ПРИГЛАШАЕМ!
ТМДАудиопроекты слушать онлайн
Художественная галерея
Храм Преображения Господня, Сочи (0)
Москва, Ленинградское ш. (0)
Храм Преображения Господня, Сочи (0)
Ивановская площадь Московского Кремля (0)
Музей-заповедник Василия Поленова, Поленово (0)
Храм Преображения Господня, Сочи (0)
Москва, ул. Санникова (0)
Церковь в Путинках (1)
Ростов Великий (0)
Троицкий остров на Муезере (0)
Москва, Беломорская 20 (0)
Москва, Центр (0)
Храм Казанской Божьей матери, Дагомыс (0)
Москва, Смольная (0)
Храм Нерукотворного Образа Христа Спасителя, Сочи (0)
Дом-музей Константина Паустовского, Таруса (0)
Беломорск (0)

«Первоисточник» (Солдатское письмо) Фёдор Ошевнев

article676.jpg
Здорово, дружбан Лохматый!
 
Привет из далекого края, где за сорок секунд одевают, и в столовую строем ведут, и весь день непрерывно... Ну, ты сам понимаешь. Давно хотел черкнуть, но все как-то времени не было, да и не кайф. 
Эх и подфартило тебе с твоим плоскостопием! Считай, на халяву от священного долга отмазался, а тут, блин, в сапогах ноги уже квадратные. И еще мы здесь все, как на зоне, обритые ходим. А одного стригли – у него волосы куда твоих длиннее были, как у Пугачихи, так чуть не ревел, с гривой расставаясь. Старшина еще к нему прикололся: спросил, откуда бикса в роте – неужто с панели?
Но давай всё по порядку. Как нас в часть с вокзала пригнали, сразу в головомойку потащили. Вышли оттуда – вмиг напялили форму. Цирк уехал, а клоуны остались: у кого хебешка по швам трещит, а кто в кителе будто колокольчик, только ремнем подпоясанный. Старшине жаловаться стали – он лыбится, как Параша на базаре, и уверяет, что всё ничтяк. Тогда некоторые одежкой друг с другом махнулись, и действительно, почти зашибись стало.
Да, Лохматый, армия – это клеймо в мозгах на всю жизнь и единственное место в мире, где молодые мечтают быстрее стать стариками. А еще у нас так базарят: она женского рода и тоже из пацана мужчину делает. Правда, кайфа ты при этом совсем не ловишь. Сам понимаешь...
С другой стороны, я уже шестьдесят два дня здесь оттарабанил и столько узнал – хрен ты на гражданке и за год прояснишь. В основном, конечно, знания проистекают из горького опыта. Вот на второй неделе службы бежал я в чипок, это у нас чайную так зовут, в расшифровке – чрезвычайная интенсивная помощь оголодавшему курсанту. Жаждал малек подзаправиться, а навстречу нелегкая крестного отца, батяню-комбата, вынесла. Чтоб его до ефрейтора опустили! С нежданки и с того, что подполкан от меня слева, я ему левой лапой честь и замастырил. А за мной еще один салага поспешал, так, на мой косяк глядя, откозырял тем же макаром.
Батяня аж позеленел, в цвет с формой. Какой, орет, взвод? И на карандаш... В ночь я уже унитазы зубной щеткой до белизны надраивал. Работка на интеллект, сам понимаешь... Взводный гремучей змеей шипел: если, значит, на словах не дошло, какую клешню к хлеборезке тянуть, дойдет через руки и после отбоя. Тяжко, не кайф...   
Теперь – про наш скотский распорядок дня.
Будят – полнейший беспредел – в шесть утра. На подъем всегда в казарму кто-то из офицеров роты припирается (во сколько ж гансы-золотопогонники встают: до части-то еще добраться надо, а некоторые живут у черта на куличках). Эдакая неуставная должность, которую взводные, ротный и замполит каждодневно промеж собой разыгрывают, у них называется ответственный. Появится, значит, такой безответственный ответственный с ранья, спрячется в канцелярии, чтоб беспорядки в располаге – расположении казармы – на взгляд не давили... А самый здоровенный сержант, кликуха у него Шифоньер, орет, как через матюгальник: «Рррота, подъем! Одеяла на спинки кроватей! Через две минуты никого в казарме не вижу! Время пошло!»
Сразу начинается танец белых лебедей и шум, будто в кино комедию оборвали, а света ёк. Нет, у нас-то он горит, и в этом зоопарке уясняется, что у одного бойца ночью портосы ноги сделали, второй – вездеход на конечность пялит, а тот – на-кась, выкуси: пока дрых, подменили. Кто-то хэбэшку на ночь в сушилку заткнул, так, видать, от высокой температуры испарилась, и терпила в нательной порнухе суетится бестолково. Глядь – какой-то рядовой на скользком, словно каток, полу – всю ночь дневальные в поте лица впиливали, мастикой натирали – оскользнулся и звезданулся. Через него по взлетке, это центральный проход в спальном помещении, еще двое летят, а через них еще пяток. Со стороны кайфово наблюдать, сам понимаешь...
Но время тоже летит, а на входных дверях казармы – пробка. Человек десять судорожно пихают троих, которые намертво проем закупорили. Тут сзади Шифоньер подбегает, а за ним и другие сержанты-замки: Питон, Утюг и Вурдалак. Ка-ак рявкнут хором многоэтажно, и за пять секунд полроты птицами наружу вылетают.
На улице морозяка – без потомства остаться можно. Потому все сразу норовят в сортир забиться. Его еще долиной семи озер обзывают. Он у нас клевый, с паровым отоплением. Хотя чем внутрях ароматизирует – сам понимаешь. Зато сержантами там и не пахнет: они наверху в роте оправляются, а нам в тот гальюн вход строго воспрещен. Только недавно в нашем родном облегчительном заведении какая-то подлая сука кошмар сотворила: замыкание. Потому над озерами с неделю по утрянке такая темень стояла – запросто по ошибке можно было чужую ж… вытереть. Зато сейчас полный кайф: кто вездеходы ваксит, кто просто кемарит стоя, а кто зажмуркой пуговицы на ширинке шарит. Самые же удачливые кабинки позахватывали, личинки откладывают. Глянешь сверху, через дверку, – угнездился такой счастливчик на очке, как горный орел на вершине Кавказа; вылупил сонные красные глазищи  – красные, поскоку пол в кабинках на палец толщины хлоркой усыпан, будто метель снега намела, – а в зубах цигарку зажал: курят-то почти все, ведь ср…ньё без куренья – что чай без варенья; дыму, словно на пожаре, и – балдеет. Наверняка гражданку вспоминает. От хлорки из вытаращенных моргал слезы ручьями, со стороны же можно подумать – рыдает он от великого счастья. 
Тут с улицы противный голос Питона или Вурдалака доносится: на зарядку скликает. Твою в гробину мать! Ежедневная казнь на рассвете. Опять кросс на три километра, по холодрыге, запузыривай. Называется: никто не хотел умирать... И я тоже, хотя в самый первый раз реально чуть не сдох, под конец под руки волокли. Зато теперь дыхалка уже в норме: вон, в карнавальную ночь, по тревоге марш-бросочек как дал, да с полной выкладкой... 
Между нами, девочками, это еще полбеды. А три четверти ее – бег в противогазе: Земля в иллюминаторе. Если же еще и ОЗК, доспехи Бога,  натянуть… полный песец: живые и мертвые.     
Хорошо, до армии портосы мотать сподобился научиться, а то у нас некоторые умники на политподготовке не хуже академиков заворачивают, а ноги   завернуть – ни хрена. Ну и в первые же дни – ступням триндец. Ладно, пусть я пару по уставам схлопотал и ночью обязанности часового зазубривал – там их полстраницы, так всё наизусть, без запинки выдавать надо. Но банан, он у взводного в тетрадке, а водяные мозоли у академиков на собственных ластах.
Однако все одно, Лохматый, тут и со здоровыми ходулями как прикинешь, что ты еще последнюю серию сна досматриваешь, а мы уж давно шуршим со страшной силякой… Тяжко! Не кайф!
После зарядки топаешь с мыльно-рыльными принадлежностями к умывальной. А там уже целая толпа перед дверью движения наводит: дневальный к кранам не допускает, и все матерятся – опять канализация забилась. Толкнешься в другую рыломойку – та же песня на тот же мотив. Такая личная гигиена до скольких раз была, а позавчера народ  восстал, ко мне Мухтара – даром что со штык-ножом – в угол снес, и все поумывались. Конечно, потом наряд по роте бассейн тазиками вычерпывал... Ну, на то он и наряд на тумбе, чтоб  служба медом не казалась. Только это один раз бунт назрел, а так – плюнешь на водные процедуры и тащишься с немытой харей койку заправлять. Да не абы как, а чтоб обернутый одеялом матрас кирпичом, с кантиками наведенными и  без единой складочки смотрелся, а ватная подушка – ни пуха ни пера – пышно взбита и уголки у нее расправлены.    
Потом у нас по распорядку утренний осмотр. Его всегда старшина проводит. Глазки у прапорщика узкие, щелочками, но только глянет – сразу съежишься. Он тебя еще и «кругом» не повернул, а на весь плац орет: «Поцему каблуки у сапог плохо поцистил? Объявляю наляд вне оцеледи на слузбу!»
Сундук был первым, кого мы в части увидели. Пригнали нас с вокзала, построили на плацу – это главное местоИмения, глядь – нарисовался старшина: брюхан такой, что впору перед собой на тачке катать. Следом каптерщик плащ-палатку тянет. Распялил ее перед нами, прапор же речь толкает и картавит, как дедуска Ленин:
– А сецяс вы, товалисси плизывницки, вынете все из вессевых меськов и слозите на эту пласц-палатку. Оставлять только носовые платки, кулительные, письменные и туалетные плинадлезности. Каптелссик! Впелед!
Начал нас каптерщик шмонать. Много всего нареквизировал – на плащ-палатке целая гора вкуснятины образовалась, чего в поезде не дожрали. Там же кружки, ложки и прочая дребедень. У одного даже учебник философии отыскался. Старшина его усек, хвать книжку и вопрошает:
– Это сто ессе за уценый выискался? Залубите на носу: в алмии на все пло все цитают только «Обсцевоинские уставы».
Швырь учебник в урну и давай вдоль строя прохаживаться. Мой сосед здоровый кусок копченого сала заначил: надеялся на первом солдатском обеде дохавать, не все ж прапорщику-буржуину... Однако тот сальцо доглядел и сразу к хитромудрому парнише:
– Это сто ессе у тебя? Хм... Сало! И по виду влоде бы неплохое! А вдлуг отлависся, а мне отвецать? Ну-ка, ну-ка, дай-ка его сюда!.. Каптелссик! На пласц-палатку, зиво!
Идет прапорщик дальше, видит – у одного мыло импортное в красивой обертке на вещмешке лежит.
– Это сто ессе у тебя? Мыло? Уй, какое интелесное! Ну-ка, ну-ка, дай-ка его сюда!
Хозяин банной принадлежности засуетился:
– Товарищ прапорщик! А чем же я мыться буду?
Старшина поморщился и с оскоминой:
– Ну, ты любого достанесь! Каптелссик! Выдай ему кусоцек солдатского!
Р-раз – и мыло тоже реквизировал в свою пользу. 
Вообще про нашего сундука, за его руки прилипчивые, в части даже анекдот сложили. Мол, в один прекрасный день откроют дверь в каптерку – а ее... Таинственное исчезновение. Содержимого, стен и даже фундамента. Потому как старшина всё гамузом  скоммуниздил, запаковал, как большую посылку, и малой скоростью в Челябинск отослал. Почему туда? А дедуска Ленин раньше там служил, хаты своей здесь пока нет, вот семья на Урале и бедствует. Подкармливать надо, сам понимаешь...
Самая же хохма с этой пласц-палаткой – это что старшина, уходя в тот раз, как нас в чистилище сводил и переодел, провафлил на ночь каптерку на ключ запереть. Опечатать опечатал, а не закрыл. Ну, сержант Утюг мигом унюхал, в чем выгода. Среди ночи банда стариков печать пластилиновую подрезала да быстренько всю путную жратву и сточила. Хвалились потом, что для заподляны,  поверх колбасных шкурок, огрызков и банок пустых, черствый пирожок, ножом в форме члена обструганный, стоймя воткнули.  
Прапор как чуял: с подъема уже на службу примчался. Отворяет дверь в свой остров сокровищ да как взвоет: 
– Оглабили!!!
Полный кайф...
Ладно, это я отвлекся. После утреннего осмотра у нас есть минут пятнадцать отдыха, пока не скомандуют строиться на прием пищи – то бишь на завтрак. Уж тогда любой летит в строй без всяких понуканий, мыслями гадая, что сегодня на похавать дадут. Хорошо бы – кашу гречневую, а то ведь чаще перловку-шрапнель или ячневую кирзуху. Столовая, это ведь храм пресыщения для дедушек и обитель воздержания для нас, салабонов…  И тут неизвестная подлюка в строю чесаться начинает. А кто-то из скотов-сержантов сразу орет:
– В курилку бегом... марш!
А через десять секунд:
– Строиться!
Да так разика три-четыре... Тогда над плацем стоит сплошной многоголосый мат в адрес мучителя. Какой уж тут кайф – сам понимаешь...
Настоящий кайф начинается уже за столами. Каждый ломится усесться с ходу, гвалт, будто на базаре. Где-то не на своем месте оказывается халявщик, целящийся забакланить чужую пайку, и его резко футболят с лавки; кто-то за хлебом потянулся без команды, и тот же Питон его черпаком по руке от души – щелк! И для порядка разика три-четыре командует: 
– Сесть!.. Встать!.. Сесть!.. Встать!..
А довольный, как три сытых кота вместе, старшина стоит рядом. Предвкушает, как ему сейчас другой прапор, который по столовой дежурит, громадную миску с мясом организует из солдатского котла. Заедает мяско дедуска Ленин горбушкой хлеба, на которую сразу две шайбы масла намазывает, да еще третью в чай себе бросает... Тем временем раздатчик пищи из бачка-лагуна всех отоваривать начинает. Себе – последнему, чтоб, если лажанется, без хавки сам потом и сидел. Тогда в столовке становится относительно тихо, только иной от наслаждения чавкает.
Недавно нас один узбек на завтраке удивил. Он в армию пришел, в русском ни бельмеса не рубя. В ихнем кишлаке русский на узбекском преподавали. Это мне другой чурбан прояснил, который у наших братьев Варшавского Договора заместо переводчика. Так вот, тот брат, который по-нашему ни бум-бум, увидел, что ему кусочка счастья не хватило, да как заверещит: «Дижюуурный! Маслё-о!» Мы от изумления жевать перестали. Выходит, есть и у этого иностранца рашен прогресс.
Напротив меня за нашим столом украинец сидит. И до того он здоровый и толстый – просто смотреть тошно. Это у него по приезде в часть старшина сало оттяпал, хохол же это слово пишет с большой буквы, зато Родина –  с маленькой. Украинец вечно плакался, что ни хрена не наедается, тильки перекусив. Ну, мы и стали голодану в конце хавки окуски хлеба подсовывать: жри, значит, парашник... Боров, конечно, злился и начинал всех на три буквы посылать, только ему уже со всех сторон окуски тащили...
Потом у нас развод (кто куда, или биржа труда) и, если на внеплановые работы не угонят, начинаются учебные занятия. К разводу обычно и взводный материализуется. Он – Али-баба, а мы – сорок разбойников. Хотя на деле нас всего тридцать три, как богатырей у дядьки Черномора. Подойдет, значит, старлей к строю, посмотрит на нас кисло и коронное выражение цинкует: «Что, куча бездельников, поработаем?»
Мы возмущаемся: какие ж мы бездельники? Он ржет: а кто же? Пьете-едите задарма, одели-обули вас на халяву, койку и тумбочку в казарме опять нашармачка выделили, отдачи же армии пока ровно ноль целых и хрен десятых. 
По сути, пока оно так. Мы ведь здесь только учимся, но на то она и учебка, или школа младших авиаспециалистов, а проще – ясли для взрослых. Вот окончим ее, по боевым частям распределимся – там, говорят, и будет настоящая служба. А пока уроки, как в школе, однако на полную катушку – с утра до вечера, а это, сам понимаешь, далеко не кайф. На первых порах мы пытались по-школьному и развлекаться: кто галку пускал, кто чертиков рисовал, кто в морской бой играл. Болт по всей морде, Лохматый, такие номера здесь на корню пресекаются. И жестоко. Закон суровый: не умеешь – научим, не хочешь – заставим. Тупой ты или острый, а общевоинские уставы – камасутру, или записки сумасшедшего, – зубрим хлеще, чем, наверное, при царе Закон Божий. Что на занятиях не запомнил, наверстываешь за свой счет. Ну, сам понимаешь, –  вместо сна. Жуткий кайф...
Натуральная приколюха на занятиях изредка тоже бывает. Примерно сказать, когда чучмека, что в русском тупорыл, к доске вызывают. Во-первых, он и в классе норовит честь отдать, а шапки-то на среднеазиатской тыкве нет. Взводный бесится: «К пустой голове руку не прикладывают!» А во-вторых, однажды брат Варшдога  на политподготовке включил тупильник и давай свой кишлак на карте Америки высматривать. Вообще и он, и все его земляки учебу ненавидят: по ним, лучше весь день камни тягать. 
До недавнего времени этот чурек, что по-нашему не петрит, одни пары по всему получал, и тогда ротный заставил взводного по вечерам с двоечником заниматься. Еще и в воскресенье отдельно. Офицерье по этому поводу даже перегрызлось, старлей в канцелярии так горло драл, что в располаге отзывалось: у него, мол, тоже конституционное право на выходной имеется. Однако, несмотря на весь этот ор, майор старлея монопенисно нагнул, потому как самому крестный отец раз огромную дыню в зад воткнул за узбековы ответы-молчания. И особенно за чучмекскую строевую подготовку: ну чисто Буратино с невидимым ломом в заду марширует. 
Заглянешь другой раз вечером в ленкомнату – сидит наш взводный и этот, который: «Маслё-о!» Узбека аж жалко: пыхтит над конспектом, употел, будто десять пиал чая заглотил, но сигарету в курилке уже хорошо клянчить научился: «Давай, пожалюйста, заку-урим!»  И ведь не откажешь...
Вообще курилка – одно из самых лучших мест в армии. Остров свободы. Мы всегда там после обеда по полчаса балдеем – и не холодно вроде, хотя зима. С земляком об доме перетрещишь, сержанта-гада обматеришь. И об дембеле далеком взгрустнешь – чуть не до слезы. Чурбаны и черные, хохлы и бульбаши, мамалыжники и лабусы – все по земляческому принципу кучкуются, и всяк по-своему лопочет. Наверное, тоже дом вспоминают.
Как раз в курилке и проявляется нутро каждого. Есть ребята – бычком поделятся, а есть, у кого и знаешь, только начатая пачка в кармане, но внагляк клацает на пидора: «Последнюю скуриваю!» Крыса! Жлобяра!
Главное, значит, только на лавочке размякнешь, глаза закроешь, мыслями дома уже – звонок проклятущий. Опять на забодавшие занятия тащиться... Уж после обеда на них хуже вдвойне. В сон клонишься, словно после ночной смены. Тоскливо, Лохматый, но – сам понимаешь – тихого часа в армии не предвидится. Эх, если б мне посчастливилось, думаю, трое суток без роздыху фазу топил бы и даже хавать не ходил.
 Один из нашего взвода клевал носом на занятии да и, в натуре, задохнул. Скалился во сне – наверное, какая-то бабец виделась, как он ей под юбку лезет. И тут сосед сзади взял да и вышиб стул из-под дрыхнущего, тот на пол ка-ак гокнется! Вскочил, стул оседлал – кругом ржачка. А над кем ржут, никак в ситуацию не въедет, ну и давай с деловой харей чего-то в тетради строчить. Самый кайф, что старлей в этот момент ничего и не диктовал.
В общем, житуха в армии – бочка дегтя и ни ложки меда. Сержант Шифоньер – об его лоб можно щенков убивать, до того ужасен – раз под настроение текстанул, как и ему хлеще нас порой перепадает.
Был Шифоньер не так давно начальником внутреннего караула и среди ночи, вместо уставов, детектив завлекательный читал. Вдруг в караулку –   а она у нас на втором этаже, над оружейным складом, – звонят. Сержанту, понятно, влом задницу здоровенную от сиделки отрывать, он и командует одному из бодрой смены: «Уточни, что за шухер». А по времени – действительно непонятка, кого в такой час принесло: и дежурный по части шмон уже наводил, и ротный – ошибка природы – побывал, всё до всякой фигни доклепывался, и из политотдела пропагандон с умняком на роже обозначился... 
Позырил караульный в окошко и докладывает: «Там командир части стоит». Эх, Шифоньер и вызверился: «Ну, ты, пень обоссанный, член опавший и гондон штопаный, шутковать вздумал? Всё, обезьяна бесхвостая, олень безрогий, козерог вонючий, после наряда заживо на очке сгниешь! Дотумкаться такое слепить! Команч вообще в городе отсутствует, он в округе, в командировке!»
И нет чтоб самому быстренько прояснить, кого леший не в очередь пригнал, так он, наоборот, слабину дал и неспехом по лестнице сплавился. Засов отодвигает, а там... В натуре, командир части. Ночью из командировки вернулся и, даже домой не заезжая, сразу по караулам вдарил. Свихнулся совсем на службе.
Команч у нас навыворот старшине: не пузанистый, но телеграфный. Не в нюх ему жданки пришлись, вот и решил сержанта маленько к спорту приобщить, умираловку ему забацал. Раз двадцать заставлял со второго на первый этаж сбегать: а не заедайся! Становится замок возле окна, чтобы полкан его зрел, потом он отмашку дает – стартуй! Сам же засекает, за сколько секунд тот дистанцию  лестничную покроет. С Шифоньера уже пена, как с коня загнанного, но это кайф. Нечего, сам понимаешь, как фон-барон рассиживаться. 
Вообще лично я бы в сержанты никогда не пошел. Потому они промеж двух огней существуют: офицеры-шакалы и мы, пушечное мясо. Раз же согласился на эту гомосечную долю – получай от начальства в глаза, а от солдат – за глаза. Еще и подлянку какую при случае подкинут. Вурдалаку, например, ночью в оба говнодава навалякали. Сержанты потом целое расследование на эту тему учинили, только бесполезняк. Единственно, дежурному с дневальными – д’Артаньяну и трем мушкетерам – следующей ночью крутую правилку забацали, за недогляделку. Ну и как бы они это скотство уловили? В роте сто семьдесят рыл, а койка у Вурдалака  в самом конце казармы. Да и вообще, по мне, чистые погоны – чистая совесть, нацепил же на них сопли – так и ходи обхезанным. Особенно же западло служить комодом – командиром отделения. Про таких лычконосцев даже поговорка имеется: «Ефрейтор в авиации – что хрен в канализации». Зато нам, рядовому составу, – кайфово.
Разумеется, взводный – не сержант и в казарме не спит, но тоже часто до отбоя толчется. То тумбочки и заправку коек проверяет, то в автоматы нюхальник свой макаронистый сует, то противогазы обглядывает: вдруг где коробки краешек проржавел. А шутки у старлея вообще гадостные, садистские.
Есть у нас во взводе грузин  – мелкий, юркий, как сперматозоид. И ведь не Швили или Гоги его прозвали, а Мылом, потому он куда угодно без мыла... Ну, сам понимаешь. Рот у него сроду не закрывается, и на каждом  занятии взводный ему по десять замечаний делает и уж до скольких нарядов понаобъявлял. Следующий урок начался только – а Мыло уже хлеборезку разинул, чего-то у соседа проясняет. 
Старлей сначала рассвирепел, а потом вдруг, непонятно с чего, раздобрился:
– Да ты в состоянии хоть на час тишину поймать? Ей-богу, и в субботу, и в воскресенье в увольнение пойдешь. Но хоть один звук вякнешь за занятие – два наряда вне очереди.
Мыло молча шлемофоном кивает и уже руки потирать начал. Вдруг в дверях опоздавший Кащей Смертный объявился. Недовесок до того тощ и страшен и скальп спереди наполовину лысый – это в восемнадцать-то лет! – вот и заполучил сказочное погонялово. Явно в чипке жрал, но калич прошаренный: бьет кулаком в хилую грудь и втирает, что пропоносило. 
Взводный его усадил рядом с Мылом и смехом-смехом, а на полном серьезе:
– Сумеешь соседа растребушить, чтобы он за урок чего ни то сказал – не только за опоздание прощу, а еще и в двойной увал отпущу. И в субботу, и в воскресенье. А не сумеешь – извини, два наряда вне очереди.
– А что можно делать и чего нельзя? – интересуется Кащей.
– Все что угодно – в пределах разумности, –  уточняет взводный.
Мыло надулся, как Ленин на буржуазию, взглядом старлея испепелить готов, но – молчит.
Конечно, то не занятие было – сплошной прикол. Мы все назад то и дело оглядывались, где Кащей по-всякому Мыло шпынял. Но тот геройски держался. Пока минут за пять до звонка Кащей, отчаявшись, не вытащил из шапки иголку... Да ка-ак засадит ее болтуну, на молчальника экзамен сдающему, в зад! Мыло ка-ак взвоет!
У взводного рот до ушей.
– Уговор, –  торжествует, – дороже денег. Два наряда вне очереди – и оба на озерах, ну а Кащею – два отгула.
– Товарищ старший лейтенант, так нечестно! – разоряется Мыло.
– Честность в армии? – насмехается взводный. – Отродясь не встречал. 
И точно: загнал Мыло очки драить. Такие-то они, Лохматый, армейские фишки. Кому в кайф, а кому и… сам понимаешь...
Про то же, чего мы здесь конкретно учим, писать вовсе неинтересно. Бензины там, масла смазочные, их свойства, куда и зачем льют. Конечно, уставы и политподготовку. Она – это замполитов хлеб. Капитан вечно какую-нибудь мудистику понапридумает, типа дурацкой викторины «У карты Родины». Либо чего еще в том же разыдиотском духе. И всё талдычит: «Вы – защитники Родины... Ваш долг – боеготовность...» Знаем, слыхали, наизусть затвердили. Я не дурак, давно врубился, что это за долг: выбрось из жизни два года и отдай армии родной. Деталь: хреново или охрененно ты этот долг отдавать будешь – по барабасу. Все одно: на второй год служить оставят. Какой уж тут кайф – разве что треклятый…
Да, телек тут тоже под замполитским контролем. Смотрим сплошь новости, а чего путного – разгонись и жестко тормозни. Дуристика: ящик уж с неделю как наполовину навернулся – звука нет, но все одно, пялимся на немое кино. От такого информирования вокруг храп стоит – аж искажения по экрану.
Но, слава богу, есть и у солдата полтора часа личного, свободного времени. По вечерам. Конечно, надо загодя и вездеходы начистить, и подшиву-селедку забацать свежую. Тут тоже не без хитроумностей. Скажем, Питон подворотничок толстенный уважает, трехпальцевый. А Шифоньер, ему в пику, откуда-то кембрик добывает. Я о таком слове и не подозревал, а оказывается, это батист тончайший, внутрь которого сержант виниловую оболочку от электропровода вхреначивает: выеживается. Ну, нам такие понты по сроку службы колотить не положено. 
Зато положено круглосуточно втухать – выполнять любые прихоти дедушек. 
К примеру, тот же Вурдалак обожает у тебя из-за спины рявкать: «Вспышка с тыла!» И ты обязан мгновенно шмякнуться на любую поверхность, и чтоб ласты беспременно вместе, иначе потом умираловка обеспечена. А если ты в эту секунду  перед какими-то дверьми – значит, лети щучкой в проем, как в импортном боевике изображают. Один у нас вот так из долины семи озер наружу сиганул и кисть поломал. Но нет худа без добра: раненого на отлежку в райские каникулы увезли.
Утюг не такой кровожадный. У него любимые приколюхи – «Спать!» или еще «Разойдись!» Они тоже для одиночек. Услышишь в любом положении первую и сразу на ходу изображаешь мертвецкий сон: хоть с прыжка. А на вторую действуешь так: все четыре ласты раскидываешь как можно шире и на лице рожаешь панический  страх. Вроде в разные стороны разошелся.     
Вообще таких неуставных издевательских команд, от которых дедушки фанатеют, целая куча. «Один» 1, «Пожар» 2, «Дембель в опасности» 3, «Вождение» 4, «Письмо» 5… Всего штук двадцать, не меньше…
Но самая гадская из них – это обожаемая дедом-художником при клубе, с кликухой Худо, групповая: «Метр двадцать, дым шестнадцать!» Подается, когда он на парашу намыливается – чуть не по полчаса там заседает, пидрила. Все, кто это услышал, сломя голову кидаются рожать цебарку для дембеля и кусок туалетной бумаги, чтоб не меньше метра и двадцати сэмэ. Успеть надо за шестнадцать секунд. Исхитрились это  выполнить сразу несколько салаг – сигарета изымается лишь одна. Бумага же хоть вся оптом. Не принесли чего-то в срок, промяли сиськи – всевиновным крутая правилка. Не хрена, значит, вола трахать!                 
Зато когда втихую усядешься в углу казармы на табуретку, развялишься, глаза закроешь и ни о чем – вообще ни о чем! – не думаешь, очаровываешься, вот то есть истинный и ни с чем не сравнимый кайф! И тебе, Лохматый, этого ни за что не понять. Солдатское счастье:  день прошел! И пролетарский болт с ним!
Дни-то, понятно, разные бывают. Самые дерьмовые – еще хуже, чем долину семи озер драить, – в наряде по кухне, на посудомойке. Человеком-амфибией в команде Кусто. В хлеборезочной-то, наоборот, сплошной кайф: посыпухи и помазухи (сахара и масла) обтрескаешься, только туда абы кого не назначают. Прошлый  раз я на кухонном дежурстве полторы тысячи тарелок за сутки перемыл – «дисков прослушал». Посудомойку так и окрестили прикольно: дискотека.
В общем же существовать в армии можно, тем более что каждые сутки приближают дембель, неизбежный, как крах империализма. Но, пока империализм существует, дембель в опасности! Однако я твердо верю:
        Наступит день – ведь он придет когда-то,
        И будут нам светить издалека
        Не звезды на погонах у комбата,
        А звезды на бутылках коньяка!
С горячим солдатским приветом, твой друг Экселенц.  
__________________________________________________________________
1 По команде «Один!» к деду как можно быстрее подбегает один из молодых солдат. Если подскочат двое-трое или не среагирует никто, то все, слышавшие команду, будут  наказаны. Отработан вариант старта ближайшего солдата.
2 По команде «Пожар!» молодой солдат должен бегом принести воду дедушке в любой таре. Пока тот пьет, дух беспрерывно шипит, изображая тушение пожара, а после утоления жажды рапортует: «Пожар потушен, дедушка спасен!»
3 По команде «Дембель в опасности!» салага «предотвращает беду», изображая собой подпорку «обрушивающейся» стены либо «падающего» потолка. При этом он обязан изо всех сил по-настоящему напрягаться до команды: «Опасность миновала!» 
4 «Вождение»: отобранным молодым солдатам назначается каждому свое транспортное средство и указывается отдельный маршрут. Затем все ползут, издавая соответствующие звуки. Маршрут обычно выбирается наиболее труднопроходимый: под кроватями, через туалет и т.п. Не уложился в контрольное время – пеняй на себя.
5 «Письмо»: до вручения его духу дед аккуратно надрывает уголок конверта,  надувает его, как воздушный шарик, и мощно хлопает на затылке адресата. Считается, если хлопок удался громкий, то девушка любит и ждет, а если слабый – уже изменила.
 
© Ошевнев Ф.М. Все права защищены.

К оглавлению...

Загрузка комментариев...

Соловки (0)
Храм Казанской Божьей матери, Дагомыс (0)
Собор Архангела Михаила, Сочи (0)
Храм Преображения Господня, Сочи (0)
Верхняя Масловка (0)
Москва, Ленинградское ш. (0)
Храм Преображения Господня, Сочи (0)
Весеннее побережье Белого моря (0)
Лубянская площадь (1)
Храм Казанской Божьей матери, Дагомыс (0)

Яндекс.Метрика

  Рейтинг@Mail.ru  

 
 
InstantCMS