ПРИГЛАШАЕМ!
ТМДАудиопроекты слушать онлайн
Художественная галерея
Зимнее Поморье. Река Выг (0)
Москва, ВДНХ (0)
Храм Казанской Божьей матери, Дагомыс (0)
Северная Двина (0)
«Кавказ предо мною» 2018 х.м. 60х60 (0)
Беломорск (0)
Зима, Суздаль (0)
Весенняя река Выг. Беломорск (0)
Весеннее побережье Белого моря (0)
Михаило-Архангельский кафедральный собор, Архангельск (0)
Северная Двина, переправа (0)
Калина красная (0)
Катуар (0)
Москва, Центр (0)
Храм Нерукотворного Образа Христа Спасителя, Сочи (0)
Долгопрудный (0)
Храм Нерукотворного Образа Христа Спасителя, Сочи (0)

«Шиза. Часть I. История одной клички» (5-8 глава) Юлия Нифонтова

article1117.jpg
Глава 5. Не читайте, дети, на ночь!
 
Мефистофель: 
Часть силы той, что без числа 
Творит добро, всему желая зла 
Иоганн Вольфганг Гёте «Фауст»
 
 Вернувшись домой, Янка первым делом надела перстень с мерцающим камнем. Вместе с приятной тяжестью на пальце её окутало спокойствие и уверенность, их так не хватало в последнее время. Как и предполагалось, бабушкин подарок долгое время оставался не замеченным. Лишь на днях, мама Ира, наконец, поинтересовалась: «Откуда у тебя такое кольцо?» Подготовленный загодя ответ, что это дешёвая бижутерия, вполне её удовлетворил. Странно, но с появлением перстня Янке как будто стало легче: мать чаще оставляла её в покое – переключившись на общение с телефоном, сменив придирки на сплетни и жалобы. Ещё раз полюбовавшись бирюзовыми искорками внутри таинственного самоцвета, Янка спрятала кольцо под подушку.
 Сегодня выдался редкий случай насладиться одиночеством. Она очень любила такие вечера, без суеты и надоевшего зудения: «Я тебе, засранка, жизнь подарила, а ты сапоги свои чёртовы по всему коридору раскидываешь!»
 Девушка долго блаженствовала в горячей ванне, которую в отсутствии надзора можно было от души наполнять душистой солью и пеной, без окриков и замечаний густо-густо намазаться кремом, допоздна смотреть телевизор и сколько угодно читать в постели. Янка не торопилась, как раньше, пользоваться выхваченными у жизни льготами, а неподвижно лежала на своей кровати, распаренная и обессиленная, желая только спокойствия и тишины.
 Как будто в угоду её желаниям, само собой выключилось радио. Раритетная по нынешним времена говорящая коробочка настойчиво сохранялась мамой Ирой в память о бабушке. Надо заметить, в последнее время радиоточка совершенно не реагировала на включение и регулировала рабочий режим по собственному усмотрению.
 Об отце уже несколько месяцев не было ни слуху, ни духу. Янка понимала, что его жизнь с матерью не сложилась. Да и никто на свете не смог бы вытерпеть постоянные скандалы и мелочные придирки. Но как он мог бросить её – единственную дочь, не оставив даже записки?! В минуты, когда тоска становилась нестерпимой, Янка открывала «Мастера и Маргариту» на любой странице и начинала жадно читать, пока душевная боль не уходила постепенно сама собой: «…проснувшись, Маргарита не заплакала...
– Я верую! – шептала Маргарита торжественно, – я верую! Что-то произойдёт! Не может не произойти, потому что за что же, в самом деле, мне послана пожизненная мука?..»
 Сколько раз и она, Янка, просыпалась с таким же предчувствием неотвратимости чудесных перемен, но, увы, ничего не происходило или становилось ещё хуже. «Наверное, я ещё не выстрадала того, что выпало испытать Маргарите. Не пришло ещё время моей награды за страдания, – думала Янка углубляясь в чтение. – Эх, надо бы прочитать любимую книгу в третий раз, не отрывками от случая к случаю, а основательно!»
 Неожиданно её мысли прервало самостоятельное радио: 
– В редакцию передачи «Вестник Уфологии» приходят многочисленные письма от читателей романа Булгакова «Мастер и Маргарита». Очевидцы сообщают, что после прочтения романа в третий раз (!) с ними происходят необъяснимые, мистические случаи. Редакция небезосновательно рекомендует своим радиослушателям воздержаться от очередного прочтения данного литературного произведения!
 На несколько секунд после любезного предупреждения, как это часто случалось с ней в стрессовых ситуациях, Янка замерла. Затем мгновенно подскочила и выключила «уфологический вестник», ей хотелось, хотя бы сегодня, самой распоряжаться своими действиями без чьего-то вмешательства.
 Усмехнувшись удивительному совпадению, Янка показала радиоточке язык. Почувствовав некий кураж, она несколько раз громко огласила в ночи своё безумное намерение:
– Прочитаю! Прочитаю! Прочитаю всё равно!
 После чего демонстративно открыла роман и стала внимательно читать с самого начала. Очнулась только глубокой ночью, когда холодящая душу сцена явления Геллы достигла своего зловещего апогея. Несколько раз Янка прерывалась, чтобы сбавить накал нахлынувшего страха. То ей казалось, что скрипнет в коридоре половица, то посуда на кухне звякнет, а то и вовсе кто-то под ухом будто морковкой хрумкает и тщательно так пережёвывает. 
 Но как только Янка вновь принималась читать, не в силах оторваться от завораживающей книги, потусторонняя жуть сковывала её с новой силой: «... и неотвратимо тянулась из открытой форточки к оконному шпингалету рука в труппных, гнилостных пятнах, росла, удлинялась, отпирала окно... приближался и явно ощущался подвальный запах смерти...»
 Боже! Это точно наяву – ШШШУХ... ШШШУХ... ШШШУХ... Янка медленно, как будто преодолевая сопротивление, подняла омертвевшее лицо в сторону загадочного шороха. Тусклый свет настольной лампы, которого едва хватало на освещение страницы, поставил происходящее под сомнение. Из середины огромного рулона ватмана, покоившегося на шкафу, с тихим леденящим душу шелестом, медленно, по одному, вылетали листы и, разворачиваясь в полёте, мягко планировали на коврик у кровати.
 Бешеное сердцебиение сотрясало, казалось, всё Янкино тело вместе с комнатой. «Всё же нужно иногда прислушиваться к тому, что говорят по радио. Не всё, видать, врут», – в приливах холодного пота, бедолаге удалось дотянуться до выключателя. Но и при ярком свете картина выглядела неутешительней: один за другим большие белые листы продолжали вылетать из рулона, печально шелестя.
 Вдруг боковым зрением Янка уловила ещё более странное явление. В узкой щели между стеной и шкафом, куда не пролезет и палец, мелькнул и скрылся, похожий на добротный воротник из чернобурки, гигантский кошачий хвост...
 За окном, наливаясь ядовитой бледностью, медленно, как гоголевский Вий поднимал тяжёлые веки равнодушный рассвет. Дрожащими руками Янка нашарила под подушкой свой магический талисман. Надеть кольцо удалось не сразу. Но, обретя порцию спокойствия источаемого им, девушка с трудом восстановила сбившееся дыхание, и провалилась в спасительный сон, свернувшись в клубок, как одинокий щенок, отчаявшийся найти хозяина.
 Очнуться заставила настойчивая трель телефона. Вместе с неприятными воспоминаниями о святочной ночи на ум пришли мрачные кадры фильма «Звонок». Дрожащей рукой, словно повинуясь гипнозу, Янка сняла трубку. Знакомый голос отца звучал совсем рядом, а казалось – с другой планеты. От нахлынувшего на Янку огромного счастья, она плохо понимала, о чём он говорит, лишь отдельные фразы, как слёзы катились прямиком в сердце: «Дочура! Всё хорошо. Живу пока у знакомых. Люблю!»
 
Иллюстрация Александра Ермоловича

Иллюстрация Александра Ермоловича

 
Глава 6. Чувство локтя
 
Голос: 
Я полезных перспектив
Никогда не супротив!
Я готов хоть к пчёлам в улей,
Лишь бы только в колефтив!
Леонид Филатов «Про Федота-стрельца, удалого молодца»
 
 Подлетел к концу промозглый ноябрь, месяц, который пережить Янке было всегда труднее всего. Надежды на любое, хоть мало-мальское тепло утеряны, а впереди маячит лишь призрак беспощадной зимы. Но в этом году, видимо, всё шло наоборот. Ноябрь пролетел незаметно и безболезненно. 
 Весь день Шмындрик был в ударе. Утром кто-то из старшекурсников предложил позировать: 
– Хочешь описаться с ног до головы?
 Шмындрик, поломавшись для приличия, не скрывая радости, дал понять, что согласен на всё! Его вежливо пригласили зайти после занятий в мастерскую выпускников, а значит, он получил пропуск в закрытый мир для избранных, где за плотно задёрнутыми, чёрными шторами творится нечто – то ли эзотерическая мистерия, то ли изощрённая оргия.
 Группа молодых людей обоего пола, весь световой день, созерцают обнажённые тела, называя их учебными постановками, а изображения аппетитных бесстыдниц в сексуальнозовущих позах – работой. «Мужикам-художникам нужно за вредность молоко выдавать!» – не раз восклицал Армен, весьма встревоженный подобной перспективой истязания его пышноцветущей плоти. 
 Когда пятый курс вывешивал в коридоре выставку своих «обнажёнок», то становилось ясно, что не все работы отвечают высоким критериям одухотворённого искусства. Среди авторов встречались откровенные троечники, а то и вовсе неуспевающие по всем предметам лодыри. По этой причине неподготовленному, стыдливому человеку трудно было пройти мимо подобного вернисажа, не опустив глаз. В период экспозиции храм искусств напоминал не богатый, но популярный публичный дом, а вся атмосфера словно пропитывалась манящими ароматами возбуждающих духов из секс-шопа.
– Господа, айда в нумега! Я уже с мамзельками договогился! – нарочито картавил неуёмный Цесарский, выражая общепреподнятое настроение. 
 Счастье Шмындрика, с нетерпением ожидающего своего дебюта модели, не смогло ускользнуть от всеразрушающего ока Цесарского: 
– Слушай, Шмындр, давно хочу тебя спросить, ты, голубой?.. – в повисшей тягостной паузе-туче одногруппники кидали в Цесарского тяжёлые, как булыжники, взгляды, – ...тюбик, говорю, голубой не брал? 
 Шмындрик проглотил обиду, но ожидание праздника ушло. Он заметно скис. Стал суетливее, чем обычно, беспрестанно ронял то резинку, то карандаш, без причины снимал и надевал свои стильные очки, часто моргая. Внутри у Янки словно сжалась огромная пружина. Сама того не ожидая, она решила заступиться за жалкого и униженного Шмындрика:
– Знаете загадку про Цесарского? Два кольца, два конца, а посередине – сволочь! 
 Из-за мольберта одобрительно крякнул Тарас Григорьевич.
– Да, вы ко? Да, я не ко! Это вам почудилось, это вам поюдилось. Я на вас жалобу подам... коллективную! – неожиданно плаксиво и примирительно заканючил враг. Прыгнув на колени к ошарашенному Шмындрику, Цесарский моментально сменил маску:
– А тебе, друг Чичиков, позволь влепить одну безешку! Ах, позволь! Одну маленькую безешку! Ну, хоть одну! 
 Шмындрик хохоча уворачивался от слюнявых поцелуев Цесарского, и, конечно же, всё ему простил на десять лет вперёд.
 Чтобы хам Цесарский пошёл на попятную? Тарас Григорьевич даже привстал от удивления. 
– Грэндфаве, сит даум, плиз! Гейм оувер! Шмындр, надевай пенсионероглушительную установку, ваяй дальше, – посоветовал Цесарский, заботливо надевая на Шмындрика наушники плеера, с которыми тот и так практически не расставался.
 
Графика Юлии Нифонтовой

Графика Юлии Нифонтовой

 На второй паре Рисунка добрый гномик, а по совместительству мастер группы Валентин Валентинович, проверял наличие домашних работ. Недельная норма была высока: сорок набросков и пять этюдов. С такими нагрузками справлялись не все.
 К преподавательскому креслу прилепились Гульнур и Нюся. Как назойливые попрошайки, они ныли тонкими голосами, противней, чем в индийском кино, умоляя не выставлять им очередные двойки:
– Ню-у, Ва-алени-и-инь Ва-алени-и-ине-еви-и-и-ич!
 Нудные мольбы на Валентина Валентиновича не подействовали, и он в такт гнусавой парочке ответил так же в нос:
– Двя-а-а... Двя-а-а!
 Робик, как и положено трудоголикам, перевыполнил норму в несколько раз. По этому поводу Перепёлкин высокопарно продекламировал:
 
  Отодвигая в сторону мольберт,
  Я восхищаюсь Вами, о, Роберт!
 
 Армен и половины задания никогда не успевал, да и по большей части предпочитал покупать у соплеменников наброски и этюды за наличные деньги, а так же натурой – съестным и сигаретами. 
– Арменчик, придумывай быстрее откаряку! – ехидно посоветовал Цесарский, его вечный соперник по амурной части.
– Валентин Валентинович, а у меня бабушка заболела. Сильно.
– Армен, ты же в общежитии живёшь. А бабушка твоя где?
– На Махачкала.
– Это такая чкала, где всегда махач! – пояснил Цесарский.
– А я, Валентин Валентинович, переживал. Работать не мог! Всё думал, как там мамочка моя одна с больной бабушкой...
– Слушай, дорогой, не грузи. Мы тебе теперь и мама, и папа, и дедушка Али, – не унимался вредина Цесарский.
– Два! – коротко прервал их Валентин Валентинович. 
 Невзирая на то, что задание чётко предписывало первокурсникам делать зарисовки простых предметов быта, большинство работ Гапона составляли сложные модернистские композиции, а если среди них случайно попадались положенные «кружки-чайники», то с изломанными до неузнаваемости формами и всегда с громкими амбициозными названиями.
 Под портретом страхолюдины неопределённого пола красовалась: «Пречистая Матерь». Кто-то из одногруппников-реалистов, исправив в названии только одну букву, приблизил произведение к истине, оскорбив портретиста. Теперь маленькую деформированную голову, посаженную на непропорционально-могучие плечи, оправдывало новое название «Плечистая Матерь». Этюды кисти Гапона вообще представляли собой кашу из темно-коричневых пятен:
– Тут я экспериментировал в технике Рембрандта, – не замечая ужаса в глазах окружающих, гордо пояснял автор.
– Кстати, о Рембрандте. Знаешь, Гапоша, ничего так не красит картину, как кисть и краски! - авторитетно заявил Тарас Григорьевич, – так что берись за кисти и пиши по-настоящему, цветом, а не какашками. 
 Цесарский пропустил самодовольное поучение Тараса Григорьевича, своего вечного оппонента, без достойного отпора, так как был чрезвычайно занят. К нему на плечо положила голову прекрасная Зденка. Цесарский замер, стараясь не спугнуть птицу счастья.
– Даже не знаю, как Вас, голубчик, оценивать, – поёжился Валентин Валентинович и как-то виновато взглянул на Гапона. – С одной стороны, Вы много работаете, но с другой стороны – всё не то! Три балла. 
– Цесарик, тебе не тяжело? – спросила Зденка тихо, но не настолько, чтобы этого не услышал позеленевший от ревности Хромцов. 
– Даже не знаю, как Вам, голубушка, ответить, – точно копируя голос и интонацию учителя, куражился Цесарский, – с одной стороны не тяжело, вот с этой, – и он указал на своё свободное от Зденкиной головы плечо. Коварная кокетка заливисто засмеялась, твердо зная, чей взгляд буравит им спины.
– Так, следующий, – продолжал проверку Валентин Валентинович и вопросительно посмотрел на Цесарского.
– Ах, даже и не знаю, смогу ли, – громогласно отозвался Цесарский, желая всеми силами обратить внимание публики на свой триумф – обладание Королевой Красоты.
 Работы Цесарского были безупречны. Лучше были только у Хромцова. Его этюды изображали небо в разных состояниях: белые, пушистые облака, бордовые сумерки над городскими многоэтажками, но самое большое впечатление произвели этюды грозовых туч.
– В Барокке писали такие небы! – восхищённо ахнула Гульнур, поразив Тараса Григорьевича в самое сердце наивной корявостью фразы и трогательными ямочками на щеках. 
 Может, в этот самый момент высшие силы, и решили заключить на небесах странный брачный союз уставшего от жизни, вынужденного страдать среди ядовитых малолеток Тараса Григорьевича и смешливой девчушки, самой младшей во всём училище. 
 Лору вызывали несколько раз. Она всё пыталась в последний момент перед проверкой что-то подрисовать, подправить.
– Вы будете показывать работы, в конце концов, или нет?
– Ой, ну я эт самое сейчас. 
– Лор, поздняк метаться! Иди, сдавайся!
– Я только ещё вот здесь поэтсамываю! 
 В конце урока Валентин Валентинович попросил студентов принести из натурного фонда предметы и драпировки для новых постановок, а сам по неизменной гномьей привычке незаметно исчез.
 С невообразимой какофонией в группу ввалились обвешанные разноцветными тряпьём Перепёлкин с саксофоном, Хромцов в военной пилотке и с балалайкой, и, конечно, Цесарский с дырявой гармошкой наперевес.
– Драпернём по натюрмордам! 
– Выступает Великий и Ужасный Михаил Цесарский с двумя подтанцовками, – пафосно объявил свой выход Цесарский. – Музыка из нот, слова из словаря.
 Мелодию «Амурских волн» выводил на саксофоне Перепёлкин. Хромцов в такт подтренькивал одинокой балалаечной струной. Инструмент же Цесарского был способен лишь на короткие, эротические вздохи, но зато сам Великий и Ужасный оказался обладателем красивого баритона:
 
  Тихо в лесу,
  Только не спит Гульнур,
  Хочет Гульнур амур-мур-мур-мур...
  Вот и не спит Гульнур.
 
  Тихо в лесу,
  Только не спит Гапон,
  Ночью Гапон писал пятый том,
  Вот и не спит Гапон.
 
  Тихо в лесу,
  Только не спит Армен,
  Бедный Армен сломал себе член,
  Вот и не спит Армен.
 
 Во время исполнения последнего куплета Армен запустил в Цесарского увесистой «Анатомией для художников», хотя текст, без сомнения, принадлежал быстрому перепёлкинскому перу. Неуязвимый Цесарский, ловко увернувшись от снаряда, выскользнул в коридор. 
– Дж-жаз-зз – это разговор-рр! – закатив глаза, проклокотал Перепёлкин.
 Захватив с собой шляпу Гапона для сбора гонорара, новоявленный джаз-банд двинулся на улицу – радовать своим искусством несчастных прохожих. Следом побежал Шмындрик, самозабвенно стуча в загрунтованный холст, как в большой бубен. Но вскоре он, грустный и понурый, вернулся, вновь отвергнутый мужской компанией. 
 
– Ян, ты не могла бы сходить вместе со мной?
– Куда Шмындр?
– Понимаешь, меня пригласили позировать старшему курсу, да мне, как-то неловко идти одному. 
 «Если бы я решилась подзаработать «телом», то никого бы из группы с собой звать не стала, – подумала Янка, – тем более представителя противоположного пола. Но ведь у Шмындрика особый взгляд на жизнь!» Невзирая на щекотливость ситуации, Янке, безусловно, льстило доверие симпатичного юноши в таком сугубо интимном деле.
– Пошли! Сегодня буду твоим Брюсом Уиллисом – спасу.
 В мастерской пятикурсников царил домашний уют. Для обиталища художников было удивительно чисто. На натянутых по стенам верёвочках, как бельё на прищепках, сохли сырые этюды. В шкафах и на полках – идеальный порядок (мечта Талдыбаева!) В углу круглый стол, застеленный вышитой скатертью, с фарфоровым чайным сервизом и горой сушек на блюде. За ширмой притаился поистине райский уголок: диван, торшер, рядом на тумбочке сборник стихов с чьими-то очками, пушистые тапочки на круглом домотканом коврике и, конечно, повсюду, до самого потолка картины, картины, картины. 
 Казалось, что здесь проживает добропорядочная семья творческих работников, но при внимательном рассмотрении у семейства обнаруживались явные странности. Например, на каждом мольберте была прикреплена табличка, интерпретирующая фамилию владельца: «Уманец – считай, калека», «Гусев – свинье не товарищ», «Ешь ананасы, Рябченко, жуй, день твой последний приходит, буржуй!», «Колот – не тётка!», «Маслов, кашу не испортишь!», и др. 
 На вешалке рядком висели рабочие, ярко расписанные краской халаты. На одном были генеральские погоны, а иконостас из медалей-орденов не вмещался даже с тыла. Следующий халат гангстера-неудачника был словно изрешечён автоматными очередями с запёкшимися в пулевых отверстиях кровавыми подтёками вперемешку с поцелуями, между лопатками красовалась огромная мишень с наливным яблочком в центре. Подол женского халатика украшала хохломская роспись с золотом, по спине другого прошлись босые белые ступни кукольного размера. 
 Осмотр экспозиции народного быта прервала миловидная старшекурсница. Внешний вид девушки можно было вполне назвать обычным, а халат на ней поломойно-техническим, если бы не ожерелье из карандашей-огрызков и реалистично выписанные глаза, что испытующе глядели с обеих грудей. Она сообщила, что группа спешно улетучилась на открытие чьей-то «персоналки», а ей доверили извиниться перед натурщиком и передать, что его будут ждать на следующей неделе. Когда студентка удалялась, то на выпуклостях пониже спины, ребят проводил живым, прощальным взглядом глаз, размером значительно крупнее, чем на фасаде. 
 Последнее, что поразило Янку, когда они покидали чудесную мастерскую, это кисти и карандаши, проткнувшие насквозь оконные стёкла, растущие из стен гигантские гипсовые уши. В углу, пронзённый золотой стрелой, потягивался «Умирающий раб» Микеланджело. 
– Как это они стёкла насквозь проткнули?
– Ну, ты село! Берётся карандашик, ровненько распиливается. Одна часть садится на супер-клей с одной стороны стекла, а вторая с другой. А мы в Остроженке вообще обломки лезвия к щеке или к виску приклеим, ещё кровь гримом подрисуем…
– В Остроженке?
– Училище хореографическое при Академическом театре.
– Бросил?
– Оттуда сами не уходят. Перед самым выпуском отчислили.
– Как? За что?
– Известно за что, за профнепригодность.
– За профнепригодность перед самым выпуском? Это как?!
– А вот так!.. Два ребра сломали, и ... ногу.
– Кто?! – Янку передёрнуло. 
 Весь остаток дороги до остановки они шли молча. Основная часть родного курса томилась в ожидании транспорта. В давке переполненного автобуса к Янке и Шмындрику вернулось весёлое расположение духа. По салону неслись истошные, знакомые до боли вопли Цесарского:
– Мальчик, уступи место дедушке Тарасу Григорьевичу – ветерану Куликовской битвы! Не видишь, что ли, инвалид еле на ногах держится. Граждане, будьте милосердны! – Покрикивал на весь салон Цесарский, затем обратившись к Большой Матери, неистово заголосил – Мать, к грудям не подпущай! Не подпущай!
 Задрав рукав куртки, он демонстрировал шокированным пассажирам свой острый, заляпанный краской локоть сквозь растянутую дырку свитера:
– Господа, войдите в положение, у меня обострённое чувство локтя!
 
В коллаже Александра Ермоловича использованы: этюды Евгения Кравцова и Юлии Нифонтовой, а также наброски Валерия Булатова и Алины Хайрулиновой

В коллаже Александра Ермоловича использованы: этюды Евгения Кравцова и Юлии Нифонтовой, а также наброски Валерия Булатова и Алины Хайрулиновой

 
Глава 7. Дух общаги
 
Фауст: 
Мир духов рядом, дверь не на запоре…
Иоганн Вольфганг Гёте «Фауст»
 
 «Учебный год в художественном училище, куда стремился поступить, во что бы то ни стало, – это не то же самое, что учебный год в ненавистной школе. Ничего общего! В образовательной предтече отечественной тюрьмы и птицы не поют, и ноги не идут, и все надежды и мечты зарыты в землю тут. Бесконечна школьная пытка в разнообразном арсенале инструментов которой есть особо изощрённые, такие, как алгебра и геометрия. Но не тут-то было, не поймали! – ликовала Янка. – Я живу теперь в Доме Отдыха Моей Души, в семье, роднее которой не бывает – в художественном училище, где время летит с такой скоростью, что кажется, будто его и вовсе нет …»
 Осоловевшая от непрерывного счастья бытия, она, не мигая, смотрела на проплывающий за трамвайным окном закат, по привычке подперев кулаками ноющие щёки, что болели теперь в конце каждого учебного дня от безудержного смеха. Глядя на багровое небо, Янка невольно складывала в уме его цветовую гамму: «Вверху голубая Фэ Цэ в разбеле, а книзу – киноварь с охрой средней и, пожалуй, можно немножко кадмия лимонного добавить за домами. О, нет. Хватит! Это уже просто мания какая-то – раскладывать всё вокруг на замесы».
 
 Общежитие Художественного училища – «Сообщага» – закрытый, тесный мирок, обитатели которого выделяли собственные праздники, так легкомысленно отброшенные обывателями на обочину общепринятого календаря. 
 Главным в чреде празднеств значилось 25 мая – День Освобождения Африки. На эту знаменательную дату выпадало окончание всех курсовых экзаменов и годовых просмотров, поэтому студенты, отождествляющие себя с чёрным народом, сбросившим оковы колониального рабства, произносили в этот поистине благословенный День тосты: «За освобождение Чамба и Камбари, Моси и Груси, Ибибио и Джукун!», следя по замусоленной карте, чтобы никто из освобождённых народностей не остался не поздравленным.
 Следом шло летнее Народное Гуляние продолжительностью в месяц, под названием – Пленэр. Как все затянувшиеся праздники, весьма утомителен и наиболее насыщен счастливыми воспоминаниями. Например, скачки на этюдниках или всенощное бдение под одним одеялом.
 Из осенних наиболее значительным был – «Конец колхоза». Завершение ежегодной студенческой уборочной страды в подшефном хозяйстве, бурно отмечался в перелесках и за стогами, сопровождаясь полным опустошением сельских торговых точек от всего, что пьётся и курится.
 «Посвящение в студенты» – с обрядом инициации, апогеем которого являлось всеобщее клеймение дрожащих первокурсников несмывающимися несколько дней со лбов и щёк чернильными печатями. 
 Ну и конечно, Святки – окончание первого семестра. Когда наконец-то волнения самой первой и самой трудной в студенческой жизни сессии позади, хотя любимый Новогодний праздник безвозвратно отравлен экзаменами. Кто-то возведён в «одарённые», кто-то безжалостно отчислен. Но экзекуция, слава Богу, окончена – каникулы впереди! 
 С Рождества до Крещения Общага преображается до неузнаваемости. Осиное гнездо Ренессансной ботеги, где ваяют маститые мэтры и снуют шустрые подмастерья, грунтуются холсты и дымят кислые щи, обнажённые Деметры и Артемиды после возлежаний на атласе-бархате бегут курить в кочегарку, наспех укутавшись в заляпанные краской халаты… наконец, пустеет. 
 Всё замирает, стихает вечный смех и гомон, превращаясь в далёкое эхо. Коридоры становятся огромными, таинственными, гулкими. Двери и ступени начинают отчаянно скрипеть, чтобы хоть как-то компенсировать непривычную тишину. Студенты разъезжаются на каникулы. На родном островке остаётся всего несколько аборигенов, сбившихся в маленькое, но отважное племя, стойко отражающее атаки злых демонов скуки. 
 Наряду с неприятными, но всё же эфемерными духами уныния, в заброшенном замке заметно активизируется кое-кто похуже. К большому сожалению, совсем не эфемерный, а наоборот – огромный, мясистый монстр, под названием Коменда. Эта горластая, неотёсанная бабища – чужеродный элемент живописных студий, оскорбляющий само понятие «искусство». «Проклятие рода Баскервилей», как нежно отзываются о ней художники, вовсе не ощущает себя лишним мазком на палитре жизни, а, как и положено человеку без интеллигентской застенчивости, рьяно несёт контрольно-постовую службу, не щадя сил, времени и всех, кто попадается на её многотрудном пути. 
 Каждый вечер ровно в девять часов усталая хозяйка запирает свою вотчину на два замка и тяжёлый засов. Патрулируя по коридорам общаги ещё в течение часа, Коменда придирчиво осматривает комнаты, бытовки, тёмные закоулки под лестницами, ища заговор против диктатуры пролетариата.
 После тщательного осмотра вверенного помещения, она, как заботливый и неподкупный начальник тюрьмы, уложивший спать уголовников, вздохнёт спокойно: 
– Всё! Сегодня уркаганы больше ни кого не покалечат и не убьют, – и отправится на покой в персональную VIP-камеру, чтобы оприходовать с устатку лекарственный четок и забыться праведным сном. 
 Общага, замерев от напряжения, вслушивается. Вот он долгожданный, желанный, могучий – ХРРРАП! Сигнал начала другой жизни – тайной, ночной. Осторожные шаги. Неопознанные тени. ШШШ… Шелест. Шорох. Шёпот.
 
 Девушки снимают с себя серьги, цепочки, заколки... все мелкие детали хитрого дамского туалета, давя эмоции и возбуждение. Лора и Гульнур, будучи хозяйками каморки (когда Коменда спит, конечно), деловито выдвигают на середину колченогий казенный стол, зажигают свечи, открывают примороженные форточки. 
 Командующим шаманом, как всегда, избрана всеми уважаемая Большая Мать, строгая, но справедливая. Крупной, осанистой фигурой, низким, грудным голосом, спокойной уверенностью внушает всеобщее уважение, и выглядит мудрее однокурсниц на целую жизнь.  
– Зден, глянь, дверь хорошо закрыта? Янку больше нет смысла ждать. Мама, наверное, не отпустила.
– Да проверяла уже, сколько ж можно.
– Лор, добавь воды в таз и поставь его на стол. Все готовы к общению с духами?
 Затаив дыхание, девушки сгрудились у стола. Большая Мать быстрым, точным движением нарисовала стрелочку на крошечном, фаянсовом блюдце. 
– Сосредоточились! Кто засмеётся – убью!
 Спорить с Большой Матерью никто не решился. Внутри у всех будто моторчик заколотился. Словно маленький чертёнок заметался от необъяснимого страха к припадку истерического смеха. Но, помня твёрдое обещание Большой Матери, девушки старались не выказывать эмоций. Особенно трудно было сдерживаться смешливой Гульнур. 
 В глазах гадальщиц отражались свечи, а похолодевшие пальцы дрожали над блюдцем.
– Кого вызывать будем? – поинтересовалась хрупкая Зденка, казавшаяся в своей белой ночнушке прозрачной снегурочкой.  
– Ну, есть у тебя какой-нибудь кумир на примете, с кем бы ты мечтала поговорить?
– Крамской! Иван-Николаевич, конечно, – смутившись, выпалила зардевшаяся Зденка. Ведь за стеной, по-соседству, вздыхал о ней Хромцов, прозванный за яркий талант Крамским. 
 Но ни Крамской, ни Илья Ефимович Репин, ни Павел Андреевич Федотов, ни другие знаменитые живописцы не желали контактировать со своими почитательницами. 
– А может, Врубеля? – прогнусавила прыщавая молчунья Нюся. Услышать её голос никто не ожидал, поэтому все невольно вздрогнули и уставились, как на говорящую мебель.
– Случилось чудо! Оно ещё и говорить умеет! – хрипло пробасила Лора, центровая девушка села Потрошилово, полная противоположность флегматичной Нюси.
– Ой, нет, девочки, не надо Врубеля. Я тут про него по Истории Искусств реферат писала. Так он – ужас что! – примирительно затараторила Гульнур – единственная подруга Нюси, таскающая её за собой на тусовки, как безмолвную тень, – Он, представляете, был одержим своим Демоном, а когда писал, то постоянно слышал его пение, пока совсем не того…
– Тогда стопудово надо именно Врубеля звать, раз он ещё при жизни с чертями водился, – с характерным наездом настаивала Лора.
– Дети мои, вы забыли, что с вами профессионал. Гуль, неси кружку с воском. Мы его сейчас так заведём, что он как миленький явится вместе с Демоном, – авторитетно заявила Большая Мать, не обращая внимания на испуганный взгляд Гульнур.
 Велев всем поставить пальцы над тарелочкой, вливая воск тонкой струйкой в воду, начала колдовать:
 
  Духи Воска и Огня,
  Погадайте на меня.
  С ледяною водой обнимитеся,   
  И моею судьбой поделитеся.   
  Все четыре ветра,
  Со всего света,
  Не воротами –
  Приворотами,
  Облетите мир иной,
  И поставьте предо мной Дух художника Михаила Александровича Врубеля, – Большая Мать до предела повысила тревожные нотки в голосе, – Дух, приди к нам! Михаил Александрович, если Вы с нами, дайте знак.
 В эту самую секунду что-то разительно изменилось в самой атмосфере. Вода в тазу качнулась, и застывшие восковые капли столкнулись со странным мягким стуком. Качнулся под ногами и тут же встал на место пол. Фарфоровое блюдце дрогнуло и поехало, обжигая пальцы. Ледяной ветер, пробежавшийся по комнате, обдал всех единым порывом и задул все свечи разом. Вдруг жуткая неведомая сила, вопреки законам природы и здравому смыслу, выплеснула холодную чёрную воду прямо в лица гадальщицам. 
 От неожиданности девчонки с визгом вскочили. С грохотом попадали стулья. Затрясся, заходил ходуном стол. В ужасе девушки смотрели, как к белому окну медленно приближается огромная, чётко очерченная тень. Под всеобщее: «Ах!», тёмный силуэт поднял руку и тихонько постучал… Стук. Стук-стук. От этого слабого, гнетущего душу звука всем стало как-то особенно жутко и тошно.
 После секундного оцепенения раздался дружный рёв, началась паника. Судорожно хватаясь друг за друга, девушки живым клубком пытались штурмовать ветхий шкаф. Запинаясь и падая в темноте, стремились уползти под кровати. Нюся обречённо завыла, крепко зажав себе рот обеими руками. В душе она продолжала бояться Коменду больше чем любое привидение. 
 Но Дух Михаила Александровича оказался на редкость проворен. Уже в следующую минуту в коридоре послышалась тяжёлая поступь. Разъярённый Дух стал настойчиво дёргать и тарабанить в хлипкую дверь, готовую слететь с петель. Разбушевался он не на шутку и, свирепо сопя, явно жаждал крови. Когда мятежный Михаил Александрович, окончательно войдя в раж, начал колотить в несчастную дверь ногами, словно гром небесный, раздалось такое знакомое и родное: 
– Открывайте, кобыляки чёртовы! Завтра же докладная будет у директора на столе. Я вам покажу, как пьянки с дебоширством устраивать в государственном учреждении. Халды! Всех на улицу повыкидываю, вместе с эньтюдниками вашими. 
– КОМЕНДА! – одновременно прошептали Зденка, Нюся и Гульнур, обнявшись, как перед казнью.
 Большая Мать отважно включила свет и повелела:
– Лора, иди! 
– Да, этой грымзе даже Врубель с Демоном нипочем, – обреченно вздохнула Лора и, достав из заначки сгущёнку, бутылку водки, палку колбасы, как старшая по комнате и умеющая говорить с комендантом на одном языке, пошла успокаивать грозного Духа Общаги.
 
 Не весело было Янке возвращаться домой за полночь. Весь день прошёл в предвкушении намеченного гадания. Чтоб мама Ира отпустила, пришлось зарабатывать очки тщательной уборкой квартиры, демонстрируя безропотную покорность. Но затея неожиданно сорвалась. Подойдя к общежитию, Янка увидела, что окна темны. Боясь ошибиться и нарваться на местное чудовище – Коменду, Янка предварительно кинула в открытую форточку снежок (который и обрызгал гадальщиц, угодив прямо в таз с водой). Тогда, заметив в замороженном окне мелькающие тени, она решилась постучать. Но после того как яркая, обличительная речь Коменды сотрясла мироздание, стало ясно, что пора уносить ноги. 
 О том, что кто-то отопрёт секретный лаз кочегарки, теперь и думать было смешно. В пакете уныло позвякивало невостребованное пиво. «Странно, – размышляла Янка, – с чего это Коменда так взбеленилась, может, снежок ей в глаз попал? Хоть бы!». А по ночному небу уже вовсю разлилась голубая Фэ Цэ в пастозном замесе с тёмным краплаком и марсом, на сугробы лёг синий кобальт, сверкая кое-где титановыми белилами… 
 
 Янка сидела одна на тёмной кухне и смотрела, как пламя свечи исполняет древний танец: «Может, это и хорошо, что покорение общаги сегодня не состоялось. Пиво всё мне досталось с вкусными орешками! Да и свежи ещё неприятные, новогодние воспоминания – прошлое, общаговское приключение, окончившееся трагично». Видимо, весь этот год обещал быть не таким, как все. 
 Чувствуя, как тоскливое беспокойство овладевает ею, Янка интуитивно потянулась к заветному перстню, отгоняющему печали. Теперь она вообще никогда не расставалась со своим талисманом и носила кольцо на цепочке вместо кулона, как страдалец Фродо из «Властелина колец». Во втором семестре началось «масло», и Янка вынуждена была спасать перстень от лаков и разбавителей. Зато на ладонях теперь темнели несмывающиеся пятна въевшейся краски, как почётный знак принадлежности к избранной касте художников-живописцев. 
 «Поворожить я и сама могу», – Янка наклонила свечу, и восковые слёзы, пролетая сквозь магическое кольцо, застывали на холодной поверхности воды жемчужной цепочкой. Словно завершив рисунок, капли стали лететь мимо мерцающей фигурки. Подавив удивлённый возглас, Янка вынула из воды восковую стрелку: «Стрела! Опять стрела! Как тогда…»
 
Иллюстрация Александра Ермоловича

Иллюстрация Александра Ермоловича

 
Глава 8. Слёзы Деда Мороза

«Как сильно магия меняет людей!» – вздохнул Гарри Поттер 
и почесал копытом плавник…
   
 Справлять Новый год договорилась в общаге. Но мама Ира была на взводе уже несколько дней подряд. О том, что она отпустит Янку в общежитие на ночь, и речи не могло быть. Поэтому, клятвенно уверив родительницу в том, что проведёт праздник по-соседству – у Оксаны (Большой Матери), Янка, пока не дошло до выяснения номеров-квартир-телефонов, пулей вылетела из дома.
 Они встретились с Большой Матерью у школы, которую благополучно закончили в прошлом году. По традиции, задорно плюнули на порог родного образовательного учреждения, и с чувством выполненного долга отправились в общагу. 
 То, что свирепая Коменда не собирается покидать своего логова, наивные первокурсницы выяснили только у дверей общежития. С разбитыми надеждами, густо запорошенные снегом, здесь уже стояли Зденка и Цесарский:
– Эй, старушка, сюда не ходи, туда ходи. Снег башка попадёт!
– Что, не пускают? 
– Оказывается, Коменда уходит к своей сестре – гадюке номер два, только ближе к двенадцати ночи, и то только после того, как по всем этажам часовых расставит. Так каждый год! – пояснила Зденка. – Раньше бы нам это знать. Квартиранты наши обратно на свои хаты подались. Подтянутся после полуночи. Робик вообще в училище натюрморт дописывает! У самого температура тридцать восемь. Мы его и так звали, и сяк… А он – это для меня лучший праздник – за любимой работой. Так один там и остался. Маньяк!
– Как бы нам ещё не пришлось ему компанию составить. Я лично домой не вернусь! – уверенно заявила Янка. 
– Ладно, дети мои, не плачьте! Папа всё устроит, – успокоил всех Бэтмэн-Цесарский. – Щас Гапоша нам ключик от скульптурки вынесет, ему скульпитэр доверяет. Эх, и чтоб вы все без меня делали? 
 Как из-под земли, вынырнула сутулая фигура Гапона. 
– С вами пойду, – пояснил он по дороге – Не могу там. Шум. Гам. Невозможно сосредоточиться. Коменда уйдёт – Талдыбай свиснет, если, конечно, ещё при памяти будет. Золушок наша малопьющий… 
– Хромцов не подстрахует?
– Его как с утра старшаки завербовали, так мы его и не видели. Зазвездился. 
 Здание скульптурной мастерской с примыкающим к ней гаражом и столяркой располагалось напротив общежития. Удачно было и то, что из огромного окна отлично просматривались входные двери общежития, значит, есть возможность следить за тем, когда отчалит комендантша. В целях экономии мастерская на каникулах не отапливалась. Пробивал «колотун». Всё вокруг было засыпано характерной белой пылью. К тому же нельзя было зажигать свет, чтобы не обнаружить место дислокации.
 Не раздеваясь, ребята сели на низкие ящики. Сгруппировавшись тесной кучкой, спрятались за учительским столом так, что из окна их почти не было видно. Гапон зажёг свечку, приладив её на ободранный табурет, заменяющий праздничный стол. Затем, как ширмой, загородил огонёк большой поздравительной открыткой. Достал из карманов четыре яблока и горсть шоколадных конфет. Самую большую конфету Гапон многозначительно протянул Зденке.
– Заботливый ты, братка! – восхитился Цесарский.
– Неужто наш профессор тоже в Зденку втрескался, – шепнула в Янкино ухо Большая Мать – Ну, всё, прощай трактат! Философия будет похерена. 
 Выяснилось, что у всех, кроме Зденки, с собой имеется по бутылке шампанского. Решено было начинать греться сразу, а не дожидаться талдыбаевского свистка.
 На высоких скульптурных столах стояли незавершённые глиняные планшетки – контрольные работы за первый семестр. Где-то в самом тёмном углу, рядом с длинными ваннами, заполненными глиной, едва виднелась и Янкина планшетка с недолепленным рельефом. Ритм одинаковых прямоугольников, возвышающихся в темноте, придавал мастерской жуткий кладбищенский вид. Временами на компанию нападал нервный смех. Тогда Гапон начинал на всех цыкать, делая «страшные» глаза. От этого хохот становился истерическим. Все зажимали рты себе и друг другу и, производя ещё больше шума, падали с ящиков. 
 Большая Мать мастерски откупоривала шампанское, которое пришлось пить обходясь без хрустальных фужеров. После второй бутылки училищный актив в лице Цесарского вспомнил, что в новогоднюю ночь необходимо произнести праздничный тост. 
– Без тоста – просто пьянка, а с тостом – мероприятие!
 Цесарский повернулся к скульптурным станкам-надгробиям и, как будто обращаясь ко всей группе, начал свой многословный спич, изобилующий надёрганными невесть откуда цитатами: 
– Я английский Санта Клаус, от меня вам Микки Маус! Помятуя, что тостующий пьёт до дна, разрешите от души тостануть. Мажора всем – на отрыв башки! Чтоб, как говорится, не было потом мучительно больно за безразвратно прожитые годы! Проновогодиться всем и экзамены, конечно, сдать. 
 Деду скажу, – Цесарский понизил голос и мрачно кивнул планшетке Тараса Григорьевича, – я с вас бесюся! – Далее тостующий прошёлся по персоналиям, стоящих в ряд барельефов, – Это ктой-то там сидит, дикалонами смердит? Армен! Наша Джага-Джага в самом расцвете сил, на тебя последняя надежда. Спасай страну от демографического кризиса! Женщин тебе побольше, хороших и разных! Что б на всех харизмы хватило.
 Так. Робик. У верблюда два горба, потому что жизнь – борьба! Ну, ты меня понял, все бабы-дуры, счастье в труде! Такова наша с тобой тяжёлая доля. Крепись.
 Шмындрик, гей ли ты еси, добрый молодец? Помни, друг познаётся в бидэ. Предохраняйся. 
 Нюся! Не прикидывайся дохлой бабочкой! Как сказал бы Немирович, он же Данченко: НЕ ВЕРЮ!        
 Талдыбай, родной! Где ты? Неужто забыл о нас навсегда? Эх, каким ты был, таким ты и остался, орёл степной, казах-х лихой! Товарищ Талдыбаев, желаю всего-всего: мыла душистого и полотенца пушистого, и зубной порошок, и густой гребешок. «Тайда» тебе с отбеливателем и кондиционером.
 Наконец, Цесарский обратился не к воображаемым, а к реальным собутыльникам:
– Зденка, оставайся всегда такой же трогательной, что так и хочется всегда потрогать, потрогать, потрогать, потрогать… Не верьте, что я говорю по пластинке… щщик, по пластинке… щщик, по пластинке… щщик…
– Слышь, Цес, кончай. Мы замёрзли!
– О братане Гапоне, хотелось бы сказать наукообразно, – как назло, с ещё большим энтузиазмом продолжал словоохотливый Цесарский, – вспомнить золотые аксиомы философии: фигня война, главное – манёвры, бери больше, кидай дальше и тэ-дэ. Надеемся, что очень скоро, буквально лет через шестьдесят – семьдесят, братан наваяет столько трактатов, что мало не покажется, а пока более надеемся, что он не напускал слюней в общую бутылку. 
– Не томи, Цесарик, шампанское выдыхается! 
– Эх, Маманя, – с теплотой в голосе обратился Цесарский к Большой Матери, – нам ли жить в печали! Искренне желаю те только одного – К грудям не подпущай!
 Янка в тревоге ждала, что выдаст непредсказуемый тамада о её персоне, которую он, видимо, решил оставить на закуску, наконец, очередь дошла и до неё:
– Янчик, запомни, чистая совесть – это лишь результат плохой памяти. Так что не мучайся, ни у кого её нет кристально чистенькой, разве что у Талдыбая после стеклоочистителя и у Деда по причине склероза. Вот те крест во всё пузо!
 Внутри у Янки всё похолодело: «Как он, этот клоун и непревзойдённое трепло, мог догадаться о том, что скрываю от всех, даже от себя гоню, об этом мучительном, необъяснимом чувстве вины?!» 
 Ужасное подозрение о том, что она, Янка – причина череды смертей, многократно усилилось после злосчастного летнего отдыха в Ярцево. Её периодически мучил кошмарный сон, в котором она в белой «Волге» в обнимку с Вадей летит с обрыва в Солёное озеро. «Цесарскому легко трещать – из-за него никто не умирал! Рисует жизнь, как комикс или карикатуру…»
– Цесарский, много текста!
– Короче, хочу пожелать вам до фига счастья светлого, как ящик пива! – как ни в чём не бывало, беззаботно вещал тамада, – За сбычу мечт! Дауайте уыпьем! Вот такой будет мой очень короткий английский тост.
 После того, как шампанское дважды прошло по кругу, Цесарский, обнаруживший в себе талант профессионального затейника, с энтузиазмом провозгласил:
– А сейчас дискотека! Внимание, врубаю трындычиху. – Он включил музыку на своём мобильном телефоне.
 Канкан танцевали несколько раз, не вставая с ящиков, просто одновременно задирали ноги, разрушая промороженную застылость. Но, когда мобильник Цесарского грянул зажигательное аргентинское танго, никто, даже чопорный Гапон, не мог усидеть на месте. Танго можно было бы вполне назвать классическим, если бы оно не исполнялось танцорами, не вставая с колен. Впоследствии танец вошёл в училищный фольклор, как «Танго на карачках». 
 Неожиданно Цесарский рухнул на ледяной пол, закрыв собой мерцающий голубой огонёк телефона, и мёртвой хваткой прижав к себе Зденку:
– Тихо!
 За огромным, как магазинная витрина, окном стояла та, кого в этот момент хотелось видеть меньше всего на свете – Коменда. Вытянув шею, как гадюка перед прыжком, она подозрительно всматривалась в пространство «скульптурки». Гапон пальцами затушил маленькое свечное пламя. Медленно текли страшные минуты. Диверсанты старались дышать в пол, что-бы не было видно белого пара. От выпитого или от страха щёки пылали. Коменда, как тигрица на охоте, дважды медленно обошла здание, вынюхивая добычу. 
– Гапоша, ты дверь запер? – прошелестела Большая Мать.
– Вроде…
 Несколько раз дёрнулась входная дверь. Глухо стучащие в унисон сердца разом ухнули вниз. 
 Наконец, Коменда нехотя удалилась в темноту. Глаза, возникшие в ту же секунду над крышкой стола, следили за траекторией её движения с нескрываемым удовольствием. 
– Так, быстро убирайте всё!
– Бутылки не забудьте! 
 Большая Мать, схватив открытку и свечной огарок, тщательно отскребала от табурета воск. Янка собирала фантики. Парни расставляли по местам ящики. Намереваясь быстрее перебазироваться в тёплые и светлые общаговские кельи, отряд моментально привёл мастерскую в первоначальный вид.
 
Графика Юлии Нифонтовой

Графика Юлии Нифонтовой

 Вопреки нелестным предположениям, Талдыбаев был не только трезв, но и накрыл удивительно красивый стол. Новогодний букет из душистых еловых веток, салаты и красные яблоки на белой скатерти, после «банкета» в холодной и грязной «скульптурке», роднили ужин с королевской трапезой. 
 Когда ребята с радостными воплями ввалились в комнату, Талдыбаев в ужасе всплеснул руками. Все вошедшие были покрыты слоем глиняной пыли. Особенно чистоплотного хозяина возмутили ноги гостей:
– Этюд ту ю мать! Вы кувыркались, что ли, на полу?
– Талдыбай, ты даже не представляешь, как ты прав!
– На улицу все! Быстро! И отряхивайтесь, как следует. Руки не забудьте помыть!
– Яволь, Мальвина Талдыбаевна!
 Компания едва поспела к поздравлению президента, выглядывающего из крохотного, похожего на шкатулку, переносного телевизора. Под бой курантов Янка не загадала себе ни быстрого похудения, ни шубы, как у Большой Матери, ни пятёрки на экзамене по живописи, ни поездки в Питер. Взбудораженная странным, проницательным тостом Цесарского, она вдруг в отчаянии взмолилась: «Господи, скажи, есть ли моя вина в том, что умирают люди, которым я в порыве гнева желала смерти? Почему всегда помню об этом? Почему совесть моя болит? Дай знак! И ещё любви! Дай любви, хоть какой-нибудь!»
 К часу ночи объявились Шмындрик с закутанной в одеяло кастрюлькой, Перепёлкин и Армен с джентльменскими наборами: по коньяку и коробке конфет. Словно почувствовав, что Воплощённая Мечта ждёт его в родимой каморке, с бенгальскими огнями и хлопушками ворвался неистовый аполлоноподобный Хромцов.
– Как это Вы вспомнили о нас, грешных, господин живописец?
– И как Вам только удалось вырваться из лап поклонниц со старших курсов? – посыпались подколки завистливых однокашников.
– Да там Фантомас разбушевался. Всем миром никак не могут успокоить.
– Опять этот придурок с третьего этажа?
– Это кто у вас такой?
– Есть тут один бешеный, Федя-Терминатор. Как напьётся, так по общаге двери вышибает.
– А потом что?
– Потом плачет, целоваться лезет. Достал!
– Ну, что уж вы так! Он же контуженный, не привык ещё к мирной жизни. А проспится – опять человек.
– Да-а, с кем поведёшься, с тем и наберёшься… 
 Шмындрик придумал новогоднюю забаву, предлагая всем вынуть из красного мешочка по стеклянному камушку, любой, который понравится на ощупь:
– Это слёзы Деда Мороза, но не от горя, а от радости. Он услышал про себя анекдот и смеялся до слёз. Каждая слезинка со значением. Удачу принесёт!
 Зденке досталось розовое сердечко, сулившее успех в любви, что и так всем было хорошо известно. Талдыбаев вынул из мешка совершенно прозрачный кристалл, означающий чистоту помыслов, а может быть, просто чистоту. Хромцов был вознаграждён ярко-красной звездой триумфатора. Перепёлкин вынул из мешка чёрный полумесяц скандала и дурной молвы. Однако местного рок-идола это нисколько не напугало, а, похоже, наоборот, обрадовало. Большая Мать удивила всех камнем высокой духовности, напоминающим малиновый леденец. Янкин жребий пал на бирюзовый округлый камушек самопознания, точь-в-точь, как самоцвет из её заветного перстня. Лора вытянула изумрудный кругляш – «богатство».
 – Лорик, это тебе таблетка от жадности, – пояснил Цесарский. 
 Строгий блюститель санитарных норм Талдыбаев не позволял курить даже на лестнице и выгонял всех на улицу:
– И смотрите там, хвоста за собой не приведите. Терминатор не дремлет! Припрётся – до утра будем нянчиться.
 Заядлый курильщик Цесарский, из желания хоть чем-то досадить коварной Зденке, нежно воркующей с Хромцовым, стал демонстративно оказывать Большой Матери повышенное внимание и, выходя подымить, надевал её роскошную норковую шубу. После очередного перекура, снимая манто, Цесарский вместе с зажигалкой извлёк из кармана спрятанные и забытые там улики: свечной огарок с яркой открыткой. Пробежал глазами текст и взорвался напыщенным, цирковым конферансом: 
– Внимание! Внимание! Достопочтимая публика! Приглашаем вас на Новогоднее Шоу «Тайны магии»! В программе: фокусники – чародеи, клоуны – ясновидцы, маги – иллюзионисты. И специально приглашённый гость, лауреат всевозможных премий, ЗНАМЕНИТЫЙ ГИПНОТИЗЁР – ИГОРЬ АГАФОНОВ! Аплодисменты!
– Как?!
– Это ж наш Гапон!!!
 Оглушённая сюрпризом, публика переводила взгляды то на пёструю контрамарку, поднятую Цесарским над головой, то на Гапона, оказавшегося специально приглашённым лауреатом. 
 Гвоздь программы, не меняя угрюмо сутулой позы, меланхолично усмехнулся:
– Цес, к чему этот фарс? Успокойся. Приглашаю всех на выступление в Дэ Ка «Сибэнергомаш».
 Но возбуждённая компания не слушала объяснений, а с жаром продолжала третировать несчастного Гапона:
– Ах, вот кто есть ху!
– О-о, экстрасекс! 
– Гапоша, загипнотизируй экзаменационную комиссию. Пусть нам всем пятёрки поставят!
 – Ага, догонят и ещё раз поставят.
– А ты меня можешь прям сейчас заэтосамывать? – настаивала Лора.
– Покажи, братан! – голосили вокруг, – Ну, пожалуйста!
 Замученный повышенным вниманием, Гапон долго и безуспешно отбивался от восторженных ценителей:
– НЕЕ-ЕТ! Речи не может быть! К тому же я сегодня спиртное пил. Нельзя. Не могу. Нет-нет. 
 Но хитроумный интриган Цесарский выдвинул гипотезу, которая заинтересовала самого чародея:
 – Я читал, что когда любого находящегося под гипнозом просят нарисовать человека, то он рисует, непременно, только себя самого. Проверим?
– Ну, что ж…
– Для чистоты эксперимента выдвигаю кандидатуру Хромцова. Он-то с любым портретом точно справится! Да, и Зденку. Она тоже с недавнего времени предпочитает портретный жанр, – предложил мстительный Цесарский, припомнив как льнёт к общепризнанному герою принцесса мужских сердец… и после короткой паузы неожиданно продолжил:
– И Янку ещё! 
– Ну, спасибо тебе, брат, за доверие! Потом поймаем…
– Гад ты, Цесарик, редкий, из террариума!
– Дорогая, это производственная необходимость. Сугубо ради чистоты эксперимента. Так сказать, контрольный выстрел. 
 Стол отодвинули в угол. Зрители рассредоточились по периметру. Янку, Зденку и Хромцова усадили на стулья посередине комнаты. Гипнотизёр сел напротив, несколько минут сосредоточенно смотрел в пол, затем, сняв толстые очки, медленно поднял тяжёлый взгляд. 
– Хорошо ли вам видно меня, бандерлоги? – гундосо встрял в выступление Цесарский.
– Так, всё. Ни слова больше!
 Гапон за считанные секунды ввёл пациентов в глубокий транс… – и праздник удался! Глядя прямо перед собой пластмассовыми глазами – пуговицами, Хромцов и Зденка безропотно выполняли команды «кукловода». Янка тоже впала в беспамятство, но ни на что не реагировала, даже не разомкнула век. Публика веселилась от души. Сначала подопытные собирали ягоды на лесной полянке, ползая по затоптанному полу. Купались в тёплом озере, раздевшись до нижнего белья.
– Только не надо здесь реалити-шоу устраивать! Это пошло! – Возмутилась Большая Мать. 
 Но остальным зрителям представление явно понравилось. В образе Наташи Ростовой кружилась невесомая Зденка с поручиком Хромцовым на балу в быстром вальсе. Затем окостеневшего Хромцова положили на спинки стульев, подставив одну под голову, а другую под пятки. Как на деревянную скамью на него уселось сразу четыре человека, но тело нисколько не прогнулось. Под испуганные ахи-охи на хромцовском животе попрыгал увесистый Армен. 
 Наконец, Гапон выдал подопытным планшеты, бумагу, карандаши и приказал нарисовать человека. Янкин лист так и остался белым. Зато Хромцов блестяще справился с заданием, подтвердив предположение Цесарского. На автопортрете художник выглядел даже живее, чем в данный момент, в замороженном сомнамбулическом состоянии. Но, белоснежная блондинка Зденка изобразила себя черноволосой девушкой в платье девятнадцатого века и подписала внизу: «Nathalie. An.1812». Гипнотизёр вдруг заметно смутился: 
– Ой, совсем забыл, извините. Ты больше не Наташа Ростова. Ты – снова Зденка. 
 
 Раз. Два. Ваши руки тяжелеют. Три. Всё ваше тело словно наливается свинцом. Вы спите. Пять. Вы будете слышать только мой голос… только мой голос…
 Но Янка перестала слышать вообще: «Может, это из-за свиста в ушах? Какой сильный ветер! Лицо леденеет. Особенно губы. Волосы треплет. Пряди, как сосульки, стучат друг о друга. Меня несёт куда-то. Как угораздило попасть в такой вихрь? Нет же, это я сама лечу! Гладкое стальное тело». Янка со страхом осознавала, что такого темпа она никогда в жизни не развивала: «Эти светящиеся дорожки – звёзды и планеты. Их свет вытягивается яркими нитями из-за моей невообразимой скорости. Откуда золотое свечение передо мной? Свет идёт от меня!» Внезапно к Янке пришло четкое осознание: «Я – стрела. Золотая стрела! Лечу. Ищу цель. Моя цель – искать цель. Пронзить и уничтожить!» 
 Медленно к телу возвращаются тепло и чувства. Вдруг покой нарушает резкий треск, крики. Грохот, как будто упал шкаф. Нарастает раздражение: «Где этот проклятый будильник? Как только смогу поднять руку, разобью об стену!» В глаза больно бьёт резкий свет. В дверном проёме колышется, как через мутную воду, размытый силуэт. Злые голоса.
– Терминатор пожаловали. Собственной персоной. Ура…
– Федя, чего не спишь, налоги не заплатил?
– Федя, Федя, пошли домой! В кроватку.
– Да держись ты!
– I’LL BE BACK!
 «Сильно пьяный парень едва держится на нетвёрдых ногах. «Какая страшная, безумная улыбка! Нет! Я же стрела. Стрела! Сквозь него пролетела. Ведь стрелы не могут тормозить…»
 Федя-Терминатор резко согнулся, словно простреленный навылет, зажав ладонями невидимую рану. Пошатнувшись, он грузно, как тяжёлый мешок с картошкой, рухнул на пол. 
 
 Первое, необычно тёплое утро нового года принесло трагическое смятение в счастливый мирок маленького «Монмартра». Фосфорно-жёлтая «Газель» реанимации беспрепятственно неслась по заснеженным, пустынным улицам, уставшего от праздника городка. Сирена в истерике резала криком сонную тишину. Как не старались водитель и опытная бригада, но коротко стриженого студента с татуировкой ДМБ до больницы довезти так и не удалось. Тяжёлое алкогольное отравление – обычный новогодний диагноз. 
 Помятое, ватное небо равнодушно сыпало на удивлённые улицы своё последнее, белое конфетти. Снежинки садились на чёрные ветки деревьев и превращались в мелкие прозрачные капельки – настоящие слёзы Деда Мороза…
 
Иллюстрация Александра Ермоловича

Иллюстрация Александра Ермоловича

 
© Нифонтова Ю.А. Все права защищены.

К оглавлению...

Загрузка комментариев...

Дом-музей Константина Паустовского, Таруса (0)
Москва, Фестивальная (0)
«Рисунки Даши» (0)
Москва, ВДНХ (0)
Михаило-Архангельский кафедральный собор, Архангельск (0)
Москва, ВДНХ (0)
Музей-заповедник Василия Поленова, Поленово (0)
Снежное Поморье (0)
Москва, ул. Санникова (0)
Дом-музей Константина Паустовского, Таруса (0)

Яндекс.Метрика

  Рейтинг@Mail.ru  

 
 
InstantCMS