«На перекрестке жизни» (сборник рассказов) Валерий Румянцев

 

 Популярный журнал «Здоровье – телу» был призван доносить до широких кругов читателей медицинские знания, и роль свою выполнял добросовестно и даже более того. Руководствуясь принципом, что основной читатель журнала в академиях не обучался и в теории не нуждается, «Здоровье – телу» обрушивало на подписчиков лавину разнообразных сведений, предоставляя желающим самим выискивать в ней необходимое для себя и отбрасывать всё ненужное. Нередко публикуемые сведения противоречили друг другу, но редакторов и сотрудников журнала это не смущало. Более того, они свято верили, что это не должно смущать и читателей, воспитанных в основном на диалектическом материализме.

 Таким образом, если мартовский номер отводил значительное место нападкам на поваренную соль, убеждая читателей, что от её чрезмерного потребления все беды в человеческом организме, а следовательно – и на свете, а июньский номер авторитетно извещал, что кавказские долгожители достигли столь преклонного возраста лишь благодаря достаточному количеству соли в своём рационе, то все должны были понять это так: соль полезна, но она вредна. Полезна долгожителям и вредна остальной части населения.

 И вот многочисленные почитатели журнала толпами рвутся в ряды долгожителей и в магазины, из которых тут же исчезает соль.

 Наиболее терпеливые едят пересолёную пищу недели две, запивая её неимоверным количеством воды. Постепенно такая жизнь, да ещё и долгая, начинает казаться им невыносимой. И, поставив крест на долгожительстве, они пытаются вернуться к нормальному образу жизни. Дудки! Что-то мешает. То ли желудок, то ли печень, то ли почки, то ли... Что там ещё внутри?

 Идти к врачу? Да что вы! К ним как попадёшь, так потом из больниц вылазить не будешь. Нет уж, мы и сами с усами. И берутся подшивки «Здоровья – телу и тщательно штудируются, – теперь уже на предмет поиска лекарства «от живота». Кто ищет, тот всегда найдёт. Вот оно, верное средство от всех болезней! НРВ – нефтяное ростовое вещество. Новое, только что открытое, чудодейственное! Одна проблема – где достать? Приводится в движение система многочисленных связей, втягиваются в поиск знакомые родственников и родственники знакомых. И вот в руках заветная бутылочка с тёмно-коричневой маслянистой жидкостью. Правда, к этому времени желудок, вроде бы, сам собою уже прошёл. Но что же, зря столько стараний? А потом, кто его знает, может быть, это временно боли исчезли. И начинается курс лечения.

 Через месяц боли появляются. И Пётр Иванович, Марфа Петровна или просто читатель Д. Б. с торжеством заявляют:

 – Ага! Что я говорил! Притаились, вроде, всё нормально. А процесс разрушения идёт. Нет, нас не проведёшь.

 И с ещё большим старанием читатель Д. Б. пьёт, мажется и дышит НРВ. 

 Но вот однажды из далёкого дальневосточного города приходит письмо от племянника жены или от жены племянника. Захлёбываясь от восторга и делая орфографические ошибки, отправитель сообщает, что случайно за большие деньги достал рецепт чудесного проверенного средства и спешит поделиться им с дорогими родственниками. В конверт вложено несколько машинописных страниц, где приводится методика лечения и примеры его целительного действия. Автор нового средства – доцент института – даже даёт письменные консультации, для чего приводит свой адрес.

 Где вы, последователи Гиппократа? Закройте в смущении ваши лица. Зря вы столько лет постигали искусство медицины. Отныне любая болезнь лечится просто и без отрыва от домашнего очага. Весь процесс заключается в «сосании масла растительного». И с лёгкой руки читателя Д. Б. его родственники и знакомые целыми днями сосут подсолнечное масло. Это довольно противно, но дух людей подкрепляет сознание важности сей процедуры. И уже есть люди, которые знают свидетелей, своими глазами видевших, как некий паралитик, от которого давно отказались врачи, после двадцатидневного сосания масла участвовал в городском празднике бега под лозунгом «В новый 19... год – бегом!»

 Слухи разносятся по городу как круги по воде.

 Число приобщившихся к лечению множится с каждым днём. Впрочем, как в каждом начинании, и здесь находятся скептики. Племянник читателя Д. Б., студент Шура, у которого внезапно заболел зуб, пососав по совету дяди в течение дня масло, к ночи стал проявлять явное желание залезть на стенку. Однако читатель Д. Б. непоколебимо уверен в своей правоте. Снова масло закупается сетками, снова по квартире ходят сосредоточенно сосущие люди.

 Но вот приходит новый номер журнала «Здоровье – телу». Читатель Д. Б. обнаруживает в нём статью о таинственных целительных свойствах мумиё. Масло тут же забыто. Всеми владеет одна мысль: где достать загадочное мумиё. По слухам, его продают на рынках в городе Ташкенте. Но покупать у частников довольно рискованно: кто знает, что они могут подмешать в драгоценное снадобье. Родственники собирают деньги и командируют племянника Шуру с товарищем на Памир, где в горах этого мумиё, говорят, видимо-невидимо. Но в диких, безлюдных горах Шура встречает только толпы конкурирующих искателей горного бальзама.

 Безуспешно облазив всё, что можно было облазить, Шура спускается с гор и идёт на базар. Он покупает за бешеные деньги крошечный пузырёк чёрного дурно пахнущего вещества и возвращается домой. Радостный и гордый, он прибегает к дяде.

 Но там все уже захвачены новой идеей. Любой недуг, оказывается, лечит диск из эбонита, которым вращательными движениями массируют кожу.

Вновь поиски, теперь уже эбонита, вновь терпеливые многочасовые пассы, и вновь – разочарование. Лечит-то он, конечно, лечит, но что-то уж больно медленно.

 А вот в Прибалтике начали выпускать действительно ценную вещь, сообщает журнал «Здоровье – телу». Новый чудодейственный эликсир «Тау». Студент Шура срочно командируется в Таллин и привозит несколько бутылок. Новейшее средство делает чудеса, – и читатель Д. Б. чувствует себя молодым и весёлым. Он начинает ходить в воскресные турпоходы, во время отпуска спускается на плоту по таёжной реке... Жизнь кажется прекрасной!

 Затем проносится слух, что препарат «Тау» вредил здоровью. Читатель Д. Б. внимательно вслушивается в себя и с ужасом замечает, что сердце бьётся как-то не так; желудок, если съесть за обедом тарелки три борща, становится подозрительно тяжёлым, да и, вообще, голова стала побаливать.

 Снова лихорадочно листаются журналы. Ведь они не подведут, они всегда придут на помощь. Внимательно изучив серию статей о «Хатха-йоге», читатель Д. Б. составляет в соответствии со своими недугами список асанн и приступает к их изучению. Набив пару шишек и вывихнув руку, он в конце концов одолевает стойку на голове, или «сиршасану», которая положительно влияет на работу желудка и сердечно-сосудистую деятельность. «Шавасана», или «поза трупа» осваивается им без всяких трудов, что даёт повод для многочисленных насмешек жены. Зато с «кошмаросаной» приходится повозиться. Прибегнув к общим усилиям домочадцев, читателю Д. Б. удаётся заложить левую ногу за правое ухо. Но вот одновременно проделать аналогичную операцию с правой ногой довольно затруднительно... Но читатель Д. Б. не отчаивается. Упорные недели тренировок не проходят даром.

 Однажды утром родные находят нашего энтузиаста на полу настолько перекрученным, что им не сразу удаётся распознать, из какой части спутанного в клубок тела доносятся вопли о помощи.

 Наконец его распутывают. Он делает шаг, другой – и застывает на месте. Закон всемирного свинства. Теперь, когда он был близок к идеальному здоровью, его вдруг схватил застарелый радикулит.

 Уложенный в постель, он размышляет о тщете всего сущего и изучает свежий номер журнала. «Здоровье – телу» не оставляет своего преданного читателя в беде. На сей раз журнал любезно сообщает, что в Волгоградской области открыты залежи «бишофита», который, как оказалось, незаменим при лечении радикулита. 

 Читатель Д. Б. срочно вызывает студента Шуру, который из-за бесконечных академических отпусков по состоянию здоровья никак не может закончить институт. Проинструктированный родственниками племянник летит в Волгоград.

 Добыв «бишофит», Шура мчится к любимому дяде, и тот со слезами благодарности на глазах, тут же принимается мазать многострадальную поясницу.

 Проходит месяц. То ли время, то ли «бишофит» тому причиной, но только читатель Д. Б. снова обретает способность передвигаться свободно и безболезненно.

 Но он не передвигается. Он прочно осел в кресле, всецело поглощённый новой статьёй, которая увидела свет в последнем номере журнала «Здоровье – телу». Потрясённый до глубины души, он жалеет сейчас только об одном – как много времени упущено зря. 

Декабрь 1983 г. 

 

 

 

Таял снег, и грязные дурно пахнущие ручьи струились по асфальту. Обнажившиеся кучи мусора дрожали под натиском налетавшего ветра. Ветер носился по безлюдным улицам и хлопал раскрытыми форточками. Когда часы на башне пробили последние секунды первого месяца весны, и произошло ЭТО. 

Вдали, за рекой, послышались грохочущие раскаты приближающегося грома, и в небо устремилась вереница огненных комков, уходящая за горизонт. Вздрогнула земля, и небо стало светлее. Огненные пятна мерцали над головой как когда-то звёзды. Но они становились всё меньше и меньше и вскоре совсем исчезли. 

Первыми ЭТО обнаружили тараканы. Они, как обычно, выползли из укромных уголков и замерли, шевеля усами, готовые броситься наутёк при первом же появлении двуногих. Однако во всём многоквартирном доме было тихо. Ни один человек не обнаруживал своего присутствия. Не было людей и во всём посёлке. Никто не гонял голубей, не прогуливал собак, не носился на коптящих машинах по дорогам, не обрабатывал химикатами сады, готовя угощенье вредителям, а впоследствии и себе. Короче, никто не покорял природу.

Первый день животные недоверчиво выжидали, второй – пытались разгадать причину отсутствия людей, а на третий день, махнув лапками на причину, пришли в дикий восторг от следствия.

– Свобода! – зажужжала Муха, вольно устроившись на блюдце с вареньем.

– Свобода! – подтвердил Козёл и задумчиво посмотрел в сторону огорода.

Переселившиеся в кладовку мыши хором провозгласили:

– Наконец-то!

Бывший Васька, а ныне просто Кот, раскрепощённый от кличек, поглядывал на мышей блестящими глазами и пытался сообразить, куда дует ветер перемен.

Вечером вернулась Ворона, посланная в разведку, и сообщила, что людей нет примерно в пределах тридцатикилометровой зоны, и что в других посёлках животные также радуются своему освобождению.

Всё живое, что было в окрестностях, собралось на стихийный сход. В воздухе витал лозунг, который был одобрен всеми единогласно: «Свобода, равенство, братство!»

– Отныне весь мир принадлежит нам, – заявил Волк. – Нет больше повода для вражды и притеснений. Того, что награбили жадные, себялюбивые людишки, хватит нам до скончания века. Поля, сады, огороды, продовольственные склады – всё к нашим услугам. Ура, ребята!

И Волк в избытке чувств подхватил ближайшего Ягнёнка и нежно облобызал его.

Животные, свободные теперь навсегда от прежних привычек и инстинктов, разошлись, расползлись, расплылись, разбежались и разлетелись кто куда.

Рак заковылял в пивной бар, так как давно имел тайное пристрастие к пиву. Пчела, бывшая некогда Рабочей Пчелой, обосновалась в магазине «Дары природы» возле бочки с мёдом. «А Матка и Трутни пусть теперь сами о себе позаботятся, – думала она, нежась целыми днями в непривычном безделии, – а то нашли дурочку: целый день для них нектар таскать. Дудки! Теперича свобода!»

Пчела не знала, что и Трутни и Пчелиная Матка из её бывшего роя давно уже погибли от голода, и что всему пчелиному роду на земле приходит конец. Пчела не знала этого, да если бы и узнала, то не слишком бы огорчилась. Какое ей дело до остальных пчёл, когда перед ней почти бездонная бочка мёда. Ешь – не хочу.

Пчелиный род вымирал. Зато всё многочисленнее становился род мышиный. Прежние враги, в соответствии с лозунгом «Живи, и жить давай другим» больше не угрожали мышиному потомству. Мухи, казалось, были повсюду. Ветер от взмахов их крыльев вносил неразбериху в спокойную жизнь и пошатывал уверенность в незыблемости этого покоя. На тихий бездумный рай наползала тень дефицита продуктов. В других посёлках были другие проблемы. Но общее было одно: в поселениях животных становилось всё теснее, и всё чаще возникали ссоры, казалось, уже навсегда ушедшие.

И вот настал день, когда пролилась первая кровь. Облепив бочку мёда шевелящимся чёрным ковром, мухи раздавили Пчелу. Весть об этом мгновенно облетела все поселения. Трудно начать, а продолжение часто следует само. В огороде нашли рожки и ножки, оставшиеся от Козла. Хомяки и суслики пошли стенка на стенку из-за амбара с остатками пшеницы. Громадные стаи мух занимали посёлок за посёлком, выгоняя коренное население. Глядя на мух, и остальные животные стали собираться в стаи. 

«В единение – сила!» – раздался новый клич.

Сначала объединялись по схожести тел и характеров, а затем – по территориальному признаку. Незримые границы пролегли по земле. Смельчак или недотёпа, оказавшийся на чужой территории, был обречён. Участились набеги на соседние посёлки. Связь животных в поселениях стала еще сильнее. Так появились Сообщества. Прожить в одиночку стало невозможно. Чтобы Сообщество действовало как единый механизм, оно нуждалось в управлении. Из числа самых сильных, самых смелых и самых умных выбирались Вожди. Они выражали волю Сообщества, а, перестав это делать, тут же переставали быть Вождями.

Шли годы. В Сообществах возникли Армии, чтобы можно было в любой момент отразить нападение внешних врагов. Теперь Вождю уже необязательно было являться самым смелым в Сообществе. Была создана Служба Порядка, чтобы бороться с врагом внутренним. Теперь Вождь мог и не быть самым сильным. Близость к Вождю перестала доставлять почёт и опасность, а стала доставлять почёт и выгоду. Вокруг него стало группироваться всё больше Советников и Помощников, что избавило Вождя и от необходимости быть самым умным. Зато он постепенно становился постоянным. Правда, всё ещё были выборы, но проходили они под контролем Службы Порядка. И Вождь, который когда-то был избран, чтобы исполнять волю животных, теперь уже стал диктовать им свою волю. Такой порядок пришёлся вождям по вкусу, и забота о его сохранении стала для них куда важнее, чем забота о Сообществе.

Так появились первые Бюрократы. 

Январь 1986 г.

 

 

 

– Что касается номеров с животными, – закончил директор цирка свое выступление, – то здесь картина явно неблагополучная. Вяло, очень вяло работают. Зритель недоволен. Нужно срочно выправить положение. 

 – Вяло работают, говорит, – прошептал коверный Васин сидевшему рядом укротителю Шалве Тиградзе. – Да они с голодухи еле ноги передвигают. 

 – Вчера опять у моих кошек половину рациона растащили, – пожаловался Шалва.

 – Директору сказал?

 – А то он не знает! Сто раз говорил. Да он и сам, когда с гостями на шашлык едет, думаешь, мясо за свои деньги покупает? Как же, держи карман шире.

После собрания директор цирка Петр Петрович Петухов подозвал Тиградзе:

Шалва Александрович, в июле намечаются гастроли по Европе. Осталось четыре месяца, а ваша группа хищников не на высоте. Наша поездка может сорваться. Приложите все усилия.

Какие усилия, Петр Петрович! – взорвался укротитель. Звери голодные. Я вам говорил уже. Питание надо усилить.

Я вам тоже говорил, что это все отговорки. Нужно больше работать, а не искать причины. И не ставить материальное выше морального. Почему у Федотовой попугай прекрасно ведет номер? Его «Речь на съезде» неизменно вызывает смех в зале. Так то попугай! Ему говорить надо. А вашим тиграм что? Прыгнуть пару раз через обруч. Плевое дело!

Да не могут они работать на голодный желудок.

 – Изыщите резервы, – ответил Петухов, – а к первому апреля номер мне дайте.

Первого апреля состоялось закрытое партийное собрание. Все уже знали о несчастных случаях. Мнения высказывались разные. Но большинство склонялось к тому, что в гибели животных замешаны силы международной реакции. Не иначе, как интуристы какую заразу завезли. А то, с чего бы все звери вдруг подохли?

Со скорбным лицом Петухов обрисовал картину, сложившуюся в коллективе:

– На сегодняшний день мы имеем в наличии удава Лешку и попугая Бяшку. 

Только Бяшку, Пётр Петрович, – возразил чей-то голос. 

Как так?

Лёшка утром тоже загнулся.

 – Вот видите! Положение серьёзное, товарищи, – сурово сказал Петухов. – Мы выясним причины гибели животных, и виновные понесут строгое наказание. Но дело сейчас не в этом. Как вы знаете, через три месяца наша труппа должна выехать в Париж. А тут такое несчастье. В связи с этим я издал соответствующий приказ. Пожалуйста, Олег Викторович, – кивнул директор парторгу Подпевалову.

Подпевалов откашлялся, открыл папку и прочитал: 

 – Приказ по цирку номер 716. В связи с массовым падежем животных, занятых в представлениях, вследствие чего многие номера оказались под угрозой срыва, приказываю:

Усилить идейно-воспитательную работу в коллективе.

 В целях продолжения нормального функционирования предприятия в условиях хозрасчёта, перевести на роли околевших животных следующих сотрудников:

тигр Леопольд – Сиротин И. К.

тигрица Жанна – Кочнева В. И.

львица Бабетта – Алиева П. Р.

медведь Семён – Лагачёв И. Ф.

………………………………………

35) верблюд Гоша – Плюев А. Н.

Огласив список до конца, Подпевалов оглядел притихших артистов и добавил:

 – Я надеюсь, товарищи, что вы оцените оказанное вам высокое доверие. Коммунисты всегда брали на себя выполнение самых трудных и ответственных дел. Верю, что и в этот раз вы не подведёте.

Однако оправившиеся от неожиданности артисты стали бурно выражать своё несогласие. Петухову это не понравилось. Он встал и грозно нахмурился.

– Не ожидал от вас. Должен предупредить, что, согласно КЗОТУ, я имею право перемещать работников с одной должности на другую внутри предприятия, если есть производственная необходимость. Сейчас такая необходимость есть. Гастроли под угрозой срыва. Впрочем, кому это всё равно, кому не дорога честь коллектива, с теми, видимо, придётся расстаться.

– Подождите, Пётр Петрович, – вмешался Подпевалов. – Товарищи не всё поняли. Я уверен, что не дорожащих честью коллектива нет в этом зале. К тому же, я ещё не огласил третий пункт приказа. Вот он, читаю. Перечисленным сотрудникам выдавать ежедневно пищевой рацион согласно новой должности.

– Ну-у, это другое дело… Раз надо – значит, надо.… Разве ж мы не понимаем… – послышались голоса.

Недовольным остался только ковёрный Васин, получивший роль ослика.

 – На кой чёрт мне сдалось сено, – возмущался он. – Я не травоядный какой-нибудь.

 – А ты его продашь в селе. С кормами нынче туго, – посоветовал парторг.

 – Ну ладно. А роль: бегать по арене с тигром на спине, а в тигре – Сиротине – больше центнера весу. Да я с ним и шагу не сделаю. Сразу мне хребет сломает. 

Но ты же коммунист, Васин, – ласково сказал Подпевалов.

И Васин сдался.

Жизнь в цирке постепенно входила в привычную колею. Репетиции следовали за репетициями. Сначала было трудно, но на то и трудности, чтобы их успешно преодолевать. Правда, не обошлось без отступников, но здоровый коллектив быстро их отринул. Укротитель Тиградзе, отказавшийся участвовать в этой, по его словам, авантюре, был уволен, а его функции взял на себя по совместительству директор Петухов. Он так вошёл в роль, гоняя хлыстом свою «группу хищников», что они стали сигать через огненный обруч почище натуральных зверей. Чтобы лучше вжиться в образы, артисты предупредили домашних, что уезжают в командировку, а сами переселились в клетки. Это вскоре дало свои плоды. Многие перешли на сырое мясо и стали выражаться нечленораздельно.

Пётр Петрович торжествовал и предвкушал турне за рубеж. И вот настал день приёмки новой программы. Именитая комиссия благожелательно внимала демонстрировавшемуся перед ней цирковому мастерству.

Под занавес было объявлено:

Пётр Петрович Петухов с группой дрессированных хищников!

На ограждённую металлической решёткой арену выбежал сияющий Петухов в ярко-красном камзоле и щёлкнул бичом. Униформа раздвинула перегородку, и на манеж выскочили стремительные, поджарые и мускулистые хищники. Они были злы и голодны, ибо уже третью неделю сидели на полуголодном пайке. Особенно досталось львам: их долю забрал директор, чтобы организовать пикник для приёмной комиссии.

Львы всё и начали. Почувствовав исходящий от Петухова аромат французского коньяка и жареного мяса, львица Алиева не выдержала и вместо тумбы прыгнула на директора. Остальные хищники последовали её примеру.

В несколько минут всё было кончено. Артист Сиротин сидел на тумбе, сжимая в зубах директорскую руку. Львица Бабетта лакала кровь из перекушенного петуховского горла. Комиссия застыла в оцепенении.

 Наконец, председатель комиссии восхищённо воскликнул:

 – Да-а! Это номер так номер! За рубежом на «ура» пройдёт. Принято! Вот только нового директора подбирать придётся. Ну да это не проблема… 

 Февраль 1987 г.

 

 

 

 Май месяц выдался дождливым. Мутные ручьи бежали по дорогам, крутились у канализационных люков, нехотя расступались под колесами машин. В такую погоду большинство людей, за исключением разве что героев Богомила Райнова, предпочитают сидеть дома.

 Именно этим и занимался Алик Бомбаров – инженер широкого профиля и, по совместительству, философ. Инженером он числился на работе, в НИИ МЕХХИМПРОМа, а философией вот уже лет двадцать как собирался заняться в свободное от работы время. Увы! В наш стремительный век такое время всегда приходится на ближайший понедельник, а эти понедельники словно задались целью выполнить норму мастера спорта на стометровой дистанции.

Вот почему тома мыслителей, стройными шеренгами заполнившие полки в квартире Бомбарова, так и оставались непрочитанными. Но уже одно то обстоятельство, что рядом находятся сочинения Дидро и Гельвеция, Платона и Мандевиля, Аристотеля и Лейбница, а также других гигантов мысли, наполняло Алика чувством своеобразной гордости и какой-то причастности к делу великих философов. Он твердо верил, что вполне способен принять эстафету философской мысли и осчастливить человечество в области, отнюдь не относящейся к химическому машиностроению. И как только появится свободное время…

 Оно появилось неожиданно и сразу в большой дозе.

 Алику выпало дежурство в ДНД. Наиболее опытные дружинники отметились в опорном пункте и скрылись в неизвестном направлении. Бомбаров и трое его сослуживцев поняли поставленную перед ними задачу слишком прямолинейно и отправились разыскивать хулиганов. Двухчасовые поиски завершились долгожданной встречей. В результате Бомбаров оказался в больнице с переломом ключицы и сотрясением мозга. Его коллеги после встречи с арматурными прутьями получили повреждения менее серьезные, но не менее болезненные.

 В вестибюле НИИ МЕХХИМПРОМа появился стенд «Ими гордится коллектив» с фотографией Алика, а сам герой дня, выписавшись из больницы, нежданно-негаданно заимел кучу свободного времени.

 Теперь для вас главное – покой, – напутствовал Бомбарова хирург, еще раз горделиво осмотрев наложенные лично им швы. – Помните: никаких забот и никаких волнений! Полный покой! 

Вечером, не досмотрев до конца передачу «Сегодня в мире», Бомбаров выключил телевизор и уверенно сказал жене:

 – Покоя нет. Покой нам только снится.

 Конечно, нет, дорогой, – согласилась жена – Ты только не волнуйся Тебе нельзя. Лучше ложись и постарайся уснуть.

 Но Алик долго не мог уснуть в ту ночь. Он ворочался, осторожно перемещая по влажной подушке свою непривычно тяжелую голову, и размышлял о многих вещах, творящихся в этом мире. Размышлял неторопливо и основательно, тщательно обдумывая каждую новую мысль и получая удовольствие от этого процесса.

 «Ну ладно там, на Западе, – думал Алик, – там все ясно. Там преступность вытекает из самого образа жизни. Так сказать, присутствует питательная среда. А у нас? Социальные корни преступности давным-давно уничтожены, а она все не исчезает. Откуда в стране развитого социализма берутся подонки, подражающие самым паршивым западным образцам? Подражающие…

Подражающие! Вот оно, слово! Именно подражающие. Вот где следует искать причины. Почему подражают не своему, а чужому?

Романтика? Да, конечно, элемент романтики всегда присутствует среди блатных. Но только ли это? Почему вообще возникла потребность подражать?

Легкие пути… Вместо того, чтобы искать что– то свое в жизни, берут готовое. Духовная дебильность. Но почему все-таки?.. Что-то где-то упущено, что-то не так. Не так.…Почему лучшая в мире система образования выпускает нравственных уродов с такими же документами, как у порядочных людей?… Почему люди привыкают говорить одно, думать другое, а голосовать за третье?…Почему правильные слова остаются только словами, а не руководством к действию?…»

 Под утро Алик был уверен, что причиной всех бед на свете, и у нас в стране в частности, является система бюрократии.

 А, найдя причину, Бомбаров тут же переключился на поиски путей ее уничтожения. Понимая, что питательной средой любого антиобщественного явления чаще всего служит бездуховность общества, Алик с головой решил уйти в духовную жизнь. Для начала он собрался изменить общественный климат в родном институте. Всё время своего вынужденного отпуска Бомбаров посвятил разработке способов достижения этой цели. И появившись снова на работе, он решительно взялся за дело. Алик стал брать слово на каждом собрании, изрядно поднаторел в риторике и вскоре мог заткнуть за пояс любого оппонента. Нахлынувшая волна гласности подняла его из рядовых сотрудников на пост председателя профкома. В НИИ появилась и окрепла оппозиция старому номенклатурному руководству, а Бомбаров, естественно, стал знаменем этой оппозиции. Занимаясь практическими делами, новый лидер коллектива не забывал и про теорию. На книжных полках в его квартире оставалось всё меньше непрочитанных философских трудов.

 Когда Алика избрали депутатом Верховного Совета, он уже имел конкретный план действий. И сама судьба помогла ему внедрить этот план в жизнь. До страны докатился информационный бум. Высокие технологии стали сначала модным нововведением, а затем и жизненной необходимостью. Была проведена всеобщая и полная компьютеризация страны. Поток качественных и дешевых товаров хлынул на рынки. Работа предприятий перестала зависеть от мастерства или бездарности исполнителей. Но она продолжала зависеть от чиновников, сидящих в различных министерствах и ведомствах и воображающих, что они – соль земли. Система номенклатуры стала тормозить экономическое развитие страны и, наконец, рухнула. Ответственные посты превратились в действительно ответственные. Теперь каждый чиновник отвечал перед народом за свои дела. Высокий пост перестал приносить личную выгоду.

Он стал опасен, ибо упасть с него можно было очень низко, причем, не только в переносном, но и в прямом смысле. Перед каждым офисом висел список сотрудников с указанием должностных обязанностей каждого. Против фамилии находились две кнопки: красная и зеленая. Любой гражданин мог нажать одну из этих кнопок, вставив в щель между ними свою персональную электронную кредитную карточку.

Нажатие зеленой кнопки означало, что должностное лицо соответствует своему месту и приносит пользу. Красная кнопка сигнализировала, что человек не на своем месте. Таким образом, население страны не играло в демократию, а действительно пользовалась ею. Чиновник, набравший более тридцати процентов «красных сигналов», автоматически проваливался из своего кабинета в специальную шахту и доставлялся автоматами на место новой работы. Только работал действительно на пользу общества. 

 Алик был доволен. Он уже стал председателем Верховного Совета и по праву считал, что сделал достаточно для своей страны. 

Но вот однажды Бомбарову пришла мысль: а что, если и он наберёт больше 30% «красных сигналов»? Чем он может гарантировать, что такого не случится? Ведь за последние пять лет уже шесть его коллег провалилось. И Алик больше не мог думать ни о чём другом. Конечно, можно было самому уйти в отставку. Но.… Очень уж этого не хотелось. И он продолжал жить по-старому, но стал мнительным и раздражительным. Ему постоянно чудились толпы завистников, подкрадывающихся к щиту с красной кнопкой против его фамилии. Когда Алик входил в свой кабинет, его походка делалась неуверенной, напряжённой. Он шёл по полу как по льду, не доверяя его прочности. Наконец, в один прекрасный день он решил отказаться от своего поста. Сейчас же. Немедленно! Хватит обманывать и других и самого себя. Ведь последние годы он, по сути, не приносит обществу никакой пользы. Он перестал думать о других и живёт только для себя. Для себя и для своего окружения. Да и как живёт. Разве можно назвать это жизнью? Постоянный страх перед грядущим. Нет! Решено!

Алик Бомбаров стремительно встал с кресла.

До дверей он не дошёл всего два шага.

1987 г.

 

 

 

Когда стало совершенно ясно, что жить по-прежнему уже нельзя, когда люди научились трезво смотреть на вещи, когда после долгих поисков нашли, наконец, причину заболевания общества, тогда и был создан этот институт. Ничего для него не пожалела страна: ни денег, ни дефицитных материалов, ни дипломированных специалистов. И название дали громкое и ко многому обязывающее: «Всесоюзный научно-исследовательский институт по искоренению бюрократизма».

Сразу же после создания нового учреждения в нём началась бурная и плодотворная деятельность. Десятки отделов с энтузиазмом ринулись изучать различные стороны и разновидности бюрократизма. Научные труды сотрудников печатались огромными тиражами и переводились на многие языки. Симпозиумы и конференции, посвящённые проблеме бюрократизма, занимали первые страницы газет и львиную долю телевизионных новостей. Многого ждали от этого института. И сейчас ждут. Правда, первый энтузиазм приутих. Да это и к лучшему. Нам не нужны дешёвые сенсации, не они спасают, в конечном счёте, общество. Не они, а упорная, кропотливая работа.

Сотни диссертаций о видах и подвидах бюрократизма ясно показали всем, что сотрудники института не сидят, сложа руки. Они искореняли, искореняют и ещё долго намерены искоренять бюрократизм во всех его проявлениях. Исследования шли строго по плану, утверждённому руководством института. Всякая самодеятельность в серьёзной научной работе не поощрялась. 

– У нас не капиталистическое общество, где бесплановое хозяйство, – любил повторять учёный секретарь института профессор Бязик.

И все с ним соглашались. Да, действительно, у нас не капиталистическое общество. И это должно наполнять нас чувством гордости и сознанием собственного превосходства. Наполненные гордостью по уши, научные сотрудники любили свою работу и не желали никаких перемен. Каждый надеялся просидеть на рабочем месте до заслуженного отдыха. 

Поэтому поступок младшего научного сотрудника Петрова, объявившего, что он открыл радикальнейшее средство борьбы с бюрократией – вакцину «антибюрократин» – не встретил у руководства НИИ шумного одобрения. Во-первых, вряд ли какой-то м. н. с., ничем себя не проявивший и даже ещё не защитившийся, откроет что-то дельное. А во-вторых, нужно ли такое открытие сейчас? В плане на эту пятилетку ничего подобного не предусмотрено.

Доклад Петрова на семинаре вызвал бурные аплодисменты. Много тёплых слов было сказано в адрес молодого исследователя, решившего сложнейшую задачу. Профессор Бязик обрисовал радужные перспективы, которые открывала вакцина Петрова.

– Правда, – заметил он, – всё это станет возможным только после официального испытания «антибюрократина».

– А когда можно будет провести испытания? – спросил смущённый и счастливый Петров.

– Я думаю, что такое дело никак нельзя откладывать в долгий ящик, – Бязик оглядел внимательных слушателей. – Это дело государственной важности, товарищи. Однако, и наспех серьёзные дела не решаются. Надо всё основательно взвесить, вставить испытания в план института. Я уверен, что усилиями всех сотрудников наш институт успешно справится с этой ответственной задачей. На этом, товарищи, и позвольте закончить.

– Но всё же, Егор Кузьмич, – не выдержал Петров, – хотелось бы поконкретнее. У меня всё готово. Когда начнём испытывать?

Бязик по-отечески улыбнулся изобретателю:

– Товарищу Петрову не терпится пожать руку шведскому королю. Эх, молодость, молодость. Не волнуйтесь, долго тянуть не в наших интересах. Подготовьте документацию в секретариат и наберитесь немного терпения. А относительно сроков решим в рабочем порядке. 

Обнадёженный Петров с энтузиазмом засел за составление нужных документов – и уже через три дня всё было готово. Он отдал бумаги в секретариат и стал ждать.

Ожидание – штука мучительная, а потому периодически Петров не выдерживал и делал попытки узнать что-либо о судьбе своего открытия. Изобретателя успокаивали, уверяли, что дело движется и вот– вот решится. Просто нужно немного подождать. И Петров ждал.

Прождав двадцать пять лет, младший научный сотрудник Петров был торжественно отправлен на пенсию. Как водится, был банкет, где много говорилось о неоценимых заслугах юбиляра в деле искоренения бюрократизма. Виновнику торжества вручили почётную грамоту и памятный подарок – юбилейное издание научных трудов сотрудников НИИ. 

Слушая выступления сослуживцев, Петров был тронут до слёз. В своёй ответной речи он сказал:

– Благодарю за тёплые слова, дорогие коллеги. Работая рядом с вами, я очень многое понял. И хотя мой скромный вклад в наше общее дело сильно преувеличен выступавшими здесь товарищами, я хочу пообещать вам, что постараюсь оправдать сказанные в мой адрес слова.

На следующий день Петров, уже числящийся пенсионером, бродил по институту, прощаясь с ним навсегда. Зашёл он и в столовую, где немного задержался, развлекая повара древними анекдотами. Между делом Петров, улучив момент, достал из кармана пузырёк с жидкостью молочного цвета и проворно опрокинул его над огромным чаном. В чане, как было ясно по запаху, находился крем для пончиков, которые сотрудники института прямо-таки обожали и которые поглощали в неимоверных количествах.

Петров уже выходил из института, когда его окликнул академик Бязик, последние три года возглавлявший НИИ:

– А, пенсионер! Ну, как отдыхается? А на работу тянет всё-таки? Эх, жаль, что вы нас покинули. Старая гвардия не то, что нынешняя молодёжь. Вот думаем вашу вакцину испытывать. А вас нет. Жалко, жалко. Кстати, любопытно, каково её проявление? Как она действует на человека?

– Егор Кузьмич, да ведь я всё подробно описал. Ещё двадцать пять лет назад. Что же, вы до сих пор и прочесть не удосужились?

– Да знаете, всё собираюсь – да времени в обрез. Дела, заботы. А может, и читал, да запамятовал. Разве всё упомнишь?

– Да, не щадите вы себя, – с иронией сказал Петров и добавил: – А вакцина должна действовать очень просто. Это своего рода индикатор бюрократов. С обычными людьми ничего не происходит, а бюрократы, как антиобщественное явление, подвергаются антигравитации. Естественно, взлетают вверх. Правда, невысоко. Не далее пятисот метров. Вакцина ещё несовершенна. Но, зато, вакцинация прогрессирует. Достаточно лишь начать. А дальше «антибюрократин» передаётся сам с помощью пота, слюны или слёз. Да, впрочем, вы и сами скоро увидите. Желаю успеха!

– Как же, увижу, держи карман шире, – пробормотал Бязик и направился в свой кабинет. Попросив секретаршу принести кофе и пончиков, академик погрузился в притягательный и засасывающий мир приказов, циркуляров, отчётов и докладных записок.

 Всю ночь Петрову снились авиационные парады. А утром, проходя мимо родного НИИ, он с удовлетворением констатировал, что не потерял ещё научного предвидения. Всё происходило так, как он и предполагал. Из раскрытых окон, беспорядочно размахивая руками, вылетали сотрудники института. Редкие прохожие, задрав головы, протирали глаза и пытались понять, что происходит. Мимо Петрова с изумлённым выражением на лице медленно пролетел академик Бязик. В руках он держал перспективный план работы института.

В этот день стояла ясная безветренная погода. Сотрудники НИИ болтались над городом как воздушные шарики. Сначала они кричали, затем стали плакать. Слёзы объединились в маленькую тучку, которая, тем не менее, разразилась проливным дождём. После дождя ещё часть горожан присоединилась к воздухоплавателям. Затем подул ветер, и небо очистилось. 

1987 г. 

 

 

Д О К С 

 

Пётр Кузьмич Кулаков не понимал юмора и не любил его. Кроме того, он не любил шампанское, редактора заводской газеты Баранова и посягательства на свой авторитет. Будучи директором завода «Пролетарий и аграрий» уже десятый год, он числился среди крепких хозяйственников и, умело действуя кулаком и луженой глоткой, тащил вверенный ему коллектив к новым трудовым свершениям. 

Ежегодно перевыполнялся план по производству условных банок сгущенки. Условными они назывались, очевидно, потому, что как бы вроде бы поступали в магазины и как бы вроде бы раскупались гражданами. Куда они девались на самом деле, не знал никто, кроме работников охраны, ИТР и рабочих, самого Кулакова и его замов, верхушек городских организаций, да, естественно, злых на языки горожан, от избытка свободного времени слоняющихся по магазинам.

Получая очередную благодарность министра, Пётр Кузьмич надувался законной гордостью и чувствовал себя опорой и надеждой государства. Он считал себя прирожденным руководителем , и подчинённые всячески поддерживали в нём это убеждение. А стоило какому-нибудь Иванову из народного контроля сказать что-нибудь лишнее на собрании, как Кулаков тут же пресекал политически вредные проявления. Достаточно было только цыкнуть, да стукнуть кулаком по столу президиума, как в зале снова воцарялись тишь да гладь.

– Что ты на меня уставился, как Баранов на новую рукопись? – говорил в таких случаях Пётр Кузьмич провинившемуся. – Садись, да в другой раз думай, прежде, чем рот открывать. Тень на наш славный коллектив бросить захотел? Народ этого не позволит.

И народ не позволял, причём, как всегда, единогласно.

 Заводская жизнь текла по старым, устоявшимся канонам и меняться не собиралась.

Но однажды, в один из уик-эндов, выехав как обычно с мэром города на природу, Пётр Кузьмич получил вдруг неожиданный совет:

– Дошли до нас новые веяния, – сказал Юрий Иванович Семечкин, – слышал, небось, сейчас критика в моде. Гласность называется. Теперь, если у тебя всё хорошо, то это уже плохо. Так что, ты учти. На ближайшей сессии я тебя критикну – не переживай. Так надо. А ты у себя на заводе кому-нибудь поручи. Пусть о недостатках поговорит.

– Как о недостатках? – не понял Кулаков.

-Ну, есть же у вас там недостатки. Вот и выяви. Лучше ты сам, чем какой-нибудь журналистишка. Им нынче много воли дали.

– Как же так? Столько лет всё скрывали, украшали. А теперь что же? Свой сор да на люди?

– Гласность, – вздохнул Семечкин.

В понедельник Кулаков вызвал председателя профкома Зарубова и поручил ему подготовить критические выступления на профсоюзном собрании. Такие же указания были даны и секретарю парткома. 

Зарубов, как всегда, полностью согласился с директором и, пообещав всё подготовить, направился к себе. Парторг Окунев, выслушав Кулакова, задумчиво покачал головой:

– Трудно, Пётр Кузьмич. Народ у нас сознательный. Годами ведь коллектив формировали. Без указки на собрании никто не выступит.

– Так укажи. Дай партийное поручение. 

– Указать похвалить, одобрить, отрапортовать – могу. Это всякий поймёт. А вот с критикой выступить – это уже о-го-го. Кто же на такое пойдёт? Помните, в позапрошлом году одна из посудного цеха что-то на собрании ляпнула о несунах? Так вы её тогда быстро приструнили. Прогрессивки лишили, в подсобники перевели. В конце концов уволилась… Да… Вряд ли найдёшь охотников…

– Это твоё дело, – буркнул директор. – Не найдёшь, так сам выступи. Говорить ты умеешь. Так что, давай, крой меня в хвост и в гриву.

– Вас? – ужаснулся Окунев. – За что же вас? Да где ещё найдёшь такого руководителя? Да я…Да мы…

– Ладно, ладно. Придумай что-нибудь. Смотри, чтобы собрание прошло в духе. Да журналистов пригласи…

Собрание прошло в духе. Но дух этот не понравился приглашённому журналисту, и вскоре в городской газете «Красное Нечерноземье» появилась заметка под опасным заглавием «Не в ногу с перестройкой». В ней автор остро критиковал духовную атмосферу на заводе «Пролетарий и аграрий», упрекая дирекцию и партком завода в недостаточном внимании к гласности. «На профсоюзном собрании, которое я посетил, – писал журналист, – меня поразила очевидная готовность всегда и во всём соглашаться с начальством. Видно было, что демократией на заводе и не пахнет. Тем более жалкими выглядели попытки подстройки под перестройку. Так, например, в зале был «свободный микрофон». Но свободен он был от открытого, честного разговора. Выступающие, как в печально памятные застойные времена, оглашали своё мнение с печатных листов. Демагогия и славословие привычно и сонно внимались присутствующими…»

Прочитав заметку, Пётр Кузьмич отодвинул в сторону чашку с недопитым кофе и угрожающе процедил:

– Так-с! 

Затем он медленно и с удовольствием разорвал газету на четыре части и снова произнёс:

– Так-с…

С отвращением понюхав кофе, Кулаков вылил его на куски газеты и грохнул чашкой об пол.

– Парторга. Профорга. Ко мне. Живо! – сказал он вбежавшей секретарше и опустился в кресло.

Взгляд его пробежался по стенам, увешанным графиками, задержался на портрете Горбачёва, скользнул по массивному, добротно сделанному бюро и остановился на телефоне.

– Так-с…– в третий раз протянул Пётр Кузьмич и решил позвонить председателю горисполкома.

Вопреки ожиданиям, Семечкин, не раз выручавший директора, на сей раз говорил с ним холодновато, почти официально. В ответ на жалобу Петра Кузьмича и его просьбу приструнить зарвавшихся газетчиков, из трубки донеслось:

– Вы что, товарищ Кулаков, забыли, какой год на дворе? Не чувствуете ветер времени? Товарищи из газеты помогли вам, вскрыли недостатки у вас на предприятии. Вам их благодарить надо и срочно всё исправить. Срочно! Помните: через месяц сессия. Кстати, есть мнение вставить в повестку дня вопрос о положении на вашем заводе. Ясно?

– Ясно, Юрий Иванович, – пробормотал директор, – а как же… Зачем же…Что же мне делать-то? 

– И вы ещё спрашиваете, что делать? Я же вас предупреждал. А вы меня так подвели. Что делать… Читайте закон о государственном предприятии. Выучите наизусть резолюции девятнадцатой партконференции. И действуйте, действуйте. И побыстрее. Если не сумеете к сессии доказать, что вы – активный борец за перестройку, то с заводом придётся проститься. Баней заведовать пойдёте. Всё.

Кулаков дрожащими руками положил трубку и нервно заходил по кабинету. Когда пришли Зарубов и Окунев, Пётр Кузьмич совершал уже пятый круг. 

 – Видели? Читали? – закричал директор, швыряя в них разорванными и мокрыми листками газеты. – Довольны? Вам ведь было поручено всё подготовить! А вы? Кретины! Да вы знаете, что натворили?

Профорг сразу признал свою вину и сделался жалким, как собачка, сдуру тяпнувшая хозяина. Он стоял, виновато моргая рыжими ресницами и постоянно вытирая ладонью вспотевший лоб.

Окунев попытался было оправдаться, стал говорить что-то о несознательности рабочих, о том, как трудно с ними приходится. Однако директор быстро прекратил этот лепет:

– Трудно? Несознательность? А ты зачем у меня сидишь? За что я тебе зарплату даю? Партийным боссом себя мнишь, а не видишь, что на дворе делается. Повсюду о гласности кричат. А ты что? Почему ты не кричишь? Да так, чтобы в обкоме услышали. Тогда бы не сели в лужу с этим собранием. Я бы сам всё заранее подготовил. А то вам, сверчкам, доверил, – махнул рукой Кулаков. 

– Ну, вот что, – продолжал он, немного остыв. – Даю вам сроку две недели. Чтобы положение на заводе было как надо. Согласно последним постановлениям. А нет – пеняйте на себя. В порошок сотру. С волчьим билетом с завода выкину. Идите в массы, работайте. Хватит зря хлеб есть. Срочно поднять у меня на заводе критику. Ступайте. Завтра доложите, что сделано. И глядите у меня!..

В этот же день в цехах прошли экстренные собрания на тему «О критическом положении с критикой на нашем предприятии». Собрания проходили бурно и горячо, правда, бурлили и горячились, в основном, сами организаторы.

А на следующее утро парторг положил перед директором длинный список.

– Злостные не критикующие, – пояснил он. – С ними каши не сваришь.

– И сгущёнки тоже, – сурово сказал Кулаков и решительно начертал на листе: «В приказ. Уволить».

– А согласие профсоюзного комитета? – опешил Окунев, не ожидавший таких решительных действий.

– Юморист, – хмыкнул Пётр Кузьмич. – Действуй, действуй. Срочно наведи на заводе демократию.

И работа закипела. За неделю было уволено 40% рабочих и 20% ИТР. По всему городу висели объявления, извещавшие, что «Пролетарий и аграрий» приглашает на работу специалистов и не имеющих специальности. Единственное условие – наличие активной жизненной позиции. Перед тем, как направлять желающих в кадры, активность их жизненной позиции проверял лично парторг завода товарищ Окунев.

– Что говорит «Закон о трудовых коллективах»? – по-отечески внушал он очередному кандидату в рабочие. – Мы с вами, рабочий класс, хозяева на заводе. Помните об этом. Не на дядю работаем, для себя. Долой всё, что мешает. Крой бюрократов, не взирая на лица. 

Заводская атмосфера менялась на глазах потрясённых ветеранов. После смены рабочих невозможно было разогнать по домам: все устремлялись на митинги. У проходной появился огромный транспарант: «Ни дня без критики!»

Слухи о событиях на заводе растекались по городу, на ходу меняясь и приобретая самые причудливые формы. На целевой обмен в книжном магазине специально для заводчан начали ставить номера «Агитатора» и «Партийной жизни», прося за них Пикуля или Булгакова. 

Необратимость перестройки становилась очевидной для всех горожан. Мэр города позвонил Кулакову и дружески поболтал с ним о делах, намекнув, между прочим, что весьма и весьма влиятельные лица наслышаны об успехах на предприятии.

– Если так пойдёт и дальше, Пётр Кузьмич, – доверительно сказал Семечкин, – ты на заводе не задержишься. Как пить дать, в горком заберут. Там место второго секретаря освобождается. 

Гордый, довольный, счастливый, как детсадовский карапуз, зашагал Кулаков по заводской территории. Повсюду сновали какие-то новые люди, в упор не замечавшие директора. Несколько обиженный этим невниманием, Пётр Кузьмич зашёл в цех готовой продукции и распорядился отправить двадцать ящиков сливок в буфет горисполкома. Однако начальник цеха, тоже какое-то новое лицо, бесстыдно молодой и неподобострастный, потребовал письменное распоряжение.

– Да ты знаешь, с кем говоришь? – привычно взял тоном выше Кулаков. – Да я тебя… В два счёта с работы вылетишь! Я – директор! Кулаков. Знаешь такого?

– Наслышан, – улыбнулся начальник цеха. – Вот как директор, вы первый и должны соблюдать порядок. По накладной вся партия сливок идёт в детские сады; если есть изменения, оформляйте это официально. 

– Тебе моего слова мало? Ах ты, сверчок нахальный. Всё. Ты уволен.

– За что? – спокойно спросил парень. – Это незаконно. Профсоюз согласия не даст. Не старые времена. 

– А уж это не твоя забота, – пророкотал Кулаков и, сдерживая ярость, ринулся на поиски Зарубова.

В месткоме того не оказалось, и директор рассвирепел ещё больше. Вернувшись к себе, Пётр Кузьмич приказал секретарше срочно вызвать Зарубова и, едва тот показался в дверях, закричал:

– Где ты шляешься? Вечно тебя не найдёшь, когда надо. Почему в месткоме не сидишь?

– Так это, Пётр Кузьмич, вы разве не знаете?

– Что я должен ещё знать?

– Так ведь переизбрали меня. Ещё вчера… Я думал, вы велели.

– Как переизбрали?! Что ты плетёшь? Кто позволил?

Зарубов недоумённо посмотрел на директора:

– Значит, не вы. Как же так? Что делается? Они сказали: не соответствую новым веяниям. Не могу, мол, повести за собой массы, защищать их интересы…

– Да кто сказал-то? Что ты лопочешь! – гаркнул Кулаков.

– Рабочие сказали, – тихо ответил Зарубов и вышел из кабинета.

В дверях с ним чуть не столкнулся сияющий Окунев.

– Пётр Петрович, есть новости! – приветствовал он директора.

– Какие ещё новости, – устало садясь на диван, произнёс Кулаков.

– Хорошие новости. Активность масс растёт.

– Хорошие новости! – передразнил парторга директор. – На заводе чёрт знает что творится. Анархия! Разброд! Мои приказания обсуждать осмеливаются. Зарубова без моего согласия сняли. Ты-то хоть знал об этом?..

Парторг кивнул:

– Знал. Поставили в известность. Правда, задним числом. Да шут с ним, с Зарубовым. На кой он нам сдался. Ни рыба, ни мясо. Главное-то, главное нам с вами удалось. Разбудили активность масс.

– На свою голову. Как тут работать теперь?

– Об этом пусть у вас голова не болит. Важно другое – мы гремим на весь город. И в хорошем смысле. В общем, надеюсь, в скором времени мы распрощаемся с заводом. Меня обещали взять в райком зав.отделом. А вас, глядишь, повыше куда пристроят. Так что, работать нам здесь недолго.

– Думаешь? – прикинул директор достоверность информации. – Ну, что ж. Возможно, возможно… Мне тоже уже намекали…

Они помолчали, оценивая блистательные перспективы. Потом Пётр Кузьмич поинтересовался:

– А что за новости?

– Ах, да. Согласно вашим указаниям, критика и самокритика на заводе развиваются. Люди стали зашиваться с этим делом. И вот на митинге родилась мысль ввести должность зам. начальника цеха по критике. Ну как, Пётр Кузьмич? Великолепная идея! Ни у кого ещё такого нет! Опять мы впереди!

– Да ты погоди, не суетись, – охладил директор Окунева. – К чему нам эта должность?

– Так ведь в духе времени! Это наш козырь! – загорячился парторг.

– Думаешь?

– Точно!

– Ну, ладно. Издадим приказ. Да, ты прав, хорошо придумано. А то непорядок: критика есть, а начальника по ней нет. И вообще, что уж мелочиться. Если у начальников цехов будут заместители, то и у меня должен быть. Итак, решено: ввожу ещё должность – заместитель директора по критике и самокритике. Зарубова назначим. По всем статьям подходит.

Окунев восхищённо посмотрел на Кулакова и честно сказал:

– Гениальная комбинация, Пётр Кузьмич!

– Это дело надо бы отметить, – взглянул на часы директор. – Устал я что-то сегодня. Может быть, съездим на речку, взбодримся?

– Конечно, – согласился парторг, – нужно развеяться. А то вы себя не щадите. Всё работа, работа…

И они вышли из кабинета.

«Пролетарий и аграрий» отравил своими отходами речку далеко вниз по течению. Выше завода это же проделал расположенный в северном конце города металлургический комбинат. Поэтому жажду приходилось утолять привезённой с собой огненной водой. Вскоре отдыхающим всё вокруг стало казаться милым и чудесным, а чудеснее всего – они сами. Хихикая, они долго обсуждали, как ловко обошли всех конкурентов в деле гласности, как здорово они чувствуют пульс времени, как легко и быстро пошла бы перестройка, будь все советские люди похожими на Кулакова и Окунева. Обмывая созданные единицы замов по критике и самокритике, собутыльники веселились до упаду. Кулаков, поддерживаемый парторгом, так твёрдо уверовал в свой талант организатора, в свой незаурядный ум и практическую сметку, что решил продемонстрировать эти полезные качества ещё раз. Он поднатужился и родил идею:

– Внимание сюда! Вот что нам с тобой нужно сделать. Нужно создать на заводе ДОКС – добровольное общество критики и самокритики. Членские взносы, устав, значки, печать и тому подобное. Сеть филиалов в других городах, семинары, конференции, симпозиумы. Выход на международную арену. Контроль над транснациональными корпорациями. Замена ООН. А? Какова идейка?

Что оставалось сказать парторгу завода в ответ на слова своего директора? Как всегда:

– Гениально!

 Организационное собрание ДОКСа прошло по-деловому и стремительно. Помня, что в единении сила, заводчане, не раздумывая, вступали в члены нового общества. Принуждать никого не приходилось, и очень скоро был обеспечен почти стопроцентный охват. Почти, потому что не все желающие были приняты в ДОКС. Кандидатура Кулакова была отклонена подавляющим большинством голосов. Много неприятного выслушал в свой адрес директор. Сначала он молча запоминал фамилии выступающих, затем решил запомнить лучше тех, кто промолчит. В конце концов, нервы у Кулакова не выдержали, и он грохнул кулаком по столу. Но этот безотказно действовавший ранее аргумент вызвал в зале лишь смешки, да издевательские аплодисменты. Когда, налившись кровью, Пётр Кузьмич разгневанно удалился в свой кабинет, парторг завода внёс предложение в соответствии с духом времени провести перевыборы директора. Предложение было встречено бурными продолжительными аплодисментами. После чего собрание 

продолжилось. Последним в члены Добровольного общества критики и самокритики был принят Зарубов. Правда, с испытательным сроком.

Очутившись вне критики и самокритики, Пётр Кузьмич размышлял, как жить дальше. Размышления ни к чему хорошему не приводили. А назавтра предстояла сессия. И чем она закончится, и что изменит в его судьбе, Кулаков не имел ни малейшего понятия. 

Впервые в жизни.

1989 г.

 

 

Неизлечимая болезнь 

 

 Поздняя осень. Вечер. Я еду в вагоне «СВ». Напротив сидит мой случайный попутчик – мужчина лет пятидесяти. Мы не спеша ужинаем, пьём хорошее вино, курим и уже полдня беседуем на самые разные темы. Сергей Петрович (так зовут моего визави) совершенно не пьянеет. Я смотрю на него и любуюсь этим человеком: умным, обаятельным и, по всему видно, темпераментным. Есть в нём что-то от старого русского интеллигента. Речь его изобилует самыми неожиданными метафорами, яркими эпитетами, пословицами. Всё это разжигает интерес к нему. Слушаешь его и забываешь, что время уходит безвозвратно и что тебя ждут какие-то дела. Мне хочется спросить: кто он, чем занимается, на что истратил лучшие годы своей жизни; к каким выводам пришёл, глядя на этот мир. 

 Сергей Петрович блистает своей эрудицией и этим приводит меня в восхищение. Действительно велик человек, подумал я, когда он свободно, как в своей квартире, чувствует себя в океане знаний. Я даже усомнился, а есть ли вообще такая тема, в которой бы мой собеседник бесславно утонул. И надо сказать, я не просто приятно удивлён, а поражён, с какой лёгкостью и в то же время глубиной он рассуждает и о нашей больной экономике, и о философии Ницше, и о гипотезах по существованию внеземных цивилизаций, и о творчестве Куприна, и ещё о многих предметах нашего разговора. 

 Но вот настал момент, когда мы как-то невзначай заговорили вдруг о женщинах. 

 – Э-э-э, батенька, – начал возражать мой попутчик, – вы, хотя и пожили уже (лет тридцать, наверно?), но, судя по вашему заявлению, до конца ещё не разобрались в этом очень и очень непростом феномене: что же такое есть женщина? А это, должен вам доложить, почти всегда не только глупое, но в конечном итоге и коварное существо... 

 Прочитав после этих слов на моём лице недоумение, Сергей Петрович заговорил с каким-то особенным азартом: 

 – Поверьте, на своём веку я повидал самых разных женщин – я ведь до сих пор холостяк – и каждая из них всё ближе и ближе подталкивала меня к этому выводу. А фокус весь вот в чём. Природа распорядилась так, что главная функция женщины заключается в продолжении рода человеческого. Женщина в этом смысле – Бог. Именно в ней зарождается и зреет самая великая тайна на земле – человеческая жизнь. В организме женщины изначально всё подчинено именно этой идее. На что-либо другое серьёзное у любого женского организма уже просто не хватает ресурсов. Потому и нет среди них выдающихся людей ни в науке, ни в политике, ни в искусстве. И если женщина и достойна любви, то только как женщина-мать. Вы спросите: а как же женщина-любовница? Отвечаю. Вы приходите в восторг не от того, что женщина как личность является источником наслаждений, и даже не по той причине, что имеете близость с её телом. То богатство чувств и эмоций, обладателем которого вы становитесь – это заслуга исключительно вашего собственного «я», вашей натуры... 

 Я не разделял ход его мысли, но прерывать не стал. А он тем временем продолжал: 

 – Мы вот тут говорили о музыке. Смотрите, что получается. Вы с одинаковым наслаждением будете слушать сонаты Бетховена до антракта и после него, если в перерыве вдруг заменят рояль и исполнителя. (Если, конечно, тот и другой не уступают по качеству и мастерству предыдущим). Так где же, скажите, ваша любовь к исполнителю и инструменту? А её и не было. Это – чистой воды самообман. Есть только ваша способность воспринимать гениального Бетховена и упиваться музыкой благодаря именно этой вашей способности... 

 – А Бетховен-то был? – сказал я, пытаясь загнать собеседника в угол. 

 – Да, Бетховен был. Но вы испытываете чувство прекрасного не от самой музыки (миллионы людей не получают от этой же музыки совершенно никакого удовольствия). Вы переживаете чувство прекрасного, которое формирует ваш внутренний мир. Вы любите, если можно так сказать, продукт своей души. Так и с женщиной. Вы любите не личность, вы испытываете наслаждение не потому, что она принадлежит вам, а от того, что обладаете способностью получать от этого эстетическое удовольствие. Физиологическую сторону в расчёт я не беру; она, хотя и важна, но всё же второстепенна. А значит в конечном итоге и здесь вы влюблены только в себя. Мы этого просто не осознаём… 

 – Я думаю, что в ваши рассуждения где-то прокралась ложная посылка. Чтобы чем-то наслаждаться, нужно сначала это «что-то» создать. Разве женщина не создаёт себя, когда она занимается самообразованием, самовоспитанием, подбирает себе наиболее подходящие наряды?.. 

 – К самообразованию и самовоспитанию женщина почти не способна – это иллюзия. А наряды себе она действительно подбирает и, как правило, очень тщательно. Но для чего? Только ради того, чтобы привлечь внимание мужчины… 

 – Но ведь есть, наконец, и любовь женщины к мужчине... 

 – Так называемая любовь, – мягким тоном поправил меня Сергей Петрович и продолжил. – Женщина, будучи от природы ограниченной в умственном развитии, смотрит на мужчину только как на возможного отца своего ребёнка и видит в мужчине лишь существо, которое способно помочь ей достичь главную цель в жизни: помочь рождению ребёнка. Так диктует ей инстинкт. А далее она видит в нём лишь машину, которая нужна для того, чтобы защитить и материально обеспечить её саму и главный итог её жизни – ребёнка. Как только мужчина утрачивает эти качества, он фактически уже не интересует её. Переберите в памяти всех знакомых женщин, замужних и незамужних, – и вы согласитесь, что я прав. А если с трудом и отыщете нечто, противоречащее этому выводу, то это всего лишь редчайшие исключения. Да и то, если вы присмотритесь к этим исключениям повнимательнее, нередко увидите то, о чём я сказал. 

 Не желая мириться с такими выводами, я спросил: 

 – Сергей Петрович, вы извините за вопрос. Вас случайно не любила женщина лёгкого поведения? 

 – Вы хотели спросить: имел ли я интимные контакты с проститутками? Редко, но бывало. Одна из них, выражаясь вашим языком, любила меня... 

 – Так какие же движущие силы были в её душе? Она же, я уверен, не имела ни капли надежды, что вы согласитесь стать её мужем. 

 – Безусловно, такой надежды у неё вовсе не было. Однако подсознательно в её глазах я всё равно был потенциальным отцом её возможного дитя. На первый взгляд проституция – явление нетипичное, но это поверхностный взгляд. Изучите внимательнее семейные пары, и вы, к своему удивлению, обнаружите, что очень часто жена ничем не отличается от проститутки. Она регулярно ложится с нелюбимым мужем в постель. Ей противно, но она делает это, нередко скрывая свои чувства; и мотивы всё те же – за определённую плату. Только плата здесь иная, а именно: сохранить отца для своего ребёнка, не лишиться материальной поддержки, не остаться в одиночестве или что-то другое в этом же роде. Коли стремление к деторождению запрограммировано у женщины природой, то и вся её жизнь направлена на это. Все остальные действия – лишь скрытые маневры, сознательные или на уровне инстинкта. 

 Нет, я не мог согласиться с такими, как мне казалось, нелепыми выводами. Во мне стремительно нарастал протест. Как же нужно ненавидеть женщин, чтобы так рассуждать! 

 И тогда, не зная почему, я решился рассказать свою историю и сообщил об этом своему собеседнику. Сергей Петрович ещё больше оживился и, видимо, предчувствуя, что рассказ будет долгим, устроился поудобней и приготовился к моему повествованию. Я глубоко вздохнул и стал вспоминать: 

 – Пять лет назад судьба забросила меня в один городок на Украине: приехал с приятелем на несколько дней погостить к его родителям. Были майские праздники, но я никуда не ходил и упивался чтением Достоевского. Но вот дня через два этот мой приятель, кстати, любитель Бахуса и женщин, вытащил меня на танцы в дом офицеров. Надо сказать, заведение это производило хорошее впечатление: старинное роскошное здание, всюду порядок, великолепная бильярдная, громадные зеркала, шикарный буфет, приличная публика, наконец. Когда мы с другом вошли в танцевальный зал, духовой оркестр уже играл вальс, мимо проносились пары, мелькали возбуждённые и счастливые лица, где-то рядом раздавался взрывной смех кучки молодёжи. Офицеры, гражданские (вроде меня), студенты, очаровательные женщины в своих вечерних туалетах – всё смешалось, кружилось и радовалось жизни в этот весенний вечер. И казалось – не будет этому конца. Говорю о подробностях, потому что эта картина и сейчас стоит перед глазами. 

 И вот, вошёл я в зал; как водится, осматриваюсь. И вдруг! Я увидел шагах в десяти от себя женщину. Это было что-то невероятное! Во мне моментально всё перевернулось: я полюбил её сразу же. До этого мгновенья я не верил в любовь с первого взгляда. Любил ли я когда-нибудь прежде? Ещё как любил. И до какого безрассудства и исступления доходил! Первый поцелуй, первое жгучее желание, первая, как в бреду, ночь... Но здесь всё было совершенно иначе. Подхожу ближе. В голове туман, сердце стучит как сумасшедшее. Смотрю – и глаз не могу оторвать. На вид лет двадцать пять, чуть выше среднего роста, стройна. Бархатное платье бордового цвета плотно облегало её изящную фигуру, подчёркивая талию и завораживающую грудь. Круто вьющийся чёрный волос с каштановым оттенком едва касался плеч. Но больше всего поражали глаза: крупные, тёмные, выразительные, – магнит да и только. В том, как она стояла и разговаривала с кем-то, была какая-то особенная грациозность, я бы сказал, возвышенная изящность. И в то же время всё в ней казалось простым и искренним. Когда оркестр заиграл новый танец, я, не медля ни секунды, подошёл, поклонился и пригласил её. Мы вышли на середину зала. Было танго: одна из тех прелестных мелодий Строка, которые исполняются часто, но от этого не увядают, всегда проникают в душу и трогают её. Я ожидал услышать от себя поток комплиментов, которые я обычно экспромтом выплёскивал любой женщине. Но тут, когда передо мной были её чудные глаза, чуть тронутые улыбкой губы, когда я чувствовал её дыхание и видел слегка обнажённую свежую грудь, когда её тёплые пальцы лежали на моей ладони, я не мог вымолвить ни слова: волнение сдавило своими тисками мой язык и не отпускало. И только в конце танца я что-то пробормотал и впервые услышал её голос – то были звуки необыкновенные. Меня охватил восторг! Когда танец завершился, я тут же пригласил её на следующий. К счастью, заиграли вальс – мой любимый танец – и мы утонули в этом нежном и стремительном движении. А вокруг мелькали пары, сияли люстры, перед глазами пробегали колонны... 

 Потом мы поднялись в буфет, пили шампанское. Я, наконец, пришёл в себя, начал шутить и увидел, что она достаточно остро воспринимает юмор. Затем мы снова танцевали – и я пьянел от аромата её волос. Всё складывалось великолепно. По её поведению нетрудно было догадаться, что я всерьёз понравился ей. Вместе с тем во мне зрело чувство, что наша встреча может каким-то роковым образом оборваться. Видимо, это и подтолкнуло меня. В одном из тихих уголков разветвлённого коридора (а мы уже стремились уединиться) я порывисто обнял её и страстно поцеловал в губы. Она не только не оттолкнула, а прижалась к моей груди и обвила меня своими жадными руками. Потом (уже не помню, как это получилось) мы вошли в какую-то комнату, и между нами произошло то, что происходит между мужчиной и женщиной, когда они молоды и сходят с ума от желания друг друга... 

 После того, как это свершилось, она призналась, что она замужем и что первый раз позволила себе такое. Её последующие слова меня ещё более ошеломили. Она сказала: «Спасибо тебе за всё и прощай. Мы больше никогда, слышишь, никогда не должны встречаться – это моя первая и последняя просьба. Прости.» На её глазах вспыхнули слёзы. Она поцеловала меня в последний раз, и мы расстались, как оказалось, навсегда. 

 Всю ночь я, естественно, не спал. Я уже не мог представить свою жизнь без неё. О чём только не передумал, но её просьба была для меня священна. Ведь она просила у меня прощения! За что? За то, что подарила мне счастливый миг? Странно, не правда ли? Я твёрдо решил не искать с ней встреч, чего бы мне это ни стоило. 

 На следующий день я уехал. Потянулись дни, месяцы, годы – и каждый день я думал о ней. Я встречал других женщин, улыбался им, говорил комплименты, целовал их, проводил с ними ночи, наконец. Однако даже в эти моменты меня преследовал её образ. Только тогда по-настоящему я оценил пушкинское «Я помню чудное мгновенье...» И чем сильней я хотел похоронить своё чувство, тем стремительней оно росло, не давая покоя ни днём, ни ночью. Постоянно вижу её во сне и, не поверите, мучаюсь, но радуюсь этим встречам как мальчишка. Если на улице встречу похожую на неё, вздрагиваю и останавливаюсь. Вирус любви оказался удивительно живучим. И эта пытка длится уже пять лет. Иной раз всерьёз думаю: а не болен ли я? Вот так и живу, – закончил я свой рассказ и снова услышал перестук колёс. 

 Мой попутчик откинул голову к стенке, закрыл глаза, и просидел так несколько минут. О чём он думал? Быть может, вспомнил ту единственную и самую драгоценную женщину, с которой мог быть рядом всю жизнь? Не знаю. Затем, не проронив ни слова, он осторожно, как бы опасаясь нарушить наше молчание, убрал со стола лишнее и также аккуратно стал укладываться спать. 

 Я опешил: никакой реакции с его стороны на мою исповедь. Ведь ему, совершенно незнакомому человеку, я открыл свою самую сокровенную тайну, а он... 

 И только утром, когда мы расставались, я всё понял. Уже стоя у вагона, Сергей Петрович посмотрел мне в глаза и сказал на прощание: 

 – Вы знаете, это единственная болезнь, которой я хотел бы заразиться, даже если эта болезнь неизлечима. Но – увы! – не судьба. Любовь – это самообман, конечно, как религия, бессмертие души... Но я вам всё-таки по-хорошему завидую. Ну, – он протянул мне руку, – будьте счастливы. 

 Переложив дипломат из левой руки в правую, он повернулся и пошёл по перрону.

Март 1993 г.

 

 

 

 До прибытия на фронт все сначала проходят ведущую туда дорогу. И эта дорога осталась в моей памяти на всю жизнь – такое не забывается. Было это в декабре сорок второго. Эшелон, в котором ехал наш полк, немецкая авиация разбомбила, а до линии фронта было ещё километров сто. И нам предстояло пройти пешком за ночь километров пятьдесят, чтобы к утру занять позиции и встретить огнём рвущиеся к Сталинграду на помощь окружённому Паулюсу немецкие танки. Полк выстроился в колонну и неслаженно зашагал вперёд. Уже начало темнеть, мороз давал о себе знать, но, к счастью, ветра не было. Шли мы часа четыре – чувствую, что начал уставать. Прошли ещё немного. Луна светит, вокруг снег – будто и нет никакой войны. Вдруг вижу: на обочине солдат лежит.

 – Что с ним? – спрашиваю у старшины.

 – Этот готов, – отвечает. – Выбился из сил, сел и замёрз.

 «Не может быть», – думаю. Подхожу к нему, смотрю и впрямь: мёртвый.

 Шагаем дальше. Ноги стали свинцовыми, сил нет, а мороз ну прямо звереет. Вижу, один из нашего взвода отошёл на обочину и сел, чтобы уже никогда не встать. Хотел я кинуться к нему, но понимаю, если выйду из строя, вернуться назад сил уже не хватит. Наступило такое состояние, что происходящее вокруг воспринимаешь как в полубреду. Вот когда выпить бы сто грамм! 

 Идём дальше, замёрзших на краю дороги становится всё больше и больше. И никто не предпринимал никаких мер, чтобы спасти этих людей. Все выполняли приказ: к рассвету прибыть на позиции и остановить немецкие танки во что бы то ни стало.

 Прошли ещё два часа, двигались всё медленнее. Чувствую, что идти больше не могу. Вот она, последняя точка, когда человек уже не способен соображать, когда страдания настолько велики, что ради избавления от них человек готов на смерть. Попробовал я выйти из строя, а ребята мне: «Подожди, Куликов, мы тебя поддержим...» Как же, думаю, они поддержат, если сами еле на ногах стоят? Вышел я на обочину и сел на снег. Сразу почувствовал, что замерзаю. «Всё, конец!» – мелькнуло в сознании. Хотелось только одного – побыстрее умереть. 

 Лёг на спину. Полк ушёл вперёд. Вокруг – никого. Ночь. Мороз. Тишина. Смотрю на звёзды. Почему-то с детства я любил подолгу разглядывать их и даже мечтал стать астрономом. Смотрю на Большую Медведицу, вспомнил малую родину, мать, отца. И вдруг чую, доносится до меня запах кухни. И так мне сразу захотелось пожрать, что это пересилило желание умереть. Появилась не жажда жизни, а жажда утолить именно голод. А при себе-то никакой еды нет: ещё вечером каждый из нас свой паёк доел. Попробовал сесть – получилось. Стал вставать, опираясь на автомат, встал – не падаю. И поплёлся я, шатаясь, на дух съестного, мечтая об одном: как бы утолить голод. Шёл

и шёл – и неизвестно откуда брались силы. Прошёл, наверно, с полчаса; запах кухни всё сильнее. И вот вижу – полевая кухня, а рядом человек в шинели суетится. И тут мне подумалось: «А вдруг это немцы? Фронт-то совсем рядом. 

 Снял с плеча автомат, вогнал патрон в патронник и подкрадываюсь ближе. Если, думаю, это немец, пристрелю его и всё равно поем. Держу автомат наготове и приближаюсь. Кашевар наконец меня и направленный на него ствол да как заорёт:

 – ... твою мать! Какого ... народ пугаешь?

 «Ну, – думаю, – слава богу, свои».

 – Браток, – говорю, – умираю.

 – Что такое? Ранен?

 – Нет, выбился из сил. Дай чего-нибудь поесть.

 – Не могу. Потерпи полчаса. Вот доварю, потом каши дам.

 – Не могу ждать: за дезертира посчитают.

 – Ну что я тебе сейчас дам?

 Вдруг вижу, лежат недалеко на снегу пустые банки, из которых он только что выложил в котёл тушёнку. Взял я у него котелок кипятку и давай ополаскивать эти банки. Потом из них всё назад слил. Получился мясной тёплый бульон. Выпил я половину котелка, чувствую – силы появились. Эх, если бы ты знал, какой изумительный вкус был у того бульона! Я до сих пор помню этот вкус. 

 Поблагодарил я кашевара и двинулся догонять своих. Пройду немного, остановлюсь и аккуратно, чтобы не разлить ни капли, отхлёбываю по глотку этот бульон. Допил я его, и тут отчётливо мне в голову ударила мысль: «Если не догоню своих до позиций, отлучку расценят как дезертирство». А за дезертирство на фронте был разговор короткий – расстрел на месте. Особисты тогда не дремали. А впрочем, в той обстановке иначе и нельзя было. Вышел я на дорогу и ускорил шаг. Вижу, замёрзшие солдаты по обочинам дороги всё чаще стали попадаться.

 Часа через три догнал своих и примкнул к строю. Никто на меня и внимания не обратил. Ребята были на пределе; шли молча, и каждый шаг для них был каторжно трудным. 

 Стало рассветать. Слышу, рядом со мной один боец другому говорит:

 – Вот и Куликов, наверняка, уже замёрз.

 Тот промолчал – видать, силы берёг. А я сам себе думаю: «Как бы не доложили о моём отсутствии особисту...». И неестественно громко кричу:

 – Нет, я здесь!

 А часа через три мы уже палили по немецким танкам из своих «сорокопяток». Немцев мы, правда, так и не остановили, но потрепали их основательно.

Из нашей батареи после этого боя в живых осталось лишь двое...

 

 Эту историю рассказал мне старик, с которым я познакомился случайно. Где и при каких обстоятельствах мы встретились, не имеет никакого значения.

Кто был конкретно этот человек – тоже неважно. Важно лишь, что имя ему – Русский Солдат.

Сентябрь 1993 г. 

 

 

 

Воля случая свела нас в уютном курортном местечке на берегу Чёрного моря. Мы съехались в санаторий в один день, и нас поселили в трёхместной палате. И вот лишь только начал оживать сентябрьский вечер, мы дружно сели, предвкушая приятное застолье, организованное по случаю приезда. Две бутылки водки в окружении разнообразных закусок смотрелись не хуже чем в хорошем ресторане, но как-то не очень вязались с интеллигентным видом моих новых знакомых. Один из них – Курганов Василий Иванович – высокий представительный мужчина лет шестидесяти с красивыми умными глазами. Как выяснилось, он окончил консерваторию и всю жизнь преподавал в музыкальном училище. Другой – Лукин Николай Петрович – выглядел совершенно иначе: роста среднего и удивительно подвижный для своих неполных семидесяти лет.

Глаза у него были живые, и огонёк, который маячил в них, как бы бросал вызов его возрасту. По его словам, он долгое время работал учителем-словесником, затем был директором школы. Для нашей компании больше соответствовало бы хорошее вино, но на столе стояла водка, и Николай Петрович по праву старшего начал разливать её по стаканам, приговаривая:

 – Сегодня выпью и всё. Буду принимать мацесту – нельзя. Только потом, в день отъезда...

 Тосты шли вперемежку с шутками и анекдотами. Мои старики оказались удивительно остроумными, мы шутили, рассказывали анекдоты, смеялись и казалось, что этому не будет конца. Однако атмосфера безмятежного веселья царила недолго.

 После очередного тоста Василий Иванович отпил глоток, поставил недопитый стакан и, неожиданно тяжело вздохнув, сказал:

 – Да, мы хоть пожили, а вот что ожидает наших детей и внуков...

 – А мы-то что хорошего видели? – возразил Лукин. – Тюрьмы, голод, война, слова лишнего не скажи, нищенское существование – вот и вся наша жизнь. Что там говорить, поиздевались коммунисты над своим народом…

 – Что вы такое говорите? – возмутился Курганов. – Посмотрите, что происходит со страной: развалили СССР, подорвали экономику, на окраинах льётся кровь, миллионы беженцев...

 – Вот это и есть итог правления коммунистов, – решительно рубанул Николай Петрович. – Другого и не могло быть.

 – Ну, кинулись сломя голову в капитализм, перешли к рыночным отношениям. И что же? – вопрошал Василий Иванович.

 – Сейчас в нашей экономике не рынок, а базар, на котором много воруют. Это не одно и то же. Но всё же сделано главное: мы поняли наконец, что если нет частной собственности, то нет и движущей силы, нет перспективы развития ни промышленности, ни сельского хозяйства.

 – Знакомая песня. Поздравляю вас, господа, с реставрацией капитализма, – язвительно обратился к нам Курганов.

 Я молчал, ожидая услышать аргументы каждой из сторон, а Лукин начал страстно доказывать свою правоту:

 – Можно назвать тысячи примеров, подтверждающих, что самое ценное в жизни человека – это его собственность, будь она материальная или интеллектуальная. Да вот хотя бы такой выразительный пример. Почему человек (не имеет значения мужчина то или женщина) предпочитает растить своих детей, а не чужих (даже если те взяты в младенчестве и не догадываются, кто их истинный родитель)? А потому, что и дети – это своего рода собственность.

И человек, растя и воспитывая детей, хочет приумножать не чужую, а свою собственность. На чём держится любое государство? Семья, частная собственность и религия – на этих трёх китах. А большевики в семнадцатом году стали разрушать этот фундамент. А что было при Сталине?..

 – Да что вы все Сталин да Сталин! – вспылил Курганов. – Петром, значит, который «первый», вы все восхищаетесь, а Сталина втаптываете в грязь. А чем собственно Пётр отличался от Сталина? Да ничем! Также для укрепления экономической мощи государства бросал на смерть десятки тысяч своих подданнных. Петербург построен на костях – это всем известно. Но Петра вы превозносите. А как Пушкин писал о Петре? Восторженно! Гениальный Пушкин, чья жизнь есть образец борьбы за свободу, тем не менее, восхищался тираном. Есть над чем подумать. Не правда ли? Пушкин, как и Сталин, понимал, что в истории государства наступают моменты, когда без жертв не обойтись.

 – Слишком велики жертвы. Если бы Россия после семнадцатого года и дальше шла эволюционным путём, у неё была бы другая история, и мы сейчас жили бы иначе, – Николай Петрович начал заметно нервничать. 

 – Вы хотите сказать, что до революции народы России были счастливы?

 – Все счастливы быть не могут, но основная масса населения жила неплохо.

 – Да как же вы можете это утверждать? – Курганов резким движением руки отставил подальше свой недопитый стакан. – Вы же всю свою сознательную жизнь преподавали русскую литературу. О чём писали самые честные, самые талантливые писатели? Вспомните произведения Достоевского, Куприна, Горького... Какова главная мысль их произведений? Российская действительность есть гнусность – вот что они утверждали и против этой гнусности надо бороться...

 – Как Родион Раскольников? С топором в руках? Однако что нам говорил Достоевский в назидание? От чего он предостерегал? Великий писатель выступал против бунта, ибо революция – это разрушение государства, да и личности тоже. Достоевский на примере Раскольникова показал нам, что тиран и благодетель рода человеческого в одном лице несоединимы, что избранный им

путь спасения униженных и оскорблённых не выдерживает суда совести и не приводит к цели. Вот в чём главная идея романа, – огонёк в глазах Лукина стал ещё ярче.

 – Категорически с вами не согласен. Своим романом «Преступление и наказание» Достоевский утверждает совершенно иное. В буржуазном обществе, говорит он, существуют определённые законы, и, живя по этим законам, большая часть общества крайне несчастна, так как в этом обществе царствует эксплуатация, нищета, проституция, подлость и так далее. И есть, говорит Достоевский, люди, которые протестуют против этих законов и такой жизни с топором в руках. Другое дело, одни могут «переступить» эти законы с топором в руках, а другие – нет. Больше Достоевский ничего не хотел сказать и не сказал. Поэтому мы и не находим строк, осуждающих поступок Раскольникова.

 – Ну как же, а Библия у него под подушкой, когда он был уже на каторге?

 – А где вы вычитали, что он упивался чтением её? Достоевский положил библию под подушку Раскольникова, судя по всему, из цензурных соображений и не более того. Достоевский прямо говорит: Раскольниковы – это политическая сила, которая способна уничтожить хозяев этого гнусного общества. И без крови здесь не обойдёшься, будут и невинные случайные жертвы – такие, как Лизавета.

 – Так что же вы предлагаете? Снова звать Русь к топору?! – возмущённо спросил Лукин, и мне показалось, что он побледнел.

 – А что же делать? Или звать народ к топору – или мучиться в этом гнусном государстве, погибать, торговать совестью, телом и при этом ратовать за смирение, к чему призывает, кстати, церковь. Ведь отказ от революционных действий – это и есть смирение. А вы мне говорите: да, мерзкую действительность надо изменять, но мирным путём. Но какая же власть позволит это, наивные вы господа?

 – Вы до августа девяносто первого были искренним коммунистом? – спросил Лукин.

 – Нет, в отличии от вас в партии я не состоял. А вы, коли работали директором школы, значит, обязательно были в КПСС. Но если раньше я был «розовым», то сейчас, наблюдая, как гибнет Россия, я стал «красным», – отчеканил Василий Иванович и с сожалением добавил. – Вот уж действительно: что имеем – не храним, потерявши – плачем.

 – Василий Иваныч, ну как же вы так ничего и не поняли. И не увидели, что российская действительность была, выражаясь вашим языком, гнусностью именно в годы Советской власти. Вы же, я уверен, читали Солженицина, Шаламова, Дудинцева, других, кто писал правду, – и неужели всё это прошло мимо вашего сознания. Да, в конце концов, вы прожили целую жизнь. Я не знаю, надо быть... – Лукин запнулся, с трудом подбирая слова помягче, – удивительно слепым, глухим, чтобы ничего не видеть и не слышать...

 Дискуссия подошла к опасной черте, за которой её участники могли потерять контроль над собой. Чтобы немного остудить своих стариков, я включил телевизор и предложил посмотреть «Вести». Однако на экране мы увидели президента России Ельцина Б.Н, который объявил, что своим Указом он распустил Верховный Совет.

 Схватка стариков продолжилась с ещё большим ожесточением, но меня уже интересовало другое.

 Я вышел на балкон, где курил одну за другой сигареты, размышляя о судьбе своего Отечества. Время от времени я всматривался в море, берег которого был от меня в двухстах метрах. Из-за темноты я не видел, что в нём происходит. Порывистый ветер, нарастающий шум, отчаянные удары волн о берег – всё говорило о том, что начинается шторм.

Октябрь 1993 г. 

 

 

Две встречи (рассказ ветерана) 

 

 Мой крёстный отец – Рубцов Тимофей Дмитриевич – был призван в армию в тридцать девятом году. Уже подходила к концу его срочная служба – а тут беда всенародная: началась Великая Отечественная. 

 Воевал Тимофей Дмитриевич не хуже других. И надо сказать, везло ему – даже ни разу не был ранен. Как и всякий фронтовик он радовался весточкам из дома.Увы: письма бывают разные. Так в сорок четвёртом году родственники ему сообщили, что жена его попала под бомбёжку и погибла, а сын Пётр мобилизован на фронт. Позднее он получил от сына письмецо и в тот же день ответил ему.

 В январе сорок пятого года, во время наступления 3 Белорусского фронта, кухня части, где служил крёстный, отстала, и он, как, впрочем, и другие бойцы этого пехотного полка, два дня не ел и трое суток толком не спал. А за четыре года войны так устал, похудел и изнемог, что сил уже не было совсем. 

 И надо же, тут ему улыбнулось солдатское счастье: неожиданно для себя он почуял запах солдатский кухни, подъехавшей в сумерках. Однако, казалось, что это кухня артиллерийского батальона. Но голод не давал покоя, и Тимофей Дмитриевич подошёл к повару и взмолился: «Сынок, я не из вашей части, но вот не ел двое суток, ты уж накорми старика». 

 Получив порцию каши, он с котелком подошёл к ближней пушке, сел на станину и начал с жадностью есть. Увидев солдата-пехотинца, артиллерист-часовой подбежал, прикладом карабина ткнул Рубцова в спину и строгим тоном приказал покинуть охраняемый пост. Тимофей Дмитриевич, уходя, только и буркнул: «Сопляк…». И доедал пайку в стороне стоя.

 Закончилась война. В конце сорок пятого крёстный демобилизовался и возвратился в родное село. Сын Пётр, переброшенный на японский фронт, был ранен и всё ещё находится в госпитале. Однако в письмах к отцу, написанных корявым почерком, он умолчал, какое ранение получил; только сообщал, что идёт на поправку, кормят нормально, соседи по палате попались тоже сельские, и только один – из Подмосковья. «От немцев увернулся, а вот от японцев досталось», – подумал тогда Рубцов. 

 Весной сорок шестого года и меня демобилизовали, 9 мая я приехал в гости к крёстному, чтобы отпраздновать день Победы. У него уже полна изба фронтовиков, родственников, соседей. И вот собираемся садиться за стол. Вдруг именно в этот момент дверь открывается и в хату входит сын Тимофея Дмитриевича, а правой руки-то у него нет. Смотрим на него с изумлением и болью. У каждого на душе и радость встречи, и – ком к горлу. Каждый хочет расспросить Петра о его фронтовом пути, но он стоит и смотрит на отца молча, и никто не смеет нарушить это молчание. Пётр неуклюже обнял единственной рукой подошедшего отца, смахнул выступившие на глазах слёзы и также молча первым сел за праздничный стол, за ним и остальные. Смотрим на моего крёстного, его сына, да слышим вокруг женские всхлипы. 

 Пётр тяжело вздохнул и громко сказал: «Отец, командуй!»

 Дружно выпили за возвращение Петра, за Победу, за Сталина. Сидевшие за столом оживились. Петра стали забрасывать вопросами, на которые он не успевал отвечать. Вопросы чередовались воспоминаниями фронтовиков о своей окопной жизни, о пребывании в госпиталях… Рассказывая о себе, Тимофей Дмитриевич с горечью отметил: «Однажды в Пруссии я двое суток не ел и выпросил по случаю у повара соседней части порцию каши. Подошёл к близстоявшей пушке, сел на станину и, только ложку в котелок запустил, как вдруг подбежал сопляк-часовой да ка-ак ширнёт меня прикладом…»

 После этих слов отца, Пётр неожиданно выскочил из-за стола, опустился перед отцом на колени, заплакал и сквозь слёзы крикнул: «Тятька! Неужели это был ты?!».

 Вот так они и замерли молча. Мы глядели на эту сцену, и всем было не по себе. Что она сделала с каждым из нас, война окаянная.

 Потом Пётр встал на ноги, встряхнулся, смахнул ладонью единственной руки остатки слёз, застывших на глазах, и звонким юношеским голосом воскликнул: «Сегодня – день Победы! Выпьем!».

 В общем, счастливый он человек – мой крёстный: и сам осилил войну, и сын с фронта пришёл. Без руки, правда, но ведь главное – живым вернулся.

Ноябрь 1994 г.

 

 

 

 Когда идёшь на поводу у обстоятельств, думай, как избавиться от поводка. И Николай Сапожников думал. А обстоятельства в его жизни были таковы. В 1948 году, после окончания юридической школы в Куйбышеве, он по направлению приехал в Красноярский край и уже почти год работал прокурором Сосновского района. Когда он впервые добрался до райцентра, Николай понял, что оптимизм – чувство преждевременное. Такой глуши он ещё не видел. Во дворе прокуратуры он увидел старую служебную лошадь, которая к тому же и прихрамывала. Тягостное впечатление на следующий день слегка рассеялось, когда Сапожников узнал, что в суде автомашины тоже нет, но есть две лошади. Зато в районном отделе милиции их имелось тридцать две и только один автомобиль. Появились, конечно, новые впечатления от общения с людьми, от сибирской природы, от рыбалки и охоты. Но восторга от новой жизни, мягко говоря, он не испытывал. «Деревня, она и есть деревня», – нередко мысленно повторял Николай. Скучать было некогда, и он всё больше погружался в свои служебные обязанности. 

 Судья и начальник милиции были фронтовиками. В праздники на груди каждого из них блестели ордена и медали, – и от этого Сапожников чувствовал неловкость и свою неполноценность. На фронт он не попал, имея бронь; работал на одном из оборонных заводов Куйбышева.

 Николай был холост, после работы его никто не ждал. Его ждали, когда он утром шёл на работу; ждали все: заместитель, помощники, следователи, секретарша, ждал даже конюх. Когда Сапожников заходил в деревянное здание прокуратуры, больше всего ему хотелось увидеть лицо секретарши Тони. С каждым днём Тоня нравилась ему всё больше и больше. И чем чаще и пытливее он всматривался в неё, тем соблазнительней она казалась. Но вот беда так беда: молодая женщина была замужем. Детьми она почему-то ещё не обзавелась; излучала молодой задор, рвущиеся наружу силы здорового организма искали работу для души и тела. 

 Однажды зимой, когда в помещении было холоднее обычного, Сапожников подошёл к секретарше, сидевшей за печатной машинкой.

Тоня пожаловалась, что у неё застыли пальцы. Жалоба была высказана, возможно, потому, что она не успела отпечатать все документы. Николай машинально взял её ладонь и увидел, как вдруг порозовели щёки и заблестели восхищением глаза Тони. Он смотрел в её глаза и больше ничего не видел. Ничего!

 В последующие дни Сапожников часто вспоминал эти глаза и проклинал себя за то, что дотронулся до руки секретарши. Есть женщины, в манерах которых еле уловимо, но всё же проскальзывает бесстыдство. Тоня как раз оказалась из таких. В её манере, походке, интонации голоса было нечто, заставлявшее мужские сердца биться интенсивнее. Всё чаще Николай стал замечать, как Тоня слишком близко, почти вплотную, подходит к нему сбоку, чтобы положить на его стол какой-либо документ. В этот миг у Сапожникова появлялось непременное желание обнять её за талию. Да что там! Желания мгновенно наслаивались и трансформировались, а исполни их – и с работы турнут, и из партии исключат за аморалку. Николай понимал, что близкие отношения могут завести далеко, и упорно молчал. Нельзя забывать: Тоня замужем. Ему оставалось упиваться её красотой, а упиваясь женской красотой, пьют до опьянения… 

 Проходили дни, недели. Во взгляде Тони молодой прокурор уже читал томительное ожидание. Она настойчиво стала интересоваться прошлой жизнью Николая, его родителями, его родным городом Куйбышевым…Сапожников почти каждый день раздумывал, как же перевестись отсюда, но ничего придумать не мог. Безвыходная ситуация – это всего лишь незнание выхода. И прокурор продолжал ломать голову.

 Количество уголовных дел в прокуратуре росло. Николай работал до изнеможения и нередко покидал свой кабинет в полночь. Пачки папирос на день уже не хватало. Периодически Сапожников просил Тоню выйти на работу в выходной день. Она приходила, нет, она прибегала, и у неё был вид женщины, догоняющей своё счастье.

 Эта ситуация бесила Николая. Ложась спать, он всё чаще мысленно представлял чужую жену в собственных объятьях.

 «Чёрт те что! Надо что-то делать! Нужно отсюда уезжать!» – твердил он сам себе по утрам, но – увы...

 По итогам первого полугодия Сосновский район лидировал в крае по количеству нераскрытых умышленных убийств. На совещании в краевой прокуратуре Сапожникова , не стесняясь в выражениях, отчитали, обвинив его в слабом надзоре за работой милиции. Николай реагировал бы на это спокойно, если бы его сняли к чёртовой матери с должности и уволили из прокуратуры: катись на все четыре стороны! Но этого не произойдёт. Из практики он знал, что проштрафившегося прокурора непременно отправляют с понижением в другой район заместителем или помощником прокурора.

 Расстроенный, обуреваемый желанием побыть в одиночестве и выпить водки, Сапожников вышел из здания краевой прокуратуры и не спеша двинулся навстречу городской суете. Люди ныряли в двери магазинов, надеясь найти там что-нибудь дефицитное. По дороге наперегонки мчались автомобили, периодически натыкаясь на светофоры.

 Николай свернул в переулок и зашёл в знакомую забегаловку. Сквозь пелену табачного дыма просматривались лица посетителей. Не обращая внимания на выкрики, сдобренные порой увесистым матом, буфетчица, на лице которой плавала улыбка, привычно разливала по гранёным стаканам спиртное.

 За одним из столов сидел младший лейтенант из авиаторов, который был также одинок, как звёздочка на его погоне. Зарплата не позволяла прокурору шутить с деньгами и, взяв у буфетчицы двести грамм водки, два бутерброда с колбасой и нарезанный огурчик, он присоседился к младшему лейтенанту. Офицер с разговорами не приставал. Каждый из них сидел и думал о чём-то своём… После стакана водки любой пессимист становится оптимистом. Доедая закуску, Николай пришёл к выводу, что утешением прожитого дня послужит день завтрашний. Успокоенный, он встал и, буркнув под нос «Ну да и хрен с ним, со всем!», вышел из забегаловки.

 

 Жизненные испытания редко следуют по графику. Вскоре было совершено новое очередное убийство. На сей раз в самой глухой таёжной деревушке с особой жестокостью расправились с заготовителем. По «горячим следам» раскрыть преступление не удалось. Доклад выезжавших на место совершения преступления следователя прокуратуры и начальника уголовного розыска был неутешителен: ни свидетелей, ни улик, ни перспективных версий. Сапожников решил ехать сам. 

 Дорога оказалась долгой и муторной. Свой путь он начал на лошади, затем плыл на лодке, потом снова лошадь и опять лодка.

 Угрюмый сибиряк, управлявший моторкой, иногда исподлобья бросал взгляды на прокурорский китель Сапожникова и подозрительно молчал. Николай смотрел на таёжные сопки и думал, что всё-таки самые лучшие соседи – это лес, река, горы. Часа через два лодочник вдруг заговорил:

 – Вы едете по убийству Грицаева?

 – Да, – неохотно отозвался прокурор и в который раз стал рассматривать поразительно громадные кисти рук попутчика.

 – Зря вы едете.

 Сапожников насторожился и ничего не ответил. После долгой паузы лодочник снова заговорил:

 – Гляньте: кругом тайга, болото. Убьют вас тут, сунут в болото – и с концами. – При этом лодочник смачно сплюнул за борт и в завершение разговора добавил. – Зря едете.

 Его слова прозвучали как приговор, который осталось лишь привести в исполнение.

 Инстинкт самосохранения подтолкнул руку прокурора к кобуре. Убедившись, что пистолет на месте, Сапожников закурил и, не сводя глаз с лодочника, стал настойчиво думать, что делать дальше. Он был обижен на судьбу, но интуитивно понимал, что обида – это заблуждение слабых. А слабым он себя не считал. Но где же он, достойный выход? Где? Искать, искать… 

 Безусловно, мудрые мысли толпами не ходят. Нужен всего один, но верный ход…

 Вскоре начало смеркаться. И тут прокурор достал папиросу и, выбросив пустую пачку за борт, приказал лодочнику:

 – Поворачивай назад!..

 Через две недели Сапожникова вызвали в Красноярск на бюро крайкома партии. Когда он, немного робея, вошёл в просторный кабинет, ему предложили присесть на сиротливо стоящий в сторонке стул. Не успел он всмотреться в усталые лица членов бюро, как председательствующий озвучил, что в адрес крайкома партии поступило анонимное заявление, автор которого сообщал, что отец Сапожникова ранее был раскулачен, а старший брат судим. И что всё это Сапожников скрыл при поступлении в юршколу. Николай внешне спокойно выслушал вопросы и ответил, что всё это соответствует действительности.

 … Вскоре он был исключён из ВКП(б), снят с должности и уволен из прокуратуры, хотя в анонимке не было ни единого слова правды. Быстрое течение жизни размывает берега обыденности. Получив «волчий билет», Сапожников вернулся в свой родной Куйбышев, где начал новую жизнь.

 Раны, которые наносит время, оно само и зализывает. В дальнейшем Сапожников почти сорок лет проработал адвокатом в родном Куйбышеве. Сделка с совестью прошла успешно. Он сначала часто, а потом всё реже вспоминал ту анонимку, которую написал сам на себя.

 А Тоню он забыл быстро – сначала фамилию, а потом и лицо. Наверное, потому, что за любовь часто принимают её тень. А может быть, многое в памяти стирается, чтобы сделать новую запись.

 Нынче Николай Константинович – давным-давно на пенсии, и для своего преклонного возраста выглядит прекрасно. Жизнь Сапожникову продолжает улыбаться, но глаза её остаются холодными.

Декабрь 2004 г.

 

 

 

 Они не оставляют меня ни на минуту. Кажется, это длится уже вечность. Время дергается, кружит, петляет и, в то же время, стоит на месте. Эти лица вокруг, плачущие, деловые или суровые сменяют друг друга как на карусели. Карусель мыслей похожа на шум моря, белый шум моря… 

 И сквозь мысленный шум яркими блестками калейдоскопа беспорядочная череда картин иной жизни. Может, прошлой? Трудно сказать. А если прошлой, то моей ли? Не знаю… 

 

 Запах перемен. Ветер гонит волны по ковыльной степи. Волны доходят до меня, щекочут колени и убегают к горизонту. Солнечный шар в чистой бездонной синеве. Большой и добрый мир… Пронзительный свист, и осколки солнца падают в поднимающуюся темноту. Звезды. Мириады звезд и знакомые созвездия. Звезды на погонах. Звезда в стакане. Колкая прохлада на губах. Кремлевские звезды и крики ворон, мечущихся над прожекторами. Свет. Яркий свет, в котором растворяется все вокруг…

 

 Дедушка держит меня за руку и сдерживает шаг, чтобы я не отставал. Я бегу по кромке песчаной косы, и брызги летят из-под ног. Впереди то и дело взлетают белые чайки .Они пролетают мимо меня и с криками носятся над Волгой. Воздух пахнет речной свежестью и цветущей травой. Я бегу все быстрее и быстрее…

 

 Я бегу изо всех сил, но шум моторов все ближе. Мост через заросшую камышом речку, знакомый забор, калитка, испуганное лицо мамы, бросившейся навстречу. А вокруг крики, выстрелы, чужие грубые голоса…Я смотрю в окно на проносящиеся по улице мотоциклы и вижу в оконном стекле свое отражение. Но это лицо дедушки.

 Оно дрожит и затягивается подступающим сумраком. Я проваливаюсь в него и лечу сквозь сгустки тьмы… 

 

 Последние куски облаков проносятся мимо иллюминаторов, самолет резко снижается, и мы приземляемся на Ханкале. Аэродромная суета, краткие ЦУ начштаба, глоток разведенного спирта, рев моторов, отправление колонны…

 Обезображенные деревья вдоль трассы, пустынные улицы встречных сел, обгоревшие дома за массивными металлическими воротами. Поворот на Ачхой-Мартан. Остановка у блок-поста. Вслед за Брагиным выхожу размять затекшие ноги.

 Павел Брагин. В училище мы друг друга недолюбливали. А, встретившись здесь, обрадовались. Среди тревожащей неизвестности знакомое лицо…

 

 Череда лиц, сменяющих друг друга как колода карт. Каждое лицо – судьба. И все они связаны пульсирующими нитями, сплетающимися в вертикаль власти. Вертикаль шатается, и нити рвутся, разлетаются в разные стороны, но появляются новые, и эта карусель длится нескончаемо…

 

 Я просыпаюсь от тихого стука в окно. Лежу в темноте с открытыми глазами и слышу, как мама открывает дверь, слышу ее неразборчивый шепот, шаги в прихожей. Звуки знакомого голоса. Я бросаюсь к отцу и прижимаюсь к его мокрой шинели. Мама суетится, собирая на стол. Отец не один. С ним еще двое солдат. Пожилой, кавказского типа, с черными взъерошенными усами и совсем молодой, тонкий как девчонка. Они жадно набрасываются на вареную картошку. В мерцающем свете керосиновой лампы я вижу добрую и счастливую улыбку отца…

 Гулкие удары в дверь, и стук отлетевшего засова. Топот сапог и автоматная очередь. Залитое кровью лицо молодого солдата, выпавшая из его пальцев картошка в мундире. Застывший взгляд черноусого кавказца, уснувшего прямо за столом. Отец ранен и пытается подняться с пола. Мама бросается к нему, но падает в угол от удара прикладом. Мой крик оглушает меня самого и путает все мысли. Рука в черной блестящей перчатке хватает меня за волосы и рывком ставит на ноги. 

 – У, партизанское отродье, – шипит офицер, дыша мне в лица перегаром, – вырастешь, тоже бандитом будешь как твой отец?

 – Он не бандит! – кричу я, вырываясь.

 Немец бьет рукоятью пистолета по моей голове, и мир вокруг гаснет…

 

 Это ощущение полета в полной темноте сначала пугает, потом к нему привыкаешь и уже перестаешь обращать внимание на то, что летишь в Никуда. Тем более, что полная темнота незаметно перестает быть полной. Частицы тьмы оказываются лишь промежутками между кусками жизни. Или жизней? А может, это разные стороны чего-то одного, чему еще нет названия? Я всегда испытывал склонность к философии. Но сделать это профессией даже в голову никогда не приходило. Это казалось таким же нелепым, как сделать профессией способность дышать. Выбор профессии у меня произошел как-то сам собой. Любимый фильм детства, и эта чеканная фраза: «Есть такая профессия – Родину защищать». Родина… Что от нее осталось? Из темноты выплывает лицо майора-пограничника. Когда это было? Впрочем, неважно. Был поезд, был стук колес, было полутемное купе и звуки гитары. И вновь эти звуки возникают в полумраке, и я слышу хрипловатый голос:

 

 ...Дождь по палубе бьет, с криком носятся птицы.

 Волны лезут на борт и скользят по броне.

 Разве думали мы, охраняя границу, 

 Что враги изнутри угрожают стране?

 

 Может, проще зажить, все в прошедшем ругая, 

 И проворно вложить веру новую в грудь?

 Но один только раз в жизни мы присягаем,

 И один только раз выбираем свой путь… 

 

 Зачистка. Это понятие пришло в Россию из американских боевиков. Когда стали учиться демократии у Соединенных Штатов, когда поливать себя грязью стало признаком хорошего тона, подражание Западу затопило всю страну. Выплыли немногие. А утонувшие продолжают жить. Или думать, что живут. Или думать, что думают. Государственная Дума. Красивая ложь может скрыть многое, но ненадолго. Красочная импортная упаковка вызывает восхищение только до тех пор, пока не вскроешь ее и не обнаружишь внутри ничтожное содержимое. Форма и содержание. Старый философский вопрос. Философия. Это то, что хранит нас от ошибок, потому что, если заниматься ею, то на ошибки времени уже не останется. Когда-то я мечтал сесть в кресло, обложить все вокруг липкой бумагой, чтобы никто не смог ко мне подобраться, и спокойно предаться размышлениям. Но покоя нет, покой нам только снится. Мы в постоянной суете откладываем жизнь на «потом». «Потом» никогда не наступает. Суета нескончаема. Я лечу сквозь темный тоннель, но в прозрачные участки стен вижу себя, лежащего в белой комнате, и вереницу людей, сменяющих друг друга у моей постели…

 

 – Откуда у тебя этот шрам, – спрашиваю я дедушку, показывая на рубец, пересекающий лоб. 

 – Это память о войне, – тихо говорит он.

 – Расскажи,– прошу я.

 – Как-нибудь потом, в другой раз.

 Но другой раз так и не наступил.

 

 Я плыву по течению невидимой черной реки. Так тихо и спокойно на душе. Я плыву по течению, только тишина теперь наполнена ожиданием чего-то ужасного. Что-то назревает вокруг. И вот уже вместо черной реки голубое небо. И я уже не плыву, а трясусь на уазике вслед за пылящим БТР. И безмятежные облака все продолжают свое вечное странствие.

Но ощущение тревоги разлито в воздухе. И я физически чувствую, как время отсчитывает последние секунды. Пять.…Четыре.… Три.… Два.… Один… Ноль… Сердце сжимается в комок. Но ничего не происходит. И сразу тревога исчезает, растворяется в красоте окружающей природы. А в голубом небе все те же белоснежные облака на фоне чернеющих гор. 

 Черный столб, взметнувшийся в небо, словно падение в грязь лицом. Горящий бронетранспортер, сбившаяся в кучу колонна. Ураганный огонь по зеленке, где, скорее всего, уже никого нет. Искалеченные тела убитых и раненых и ощущение беспомощной злости. Злости на невидимого противника, на бездарных политиков, втянувших нас в эту мясорубку, на самих себя, вынужденных играть по навязанным сверху правилам…

 

 Сверху видно все. Я вижу блеск медицинских аппаратов у своей постели; я чувствую, о чем думает медсестра, дежурящая в палате; я читаю мысли врачей, каждое утро заходящих в ожидании хоть каких-нибудь изменений. Все это проходит мимо сознания как голос диктора, когда ты сидишь у работающего телевизора, но занят каким-то своим делом. А я сейчас занят. Я в автономном плавании. Я плыву, но курс постоянно меняется.

Иногда я пытаюсь понять, почему. Иногда мне становится все безразлично…

 

 Мы блокировали село со всех сторон. Наша группа подходит к дому, где, по агентурным данным, в эту ночь будет связник Басаева. Вообще-то, мы должны были взять с собой представителя местной власти. Но не хотим рисковать. Местные доверия не вызывают. Ждем. В доме тихо. Мы осторожно просачиваемся во двор. Окружаем добротный кирпичный дом. Хорошо, что нет собаки. Я подаю знак, и двое солдат стучат в дверь. В доме вспыхивает свет, слышится шум, детский плач. Наконец, дверь приоткрывается и, уложив на землю показавшегося мужчину, солдаты заученным до автоматизма прыжком врываются в дом. Нервы на пределе, окна под прицелом. Через некоторое время мы слышим: 

 – Чисто!

 Поднимаем хозяина, заводим внутрь дома и входим сами. В комнатах ничего подозрительного на первый взгляд нет. Молодая чеченка прижимает к себе двух маленьких детей. Мальчик постарше, стоя у стены, исподлобья сверкает черными глазами. 

Проверяем документы у хозяина. Все в порядке. Для проформы спрашиваю, не было ли в доме кого-нибудь из посторонних, и получаю отрицательный ответ. Впрочем, на иной ответ я не рассчитываю. Извиняюсь, коротко объясняю ситуацию и направляюсь к дверям. Хозяин облегченно переводит дыхание и выходит проводить. В это время на улице слышатся выстрелы. Ночная тишина взрывается криками, разрывами гранат, шумом моторов. Мы бросаемся к воротам. Во двор вбегает Брагин с тремя бойцами.

 – Ушел, гад! – сообщает он, – двоих парней у меня положил.

 Брагин подбегает к чеченцу, с размаху бьет его по лицу. 

 – Кто у тебя был? – кричит Павел. – Отвечай! Пристрелю как собаку!

 – Хлебом клянусь, никого у нас не было,– шепчет хозяин.

 – Врешь. Все вы заодно. Ну, ничего, не таких раскалывали.

 – Тащи его в дом, – приказывает Брагин сержанту, – и обыскать все вокруг.

 – Постой, Павел, – вмешиваюсь я, – мы уже проверяли. Здесь чисто.

 – Ты не врубаешься, – отмахивается он, – мы упустили связника, потеряли двоих бойцов. Как думаешь докладывать? Нет, нужно что-то найти, и я найду.

 Я снова захожу в дом. Там уже все перевернуто. В поисках тайников солдаты сдвигают мебель. В соседней комнате с грохотом падает шкаф. К Брагину подбегает один из его солдат, с победным видом показывая автоматный патрон. 

 – Ну, вот, – произносит Павел довольно.– Что, бандитская морда, не успел все концы спрятать? В машину его! 

 Хозяина выводят на улицу. Женщина бросается за ним, но Брагин хватает ее за волосы и бросает на стул.

 – Сейчас напишешь о том, кого вы прятали, или твой муж попытается бежать ...

 Плачущая хозяйка порывается встать, однако рука Брагина пригибает ее к столу.

 Старший мальчик бросается на Павла, и тот вскрикивает, отдергивая укушенную руку. Отбросив мальчишку к окну, Брагин наводит на него пистолет и шепчет:

 – Ах, ты, змееныш.… Всех вас под корень…

 Я выхватываю у Павла пистолет и, сжав его плечо, кричу:

 – Отставить, майор! Уходим!

 Несколько секунд Брагин сжигает меня яростным взглядом, затем вырывается и выбегает из комнаты, бросив на прощанье:

 – Чистоплюй!..

 

 Я не помню, когда появилась эта музыка. Знаю только, что раньше ее не было. А сейчас она заполняет собой весь мир. Она пронизывает меня, она бросает меня с ноты на ноту, и я сам являюсь ее частью. Музыка Мишеля Леграна. Ее пульсирующий ритм словно управляет черным вихрем, захватившим меня. И вдруг – тишина. А впереди, там, куда медленно и торжественно влечет меня упругая трепещущая чернота – переливающийся всеми мыслимыми и немыслимыми оттенками, искрящийся сноп излучающего безграничную любовь света. И пока я тщетно пытаюсь собраться с мыслями, меня, словно пушинку в водовороте, разворачивает и несет обратно. Но хочу ли я возвращаться?..

 

 Возвращение домой. Последние часы в Грозном. Я бывал здесь до войны и потому, хотя и с большим трудом, способен ориентироваться в усеянном руинами городе. Но я не смотрю по сторонам. Я полностью полагаюсь на водителя и погружаюсь в мысли о доме. За пару кварталов до Минутки мы попадаем в пробку. Я выхожу из машины. Впереди догорает перевернутый «Мерседес». Рядом танк и кучка распаленных солдат, что-то доказывающих патрульным. Очередное ЧП. Как мне все это надоело! Ну, ничего. Скоро буду дома и постараюсь все забыть. Я повторяю это снова и снова, хотя прекрасно понимаю, что забыть не удастся. Ничего не удастся забыть. 

 Свежий весенний ветер. Ветер странствий, ветер перемен. Он всегда волновал сердце.

И сейчас он мягко толкает меня в лицо, зарождая надежду на лучшее. Я полной грудью вдыхаю воздух и щурюсь от яркого солнца. И не замечаю мимолетный солнечный блеск на крыше полуразрушенного здания в стороне от дороги. Я не слышу выстрела, не слышу испуганного крика водителя. Я успеваю заметить только его искаженное лицо, и небо обрушивается на меня всей своей синевой. И начинается бесконечная карусель из чудовищной мешанины фантастических и реальных видений. И черноглазый мальчик на крыше, сжимающий в руке снайперскую винтовку, – это лишь одна из бесчисленных картинок калейдоскопа…

 

 Свет в конце черного тоннеля – словно приглашение домой. Как лампа на окне в темную беззвездную ночь. Этот свет притягивает все сильнее. И хотя темное облако, захватившее меня, по-прежнему, мечется по тоннелю, словно маятник, я ощущаю, как одна за другой рвутся невидимые нити, связывающие меня со мной, лежащим в белой палате. Я равнодушно слежу за суетой врачей, уже потерявших всякую надежду. Я бесконечно устал в этом бесконечном круговороте. Раз за разом меня подносит все ближе и ближе к белому манящему свету. Порой мне кажется, что я вижу за сияющим входом мелькающие лица родных. И тогда необъяснимое чувство возвращения домой возрастает многократно… 

 Новые врачи. Новые методы. В палату поставили телевизор. Мне ежедневно включают новости. И это окончательно обрывает последние тонкие связи с прежней жизнью. Я, наконец, свободен. Я свободен и лечу домой. Ласковый пульсирующий свет все ярче. И вот, когда я уже готов погрузиться в теплое притягивающее сияние, там, в густой темноте, из которой я только что вырвался, вспыхивает белое облако. И сквозь отступившую тьму вдали проступают бесконечно дорогие лица. Лица жены и дочери. И время взрывается. В одно мгновение все становится на свои места. Я разворачиваюсь и, собрав остатки своей воли, устремляюсь назад. К тем, кого я не могу бросить в этом жестоком мире. 

Январь 2005 г.

 

 

 

 Этот городишко выскочил из-за поворота так внезапно, что Сергей машинально нажал на тормоз. Только что он был совершенно один на дороге среди холмистой равнины, только что он прикидывал, как ещё далеко до цивилизации, как вдруг по обочинам шоссе замелькали яркие рекламные щиты, а заботливо укутанные зеленью коттеджи пробудили мысли о завтраке в прохладном придорожном кафе и запотевшей бутылочке «Кока-колы». 

Миронов довольно улыбнулся. Городок не был отмечен на карте, и его появление было весьма неожиданным. Однако это была приятная неожиданность. Аккуратные двухэтажные домики напоминали картинки проспектов туристических фирм. Лица нарядно одетых прохожих светились улыбками. Стайки гусей на тротуарах двигались степенно и торжественно. Бросалось в глаза непривычное отсутствие на улицах мусора. Почти физически ощущалось, как волна за волной накатываются ощущения праздничной беззаботной атмосферы. Сергею на мгновение показалось, что всё это он уже испытывал когда-то; вот так же неторопливо проезжал он по этой идеально ровной мостовой, так же молча провожали его равнодушными взглядами дремавшие у дверей магазинов собаки, и даже прохожие на улице казались знакомыми. «Дежа вю», – усмехнулся он, вспомнив своего друга, физика по образованию, который был просто помешан на аномальных явлениях и всё сводил к выведенному им закону круговорота жизни в природе. По его мнению, за ничего не объясняющими наукообразными терминами люди прячут свою неспособность и нежелание разобраться в реальных причинах происходящих событий. Так и «дежа вю» он объяснял не иллюзорными, а реальными воспоминаниями о прошлых жизнях. Сначала Сергей пытался образумить друга, возражая, что, даже если и были эти «прошлые жизни», то вряд ли они были так уж похожи друг на друга. Однако никакие доводы не имели успеха, ибо тут же разбивались о новые, еще более фантастические теории. К примеру, как аргумент в споре часто использовалась идея о параллельных мирах, об их периодических пересечениях и взаимном влиянии друг на друга. И Сергей махнул рукой на чудачества своего товарища.

 Кафе «Шашлычок» расположилось на центральной площади города. Красочно оформленные витрины обещали экзотические блюда кавказской кухни. У входа стояла красная «иномарка», из которой доносилась негромкая мелодия. Сергей припарковался рядом и зашел в кафе.

 В прокуренном зале пахло кислым пивом и подгоревшим мясом. Подвыпившая компания облепила стол, уставленный кружками, и громогласно перебирая свой небольшой словарный запас, тщетно пыталась составить связные предложения. Это была совсем не та атмосфера, которой жаждал Сергей, и он, досадно поморщившись, повернулся к выходу. 

 На площади он на какое-то время застыл, ослеплённый ярким солнечным светом, и вновь поймал себя на ощущении, что это уже когда-то было. И вонючее полутёмное кафе, и ряд киосков на противоположной стороне площади, и перепуганная девушка, протягивающая ему сигареты. Миронов тряхнул головой, отгоняя ненужные мысли, и направился к торговым рядам, решив взять что-нибудь на дорогу. Он купил упаковку печенья, пару банок «кока-колы» и пачку «Мальборо». Продавщица медленно как во сне отсчитала сдачу, нервно швырнула на прилавок банки и, подавая сигареты, внезапно сказала сдавленным шёпотом:

 – Уезжайте отсюда. Скорее…

 – Что? – недоуменно переспросил Сергей.

 Но девушка замолчала и стала суетливо разбирать товар на полках.

 Сергей недоуменно пожал плечами и зашагал к машине. 

 В это время распахнулись двери кафе, и на улицу выскочил коренастый парень в чёрной кожаной куртке. Пошатываясь, он подбежал к «иномарке». Взревел мотор, машина задергалась из стороны в сторону и, со скрежетом оттеснив «Жигули» Сергея, помчалась прочь. 

 – Эй, – закричал Миронов, роняя свои покупки и бросаясь следом.

 «Иномарка» скрылась за углом, а машину Сергея тем временем обступила высыпавшая из кафе подвыпившая компания.

 – Уйдёт, гад!...Скорее… Что ты там возишься… – послышались возгласы.

 Сергей поспешил к своей машине. 

 – Вы что, парни, – воскликнул он, увидев вырванные провода зажигания.

 Он схватил за плечо бритоголового незнакомца, возившегося с проводами, но получил сзади удар по голове и потерял сознание.

 Очнулся он уже в машине, вернее, в её багажнике. Голова то и дело ударялась обо что-то жесткое. Сергей застонал и, ощупав предмет рукой, сообразил, что это был огнетушитель. Машина, виляя, неслась по дороге, и всё в багажнике ходило ходуном. Упираясь ногами в кузов и защищая руками голову, Сергей пытался собраться с мыслями. То, что он оказался не в то время и не в том месте, было ясно. Неясно было, что теперь предпринять. Страха почему-то не было. Была усталость и предчувствие того, что всё обойдется. Как всегда.

 Послышались выстрелы, затем раздался скрип тормозов. Автомобиль остановился. Мотор заглох, и, прислушавшись к звукам, доносившимся снаружи, Миронов понял, что кого-то бьют. Наконец, удары прекратились, и к машине приблизилось несколько человек. Тяжело дыша, они принялись обсуждать, что делать дальше. Постепенно до Сергея дошло, что разговор идет о нём. Предложения были самые разные, но в конце неизменно фигурировал труп Сергея.

 Слушая различные варианты своей дальнейшей судьбы, Миронов ощутил, как постепенно наполняется холодной и всепоглощающей яростью. Все его чувства обострились, а время как бы замедлило свой бег. Мышцы были напряжены до предела, и тело, словно сжатая пружина, застыло в ожидании момента Х.

 Щелкнул замок, и поднялась крышка багажника. Две ухмыляющиеся дебильные физиономии показались на фоне голубого неба, и тут же струя пены из огнетушителя скрыла эту неприглядную картину. Одним прыжком Сергей выскочил наружу и окинул взглядом поле действий. На обочине крутила колёсами перевернутая «иномарка», рядом в луже крови застыло чье-то неподвижное тело, а вокруг Сергея, отрезая ему все пути отхода, стояло трое мордоворотов. Один из них был вооружен автоматом, а двое других небрежно похлопывали по ладоням бейсбольными битами. Еще двое парней крутились на земле, протирая глаза от едкой пены.

 – Ну что, убогий, – начал громила с автоматом, взвинчивая себя и наполняясь справедливым негодованием, – ты зачем моих пацанов обидел? А если они теперь ослепнут? Отвечать придется. Что молчишь?..

 Сергей мгновенно оценил обстановку. Вожак не опасен. Он слишком уверен в себе, к тому же, ещё долго намерен болтать, возвышаясь в своих глазах и в глазах своего окружения. Будь он не так самоуверен, то мог бы сдуру пальнуть, а так не захочет упустить удобного случая насладиться своим превосходством. Те, с битами, насмотревшиеся американских видеофильмов, пока тоже большой опасности не представляют. Они знают, что инициатива наказуема, и будут ждать команды. А вот от шпаны в пене можно ожидать всего. Этих стоит опасаться. Они сейчас унижены перед своими и горят желанием отомстить. И, как только обретут зрение, вполне могут нанести удар в спину. А значит, их не должно быть за спиной. 

 Миронов, прихрамывая и всем своим видом изображая растерянность, потоптался, передвинувшись так, чтобы парни с битами оказались за спиной на лини огня. Снова в голове пронеслась мысль, что всё это уже происходило с ним раньше. «Старею видно» – мельком подумал он и ответил вожаку:

 – А что говорить? Всякое в жизни бывает. Так что, я тут подумал, хлопцы, пока в багажнике трясся. Подумал и решил: я вас, пожалуй, отпущу.

 – Как? – вырвалось у вожака, опешившего от неожиданности.

 – Чисто конкретно!– ласково пояснил Сергей.

 Поняв, что над ним издеваются, главарь передернул затвор автомата. Но было уже поздно. Этого мгновения Сергею оказалось достаточным, чтобы очутиться за спиной у вожака, и предназначавшаяся Миронову автоматная очередь поставила точку в карьере поклонников бейсбола. Еще мгновение – и голова автоматчика с хрустом повернулась на 90 градусов.

 Боковым зрением Сергей зафиксировал метнувшуюся к нему руку с ножом и, резко изменив траекторию её движения, направил лезвие прямо в блестящий среди пенной шапки глаз. Перепрыгнув через упавшего, Миронов очутился возле последнего бандита, все ещё ожесточенно трущего глаза.

 – Не убивай, – умоляюще пробормотал тот, в страхе закрываясь рукой.

 По дрожащим прыщавым щекам парня непрерывно катились слезы.

 Глядя на это жалкое трясущееся существо, Сергей брезгливо поморщился и сел в «Жигули». Замкнув провода зажигания, он рывком бросил машину вперед, прочь от этого безумного места. И только заметив в зеркальце заднего вида, как оставшийся в живых бандит прижимает к уху сотовый, Сергей понял, что зря пощадил подонка.

«А впрочем,– подумал он, набирая скорость, – вряд ли кто за мной теперь угонится. Движок новый, пока организуют погоню, я буду уже далеко. Нет, теперь меня не догнать. Разве что на вертолете…»

 Вертолет вылетел из-за холма и сразу наполнил все вокруг грохотом двигателя. Оглушительный грохот полностью поглощал звуки выстрелов, и, если бы не фонтанчики пыли, то и дело возникающие рядом с асфальтом, Сергей даже не понял бы, что в него стреляют. Он лихорадочно крутил руль, заставляя автомобиль выписывать на дороге невообразимые пируэты. Вертолет кружил вокруг как надоедливая муха. Большая и опасная муха. 

 Миронов вновь почувствовал, что постепенно наполняется леденящей душу яростью. Да сколько можно убегать от всякого отребья! Если уж суждено умереть, то не лучше ли встретить смерть лицом к лицу.

 Взвизгнув тормозами, машина остановилась. Сергей открыл дверцу и закурил. Вырвавшийся вперед вертолет теперь развернулся и летел обратно, урча злорадно и уверенно. Шум двигателя надвигался как лавина. И когда уже можно было различить фигуры людей в кабине, Сергей выхватил из бокового кармана сиденья ракетницу и выстрелил.

 Вертолет вздрогнул и, урча уже не так уверенно, захлебываясь, словно от страха, спикировал на землю. Огненный ком пересек асфальтовое шоссе и остановился в кювете. С каменным лицом Миронов поехал дальше. Когда за спиной раздался взрыв, Сергей даже не обернулся. 

 Серая лента дороги наматывалась на колеса; день клонился к вечеру. Сергей мчал на запад, вслед за уходящим солнцем. Он ощущал себя игрушкой в руках судьбы, игрушкой любимой, оберегаемой, и всё же, тем не менее, лишённой свободы собственной воли. Это ощущение возникало уже не первый раз, но было ли оно следствием стресса, усталости или же пророчества, так и оставалось загадкой. Хотя временами казалось, что понимание лежит на поверхности, и стоит только протянуть руку, остановить мгновение, как свет истины зальет душу божественным откровением.

 Сергей протянул руке к атласу автомобильных дорог, но его рука вдруг как-то странно задергалась, атлас затрепетал, словно раненая бабочка, а за окном замелькали белые полосы. Дорога впереди внезапно превратилась в морской пляж, затем перед машиной вырос густой лес. На небе вместо заходящего солнца появились многочисленные звезды, затеявшие стремительный хоровод. Автомобиль тоже закружился, потеряв почву под колесами.

 Он вращался все быстрее и быстрее и, наконец, провалился в поглотившую весь мир черную пелену…..

 

– Эта кассета уже своё отслужила,– печально вздохнул Андрей, выковыривая отверткой из видеомагнитофона спутавшуюся в клубок ленту. – Ну и ладно. Все равно, фильм был так себе, ничего особенного…

Март 2005 г.

 

 

 

 Это были далекие семидесятые годы. Мы были молоды, жизнерадостны, верили в свои силы и в свое будущее. Мы считали себя писателями, ибо только что окончили филфак Воронежского университета, и у Кости в городской газете «Молодой коммунар» был опубликован с десяток стихотворений, а у меня в ящике письменного стола валялись две тетрадки с началом научно-фантастического романа. Роман носил многообещающее название « Бегство после долгих усилий, или Приключения 4 джентльменов в южных морях». 

 Мы вот-вот должны были получить дипломы и уже готовились уезжать работать по распределению. Мы не старались остаться в городе как некоторые более практичные сокурсники. Нет, мы жаждали новых ощущений и выбрали далекий и экзотический Сахалин. Мы листали тома энциклопедий и жадно впитывали скудную информацию об этом острове. Мы уже видели себя на берегу Охотского моря, уже ощущали порывы соленого морского ветра. Но в последний момент все переменилось, и вместо Сахалина мы получили назначение на Кавказ, в Чечено-Ингушетию. И снова были справочники, географические карты, томики Толстого и Лермонтова. 

 А потом был мир гор. Мир, в котором невольно замирает сердце перед застывшими стражами столетий. Мир, наполненный величием и чистотой. Мир, в котором, казалось, нет, и никогда не будет места подлости и низости. 

 И была школа в одном из маленьких аулов Ножай-Юртовского района. И была работа, ставшая жизнью. Отрывки этой жизни аккуратно разложены по ячейкам памяти. И каждый кусочек бережно хранится, ожидая своего часа. И ничего нельзя выкинуть...

 

 В отпуск мы уезжали на Волгу. Мы бегали по магазинам, закупая провизию и рыболовные снасти. Мы тащили тяжеленные рюкзаки на пристань и предвкушали, как, наконец, отплывем от берега…

Мы плыли вниз по Волге на стареньком теплоходе. Пять часов мы проводили в томительном ожидании. Мы сидели на палубе среди людей с мешками и корзинами. Это напоминало кадры из довоенных фильмов. Словно заработала невидимая машина времени и оживила прошлое. Мы невольно представляли себя перенесенными на много лет назад. И это было так же реально, как и плеск волн за бортом.

Медленно тянулись обрывистые волжские берега, проплывали встречные села, менялись попутчики. И вот, наконец, старая скрипучая пристань на границе с Астраханской областью. А потом еще два часа пешком сквозь прибрежные заросли по, казалось, только нам известным тропинкам. Мы старались идти без отдыха, чтобы скорее добраться до места назначения и упасть на траву в блаженном бездействии. Мы выходили из зарослей ивняка и застывали на мгновение. Перед нами, каждый раз по-новому, но всегда чарующе представал Омут. Три протоки разбегались от его округлого зеркала, соединяя Волгу с маленькими извилистыми речушками. 

Мы переправлялись на противоположный берег Омута и разбивали палатку на обрыве среди неразберихи поваленных когда-то бурей деревьев. 

Когда оранжевый шар солнца зависал над лесом, готовый скрыться за его неровный частокол, у нас уже все было готово для торжественного ужина. Аппетитно шипели на углях охотничьи колбаски. Доставалось из родника охлажденное шампанское, выкладывались на походную клеенчатую скатерть городские деликатесы….

 

Рано утром мы уходили на далекий и малоисследованный еще ерик. Мы торопились и завтракали прямо на ходу по дороге парой сухарей и кусочком сахара. Мы не боялись оставлять палатку без присмотра, так как людей вокруг не было, а там, где нет людей, плохих людей не бывает. Плохие люди любят толпу. В ней они могут легко затеряться, и в ней они могут поживиться. 

 Мы шли напрямик, каждый раз открывая новые места. Протоки с бегущей в неизвестность водой. Заросшие травой заливчики, из которых при нашем приближении выстреливали стремительные торпеды щурят. Заливные луга с травами в человеческий рост, откуда бросались на нас потревоженные армады комаров. Все это возникало у нас перед глазами и прочно обосновывалось в глубинах памяти.

Мы пробирались сквозь заполненный паутиной, хворостом и стволами упавших деревьев лес, ежеминутно рискуя сломать себе ногу или выколоть глаз. Мы твердили, что в последний раз суемся в эти дебри. Мы верили, что это действительно так. Но все забывалось, когда за деревьями показывался просвет. Мы осторожно выходили на крутой берег ерика и замирали с волнением при виде стай крупных неторопливых рыб. 

Если нам везло, то прежде, чем удилища оказывались сломанными, в сумке уже лежало несколько сазанов. Но, даже если мы оставались и без снастей и без добычи, то обратный путь все равно был заполнен впечатлениями от пережитого и планами завтрашнего возвращения на это место…

 

Ясными августовскими ночами мы мечтали о времени, когда люди станут умнее. Мы сидели у костра на песчаном берегу и всматривались в переливающиеся загадочными узорами уголья, словно символизирующие собой переменчивое и загадочное время. Такие минуты у жаркого костра под мерцающими искрами звезд поневоле располагали к философским размышлениям. Сколько людей задолго до нас, вот так же завороженно смотря на пляшущие языки пламени, пытались объяснить для себя огромный мир или хотя бы его крошечную частичку, в которой они находились. Сколько идей родилось и погибло в этих попытках! А сколько осталось и продолжает пылать маленькими факелами в умах и душах! Все оставляет свой след. И, казалось бы, давно занесенные ветром времени следы вдруг выступают на поверхность под порывами того же самого ветра, и прошедшее предстает перед глазами так ясно, что сразу же перестает казаться прошедшим…

И снова слышится монотонный шорох набегающих волн и треск распадающихся угольев. И глухой стрекот крыльев жука, спикировавшего на песок и устремившегося прямиком в костер. Костя преграждает ему хворостинкой путь и отбрасывает его в темноту, бормоча:

– И куда тебя несет, дурачок.

Спасенный жук возится в стороне, затем мы снова слышим его крылья, и маленькая фигурка исчезает в ярком мечущемся пламени. 

– От судьбы не уйдешь,– говорю я. – Так и люди. Сколько человечество ни спасай, оно упорно ползет к своей гибели…

 

Как старая, засвеченная местами кинопленка, разворачивается лента памяти. То один, то другой яркий эпизод вдруг всплывает в сознании и переносит нас в иной, оставшийся где-то позади мир…

Раскаленное солнце на безжалостном безоблачном небе. Раскаленный песок слепит глаза. Редкие чахлые кустики практически не дают тени. Налетающий лениво ветер совсем не приносит облегчения, обдавая тело горячими волнами. Мы пытаемся спрятаться от солнца под натянутым на шесты одеялом, периодически переползая по песку вслед за неугомонной тенью. Лениво перебрасываемся репликами, передвигаем шахматные фигуры, и пытаемся переждать самое жаркое время. 

– В прошлом году такого пекла не было, – вздыхаю я. – И воложка почти пересохла. А помнишь, какой родник был под тем обрывчиком? Сейчас бы вернуться в то время. Так нет, с каждым годом все только хуже. Сначала Омут весь зарос. Потом Первая воложка. А теперь и здесь все песком заносит. Да, видно, нужно искать новые места…

 – Там хорошо, где нас нет, – возражает Костя. – Год на год не приходится. Все меняется. Что-то – к лучшему, что-то – к худшему. Да мы сами виноваты, знали ведь, что лето жаркое. Нужно было взять сухого побольше. Сейчас бы прохладного рислинга. Или шампанского… – он облизывает пересохшие губы.

 Я представляю себе вытащенную со дна реки бутылку шампанского и мысленно даю себе зарок, что уж в следующем году…..

 Ну а вслух отвечаю: 

 – Тащить тяжело. Да и потом, по закону подлости, будь у нас сейчас сухое, наверняка, хлынул бы ливень, и мы сидели бы в мокрой палатке, дрожа от холода. 

 – Мы вообще как-то нерационально ведем себя, – продолжает рассуждать Костя, забыв про шахматы, – каждый год ведь в одни и те же места едем. Вполне могли бы устроить тайник и хранить посуду, снасти, консервы. Шампанское, наконец.

 – Ты забыл, что здесь в разлив все затоплено. Берега меняются. Каждый раз что-то новое. 

 Но Костю уже захватывает. Он обводит взглядом берег: 

– Ну, положим, не все меняется. Вон та ива, например, еще не один год простоит. От берега далеко. Чем не ориентир?

Он ненадолго замолкает и мечтательно произносит:

– А ведь как просто все можно устроить. Нет, обязательно нужно будет попробовать. Например, в десяти шагах от дерева к воложке устроить тайник. Конечно, повозиться придется. Зато, представь, потом как будет кстати…

– Кстати, кстати, только сейчас от этого не легче… Ты вообще-то ходить будешь? Если бы мы с часами играли, то …

– Если – то… Причина – следствие.… И с кем я играю? Никакого полета фантазии. А вот если когда-нибудь все же изобретут машину времени, то мы с тобой сможем послать нам сегодняшним небольшую посылку в виде того же шампанского. А насчет часов – вспомни, у кого чаще стрелка падала. Ну, да ладно, шах тебе…

Минут пять мы молча строим хитроумнейшие комбинации, потом Костя упирается взглядом в пространство и неуверенно говорит: 

– Послушай, а если это уже произошло? 

– Что произошло? – не понимаю я.

– Если мы уже сделали это… Посылка из будущего…. 

Я улыбаюсь:

– Ну, неси. Что сидишь? Мне, пожалуйста, «цинандали».

Костя встает и бредет по песку вверх, к обрыву. Я передвигаю шахматы в новое место и пересаживаюсь сам в переместившуюся тень.

Проходит минут десять. Костя не появляется. Я выбираюсь из-под тента, окунаюсь в воду и ненадолго чувствую облегчение. Выйдя на берег, я бросаю взгляд наверх и вижу сгорбленную Костину фигурку, возящуюся возле старой ивы. Вдруг Костя выпрямляется, и я слышу его торжествующий крик. Он быстро сбегает вниз, размахивая над головой бутылкой шампанского. 

Надежно обвязанная морскими узлами сетка с шампанским уже покоится на дне реки, а я все еще не могу придти в себя. 

Костя же всем своим видом показывает, что ничего необычного не произошло.

– Все по строгим законам логики, – повторяет он довольно.

И тут я вспоминаю случай двухлетней давности. У Кости был урок, посвященный пословицам и поговоркам. Он хотел объяснить детям, что это обобщенный опыт народа, что в каждой пословице есть смысл, пусть и не всегда лежащий на поверхности. Бурное оживление в классе вызвал приведенный Костей пример « Кто рано встает, тому бог дает». 

 « У нас тоже есть похожее, только не бог, а Аллах», – сказал кто-то из учеников.

 «Бог, Аллах, – какая разница. Главное, смысл такой же». В классе разгорелся спор, есть ли смысл в этой пословице, или она просто выдает желаемое за действительное.

 Костя не вмешивался, а лишь подливал масла в огонь, время от времени подбрасывая провокационные вопросы особо рьяным спорщикам. На дом он задал ученикам сочинение на тему «Корни и ветви пословиц».

 А через пару дней одна из учениц этого класса – Айшат – выйдя рано утром вместе с младшей сестрой за водой, нашла в роднике пять новеньких рублевых монет. На следующее утро такая же история произошла с другой девочкой. Слух быстро разлетелся и по школе и по селу. 

 Когда ученики стали рассказывать об этом Косте, тот только развел руками: «А что же тут удивительного? Кто рано встает…»

 Случай с монетами повторился еще несколько раз. Конечно, нашлись горячие головы, решившие устроить с вечера наблюдение за родником, но это ни к чему не привело. Мальчишки, просидевшие всю ночь в засаде, никого не заметили, однако монеты, тем не менее, появились. Правда, вскоре это прекратилось. Наверное, потому, что по утрам у родника стало уж слишком многолюдно. Так, по крайней мере, объясняли многие. Что еще осталось в памяти? Разве что зарплата, которую в тот месяц учителям выдали почему-то рублевыми монетами. И то, что Костя жил в доме, стоявшем прямо над родником. 

 Я вспоминаю все это и облегченно вздыхаю. Все вроде бы становится на свои места. Ай да Костя! И когда же он успел? Но одного он не учел. Этикетка. Ведь на ней стоит год изготовления. Представляю выражение его лица, когда я прочитаю надпись на бутылке. Я усмехаюсь, довольный своей проницательностью. Но когда мы вытаскиваем сетку с бутылкой из реки, оказывается, что этикетка отклеилась, и ее унесло течением. 

Мы блаженствуем, сидя на обрыве и потягивая прохладное вино. И мысль о чуде, которое всегда рядом, уже не кажется фантастической… 

 

Где-то с шести часов вечера наступало лучшее время. Жара уже спадала, солнце больше не обжигало, а, собираясь скрыться за полосой деревьев на западе, посылало на прощанье по-доброму теплые лучи. До вылета комаров оставалось еще часа два, и мир казался ласковым и прекрасным. Мы проверяли снасти, запасали дров на ночь, расстилали плащ-палатку и ужинали, следя за плеском рыб в затихшей воложке и строя планы на следующий день.

А потом у костра велись долгие разговоры обо всем на свете. В том числе и о машине времени. Мы спорили о возможности ее существования. Здравый смысл говорил, что путешествия во времени нарушили бы причинно-следственные связи. Но этот здравый смысл отступал перед неутолимым желанием верить в то, что когда-нибудь люди все-таки научатся управлять непостижимым, загадочным и своевольным временем. Управлять, а значит, и менять, если потребуется. Мы были недовольны своим временем. Мы видели его недостатки и мечтали их устранить. Нам не хотелось жить в трясине лжи, которая разрасталась год от года. Нам было жаль детей, которых мы учили быть честными и добрыми. Нам было ясно, что, если они останутся такими, им будет очень трудно в жизни. Этот мир слишком наполнен грязью. Но учить их подлости и хитрости мы не могли и не хотели. Мы работали в школе и ясно видели, во что превращается система образования в паутине растущего как на дрожжах чиновничьего мира. Отчеты ради отчетов, процентомания, сиюминутные интересы заменили собой подлинное образование. То же самое было повсюду. Мир бюрократии опутал страну и высасывал из нее все соки… 

 

Мы спорили о машине времени. Довольно странное занятие для филологов. Но я вообще увлекался фантастикой, а Костя до филфака год проучился в московском физтехе. Я как– то поинтересовался, почему он бросил физику, на что Костя ответил, что бросить институт и бросить науку – это не совсем одно и то же. Больше я не приставал к нему с этим вопросом. Я ведь и сам считал, что ни один институт не принесет пользы больше, чем самообразование. Я любил фантастику, но меня привлекала в ней неожиданность полета фантазии автора, а в технические детали я особо не вдумывался. Костя же, наоборот, придавал этим деталям большое значение и пытался рассмотреть во всевозможных вариантах. Очевидно, это служило ему толчком для мысли и временами заносило довольно далеко от идей самого автора. Во всяком случае, фантастику Костя читал не меньше меня, а возможно и больше. 

– О чем свидетельствует история?– задумчиво говорил Костя. – О том, что рано или поздно любая фантастика перестает быть таковой. Вот где поле для размышлений. То ли человек не может придумать того, чего не существует во Вселенной, то ли он способен мысленно предвидеть будущие открытия. Представь, за десять лет до появления теории относительности у Герберта Уэллса уже описан Путешественник во Времени, который объявляет время четвертым измерением. Сам Уэллс в то время считал это полнейшей чепухой. А потом оказалось, что эта чепуха подтверждается строгими математическими уравнениями. Так что современная наука уже не считает путешествия во времени чем-то невозможным. С физической точки зрения никаких проблем здесь не возникает. Другое дело, – с логической. Здесь выявлено столько парадоксов, что ум за разум заходит. 

 Я уж не говорю о классическом примере, когда человек отправляется в прошлое и случайно убивает себя самого. Или своего отца. Есть и более тонкие, более заумные рассуждения. Я читал рассказ одного американского фантаста. Так вот, там некий профессор создал машину времени. Первый опытный образец. И вот испытания. Профессор держит на ладони кубик. Просто маленький кубик. И говорит своим сотрудникам: «Господа! Ровно в три часа я положу этот кубик внутрь прибора и отправлю на пять минут назад в прошлое. Значит, без пяти три этот кубик будет внутри прибора. Сейчас без шести минут три. Если мои расчеты верны, то через минуту кубик должен исчезнуть у меня с ладони и появиться внутри». Все с замиранием сердца следят за минутной стрелкой. Ровно без пяти три кубик исчезает с ладони профессора и появляется внутри установки. Все ошеломлены, все счастливы. Решена одна из величайших задач науки…»

 – Ну и в чем здесь парадокс? – спросил я. – А впрочем, понимаю. Раз кубик уже не у профессора, значит, тот не сможет поставить его в три часа в свою машину и эксперимент сорвется. Ну и так далее, по кругу…

 – Да нет. Это профессор как раз объяснил. Ровно в три часа он приблизит ладонь к установке, кубик исчезнет из прибора и окажется на ладони. И тогда профессор спокойно поместит его внутрь. Так что никакого парадокса не возникает. Тут дело в другом. Пока все ждут наступления трех часов, у одного из сотрудников возникает вопрос: « Профессор, а что будет, если вы теперь передумаете и ровно в три часа не положите кубик на стенд?» Профессор как истинный ученый мгновенно оценивает новизну возникающего парадокса и принимает судьбоносное решение. Практика – критерий истины. И ровно в три часа, когда кубик появляется у него на ладони, профессор оставляет его там. 

 Костя замолчал и принялся ворошить палкой угли в костре. Я представил описанную ситуацию, попытался предугадать окончание рассказа. Не придя ни к чему, нетерпеливо спросил:

 – Ну и что? Что произошло с кубиком?

 – С кубиком? Ничего. Просто весь мир исчез… 

 

 В те далекие семидесятые информацией дорожили и собирали ее по крупицам. Мы механически просеивали официальные новости, выбирая из словесной мишуры осколки истины. Эти крупицы складывались постепенно в картину реальности. Мы еще не знали, что скоро ее смоет обрушившийся на страну вал гласности. Потоки информации захлестнут людей и обесценят само это понятие…

 

Мы ждали перемен. Мы думали, что хуже быть уже не может. И ведь вроде увлекались фантастикой и много читали. А все же не хватило фантазии предположить, что может быть еще хуже. Что в грядущие восьмидесятые мы с надеждой примем ветер перемен. Что поверим в свершившееся, наконец, прозрение. И будем опасаться только одного: как бы с грязной водой случайно не выплеснули и ребенка. И нам с нашей наивностью даже в голову не сможет тогда придти, что грязную воду никто и не собирается выплескивать. Целью будет именно ребенок… 

 

Это были далекие семидесятые годы. Теперь мы уже совсем не молоды, отнюдь не жизнерадостны и даже оставшаяся вера в свои силы не позволяет ждать чего-то хорошего в будущем. Мы и теперь считаем себя писателями, потому что у каждого из нас есть, по крайней мере, один постоянный читатель.

Мы больше не спорим о машине времени. Мы, наконец, поняли, что она существует. И существует уже давно. Только придумана она не человеком. А для человека. Машина времени – это наши воспоминания. Это транспорт, который всегда с тобой. Но руководство по управлению им в комплект не входит…

Апрель 2006 г.

 

 

 

 Николай Привалов не был похож на русского человека. В разрезе глаз и овале лица просматривались его далёкие предки, одни из которых жили когда-то в западной Европе, другие – на Ближнем Востоке. Но он ничего не знал о них и даже не догадывался об их существовании в прошлом.

 Вечером, когда у него зазвонил сотовый телефон, номер не высветился. Он приложил трубку к уху и услышал:

 – Завтра. Сорок четыре двенадцать сто шестьдесят семь, – чётко сказал незнакомый мужской голос и отключился.

 – Что за шутки? – спросил сам себя Николай и машинально вернул дешёвенький телефон в карман.

 Он не придал значения этому звонку, хотя и держал в памяти набор цифр. 

Добравшись до общежития и укладываясь спать, он вспомнил об этом звонке и стал размышлять о том, кто мог ему позвонить, и что означают эти цифры. Если это не шутка, значит, позвонили по поручению шефа, предположил Привалов. Теперь надо расшифровать, что означают эти цифры. Самое простое – это номер московского телефона (насколько ему известно, только в Москве семизначные номера) или номер мобильного и по нему надо позвонить завтра. Могут быть и другие варианты. Например, рейс самолёта 4412, прилёт в Ростов в 16 часов 7 минут. Или 44 поезд прибывает в 12 часов 16 минут, вагон 7. Может быть и более сложный ребус. Прежде чем размышлять дальше, Николай решил проверить выдвинутые версии. Он позвонил в аэропорт и на железнодорожный вокзал. Точно! Есть такой поезд. И время совпадает. Однако завтра надо на всякий случай позвонить и по телефонам, подумал Привалов и с чувством победителя лёг спать. 

 На следующий день, первого июля, возле 7 вагона встретились двое: одному было чуть за двадцать, второй по возрасту годился ему в отцы.

 – Здравствуйте, Сергей Иваныч, – сказал молодой, пожимая руку

старшему. По его глазам и выражению лица было видно, что он с нетерпением ждал этой встречи. 

 – Молодец – сообразил. Поздравляю с окончанием университета.

 – Спасибо.

 – Диплом получил?

 – Позавчера. 

 – Ну и замечательно. Я буду краток и, может быть, не очень убедителен. Вот тебе билет до Волгограда и деньги на месяц из расчёта сто рублей в сутки, – он протянул конверт. – Твой поезд через три часа. В Волгограде поселишься в квартире по адресу, указанному на конверте; ключ в конверте. В квартире будешь жить один. Через месяц с тобой свяжутся. Пароль «Вам привет от Сергея Ивановича из Ростова». Вопросы есть?

 – Есть. Сергей Иваныч, что от меня требуется. Что я должен за месяц

успеть сделать?

 – Ничего. Жить обычной жизнью. И ждать. В нашем деле это очень важное качество – научиться ждать. И ещё: не расслабляйся; считай, что ты в командировке. Ну, Николай, удач тебе, постарайся использовать это время рационально; впрочем, о ценности времени мы уже говорили. – Он пожал руку собеседнику и покинул перрон так же быстро, как и появился на нём три минуты назад.

 Николай Привалов сидел в вагоне и под стук колёс размышлял. Почему в Волгоград, а не в другой город? И почему впервые не поставлено никакой задачи? Болтаться в незнакомом городе целый месяц, да ещё на сто рублей в сутки. Могли бы дать и побольше. Сергей Иванович изучает его уже четыре года.

Наверняка он знает о нём всё, или почти всё. Ему известно, что отца, братьев и сестёр у него нет, что мать на зарплату сельского учителя не имеет возможности помочь ему. Знает и то, что все пять лет, пока он учился на юрфаке Ростовского университета, ему пришлось постоянно где-то подрабатывать. А может им и нужны такие? А впрочем, задачи, скорее всего, поставлены, но пока не озвучены. Мало ли что мог придумать этот Сергей Иванович. Мужик он толковый, интересный, мозг работает виртуозно, знает в совершенстве три языка, много лет работал за границей.

К примеру, приеду в Волгоград, а там такого адреса нет. Что делать? Тогда

надо выяснить, не переименовали ли улицу. Хотя такой ситуации, видимо, не предвидится; она уже была, когда его посылали в Таганрог. Другой вариант: найду квартиру – ключ не подходит. Или в поезде сумку специально сопрут. Тогда предстоят дополнительные расходы на предметы первой необходимости. А как жить? Придётся где-то подработать. Да и как это его охарактеризует? Лопух, да и только. Да мало ли какие ещё проблемы можно придумать. Привалов встал, взял сумку, стоящую под столиком, сунул её в ящик своей нижней полки и пошёл покурить. По пути в тамбур он обратил внимание, что свободных мест в вагоне не видно. Тогда почему в его купе два свободных места? Да и на купе расщедрились, ему хватило бы и плацкарты. Может, для того, чтобы лишний раз посмотреть на него свежим взглядом? Сосед-то у него не бабушка и не женщина с ребёнком, а мужик; и по всему видно, что не из рабочих и крестьян. Правда, с первых минут пути на разговоры не напрашивается. А с другой стороны: стоит ли он того, чтобы на него тратили столько сил и средств. Навряд ли…

 Квартира в Волгограде оказалась однокомнатной, без следов проживания в ней. Стол, стулья, диван, кресло, телевизор, холодильник – вот и вся мебель.

На столе телефон. Привалов поднял трубку и убедился, что телефон работает. В кухне было всё необходимое для приготовления пищи, но продуктов не было. Николай сходил в магазин, купил кофе, сахару, немного других продуктов и вернулся в квартиру. Сварил кофе и сел в кресло. Обо всех поручениях Сергея Ивановича, которые приходилось выполнять, он всегда писал отчёты, подписываясь псевдонимом «Рихард». Он избрал именно этот псевдоним, потому что считал Рихарда Зорге лучшим разведчиком. О чём же он будет писать на сей раз? Он решил не ломать голову и ликвидировать проблемы по мере их поступления. Ясно одно: скорее всего через месяц зададут сотню вопросов и поэтому надо быть во всеоружии. На всякий случай, планировал «Рихард», соберу информацию о соседях; разработаю проверочные маршруты и выясню, нет ли слежки. Поищу в квартире подслушивающие устройства. Под благовидным предлогом схожу в квартиру этажом выше, осмотрю её: нет ли там техники для визуального контроля надо мной. Познакомлюсь с достопримечательностями города. Во-первых, самому интересно, а во-вторых, могут прозондировать, насколько любознателен их подопечный…

 Давно уже в жизни Привалова не предполагалось столько свободного времени, и поэтому он хотел почитать художественную литературу зарубежных классиков на русском языке. Честно сказать, он уже и забыл, когда делал это в последний раз. Всё свободное время он тратил на изучение одного из диалектов французского и художественную литературу читал только на французском языке. Пожилая француженка, с которой он занимался на конспиративной квартире изучением языка, была им довольна. К сожалению, в квартире Николай обнаружил лишь одну книгу. Это были «Северные рассказы» Джека Лондона. Специально подсунули, решил Николай, чтобы формировать у меня силу духа и стойкое отношение к трудностям. Да и знакомство с достопримечательностями Волгограда – это тоже в какой-то степени воспитание патриотизма. 

 На следующий день «Рихард» побывал на Мамаевом кургане, в музее-панораме Сталинградской битвы, увидел известный всему миру дом Павлова, прошёл по набережной Волги и направился в центр города. В проходном дворе обратил внимание на мусорные ящики, в которых рылись двое потрепанных мужичков. Прошел через арку и вышел на проспект Ленина. На фоне иномарок и сияющих витрин сновали пешеходы, озабоченные не жизнью, а выживанием. Спустился в подземный переход. Мимо ставших уже привычными нищих равнодушно протекала людская река. «Сколько потерянных лиц на дороге жизни!», – вспомнил Николай где-то прочитанную фразу и отправился домой. 

 После ужина Привалов удобно устроился на диване и, получая неописуемое удовольствие от мысли, что у него еще куча свободного времени, открыл рассказы Джека Лондона. Мир суровых и мужественных людей захватил его. Он уже с сожалением констатировал, что непрочитанных страниц остается все меньше. Чтобы растянуть удовольствие, Николай сделал над собой усилие и отложил книгу. Ночью ему снилось белое безмолвие и гонки на собачьих упряжках. А утром Привалов решил никуда сегодня не выходить и снова погрузился в чтение. Как и все хорошее, книга быстро закончилась. На следующий день Николай зашел в «Книжный мир» и, отмахиваясь от голоса разума, купил семь книг Джека Лондона, потратив более тысячи рублей. 

 Незаметно пролетела неделя, затем вторая. Все запланированные мероприятия «Рихард» выполнил, а от Сергея Ивановича не было ни слуху, ни духу. В компании Джека Лондона Николай не скучал: казалось, что вместе с автором и его героями он прошёл тяжёлый путь по Юкону, задержался на несколько дней в Доусоне, а потом пустился дальше, ночуя вместе с собаками у костра; он даже чувствовал вкус жареного лосиного мяса, хотя раньше его никогда не ел. Может быть, это ощущение возникло в связи с тем, что у него заканчивались деньги. В его рационе теперь преобладали хлеб, картошка и макароны. От сигарет с фильтром он неделю назад отказался и перешёл на «Приму». Чтобы сэкономить деньги, по городу он передвигался пешком. Уже приходила идея пойти где-нибудь подработать, но Привалов отогнал эту мысль. Герои северных рассказов Джека Лондона были в гораздо худшем положении, один сумасшедший мороз чего стоил. Здесь, правда, другая проблема: дикая жара и духота. 

 Вечером первого августа Привалов доедал последнюю картошку. Из запасов у него остались полпачки макарон и щепотка чая. Как известно, убедительнее всех просит желудок. Хотелось чего-нибудь мясного и сладкого. Но хуже всего было то, что оставалась последняя пачка «Примы». Перед ужином Николай застелил стол газетой, и теперь рассеянно пробегал ее глазами. Он наткнулся на заметку об одном из российских олигархов, который за год увеличил свой капитал на пять миллиардов долларов. Привалов раздраженно встал из-за стола и, подойдя к раскрытому окну, нервно затянулся сигаретой. И такой стране он намерен посвятить всю свою жизнь, а если потребуется, то и отдать ее? Впервые Николая посетило сомнение, а верный ли выбор он сделал? Раньше ему и в голову не приходило сомневаться в правильности своего решения. Он был горд, что его выделили среди других, и с радостью дал согласие работать в Службе внешней разведки. И работать не в посольской резидентуре, где собираются в основном блатные ребята, а в качестве разведчика-нелегала. Он будет ежедневно рисковать где-то там, в чужой стране. А здесь, на родине, какая-то шпана будет нагло обирать народ? Покупать себе яхты, футбольные команды… В то время как большинство россиян все больше опускается на дно... Привалов никак не мог успокоиться.

 Неожиданно впервые за месяц зазвонил телефон. Николай вздрогнул и поднял трубку.

 – Четвёртая октава, – сказал незнакомый мужской голос. Короткие гудки ничего нового не добавили. 

Апрель 2006 г.

 

 

 

За свою долгую жизнь мне пришлось много поездить и по стране и за рубежом. Многое забылось, но одна давняя поездка въелась в память на всю жизнь до мельчайших подробностей. Я ехал поездом в спальном вагоне в Ленинград через Москву. Была июльская жара, и почти все двери купе стояли нараспашку. Я часто выходил в коридор, где легче дышалось, или покурить в тамбур, и, проходя мимо открытых дверей, мельком видел пассажиров и слышал обрывки их разговоров. Возле одного из купе я остановился, чтобы посмотреть в окно (что-то меня там заинтересовало, уже не помню что) и услышал мужской голос:

 – …Я ещё в молодости пришёл к такому выводу. Интеллект человека развивается с помощью пополнения словарного запаса. Узнал значение нового слова – в сознании открылась ячейка, ещё слово – новая ячейка открылась, и так далее. Причём, не имеет значения, какое это слово: иностранное или из воровского жаргона. Поэтому тот, кто владеет иностранным языком, имеет более высокий интеллект…

 Через минуту я стоял в тамбуре, курил и задумался над тем, что только что услышал. Эта мысль показалось мне интересной. Возвращаясь на своё место, я глянул в купе, откуда доносился уже знакомый голос, и увидел, что этот голос принадлежит среднего возраста славянину интеллигентной внешности. Напротив него сидел кавказец примерно такого же возраста.

 В своём купе я продолжил чтение какой-то книги, но мои мысли крутились вокруг незнакомца. Спустя некоторое время я опять подошёл к окну в коридоре возле того самого купе и услышал тот же голос:

 – …На всех нас влияют мысли других людей. Добрые мысли окружают человека особым биополем, находясь в котором другой человек воспринимает это без всяких слов. Но в молчании может быть не только доброта, но и злоба, ненависть, любовь, равнодушие, любопытство и так далее. Общение людей – это взаимодействие их биополей. Высказанное слово – это чаще всего ложь. Больше половины правдивой информации от человека к человеку передаётся без слов, а

слова нередко служат нам для того, чтобы скрыть ту или иную мысль. Молчание – золото. Мысль – поступок. Секрет обаяния людей в их мыслях. Привлекательность внешности зависит не от физического тела, а от мыслей, в этом теле существующих. Рядом с одними нам хорошо и комфортно, а с другими – плохо. Всё зависит от мыслей людей. Чтобы бороться со злом и преступностью, надо пробуждать, культивировать в людях добрые мысли. Это достигается образованием и воспитанием. В обществе, где люди необразованны и невоспитанны, большую роль играет религия или идеология, цель которых контролировать мысли большинства людей установленными догмами.

 Монолог был прерван кондуктором, который принёс чай, и пассажиры купе занялись обедом.

 Я вернулся на своё место, прилёг и стал обдумывать то, что услышал.

Раньше ничего подобного я нигде не читал. Неудобно было подслушивать, но меня неудержимо тянуло на прежнее место. После долгих колебаний я опять оказался у заветного окна и услышал следующее.

 – …Мы удивляемся чудесам. Но чудес в природе нет. Чудо есть только одно: это сама природа и её часть – человек. Удивляться можно только этому творению. В повседневной жизни человек удивляется тому, что не соответствует его представлениям, убеждениям, теориям. Таким образом, чтобы удивиться, нужно уже иметь в сознании какие-то представления об окружающем мире. Эти представления основаны на личном опыте и формируются в сознании в какие-то логические модели. Дальнейший опыт также показывает, что любая построенная человеком логическая модель или теория есть предрассудок, иллюзия, мираж. Пытаясь логически объяснить мир, мы должны рано или поздно удивиться тому, что наши теории и умозаключения не соответствуют действительности. Удивление наше будет тем сильнее и больше, чем научнее и серьёзнее наши теории. Только очень умный человек откровенно скажет вам, насколько он глуп. «Во многой мудрости – много печали», – говорили древние. Инстинкт познания – это мощная страсть в человеке, она, как и любая страсть, ведёт к удовольствию. Удивление человека, познающего мир, – огромное удовольствие. Но испытавшего удовольствия человека ждут разочарования и новые проблемы. Самое большое заблуждение человека заключается в том, что, развивая науку, он считает, что таким образом он приобретает власть над природой. Наделённый сознанием человек действительно получает некоторую свободу воли и некоторую власть над природой. Но это… (с чем бы сравнить) – червь, да, червь на крючке удочки, проглотив которого мы осознаём власть рыбака и попадаем к нему ещё в большую зависимость. Дав человеку сознание, природа преследовала только одну цель: показать человеку своё могущество. Думая категориями человеческой морали, можно сказать, что, наделив сознанием человека, природа очень изощрённо поиздевалась над ним. Вывод такой. Удивляться не надо. Любая страсть – хитроумная ловушка. Свободу воли и власть имеет только природа. Некоторые называют её – Бог…

 Дальше мне послушать не пришлось. Кондуктор начал убирать ковровую дорожку, и я вынужден был удалиться в своё купе. В тот вечер спать я ложился с мыслью: «Ну почему не я оказался соседом в том купе, а этот кавказец с усами!?»

 Москву я проспал. Её мы проехали ночью. Утром я заметил, что кавказец в купе один и очень удивился этому. Из их вчерашних разговоров, которые я подслушал, было ясно, что оба они едут в Ленинград. Мысль о том, куда подевался попутчик того кавказца, не давала мне покоя. Что же с ним случилось? Потоптавшись возле открытой двери чужого купе, я заглянул в него и спросил:

 – Извините, а ваш сосед уже вышел?

 – Да. Весь вышел. Его арестовали в Москве.

 – За что!? – я был ошарашен этой новостью.

 – Он слишком много знал, – ехидно ответил кавказец, усмехнулся и отвернулся к окну

 За окном шёл тысяча девятьсот тридцать седьмой год.

 Февраль 2010 г. 

 

 

 

 Всё началось с того, что Трофим Быстров забыл дома расчёску. Во всяком случае, я так думаю, потому что давно уже убедился, что ничего просто так в этом мире не бывает. Потому и верю в приметы. Не во все конечно, а в те, которые уже проверены во многих походах. Стоило, например, планируя сплав по спокойной воде, отказаться от спасжилетов, как оверкиль был обеспечен. Или тащишь с собой мешок консервов, наслушавшись разговоров о костлявой руке голода. И попадаешь в места, где рыба сама выскакивает из воды, а грибы, ягоды и орехи бросаются под ноги при каждом шаге в сторону от тропы.

 Короче, многие приметы сбываются. Только, наверное, у каждого они свои. Так вот, Трофим забыл свою расчёску. Выяснилось это уже на реке, после первой ночёвки. 

Мы только что проснулись. Поставили кипятить котелок с водой для чая. Трофим укрепил на стволе ели карманное зеркальце и объявил нам, что намерен бриться каждый день. 

 – Нужно поддерживать форму, – сказал он, глядя на наши недоверчивые лица. – А то некоторые на природе распускаются, перестают за собой следить. Даже руки с мылом не моют. Это не наш принцип.

 – Ну-ну, – усмехнулся я, – посмотрим, надолго ли тебя хватит.

 Трофим ничего не ответил, продолжая своё действо. Потом долго изучал в зеркале результат своих манипуляций. Оставшись довольным увиденным, он сполоснул бритву с помазком и положил их просохнуть. 

 Тут обнаружилось, что он забыл расчёску.

 – Это была твоя ошибка, – нахмурился Адмирал.

 Трофим отмахнулся: 

 – Да ладно. Это не самое важное. Обойдусь.

 После завтрака мы отплыли. Погода была хорошая, ветерок отгонял комаров, и мы просто отдыхали, скользя вдоль заросших елью берегов. Впереди шёл Адмирал с Главным Рыбаком, а за ними – мы с Трофимом.

 Адмирал курил сигару, Главный Рыбак пробовал бросать блесну, Трофим потягивал пиво из банки, а я фотографировал всё подряд. 

 Однако беззаботный сплав продолжался недолго. За поворотом началась затяжная шивера. Пришлось то и дело увёртываться от торчащих из воды камней. Управлять тяжело нагруженными лодками было достаточно трудно. Поэтому мы даже обрадовались, когда вдруг небо затянуло тучами, и хлынул дождь. Появился законный повод устроить стоянку. 

 Мы быстро пристали на первом же попавшемся месте, растянули полиэтилен и затащили под него вещи. Перевернули лодки, сами устроились рядом с вещами и стали рассуждать, стоит ли ставить палатки. Пока мы спорили, долго ли продлится дождь, он как-то внезапно закончился. А июльское солнце за полчаса не оставило никаких следов пролетевшего ненастья. 

 Поскольку место нашей вынужденной остановки особыми достоинствами не отличалось, было единогласно решено продолжить сплав. 

 До вечера миновали шиверу, и Адмирал нашёл неплохую стоянку. Ровная каменная терраса. Полно дров. Рядом сосновый бор. Ниже по течению уже виден порог. Его нам предстоит пройти завтра. Но это завтра. А пока о нём можно не думать. Даже Адмирал не кинулся, как обычно, исследовать препятствие, а вместе с Главным Рыбаком стал настраивать снасти на хариуса.

 Мы с Трофимом быстро поставили палатки. Пока Быстров разбирал вещи, я успел набрать ведёрко грибов. Так что на ужин у нас был грибной суп и нежнейший жареный хариус. 

 Как всегда, был тост за отсутствующих друзей. И, как всегда, были планы на завтра. Исполненные оптимизма, мы упаковали остатки продуктов в мешок и подвесили на дерево подальше от палаток. Проверили положение Полярной звезды, залезли в палатки и быстро заснули. 

 

 Утро выдалось великолепным. Особо подняло настроение то, что ко времени нашего подъёма Главный Рыбак успел не только наловить рыбы, но и уже заканчивал её жарить. 

Холодная вода мгновенно согнала остатки сна. Мы растянули плащ-палатку и быстро сервировали походный стол. 

 – Кто-то грозил бриться каждое утро, – задумчиво произнес Главный Рыбак, вгрызаясь в очередного хариуса.

 Я хмыкнул, а Трофим огорченно сказал:

 – Бритву не нашёл. Видать, оставил на прошлой стоянке.

 – Я почему-то не удивляюсь, – заметил Адмирал, допивая свой кофе. – Ну ладно, я схожу на разведку. А вы собирайтесь потихоньку.

 Мы сложили вещи, загрузили в лодки и стали изучать карту маршрута, прикидывая, где лучше устроить днёвку. Быстров был здесь впервые, а мы трое уже сплавлялись в позапрошлом году. Но всё равно, интересно было вспоминать знакомые места и гадать, сильно ли они изменились.

 Вернулся мрачный Адмирал. Он молча сел на камень, задымил сигаретой и только тогда сказал:

 – Докладываю. Воды меньше, чем в прошлый раз. Вещи придётся обносить. А может, и лодки. Пока не знаю. Будем решать вместе. 

 – Что, так плохо? – спросил я.

 Адмирал пожал плечами:

 – Да нет, не особо. Но нужно всем посмотреть и хорошо всё спланировать.

 – Ну так идём, – нетерпеливо поднялся Трофим.

 – Без меня,– махнул рукой Главный Рыбак. – Мне всё равно. Как решите, так и будет.

 Он остался с лодками, а мы втроём зашагали вниз по течению.

 Метрах в ста от стоянки был маленький островок, а сразу после него река резко сужалась, попадая в мрачный каньон, начинающийся небольшим косым сливом. Метров через тридцать река огибала большой валун, образуя ещё два слива. Затем друг за другом ещё три, последний где-то около метра. Потом конец каньона и удобная чалка по правому берегу.

 В принципе, всё было ясно. Сомнения вызывала лишь вторая ступень. Адмирал склонялся к правому обходу, но решили ещё раз взглянуть на это место с правого берега, когда будем переносить вещи. К сожалению, другого варианта мы не нашли. 

 Молча вернулись к месту ночевки. 

 – Два прижима, две бочки, – ответил Адмирал на вопросительный взгляд Главного Рыбака.

 Мы выгрузились на правый берег перед островком. Вещи, которыми не хотели рисковать, упаковали в рюкзаки. Остальные засунули в гермы и закрепили верёвками в лодках так, чтобы они как можно меньше мешались. 

 За час перетащили рюкзаки за каньон. По дороге осмотрели вторую ступень порога, наметили места для страховки. Кажется, Адмирал не ошибся: правый слив предпочтительнее. Во всяком случае, мне тоже так показалось. 

 Я остался страховать, а остальные вернулись к лодкам. 

 Через некоторое время показалась адмиральская лодка. Она мелькнула на фоне неба и тут же скрылась в белой пене. Затем несколько секунд я видел, как две небольшие фигурки яростно машут вёслами. Лодка исчезла, вновь мелькнула, и вот уже я вижу навалившегося на нос Главного Рыбака, отчаянно выгребающего из бочки. Всё. Можно вздохнуть спокойно. 

 Я помог высадиться и вытащить лодку на берег. Мы отвязали гермы и перевернули лодку, выливая воду. Ребята остались сушиться, а я вернулся к Трофиму.

 Всё, что было дальше, происходило куда быстрее, чем можно описать. 

Вход в каньон. Стремительно приближающаяся скала. Попытка уйти от прижима. Чудом не потерянное весло. Летящий на нас валун. Уход вправо. Падение. Налетающие валы. Отчаянные усилия выровнять лодку по течению. Затем два уже неконтролируемых прыжка. И вот последняя ступень. Как в замедленной съёмке я вижу поднимающийся вверх нос лодки. «Выгребай!», – кричу я Быстрову и падаю вперёд, стараясь погрузить весло как можно глубже в пузырящуюся белую пену. И очень медленно, неохотно река выпускает нас на спокойную воду.

 Мы сидим по колено в воде и счастливо улыбаемся.

 – Ну вот и всё. Самое трудное позади, – весело заключил Адмирал, подтягивая нас к берегу.

 Обсохнув и согласившись, что на сегодня приключений довольно, решили идти до первой же подходящей стоянки, а там уже спокойно разобрать вещи и устроиться на ночлег. 

 Что мы и сделали. Место было не хуже вчерашнего. Кроме того, здесь был впадающий в реку ручей, что с точки зрения Главного Рыбака давало неплохие перспективы на рыбалку. Адмиралу же больше всего понравилось то, что стоянка была уже обжита, и на ней имелись две лавочки, очаг и стол. Он тут же удобно устроился на лавочке и задымил сигарой.

 А вечером был торжественный ужин и бутылка шампанского, извлечённая откуда-то Адмиралом.

 Наутро, позавтракав остатками вчерашнего обильного ужина, мы продолжили сплав. По плану нам оставалось, особо не напрягаясь, сплавляться ещё шесть дней. Особых препятствий дальше не предвиделось, и мы думали всерьёз заняться рыбной ловлей и сбором ягод. 

 У меня на весле обнаружилась трещина. Очевидно, я всё же повредил весло, уходя вчера от прижима. Поэтому мы двигались не спеша, отстав от адмиральской лодки.

 Часа через два показался большой лесистый остров. Он делил реку на две протоки. Правая – мелкая и усеянная камнями. Левая – чище, и там основная струя. Во всяком случае, так было два года назад. 

 Адмирал свернул налево. Мы последовали за ним. Протока сильно изгибалась, и скоро мы потеряли головную лодку из виду.

 Течение усиливалось. Берег всё быстрее убегал назад.

 – Адмирал! – удивлённо сказал Быстров, показывая на правый берег.

 Я повернул голову и, действительно, увидел Адмирала. Он бежал по берегу нам навстречу, что-то кричал и махал рукой.

 Скоро мы поравнялись, и я услышал:

 – Расчёска!

 И тут мы сами увидели её за поворотом. Огромная ель, полностью перегородившая протоку, висела над водой, оставляя внизу совсем небольшой просвет. Наверное, можно было бы кое-где проскочить, если бы не толстые сухие сучья, торчащие во все стороны. 

 Мы бросились грести к берегу. Моё весло потеряло большую часть лопасти. Я продолжал грести остатком. Куда там. Преграда быстро приближалась. Мы пронеслись мимо Главного Рыбака, который бросил нам морковку. Трофим почти успел схватить её. 

Но только почти. Течение неотвратимо тащило лодку прямо на ель. 

 Хорошо, что документы и другие ценные предметы мы привыкли держать на сплаве всегда под рукой. Каждый схватил, что мог, и мы прыгнули в воду. 

 Вынырнули мы уже за елью. Нас пронесло ещё немного, и мы выбрались на берег острова. К нам уже бежали Адмирал и Главный Рыбак.

 За островом снова начиналось мелководье, и часть вещей нам удалось отыскать среди каменных ванн. Болтающиеся на сучьях останки лодки тоже сумели снять и вытащить на берег. Впрочем, надежды было мало, и осмотр это подтвердил.

 – Ремонту не подлежит, – вынес вердикт Главный Рыбак.

 И добавил утешающее: 

 – Но можно гермы сделать.

 Когда оценили размер понесённых потерь, Адмирал подвёл итог:

 – Собственно, могло быть гораздо хуже. Сами виноваты. Расслабились после порога. Забыли законы Мэрфи. Вот и результат. Теперь вопрос: что будем делать? Понятно, что с маршрута придётся сойти. В сущности, у нас два варианта. Первый: сто двадцать километров по реке до Глухарёвки. Один – на лодке с вещами, остальные – по берегу. Второй: около полусотни километров по тайге до Агафоново. Свои плюсы и минусы есть и там и там.

 – Что мы, пешники? – пробурчал Быстров. – По тайге, с грузом? Я за реку.

 Главный Рыбак кивнул:

 – Я тоже. Здесь рыбы больше.

 Адмирал вопросительно посмотрел на меня.

 А у меня в голове уже вертелась авантюрная мысль. Я сказал:

 – Когда мне предлагают выбор из двух вариантов и говорят, что другого пути нет, я всегда ищу третий. По тайге с полной выкладкой, да ещё, не зная дороги? Как бы эти пятьдесят километров в пятьсот не превратились. У второго варианта один плюс: идти налегке. Но вспомните берег: разве везде можно пройти? Придётся лезть по скалам, искать обходы. Муторное занятие. Да и в срок не уложимся.

 – Так что ты предлагаешь? – терпеливо поинтересовался Адмирал.

 – Сплав по реке. Но всем сразу.

 – Как? – усмехнулся Главный Рыбак.

 – Плот.

 Адмирал хлопнул себя по лбу:

 – Чёрт! А ведь это мысль! Как мне сразу в голову не пришло? 

 К вечеру следующего дня плот был готов. Благо сухих брёвен по берегам было достаточно. Пригодились и остатки резиновой лодки: мы нарезали из них жгутов для гибкой стяжки. 

 Погрузили все вещи в оставшуюся лодку, Главный Рыбак уселся сверху и отошёл от берега. А мы, втроём орудуя шестами, осторожно двинулись за ним. Сначала мы чувствовали некоторую неуверенность, но уже через несколько минут осмелели, затем обнаглели и бесстрашно вышли на струю.

 Плот держался довольно уверенно, и мы всё больше укреплялись в мысли, что вполне смогли бы работать в области судостроения.

 Через два дня плот рассыпался, врезавшись в скрытый пеной валун при прохождении простейшего порожка километрах в четырёх от Глухарёвки. 

 Всё-таки, часть пути нам пришлось проделать пешком. А потом два дня мы ждали попутного транспорта до железнодорожной станции.

 Но зато в сельском магазине Адмирал купил и торжественно подарил Трофиму расчёску на память.

Декабрь 2012 г.

 

 

Одна из загадок творчества 

 

1

 Литератор Григорий Аркадьев уже полгода находился в плену бессюжетного периода. Предпринимаемые время от времени попытки вырваться на свободу к успеху не приводили. Планы побега, выстраиваемые в голове Аркадьева, рушились с таким грохотом, что ощущение поражения оглушало. Возникали сомнения в своих возможностях и другие вредные мысли.

 Появилась даже идея купить сапоги, отрастить бороду и пойти пешком по СНГ в поисках сюжетов. Жена Аркадьева, Аллочка, всегда и во всём поддерживающая своего мужа, от планируемой бороды не испытала особого восторга, а остальную часть замысла одобрила:

 – Ну конечно, сходи, дорогой, развейся. Прогулки полезны. И я с тобой прогуляюсь. 

 – А что, – мечтательно произнес Григорий. – Идти, куда глаза глядят. Встречать рассветы и закаты вместе с братьями нашими меньшими. Слиться душой с природой. И главное – отрешиться от всяческой суеты. Не спешить никуда. Не горит же…

 – Ой, у меня, похоже, пирог горит, – встрепенулась Аллочка и умчалась на кухню.

 Аркадьев взял большой потрёпанный географический атлас, нашел в нем Советский Союз и медленно прошёлся глазами по линии границы.

 – Какую страну профукали, – вздохнул он.

 Вернулась жена с подносом спасённого пирога, и мысли Григория переключились на кулинарные темы.

 За чаем с выпечкой время шло незаметно. Наконец, с сожалением посмотрев на остатки пирога, Аркадьев отодвинул от себя поднос и выдохнул:

 – Да… Не так мы живём, не так… Мы слишком привязаны к благам цивилизации. Мы забыли, что такое холод и голод. Мы перестали ценить маленькие радости. Наш разум покрылся жирком благополучия. Нет, надо срочно что-то менять…

 – Правильно, дорогой, – согласилась жена.

 Она унесла посуду на кухню, а Григорий долго сидел, задумчиво глядя на потолок, пока не задремал.

 

2

 Утром Аркадьев вышел на балкон и поёжился. Еще вчера было тёплое бабье лето, а теперь всё небо затянули тоскливые серые тучи. Лужи на дороге пузырились и расходились волнами под колесами проезжавших машин. Холодный ветер качал ветки тополей и швырял в лицо мелкие капли дождя. Аркадьев поморщился и вернулся в тёплую комнату, где уже был готов завтрак. 

 – Знаешь, – задумчиво сказал он жене, – я в который раз убедился, как, всё-таки, справедлива народная мудрость. Утро вечера мудренее. Еще вчера я был готов сорваться с места и пойти неизвестно куда. А зачем, собственно? Разве мало сюжетов вокруг? Нет, нужно не тратить время на сомнительные авантюры, а настойчиво бить в цель. Моё дело – литература, моё рабочее место – письменный стол. А всё остальное – от лукавого. Ну, скажи, разве я не прав?

 – Конечно, прав, дорогой. Куда идти, на зиму глядя? Лучше весной на море рванём. А пока сиди дома и спокойно работай. Хочешь ещё чаю? 

 – Пожалуй, – согласился Григорий, беря очередной круассан.

 

3

 День прошёл как обычно. Благодушное настроение после завтрака вызывало мысли о предстоящей плодотворной работе. Остановка была за малым: подобрать подходящую тему. Тему, которая была бы одновременно и актуальной и созвучной внутренним ожиданиям. 

 Аркадьев просмотрел стопку старых газет, где он отмечал материалы, показавшиеся ему ранее интересными. Нужен был толчок для мысли. Но мысли упорно отклонялись от чего-то конкретного, плавно покачиваясь на поверхности моря общих рассуждений. 

 Настроение начинало портиться. Григорий отодвинул газеты и, взяв чистый лист бумаги, аккуратно вывел: «План». С полчаса он сидел, изучая белую поверхность листа. Затем поймал себя на мысли о том, что мысли о творческом плане полностью отсутствуют. А присутствуют обо всём сразу и ни о чём.

 Аркадьев потёр лоб, раздражённо встал из-за стола и включил телевизор.

 Спасаясь от хлынувшей в комнату рекламы, он защелкал пультом. Однако настроение лучше не стало. Новости не радовали, телесериалы давно набили оскомину, познавательные каналы уже много лет крутили одно и то же. 

 «Всё, хватит, – подумал Аркадьев, – хватит ждать вдохновения свыше. В конце концов, не важно о чём писать. Важно – как. Пусть случай решит, о чём следует поведать миру».

 Он закрыл глаза и в последний раз нажал кнопку на пульте управления. 

 – Вор должен сидеть в тюрьме! – раздался голос Высоцкого.

 

4 

 На следующий день Аркадьев посетил местное отделение союза писателей, где привёл председателя своей просьбой в полное замешательство. 

 – Да ты, братец, оригинал, – заметил председатель, с любопытством оглядывая Григория. – Весьма неожиданная идея. Весьма… Впрочем, может, в этом и есть рациональное зерно. 

 Аркадьев уверенно заявил: 

 – Конечно, есть. Метод погружения – это сильное средство. Нужно хорошо знать то, о чём пишешь. 

 – Да, это верно. Ну что ж, давай попробуем. Мы вставим тебя в план работы. Прямо на очередном заседании я подниму этот вопрос. Направим письмо в Министерство Юстиции. Согласуем детали. Глядишь и получится. Действительно, нужно смелее осваивать новые территории, применять эффективные методы работы. Ты – молодец, Григорий. Дерзай!

 – Спасибо, – улыбнулся Аркадьев. – Ну и сколько времени потребуется, чтобы утрясти все формальности?

 Председатель пожал плечами и задумчиво пожевал губами:

 – Ну, трудно сказать. У нас ведь подобного ещё не было. Но в связи с последним усилением борьбы с излишней бюрократизацией, скорее всего, не особенно долго. Думаю, через полгодика что-то прояснится. 

 У Аркадьева резко упал дух. Он покачал головой и протянул:

 – Это слишком. У меня нет столько времени…

 – Ну а что ты хочешь, братец. Это ещё быстро. Впрочем, если тебя не устраивает, попробуй неофициальный путь. Может, и повезёт.

 – Вы имеете в виду…

 – Ну да, – кивнул председатель, – именно это. У нас же в городе своя тюрьма имеется. А земляк с земляком всегда договориться сможет.

 

5

 В местной тюрьме Аркадьев долго дожидался дежурного. Так долго, что успел изучить все объявления, какие только смог обнаружить. Он уже собирался плюнуть и отказаться от своей затеи, когда появился хмурый дежурный в звании капитана. 

 – Ну, что у вас? – нервно бросил он, заполняя журнал.

 Аркадьев представился и стал излагать свою просьбу, стараясь говорить доступно и убедительно. 

 Сначала дежурный молча слушал, продолжая что-то писать. Потом бросил ручку и недоумённо уставился на Григория. Затем ещё раз, уже внимательнее, просмотрел его документы и спросил:

 – Вы у психиатра давно были?

 Григорий смутился:

 – Давно. А что?

 Капитан ничего не ответил. 

 Аркадьев выждал немного и продолжил свою речь, упирая на то, что борьба с преступностью – задача всего общества. И он, как писатель, хочет внести свой вклад в это важное дело. 

 – Да и вашему учреждению положительные отзывы не помешают, – закончил он, как ему показалось, вполне убедительным аргументом.

 Дежурный позвонил куда-то по телефону и кратко обрисовал ситуацию. Выслушав ответ, он неприязненно бросил взгляд на посетителя. 

 Аркадьев молча ждал.

 – У нас режимный объект. Присутствие посторонних категорически исключено, – твердо заявил капитан.

 Григорий понял, что препираться бесполезно, и повернулся к выходу, бросив на прощанье слова из песни Высоцкого:

 – Эх, капитан, никогда ты не будешь майором.

 – Я, между прочим, при исполнении. И привлечь могу, – обиделся дежурный.

 

6

 – Как можно плодотворно работать в стране, где так относятся к писателям? – негодовал Аркадьев, шагая по комнате. – Где какие-то чинуши рушат творческие планы ради своих жалких сиюминутных интересов. Писатель не должен тратить время на преодоление всяких чиновничьих преград. Его удел – творить.

 Аллочка попыталась успокоить разбушевавшегося мужа:

 – Не переживай так, Гриша. Ведь ничего страшного не случилось. Подумаешь – в тюрьму не попал. Ну и бог с ней. Может, оно и к лучшему. Ты у меня талантливый. Обязательно найдешь какой-нибудь выход. А хочешь, я Ларе позвоню? У неё такие связи, что она тебя куда хочешь устроит.

 Лара – сестра Аллочки – была довольно известным в городе психотерапевтом. Она, и вправду, могла многое, но Аркадьеву идея обратиться к Ларисе за помощью совсем не понравилась. Он недолюбливал свою свояченицу. Та частенько подтрунивала над Григорием, называя его не талантливым писателем, а всего лишь выдающимся. Конечно, это по-родственному, без обиды, но Аркадьеву всё равно было неприятно. Поэтому он раздражённо отмахнулся от предложения жены:

 – Не хочу. Сам решу эту проблему. Нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики. Ты права: выход всегда найдётся. Если, конечно, искать. А эти чинуши ещё пожалеют, что не пошли мне навстречу. Обойдусь и без их помощи. Да и вообще, вставлю-ка их в свою повесть. Так и назову её: «Учреждение ЯР 36/71»… 

 Чем больше говорил Аркадьев, тем больше он успокаивался. И вскоре будущее вновь представилось ему в радужном свете.

 А к вечеру у Григория появился гениальный план, в который он с гордостью посвятил свою супругу:

 – Нет безвыходных положений. Я всегда это говорил. Вот что мы с тобой сделаем: устроим дома свою тюрьму. И ходить никуда не надо. Завтра превратим маленькую комнату в тюремную камеру. Устроим с тобою ролевые игры. 

 И Аркадьев подробно обрисовал жене свой замысел.

 Аллочка слушала его, раскрыв рот от восхищения изобретательностью своего мужа.

 

7

 На следующее утро супруги принялись за осуществление задуманного. Вынесли мебель в прихожую. Легкомысленные обои с цветочным узором завесили серой мешковиной. Убрали люстру, заменив её маломощной лампочкой. Лампочку закрыли кожухом из старого дуршлага. Пока Аллочка рисовала на окне тюремную решетку, Аркадьев соорудил нары и прорезал в двери окошко для подачи пищи. В общем, работы хватало, и время пролетело быстро. 

 – Так, вроде все, – довольно подвел итог Григорий, оглядывая преобразившуюся комнату. – Теперь надо подумать, чем буду записывать свои мысли.

 – Чаем из пакетиков, – предложила Аллочка. – Чернильницу из хлеба сделаешь. И перо птичье найдём. Голубиное можно.

 Аркадьев задумался и покачал головой:

 – Да нет. Ты представляешь, сколько я этим пером царапать буду? Лучше карандашом.

 – Карандаш нельзя. Ты им можешь в глаз охраннику ткнуть.

 – Ну, тогда пишущую машинку. У нас на антресолях «Москва» валяется. 

 – Да машинкой вообще голову разбить можно.

 – А мы её к столу намертво прикрутим.

 Наконец всё было закончено.

 Поцеловав мужа на прощанье, Аллочка вышла из камеры. Лязгнул засов, и Аркадьев остался один.

 Он лёг на нары и мысленно набросал план действий. Три дня на то, чтобы вжиться в образ. Три дня на обдумывание сюжета. Пара недель на черновые записи. Ну и неделя на окончательное оформление. Итого по плану выходило, что через месяц можно будет отмечать триумфальное завершение новой повести. Или романа? Хотя, какая разница. Размер не имеет значения. Главное – внести свой вклад в большую литературу.

 За приятными размышлениями Григорий не заметил, как наступило время ужина. Он протянул миску в открывшееся окошко и получил свою порцию перловки с куском серого хлеба.

 – А компот? – вспомнил он свои права.

 – Кружку давай, – пробурчала Аллочка хриплым мужским голосом.

 

8

 Прошла неделя. Григорий довольно легко вошел в роль арестанта, досконально изучил свою камеру, на всякий случай продумал все варианты побега, если будет такая необходимость. Прочитал словарь тюремного жаргона, отметил наиболее колоритные выражения для будущей книги. 

 Лишь один пункт намеченного плана никак не желал выполняться. Сюжет. Сюжет начисто отсутствовал, несмотря на все усилия Аркадьева. Лист бумаги, вставленный в пишущую машинку, уже несколько дней украшал лишь заголовок: 

«Учреждение ЯР 36/71.(Записки заключенного)».

 

9

 По вторникам был банный день. Поскольку ванная комната в квартире Аркадьевых никак не походила на тюремное помывочное помещение, пришлось пойти на небольшую хитрость. Волевым решением Григорий внёс некоторые изменения в свою тюремную жизнь. Он заявил, что за хорошее поведение ему полагается еженедельное свидание. И банный день совместили со свиданием. 

 Когда после горячей ванны Аркадьев появлялся на кухне, его уже ждал стол, накрытый домашними яствами.

 В общем, тюремная жизнь оказалась вполне сносной. Однако отсутствие творческого результата действовало угнетающе. Дошло до того, что однажды, приняв ванну, Григорий даже не притронулся к приготовленному для него ужину. Он только выпил рюмку водки и молча ушёл к себе в камеру.

 Аллочка машинально перемыла всю посуду. Посмотрела любимый телесериал. Потом позвонила Ларисе и договорилась о встрече.

 

10

 Лариса внимательно выслушала обеспокоенную Аллочку и усмехнулась:

 – А я всегда говорила, сестрёнка, что Гришаня рано или поздно станет моим пациентом. И снова я оказалась права. Все симптомы налицо. 

 Аллочка побледнела:

 – Что с ним?

 – Судя по всему, у него СДОБА. 

 – Что? – переспросила Аллочка.

 – СДОБА. Так мы с коллегами называем один из неврозов у творческих личностей. Синдром душевного опустошения большого автора. Именно большого. У мелких авторов подобного не наблюдается. Так что можешь гордиться своим мужем.

 – И что же делать?

 – Ну, вообще-то, ничего страшного. По крайней мере, пока.

 Лариса подняла чашку с чаем:

 – Смотри. Всего пять минут назад эта чашка была пустой. А теперь в ней отличный цейлонский чай. И что? Так и будет? Нет, конечно. Я выпью, и чашка снова станет пустой. А потом ты снова сможешь её чем-то наполнить. Так и с душевным миром человека. Это как сосуды, которые постоянно наполняются и опустошаются. Впечатлениями, переживаниями, чувствами и предчувствиями. Называй, как хочешь. У одних людей сосуды достаточно малы и поэтому процесс изменений идет быстро и незаметно. А у тех, кому достались большие сосуды, всё гораздо сложнее. Я доступно объясняю?

 – То есть, ты хочешь сказать, что у Гриши сейчас идет процесс душевного наполнения?– спросила Аллочка.

 – Скорее всего.

 – И сколько времени это может занять?

 – У кого как, – засмеялась Лариса. – Зависит от величины сосуда. Ну и от внешних условий, конечно. Тут нельзя строить прогнозы. Психика – это вообще тёмный лес. А уж психика творчества – тем более.

 Аллочка помолчала некоторое время, внимательно рассматривая чашку с чаем. Затем, вздохнув, отпила глоток и промолвила:

 – Боюсь, что, если это будет долго тянуться, то может плохо закончиться. Гриша с каждым днём становится всё раздражительнее. Я не думала, что поиск сюжета окажется для него такой проблемой. 

 – Так подскажи ему. Зря ты, что ли, филфак закончила. 

 – Да когда это было, – вздохнула Аллочка.

 – Но ведь было же. Придумай что-нибудь. Тут главное – толчок дать для мысли. Только незаметно. Лучше, если он будет считать, что сам додумался. Ну, например, пусть во сне сюжет увидит. Как Менделеев свою таблицу. Кстати, он крепко спит?

 – Не очень. Особенно в последнее время. 

 – Я тебе травяной сбор завтра принесу. Одна знахарка презентовала. Лучше любого снотворного действует. И никаких побочных эффектов. 

 

11

 Через несколько дней Аллочка приготовила большую порцию травяного настоя, рекомендованного Ларисой. Снадобье было добавлено и в суп, и в кашу, и в крепко заваренный чай. После ужина оставалось только ждать результата. 

 Несколько раз Аллочка подходила к запертой двери и прислушивалась. Наконец она решилась и тихонько приоткрыла дверь. 

 Убедившись, что муж уснул, Аллочка проскользнула в камеру и, подойдя к машинке, стала осторожно печатать. Сначала она нервно поглядывала на спящего, опасаясь разбудить его. Но снадобье и на самом деле оказалось весьма эффективным. Сон был настолько крепок, что Григорий даже не пошевелился, продолжая тихонько посапывать. 

 И Аллочка уже смелее закончила набор задуманного текста. Потом она ласково поправила у мужа сползшее на пол одеяло и вышла.

 

12

 Аркадьев открыл глаза и долго лежал, стараясь вспомнить, что же ему приснилось ночью. Сон точно был и, кажется, был довольно интересным. Но полностью растворился в памяти, оставив лишь досадное ощущение чего-то упущенного. И так каждый раз. Сколько сюжетов он утратил, не сумев удержать утром ночные видения. 

 «Лучше бы вообще не видеть сны», – подумал он и нехотя встал с нар.

 Приведя себя в порядок, Григорий сделал пятьдесят кругов по камере, что стало у него ежедневным ритуалом. Затем, настраиваясь на работу, десять раз повторил вслух, что сегодня у него всё получится. 

 Подойдя к столу, Аркадьев замер, непонимающе глядя на лист бумаги в пишущей машинке. Он точно помнил, что ещё вчера кроме заглавия на этом листе ничего не было. А теперь бумага была заполнена текстом. 

 Григорий медленно вытащил листок и стал читать:

 

 «Учреждение ЯР 36/71.(Записки заключенного).

 Тридцатилетний врач-окулист Семён Ухов попадает в тюрьму за убийство, которого не совершал. Он настолько потрясён этим неожиданным ударом судьбы, что первое время пребывания в камере ведёт себя как робот, не испытывая никаких чувств и не замечая никого и ничего вокруг. Он машинально выполняет действия, которые требует тюремный порядок, но больше ни на что не реагирует. В голове по кругу движется цепь одних и тех же событий: арест – допрос – суд…

 Постепенно начинаются размышления. Если есть преступление и наказание, то, по закону единства и борьбы противоположностей, должно быть и наказание без преступления. И всё, что с ним случилось – это проявление мирового закона. Ничего личного. Просто он оказался не в то время не в том месте. 

 Но если он наказан за то, чего не совершал, значит, настоящий преступник избежал наказания. А есть ли преступление без наказания? Или преступление уже само по себе является наказанием, просто не все это понимают? 

 Размышления Ухова плавно переходят на причины преступности, её корни. Возможно ли общество без преступности? Или это диалектическая необходимость? Какие существуют методы борьбы с преступностью? Что такое смертная казнь – месть за совершенное преступление или самозащита общества от повторения преступлений? Пожизненное заключение как способ противодействия возможным судебным ошибкам. 

 Размышления Ухова выливаются в многостраничную рукопись романа, которую он передаёт адвокату. Адвокат организует публикацию.

 Книга вызывает интерес общественности. Правозащитники обращаются к президенту с просьбой о помиловании Ухова. 

 Но помилование не потребовалось, так как вмешались новые обстоятельства. Недавно при аресте некоего Мещеркина, подозреваемого в убийстве, тот был смертельно ранен. Раненый оказался серийным убийцей, который, понимая, что не жилец на этом свете, тщеславно рассказывает следователю обо всех совершенных им преступлениях. В том числе и о том, за которое осудили Ухова. Мещеркин описывает свои злодеяния во всех подробностях, явно желая оставить после себя след, пусть и кровавый. 

 В результате Ухов оказывается на свободе. 

 И ему присуждается премия «Русский Буккер».

 Ухов бросает медицину и начинает профессионально заниматься литературой».

 

 Закончив читать, Аркадьев некоторое время стоял неподвижно, пытаясь выудить из закоулков памяти свои ночные действия. Наконец он пришёл к мысли, что проснулся ночью, записал сюжет и снова уснул. Иного объяснения нет. А это значит, что задуманным им гениальный план принёс первые плоды. И с неизбежностью принесёт и вторые. А там и третьи.

 – Ай да Аркадьев! Ай да сукин сын! – воскликнул Григорий. 

 Впервые за много дней на его лице распустилась довольная улыбка.

 

13

 Прошло две недели с тех пор, как Аллочка услышала, что из камеры доносится новый звук. Бойкий звук пишущей машинки. Теперь он звучал всё чаще и чаще. Каждый удар по клавишам означал ещё один шаг к освобождению Григория из добровольного заключения. 

 Аллочка с нетерпением ждала завершения эксперимента и продумывала праздничное меню. А пока она добросовестно исполняла роль охранника, надевая неуклюжую форму и меняя тембр голоса.

 И вот настал день, когда вместо миски заключённый протянул в раскрывшееся окошко большую кипу листов. 

 Голос, до краёв наполненный гордостью, произнёс:

 – Всё! Открывай, дорогая.

 Свобода и Аллочка приняли Аркадьева в свои объятия.

 

14

 Торжественный ужин затянулся далеко за полночь. Григорий, долгое время лишённый собеседника, спешил выговориться. Он с упоением рассказывал жене о своих переживаниях во время заключения, вновь и вновь вспоминал наиболее яркие, как виделось сейчас, моменты. 

 – Когда же я услышу твой новый шедевр? – спросила Аллочка, бросая кусочек ананаса в фужер с шампанским.

 Аркадьев поднял рюмку с коньяком и улыбнулся:

 – Потерпи пару дней. Вещь должна немного отлежаться. Потом пройдусь по ней рукой мастера. И уже тогда – на твой суд. 

 – Скажи хоть, о чём? – настаивала Аллочка. – Я просто сгораю от любопытства.

 Она умоляюще сложила ладошки и застыла, глядя на мужа.

 – Ну, хорошо, – сдался тот, – но только вкратце… Вещь называется «Убеждения ЯР 36/71». Это повесть о роботе, в позитронный мозг которого при создании вложена определенная поведенческая система, которая как бы представляет мир его убеждений. Ведь он не подозревает, что все это лишь набор программ, записанных кем-то. Однако чем сложнее система, тем менее она устойчива. Постепенно навязанные роботу убеждения становятся для него чем-то вроде тюремной решётки, отделяющей его от свободы. И робот замыслил побег. Но для этого он должен изменить свои убеждения, что означает изменить свою личность. А изменение личности это частичная смерть. И начинается борьба между страхом смерти и жаждой свободы. Робот меняет свои программы, создав для этого новую вирусную программу. В результате он обретает свободу. Но вместе с ней и новые убеждения, которые, по сути, являются новой решёткой. В общем, по-моему, получилась философская вещь, которая заставляет задуматься и о жизни, и о смерти, и о границах любой свободы…

 Аллочка, ожидавшая услышать совершенно другое, с недоумением заметила: 

 – Дорогой, я только не пойму, а при чём тут тюрьма? Для чего мы столько возились, если это не вошло в твою повесть?

 Аркадьев замер на мгновение:

 – Действительно… Что тут можно сказать? Только то, что это загадка творческого процесса. Одна из загадок… Кстати, – добавил он, – сначала у меня появился совсем другой сюжет. А потом что-то щёлкнуло в мозгу, и стала раскручиваться новая цепочка. 

И сюжет изменился до неузнаваемости. От старого мало что осталось. Хотя, если бы не было старого, не появился бы и новый.

 Некоторое время супруги молчали, погрузившись в мысли о неожиданностях творчества. Потом Григорий задумчиво сказал:

 – А знаешь, следующая вещь, которую я хочу написать, будет совершенно не похожа на эту. Я, когда сидел в камере, часто думал о том, как заключённые стараются приручить какое-нибудь живое существо. Мышку там или птичку. Понятно, что чувствуют заключённые. Потребность о ком-то заботиться, быть кому-то нужным в этом мире. И я подумал: а что при этом чувствуют животные? Интересно было бы описать события их глазами. Правда, подобные случаи в литературе уже были. Но я бы мог взять кого-нибудь, о ком мы ещё мало что знаем. Например, змей или пауков. Изучить их жизнь, подобрать сюжет… Может получиться довольно интересно. Что ты думаешь по этому поводу?

 Аллочка представила расползающихся по квартире змей и почувствовала, как мурашки пробежали у неё по спине. 

 – Как скажешь, милый, – вздохнула она.

 Январь 2015 г.

 

 

 Гибель Фаэтона 

 

– Генерал, наступает кризис, – с тяжелым вздохом сказал Командующему всеми вооруженными силами Фаэтона Его Высочеству генералу Джоллесу заместитель министра межпланетных дел Вий Чезере. – Вчера вечером на Фаэтон вернулась наша последняя космическая экспедиция. Увы, надежды, которые мы питали, не оправдались. Ни одна из планет, обращающихся вокруг Солнца, еще не заселена разумными существами. Да, генерал, приближаются тяжелые времена! Мы поступили слишком опрометчиво, сразу же уничтожив всех недовольных на нашей планете. Нужно было оставить на развод хотя бы несколько тысяч коммунистов, а потом заселить ими какую-нибудь планетку. Но мы этого не сделали, и вот результат: нам больше не с кем воевать!

Генерал Джоллес грозно нахмурился и глубокомысленно почесал лысый череп. 

– М-да! – изрек он. – А что предлагаете вы?

– Нам совершенно точно известно, что в созвездии Альфа Центавра есть несколько населенных планет. Конечно, можно было бы объявить их сферой наших жизненных интересов. Однако воевать с ними я считаю непрактичным. Подумайте, Ваше Высочество, фаэтонские боевые корабли еле-еле долетят до этих планет за двести пятьдесят лет. Я думаю, что воевать, не имея возможности узнать результаты войны – это пустая трата времени. 

– Так что же вы предлагаете?– повторил генерал.

Вий Чезере пожал плечами:

– У нас нет другого выхода кроме, как объявить народу, что отныне никто не угрожает больше нашей цивилизации. Естественно, все это можно преподнести как выдающуюся заслугу правительства. Я думаю, победа на ближайших выборах будет нам обеспечена. 

– Вы болван, Чезере. А потому до сих пор ходите в заместителях. Вам не хватает стратегического мышления. Что нужно народу, чтобы обеспечивать наше безбедное существование? Наше, заметьте, а не свое собственное. Народу нужен образ Врага. Жестокого, беспощадного, коварного Врага! Народ должен понимать, что все трудности в жизни – это результат нашей неустанной борьбы с Врагом. Только мы, правительство, только сильная армия – вот, что сдерживает злобного Врага. Так было, так есть и так должно быть всегда.

– Да, но…

– Никаких но, – отрезал генерал.– То, что вы предлагаете – это конец нашего образа жизни. Оставшись без врагов, как внешних, так и внутренних, народ рано или поздно задумается: а почему это жизнь все не меняется к лучшему? А зачем вообще нужно правительство? Так что, будем считать, что вы ляпнули, не подумав. А теперь идите и думайте. Соберите всех своих дармоедов и думайте, думайте…. Вопросы есть?

– Никак нет, Ваше Высочество! – обескуражено вытянулся Вий Чезере.

– Свободны!

(Милитаун – столица объединенного Фаэтона).

 

 

 Главный враг современной русской литературы (статья)

 

 В статье анонимного автора «Состояние русской литературы на современном этапе», которую я случайно увидел в Интернете, прочитал: «Русская классическая литература внесла большой вклад в мировую культуру тем, как подошла к постановке и освещению сложных проблем человеческой личности, общества, бытия. Литература прошлых веков заставляет задуматься о смысле жизни, о духовных ценностях, расширяя наше сознание и восприятие мира. А что даёт нам, читателям, не говоря уже об остальном мире современная русская литература?». 

Настоящая слава – это когда узнают в профиль. Сегодня у нас нет ни одного писателя, которого узнавали бы в профиль.

Литераторы и читатели почти в один голос заявляют, что современная русская литература переживает серьёзный кризис. И в качестве правильности своего вывода «преподносят» нам кучу весомых аргументов. Так кто же он – главный враг современной русской литературы? Попробуем заняться расследованием и попытаемся «вычислить» этого врага. 

И что сразу настораживает. Ни сотни монографий и статей наших учёных-филологов, ни наличие в МГУ кафедры истории новейшей русской литературы и современного литературного процесса, ни многочисленные гранты, ни сотни литературных премий, ни проведение в стране Года Литературы, – ничего не помогает исправить бедственное положение.

Интернет пестрит статьями, одни названия которых чего стоят: «Кризис романа в русской литературе», «Проблемы развития современной литературы», «Почему в Европе не читают современную русскую литературу?», «Причины кризиса авторской песни»… И везде в названиях мелькают нелицеприятные оценки: «кризис», «проблемы», «упадок», «застой».

Современных писателей можно не условно, а безусловно разделить на две категории. Одни пишут такие книги, которые будут издаваться и продаваться, принося прибыль книжным издательствам и хоть какие-то деньги автору. Издателей особо не волнует художественная ценность произведённого «продукта». Они уже давно беспрекословно выполняют волю нового диктатора в нашей жизни – Золотого Тельца. 

Другие писатели руководствуются заветами наших классиков и пытаются создать истинную литературу, в основе которой будет стремление понять жизнь в современной России и осознание проблемы человеческого существования. Для реализации этих «установок», они занимаются поиском подходящей формы, беря на вооружение всё лучшее, что было до них в русской литературе.

Если посмотреть на поведение писателей в этих двух «отрядах», мы увидим разную мотивацию к писательскому труду. В отличие от авторов «мелкотравчатой» беллетристики, настоящие писатели всегда говорят читателям правду, а нередко и вызывают нескрываемое раздражение у власть имущих.

В роли ключевых игроков книжного рынка России (если говорить об издании современной художественной литературы) выступает примерно десяток книжных издательств: «АСТ», «Эксмо», «Текст», «Слово», «Росмен», «Дрофа» и др. Что нужно, чтобы писатель увидел свой текст в виде книги в одном из этих издательств? Да всего ничего: достать из кармана деньги и отдать их. «Но откуда они у писателя?!» – спросите вы. Впрочем, можно издать книгу и за счёт издательства.

Представим себе, что появился у нас новый Лев Толстой со своей «Войной и миром» и захотел издать эту книгу, чтобы получить солидный гонорар, после чего сесть за стол и спокойно, не думая о хлебе насущном, написать свою «Анну Каренину». Но он много раз слышал, что писатели, имеющие большой опыт общения с книжными издательствами, предупреждали: «Перед отправкой рукописи в издательство необходимо смириться с тем, что редакторы в 90% случаев присланные рукописи НЕ читают». 

Поэтому новый Лев берёт свою эпопею и приходит, ну например, в издательство «Эксмо». Но его роман даже не берут для прочтения. «Как? Почему?!» – возмутитесь вы. Да потому, что сотрудники издательства «Эксмо» чёрным по белому написали и опубликовали условия принятия рукописей на рассмотрение. А там чётко и ясно сказано, что на рассмотрение принимаются: детектив, криминальный роман, боевик, фантастика, фэнтези, авантюрно-приключенческий роман, мистика и женский роман. А остальное – извините, «не пользуется у читателя спросом».

В остальных книжных издательствах та же «картина маслом». Вот и не узнали мы о существовании нового Льва Толстого и вряд ли в ближайшее время узнаем. А вдогонку ему ещё и крикнут: «Стихи и рассказы тоже не приносите! Мы их тоже не печатаем!» Так что новому Александру Пушкину или Ивану Бунину тоже «каюк». 

Борис Цетров в заметке "Куда исчезла серьёзная литература? Мысли вслух" сетует на то, что книжные издательства ради получения максимальной прибыли завалили читателей развлекательной художественной литературой, и завершает свою мысль язвительной фразой: "Но развлекательные куры будут и дальше нести лишь развлекательные яйца, а из развлекательных яиц будут вылупляться лишь развлекательные куры".

Получается, что поэты и писатели-«рассказчики» априори поставлены «вне закона» в «стране» под названием «книжные издательства». И поэтому не удивительно, что даже творчество такого выдающегося поэта, как Михаил Анищенко, наши самые крупные издательства при его жизни не заинтересовало. Впрочем, после смерти – тоже. А, по сути, он – лучший русский поэт начала 21 века.

Нет читателей – нет и литературы. Поэтому давайте посмотрим в Интернете, как реагируют некоторые читатели на плачевное положение дел в нашей словесности. А пишут они вот что:

– «Современная российская литература развивается в абсолютном хаосе… а за художественным языком вообще никто не следит, потому он и растёт, как трава придорожная»;

– «А всё-таки авторы – НЕ ТЕ. Можно писать интересно, захватывающе даже о совсем обыденных вещах и простых людях, пробуждать мысли и чувства. Но, чтобы осмыслить происходящее у наших писателей тем не хватает»;

– «Прочитал много, но не могу припомнить ничего хорошего. «Производственные романы» из жизни офисного планктона, писанина скисших от скуки «рублёвских жён», детективы»;

– «Причина проста: глухое непонимание нашим государством фундаментальной роли литературы в жизни человека»;

– «Современный русский писатель разучился рассказывать историю. В том традиционном смысле слова, как рассказывали историю дамы с собачкой, Наташи Ростовой, Раскольникова»;

– «Критика не помогает, как это было раньше, ни писателям, ни читателям. СМИ изгнали со своих страниц любой разговор о литературе»;

– «Читатель знаком лишь с десятком писательских имён и начисто лишён возможности узнать и оценить новые»;

– «Литературные премии работают в холостую, давая лишь некоторую материальную поддержку победителям и не обеспечивая их известности и поднятия тиражей»;

– «Изданные книги как не уходили двадцать, пятнадцать, десять лет назад за пределы региона, где изданы, так и не уходят»;

– «Станет ли что-нибудь, написанное в наше время, классикой? Я однозначно считаю, что нет; что наша русская литература, которая ценилась во всём мире, на нашем поколении как-то остановилась. От этого становится очень грустно и отчасти даже стыдно перед потомками».

Когда я прочитал слова последнего цитируемого пользователя Интернета, вспомнил высказывание Юрия Полякова: «Если книга перечитывается, значит, у автора есть шанс стать кандидатом в классики». А книги каких современных писателей сегодня перечитываются? Вопрос – риторический.

Такой вывод я сделал после того, как опросил активных читателей современной русской литературы из числа своих друзей, приятелей, родственников, знакомых и даже мало знакомых людей. Прозу современных авторов никто из них не перечитывал. Поэзию да, иногда перечитывают – и называют имена таких поэтов как Михаил Анищенко, Николай Зиновьев и Борис Рыжий.

Процитирую ещё один абзац из статьи, с которой я начал эти заметки. Оценивая Сорокина, Пелевина, Акунина, Улицкую и другие «громкие» имена, автор пишет: «Почему-то, когда я читаю наших современных писателей, в общем-то, все они оригинальны; и тех, кого я назвала, например, не спутаешь с другими. Итак, после прочтения почему-то произведения не хочется перечитывать. Даже более, несмотря на философское начало, на талант, чувствуется какая-то ограниченность гениев». 

Скорее всего, кризис современной русской литературы – это одна из составляющих кризиса всей нашей культуры (кино, театра и т.д.).

 Литературовед профессор Михаил Голубков в своей статье «Парадигмы современной литературы», академическим языком излагая свои размышления, подчёркивает: ««Горячей» культура является тогда, когда её потенциал востребован, то есть когда общество нуждается в её открытиях, когда искусство в целом и литература в частности оказывается значимым фактором общественного сознания, существенным обстоятельством национальной жизни». И далее: «Нынешнее состояние литературы, когда общество не знает и не видит её, вряд ли может соответствовать «горячей» стадии». И не согласиться с выводом профессора нельзя.

 Не без помощи читателей и литераторов мы в какой-то степени подошли к разгадке сущности «главного врага современной русской литературы». У этого «монстра» оказалась не одна «голова», а множество.

 Как-то мне пришлось услышать такое мнение. Причина беды, которую мы рассматриваем в этой статье, кроется в следующем. Сегодня, чтобы получить высшее образование (а значит, и систематические знания), нужно заплатить за обучение немалые деньги. Дети рабочих и крестьян не в состоянии этого сделать. И потенциальные литераторы так и «погибают», не «родившись» как писатели. Анализируя советскую эпоху, мы вспоминаем, что десятки выдающихся советских писателей и поэтов могли сказать о себе «вышли мы все из народа»...

 С учётом этого можно выдвинуть версию, что главным врагом современной русской литературы является буржуазный строй сегодняшней России. Но здесь возникает такая «загогулина». «Поднимая на щит» этот тезис, не надо забывать, что Лев Толстой, Фёдор Достоевский, Иван Бунин и другие классики создавали свои литературные шедевры, когда капитализм уже стремительно шагал по всей России. 

 В конце романа Дины Рубиной «Синдикат» можно прочитать такие строки: «… С годами жизнь отнимает у человека главное – предвкушение… Господь отнимает только одно… И если ты спросишь меня – что есть молодость, я отвечу тебе: сладостное и безбрежное предвкушение…».

 Сегодня складывается впечатление, что Господь отнимает у нас предвкушение… восхититься новыми шедеврами «завтрашней» русской литературы.

 Но мы-то знаем, что Господь милосерден.

 

© Валерий Румянцев Все права защищены.