«Наука и массовое сознание» (сборник статей) Юрий Бондаренко

ДЛЯ ЧЕГО РЕФЕРЕНДУМ?

 

Проведение референдума, связанного с вопросом о строительстве АЭС в Казахстане рождает непростые размышления. Никто же у нас не проводил референдумы о строительстве железных дорог, использовании авиации и автотранспорта. А ведь все это тоже несет с собой немало проблем и опасностей.

И в самом деле, в обществе, где все «устоялось», где доверяют властям, науке и СМИ, референдумы по таким вопросам не очень-то и нужны. Есть специалисты. Каждый в своей области. И с какой это стати доярка будет решать вопрос об АЭС, а ученый-атомщик писать инструкции, как доить коров.

Но это там, где «все устоялось». У нас же проблема в том, что в массах нет особого доверия, ни к науке, ни к тем, кого именуют спецами, ни к депутатам, ни, зачастую к медицине и фармацевтике…

И этот кризис доверия – отнюдь не уникально казахстанский либо российский. И «идеально-заманчивый» Запад оказался не столь гуманистическим и разумным, как рисовался в нашем воображении еще недавно. А, наоборот, и хищнически зубастым, и лживым. Одна только суета вокруг ковида подняла такие тучи пыли, что без респиратора задохнешься.

Поэтому-то и референдум о строительстве АЭС – это, по своей сути, референдум о доверии к руководству, качеству специалистов в глазах людей и науке в целом – той самой науке на хлебных просторах которой, по расхожему мнению (и всегда ли только мнению?) и дипломы, и диссертации могу быть обретены далеко не только теми, «кто, не страшась усталости, карабкается по каменистым тропам» (а отнюдь не хлебным полям) науки. И что особенно занимательно – то, что взрываются не одни «невежи». Грамотный физик может буквально с пеной у рта клеймить лживость и никчемность истории. Образованный и талантливый филолог или актер гневно рассуждать о пороках медицины. Где-то – это может выглядеть логично, а где-то – «пальцем в небо». Главным же остается все разъедающий скепсис.

А есть ведь и объективные проблемы, высвечиваемые референдумом. Попробую очень кратко упомянуть некоторые из них.

Первая и одна из центральных. Для безопасного функционирования АЭС, как и все усложняющихся иных сфер техногенного общества, нужен мир. События последних лет это демонстрируют со всей очевидностью. Тот же высотный дом может быть комфортным для жилья и офисной работы. Но только, когда в него не летят ракеты и дроны, и не врезаются самолеты.

Второе – социальная стабильность. Там, где громят витрины, шатают автобусы, поджигают автомобили и прочее, не только АЭС, но и нефтебазы, и многое иное могут быть крайне опасны. При этом обилие представителей силовых структур само по себе не всегда становится гарантией порядка. В феврале 17-го года, если память мне не изменяет (можете проверить) только воинские части российской столицы насчитывали сотню тысяч человек. А монархия рухнула почти мгновенно, словно по взмаху дирижерской палочки. Да и современные события говорят о том же.

Третье – элементарный, «обычный порядок» и рациональная организация деятельности систем жизнеобеспечения и такого расходования средств, которое соответствует важнейшим нуждам города, области и т. д. Так, к примеру, вопросы об уместности тех или иных киосков и смены видов плитки в таких-то и таких-то местах – это вопросы вторично – косметические. Они сродни предложениям специалистов-частников украсить модной косметикой лицо дамы, страдающей от гастрита и камней в почках.

А у нас в городе этих насущных проблем немало. Здесь и отключения света. И перебои с подачей воды. Когда же воду дают вновь, то какое-то время в такой воде можно блаженно купаться разве что бегемотам. Понятно, что в масштабных проектах такого быть не должно…

И дело тут не в прорехах в деятельности именно нынешних администраций. Прорехи есть всегда. Но проблема глубже: она в том, насколько так называемый «рынок» способен обеспечить жизнедеятельность такого города, как Костанай. Вот поубирали немало колонок. Логично. Вода денег стоит. Но в случае очень локальных сбоев(о более крупных не говорю) колонки нам целые годы помогали.

А есть и просто курьезные ситуации. Помнится, в годы, когда я еще только заканчивал школу, во дворах были беседки, а у подъездов – скамеечки. Убрали. И догадайтесь сами: почему? Я же не буду о прошлом, а помяну самые недавние дни. В садике, что почти напротив бывшего «Колоса» («Раузет») долгие годы стояли деревянные столы и скамьи подле них. И вдруг – в один прекрасный день все сломали. Говорят: молодежь ночами буйствовала, спать не давала. Так и сейчас в иных дворах тоже буйствуют. Плюс авто, врубающие в любое время суток музыку на всю мощь. Добавьте прочее хулиганство и вандализм.

Ну, не пародия ли на реальный порядок? Там, где могли бы действовать именно стражи порядка, оказывается проще сломать, выкорчевать. Но при таком подходе надо не об АЭС или иных проектах дебатировать, а идти назад в землянки и пещеры.

Правда, тут могут сказать: «Ну, что поделаешь! Наш менталитет такой!» Менталитет, конечно, въедливая штука. Да и привычки не всегда хороши. Но ведь и менталитет-то изменчив и никакого абсолютного фатализма тут нет. Стали, к примеру, реально и жестко требовать использования пристяжных ремней в авто и ужесточать соблюдения правил движения и от пешеходов – и посмотрите: картина-то изменилась.

В целом же я согласен с теми, кто считает, что внедрение любых технических новшеств уместно решать в комплексе с решением социальных, бытовых и воспитательных задач. И от этого никуда не деться. Без реальных попыток решений постоянно возникающих проблем современная цивилизация просто не может существовать.

 

 

КУЛЬБИТЫ ИСТИН

 

Это эссе не оригинально. Здесь, скорее, повтор и синтез и собственных, и не только собственных размышлений. И, вообще, как мне кажется, самое значимое не может быть чересчур оригинальным: именно потому, что нечто значимо и касается многих, оно и способно рождать сходные мысли, настроения, образы.

Вполне понятно, что и проблемы истин и истинности и в мировой, и в отечественных культурах всплывали многократно. Многократно звучали и даже стали по своему модными суждения об относительности истин, об их идеальном понимании, разных ракурсах и прочем, вплоть до чеканных парадоксов прагматизма: «Истина – то, что полезно». Но сейчас мне хотелось бы по-соразмышлять с Вами о несколько иных гранях проблемы. Гранях, сопряженных с восприятием, постижением и толкованием Истории.

Здесь я хотел бы вместе с Вами призадуматься над тем, как то, что может считаться достаточно доказанным или даже очевидным, способно вплетаться (или быть вплетаемым) в фантастические и, более того, ложные картины Истории.

Как же так? – Ведь, если знания, сравнить с капиталом, с монетами, то, казалось бы, чем больше монет в сундучках нашей социальной памяти, тем на большее мы способны в осмыслении нашего прошлого, настоящего, будущего и, соответственно, самих себя.

Но в том-то и дело, что знания, фрагментарные истины и считающиеся достоверными исторические факты – не монеты, которые можно спокойно накапливать в сундучках исторической памяти. Имея дело с фрагментарными, разрозненными историческими истинами, различного рода документами, артефактами мы, повторюсь, можем получать самые разные картины мира. Вспомним мифологию. Тех же кентавров. Кони, которые в мифах, являются основой их туловища и ногами – не выдуманы. Человеческие торс и голова – тоже взяты из реальности. А все вместе – фантастическое существо, следов которого палеонтологи до сих пор не обнаружили в природе.

На эти абстрактно-банальные суждения меня натолкнули совершенно конкретные и особенно современные игры с историей. В частности, игры с обличением зла и увековечиванием памяти жертв масштабных «глупостей» и злодеяний. Таких, как жертвы голода в СССР или политических репрессий. Можно еще спорить о масштабах этих жертв, их причинах, однако отрицать – противоречить фактам.

Но вспомните идеологические кампании сравнительно недавних лет и присовокупьте к ним современность, когда вы входите в такую-то библиотеку, где целый этаж заполнен литературой о бедствиях периода сталинизма. Что-то здесь может быть неточным, что-то конъюнктурным, а что-то – результат кропотливой работы специалистов с множеством данных.

В итоге же – кентавр, в образе которого соединены самые разнородные фрагменты, не дающие объемной картины мира истории, как ее не дадут самые правдивые упоминания о зверствах при Цинь Ши Хуанди, строительстве Великой китайской стены в целом и т. д. , и т. п. , если их вырывать из общего контекста китайской истории.

А ведь реальная история – это даже не организм, пусть и взятый в его развитии, а сплетение процессов, которые очень условно можно уподобить потокам вод: вот ручейки, вот бурные каскады рек, пороги и водопады, вот воды сливаются, а вот потоки разделяются на рукава. И все это в движении, во взаимосвязи, анализ которой, включает и поиски главного в тот или иной период движения Вод истории.

Так, и касаясь той же истории Казахстана, и истории СССР, и мировой истории нельзя понять процессы в целом, произвольно выдергивая лишь отдельные, хотя и значимые фрагменты. Для сравнения вспомним идеологически сравнительно нейтральные Аустерлиц и Бородино. Где, с точки зрения, учитывающей движения составляющих исторических потоков Наполеон имел реальный успех в определенный период истории? Кто-то из французских авторов воскликнет: «И там, и тут!» Ведь и во втором случае обескровленная русская армия не просто отступила, а и оставила древнюю столицу страны – Москву.

Но, стоп! Аустерлиц и все, что ему сопутствовало, увенчались выгодным для Франции миром. Пусть и недолговечным. А Бородино? – Оказалось лишь этапом колоссальной катастрофы огромной армии. Вне контекста, вне видения потока событий, рассматривать их фрагменты, – значит уходить в дебри деталей от понимания исторических процессов, как таковых

Более того, далеко выплескивающаяся за берега исследований специалистов, историческая память, как составляющая мировой культуры и культуры тех или иных народов, не всегда соответствует логике движения вод истории.

Вспомним известнейшее событие русской истории – Куликовскую битву. Это – одна из центральных вех русской исторической памяти. Веха, ставшая особо значимой в истории культуры. Но, как реальное историческое событие, это видное сражение, несравненно уступает куда менее красочному «стоянию на Угре». Ведь буквально через два года Москва была сожжена Тохтамышем, и погибло более 24 тысяч человек.

Однако и тут остаются каверзные вопросы, связанные с тем, как слабела уже та же «Золотая Орда». Сегодня в популярных разговорах акцентируют внимание на том, что Тохтамыша и, соответственно, Орду сокрушил Тимур, тем самым способствовав и подъему Московской Руси. Да способствовал. Да только в нем ли дело? – На русские города не раз совершались набеги. Сами русские князья в междуусобных схватках неоднократно способствовали этому. Москва, так та вообще была испепелена. Но Русь поднялась.

А вот Орда, которую тоже стали раздирать усобицы? – Здесь сложнее. И Казань, и Астрахань, да и не только их, мы видим и сегодня. И это после сокрушительных рейдов Тимура. Но вот на территории Казахстана, который стали официально называть наследником Золотой Орды, таких живых и крупных наследников сыскать труднее. Здесь тоже были тюрки, но сама, культура, сам их образ жизни отличался от образа жизни Поволжья, где, как и на Руси, ряд городов, как таковых, сохранялся вопреки самым трагическим поворотам истории. Истории, регулярно мифологизируемой.

Но, и упоминая мифы, хотелось бы вместе вспомнить, что мифы мифам рознь, а, значит, то, что могло и может быть уместным или, хотя бы допустимым, там, где нет данных, считающихся достоверными, совершенно неуместно тогда, когда есть нечто, противоречащее «мифам». Для завершающего примера приведу одну из последних интернет-дискуссий с участием сильных социологов, (таких, как Григорий Юдин), где вновь вспомнили 28 панфиловцев, как миф, который остается живучим, поскольку пророс в массовое сознание. И это, говорится в дискуссии, надо признать.

Вот тут бы я был куда более осторожным и четче разделил бы то, что внедряется или уже внедрено в массовое сознание от суждений специалистов-историков, отдав предпочтение последним. Тем более, что у нас в Казахстане, в популярных интернет-встречах используют эту историю, в качества образца уязвимости «советской мифологии» в целом.

Если уж, еще в советское время, сама история именно о 28-ми и т. д. была признана уязвимой, то зачем миф там, где есть документы? – Другое дело, что никакие споры вокруг конкретных цифр и данных не могут опровергнуть ни значимого участия панфиловцев в обороне Москвы, ни масштабного провала гитлеровского наступления на Москву.

Но, заметьте: и тут поиски «маленьких, фрагментарных правд», когда эти правды целенаправленно выдергиваются из целостных потоков событий, парадоксальным образом ведут к искажению более целостных Картин Истории. И это тревожно. Мы давно уже, в очередной раз вступили в период пропагандистских «маленьких правд», пылевые бури которых мешают нам видеть и осмысливать более целое.

 

 

НАУКА И МАССОВОЕ СОЗНАНИЕ

Феномен Олжаса Сулейменова.

 

Сама проблема науки и массового сознания представляется мне одной из центральных проблем современности и тесно сплетается с проблемой многослойности паранауки, которой я сам касался еще на «Ломоносовских чтениях» 1988 г. и о которой сумел спустя много лет – в 2010 году выпустить крохотным тиражом книгу Первую: По ту сторону науки. На перекрестке тайн и иллюзий. Книгу, которую никто и не читал.

С высоты прожитых десятилетий суета вокруг Олжаса Сулейменова выглядит странной до абсурдизма. Представьте себе: в годы так называемого «застоя» и декларирования стабильности поэт с официальным образованием геолога и отчисленный через пару лет учебы из Литературного института, выпускает книгу бросает вызов именитым ученым. Поэт блестящий, виртуозно владеющий русским языком, сочетаемым с восточным колоритом. По моему убеждению, один из самых интересных русскоязычных поэтов ХХ века. Но… всего лишь поэт.

Ну, не забавно ли? – Не похоже ли это на приход композитора или музыканта в Центральный шахматный клуб с утверждением, что такие-то партии светил надо бы разыгрывать иначе? Здесь, вроде бы и спорить не о чем.

Но сам Сулейменов считает иначе. Приведу, может быть, длинноватую, но показательную цитату: «Время от времени все науки испытывают счастливые, в конечном счете, для науки покушения со стороны «дилетантов». При этом, естественно, затрагиваются интересы ученых, годы и годы следовавших традиционным теориям. Среди них и большие таланты, которые даже сомневаясь в правоте догм, сочли более выгодным для себя «плутать со многими, чем искать дорогу одному». Этот цинизм делает их наиболее яростными приверженцами устаревших теорий, давно вступивших с практикой научных исследований. И тогда любое сомнение «со стороны» воспринимается, как ненаучное, так как критерием научности (т. е. истинности) часто служат условные рамки установлений господствующей школы. Примеров тому накопилось множество. Академик Остроградский остался в истории науки своей фразой, которую он произнес на обсуждении работы дилетанта Лобачевского: В этом, с позволения сказать, труде все, что верно – не ново, а все, что ново – неверно».

Да простят меня, что невольно ставлю себя в один ряд и с английским офицером, не имевшим даже низшей научной степени бакалавра, но открывшим тайну древнеперсидской письменности, и с банковским клерком, расшифровавшим ассирийские клинописи (а это позволило прочесть и шумерские письмена, отодвинувшие историю человечества на несколько тысячелетий вглубь). Но ведь жили и трудились во времена клерков и офицеров-самоучек сотни выдающихся профессионалов, кому истина, тем не менее, не явилась…» (Сулейменов Олжас. Собр. Соч. Т. 3 Язык письма. – Алматы, Изд. Дом «Библиотека Олжаса», 2016, с. 6-7).

Об этом писали и до Сулейменова. Но проблем остается, и думается, было бы просто здорово, если бы сам Сулейменов написал в свое время книгу о таких феноменах. Книгу, которая. будучи написанной языком поэта, могла бы, наряду с иными, стать увлекательным детективом, погружающим нас в миры истории и человеческой мысли.

Главное же – в исследовании условий, исторических ситуаций, при которых «дилетанты» были способны совершать свои открытия и соответствующих знаний и данных, которыми должны были обладать «непрофессионалы. И, конечно же, значимо рассмотрение пестрого и широкого полотна псведооткрытий и мнимых находок, сопровождавших интеллектуальную историю человечества.

Но вернемся к феномену скандальности вокруг Сулейменова, предварив это возврат одним существенным замечанием. Сулейменов середины семидесятых и Сулейменов времен РК – именно как социокультурные феномены, во многом контрастны. В семидесятых на поле массового сознания Сулейменов – это популярный поэт. И только. В РК фигура Сулейменова уже видится многогранной. Помимо всего прочего он даже настолько влиятелен, в том числе и при хождении по закоулкам лингвистики, что может предлагать свои варианты толкования слов Первому Президенту. Так, когда ведущий Сергей Брилев в интервью для телеканала «Россия» спросил «Нурсултана Абишевича, что такое «елбасы» и как давно этот термин существует в языке, то президент ответил (Сулейменов пишет, что приводит этот ответ почти дословно): «Мой друг, Олжас Сулейменов, говорит, что и древним грекам он был известен». Развивая свою Мысль, Сулейменов добавляет: «Тюркская государственная культура еще в первом тысячелетии до н. э. повлияла на греческую» (Подробнее см. Олжаса Сулейменов: «Аз» и «Я» и уроки истории. Отрицая все прошлое, мы теряем что-то очень важное». Беседовал А. Арцишевский, 28 декабря 2012 г. – В кн. : О. Сулейменов. Собр соч. , Т. 14… Алматы, 2021, с. 224).

Более того, это метр, человек не только с регалиями поэтического мира. Тот, кто в уже упомянутом интервью решается заявить: «Я теперь уверен, что, наконец, открыл код слова. теперь могу узнать этимологию, то есть происхождения любого слова из любого языка. А это – генезис культов, культур, религий, цивилизаций. Потому что действительно «вначале было слово» и слово было – Бог» (Там же, с. 222).

Но это – уже потом. А в середине семидесятых? – Только поэт, издавший книжку, посвященную какой-то частной и сугубо научной теме – «Слову о полку Игореве». Сам Сулейменов упоминает, что книга вышла вскоре после высылки Солженицына. Но Солженицын-то, застряв в ХХ-м съезде из предполагаемых лауреатов высокой советской премии, оказался в стане диссидентов. Высылка же из страны запустила Александра Исаевича на орбиту мировой известности. Да и проблема культа со всеми вихрями полемики вокруг нее остается в сфере массового сознания по сей день.

А «Слово…»? При всем почтении к памятникам старины это бесценный памятник музейной лингвистики. Так же, как «Песнь о Роланде», «Манас» и многое иное. Правда, он затрагивает отношения Древней Руси и «Дикого поля» и сопряженным с ним культур и государственных образований. Но тут у Сулейменова нет, с сегодняшней точки зрения, ничего крамольного. Центральная социально-философская мысль, причем не только «Аз» и «Я» не противоречит краеугольным постулатам советской идеологии. Суть ее в том, что Древняя Русь и Великая Степь» (такое название получила вышедшая уже в 1989 г. работа Л. Н. Гумилева) не только враждовали, но и взаимодействовали самым разным образом. Это изучали и озвучивали и историки Татарстана. Да и не только они. Кстати, есть во многом очень достойна книга казахстанского автора Д. Кшибекова «Кочевое общество…», выпущенная в Алма-Ате издательством «Наука» в 1984 г. и не вызвавшая никакого шума.

Да и о чем шуметь? – Контактов Руси со Степью никто и из российских ученых не отрицал. Я уже упоминал об этом прежде, но вкратце повторю. И на битву при Калке (согласно общепринятым тогда источникам) пошли совместно русские и половцы. И князья роднились с половцами. Вспомним только основателя Москвы Юрия Долгорукого. Даже самому отъявленному дилетанту будет очевидно, что такое многоообразие связей не могло не проявиться и в языке. А уж сколько там было и каковых тюркизмов в языке древнерусском и собственно «Слове» – это вопрос сугубо конкретный.

Правда, вспоминается, как в те годы, я сам, будучи в Москве, спросил у одного известного историка его мнение о слове, и тот на полном серьезе заметил, что «Аз» и «Я» может иметь и подтекст «Азия». Наверное, может. Но сам Олжас Сулейменов в публичной сфере позиционировал и, надеюсь, продолжает позиционировать себя, как интернационалист. В этом плане показательно его интервью 12-го года одной из казахстанских газет: «И национальные чувства вырастают на культурном фундаменте. От качества его зависят термины, и эпитеты. Мой личный интернационализм у научно подкованных шовинистов в советское время. Так же на него реагирует националистическая самодеятельность и в наши дни. Поиск национальной идеи все равно приводит к интернационализму, который я считаю базой общественного сознания в многонациональных государствах, каковыми являются Россия и Казахстан» (Олжас Сулейменов «Прощай оружие!! Интервью… в кн. …Собр. Соч. Т. 14, с. 194).

Правда, по мысли самого Сулейменова, в круговерти вокруг «Аз» и «Я» просматривался и сугубо человеческий фактор. Вот что говорит он сам в уже упомянутом интервью Арцишевскому: «Моноязычные академики мое прочтение не могли воспринять хорошо. Более того, они нашли в моих суждениях и другие отступления от традиции в целом.

Корр. : В их глазах это выглядело, как диверсия?

О. С. Вот именно, как диверсия. Тем более, что это случилось сразу после шума, вызванного выдворением Солженицына из страны в 1973-м».

Но это – во-первых. И тут собственно значимым остается лишь вопрос о «моноязычии», двуязычии (с учетом тюркизмов) и, раз уже речь пошла о лицах, о том, какими языками и насколько, владели Лихачев, Рыбаков и Сулейменов того (а по отношении к иным его работам и суждениям – и более позднего времени), Хотя, конечно же, если рассуждать, исходя из общих соображений, доступных и такому не специалисту в лингвистике, как я, автор этого эссе, то расширение языковой базы исследования можно только приветствовать. Более того, у нас, в городе, человек уже с историческим образованием и автор книг, как на русском, так и украинском языках, человек уважаемый и интересный попытался предложить свой взгляд на «Слово» с учетом его собственных знаний и украинского языка. И по самому своему существу сами по себе эти вопросы отнюдь не идеологические. Это вопросы о том, насколько значима база рассуждений того или иного автора, независимо от титулов. которыми он обладает. (… Т. 14, с. 211).

Но в интервью Сулейменова, есть и то, что можно было бы назвать «во-вторых». Так о Лихачеве он говорит: «Конечно, он был мыслитель крупного масштаба. Кроме того, он был еще и человек. Я в своей книге покритиковал его труды, на которые он жизнь положил. Естественно он написал о заблуждениях Олжаса Сулейменова с высоты своего академического титула. И даже Лев Николаевич Гумилев, которого я считаю своим учителем, потому что начал интересоваться тюркологией после прочтения его книги «Древние тюрки», даже он обиделся, поскольку я ни разу не упомянул его в своей книге…»

Мало того, «один из лучших славянистов в Средней Азии», наставник Олжаса в истории языкознания, профессор Хайрулла Махмудов, хотя напрямую о книге Сулейменову не говорил, после соответствующей журнальной публикации, предложил Олжасу Омаровичу писать и защищать кандидатскую диссертацию. «Я, – продолжает Сулейменов, – даже начал писать ее. Он прочитал первый вариант и говорит: вот здесь надо ссылку положительную на Рыбакова, вот здесь на Лихачева и т. д. Я говорю: какая положительная ссылка, если я спорю с ними. А он гнет свое: « как правильно заметил Рыбаков», «как прозорливо отметил Лихачев» и т. д. Я такое не смогу написать. «Тогда не защитишься». Говорю ему: «Не собираюсь от них защищаться – для науки, может быть нужнее, чтобы я нападал на них». И наш разговор на эту тему закончился». (Т. 14, с. 212 – 214).

Вполне понятно, что, упомянутое Сулейменовым могло иметь значение. Но ситуация представляется несколько утрированной. Я сам писал диссертацию и был на обсуждениях многих из них в МГУ – научной и идеологической цитадели тех лет. Естественно, какие-то формы следовало соблюдать, но какие-то острые углы можно было и обходить, не рубя с плеча доводы светил, а обосновывая свою точку зрения.

Это не означает, что в «Аз» и «Я» не было ничего спорного, типа утверждений о тенгрианстве, как «самой древней религии на планете» и о том, что «термин «тенгрианство» не появлялся до сих пор (до середины 70-х – Ю. Б. ) в научной литературе» («Аз» и ««Я», – Алма-Ата: «Жазуши», 1975, с. 271), нуждаются в критическом осмыслении с учетом работ Тайлора, Фрезера и иных авторитетов мирового масштаба. Но такого рода критическое обсуждение уместно за круглым столом исследователей и оно нуждается в конкретике. Поэтому я намеренно ухожу от текстов С.Д. Лихачева, и иных, касающихся сугубо лингвистических и узко исторических сторон проблемы.

Однако, повторюсь: по моему убеждению, в основе шума вокруг «Аз» и «Я», как исторического феномена, главное не книга сама по себе и даже не извороты «идеологической борьбы», рассматриваемые именно, как «битвы идей». Хотя к тому времени была уже и Чехословакия, и Европа сотрясалась молодежными движениями…

Как мне видится, здесь очень важны и две другие его грани. Обе они, (каждая по своему) связаны с «опреснением» и стереотипизацией и социальной реальности, и мира идеологии.

Первая очень проста, до банальности. К середине 70-х в СССР были созданы мощнейшие системы госбезопасности и определенных идеологических структур. Со времен «оттепели» репрессивное давление ослабло, но идеологический аппарат с его подсистемами все более масштабировался. Число людей, связанных с его деятельностью было очень значительным. А, говоря откровенно, серьезных, жизненно значимых коллизий «на невидимом внутреннем фронте» борьбы идей не просматривалось. Но маховикам идеологической машины, так же, как и печке топливо, домне сырье, требовалась работа.

 И это не только сугубо советский феномен. Может показаться парадоксом или банальностью, но Церкви нужны еретики, воителям за святость – грешники, борцам за сплющиваемую, примитивизируемую советскость – диссиденты, а огосударствляемому атеизму религия и мистика, как противники, масштабы борьбы с которыми придают значимость и оправдывают их собственное существование.

Вспоминаю, как в те годы один из моих коллег по учебе на местном истфаке (с него и я начинал с увлечением), совершенно здравомыслящий парень, пошедший работать в «органы», говорил всерьез о том, как двое молодых людей, пытались создать какую-то свою партию. Ну, что бы такого угрожающего они могли создать? Но зато, какой замечательный повод для демонстрации собственной бдительности и востребованности, как тех, кто вскрывает подобное…

Этот пестрый ряд можно продолжать почти до бесконечности, добавив сюда ушкуйников, которым нужны купцы, казаков с их походами «за зипунами» и тех, кто промышлял набегами (скажем, из Крыма) на соседние земли, когда отправляющиеся на промысел всадники даже приторачивали к конским спинам корзины ля детей, коих намеривались похищать и продавать в рабство. Просто «работа» такая. И какой будет конкретная добыча или каким окажется конкретный поворот «дела» – вопрос второго плана. Подрезают же сегодня сплошь и рядом деревья. Да так что множество из них после этого регулярно гибнет. И совсем не обязательно это сплошь злонамеренные вредители. Дают задание. Платят. А что там будет для таких антиозеленителей – не вопрос.

Вот так же и людей можно «подрезать». Среди таковых в те десятилетия, когда разворачивался шум вокруг книги Сулейменова, доставалось и Пастернаку, и Евтушенко, и Вознесенскому. Последнему вообще, судя по тому, что говорится, по чистому недоразумению, из-за «непонятливости» Хрущева.

И если у Евтушенко и отчасти у Вознесенского (но не в случае скандала, учиненного Никитой Сергеевичем), так же, как порой и у иных, еще можно было искать «второе дно», то ни у Пастернака, ни у Сулейменова и серьезных намеков на это не было. Стратегически «Аз» и «Я» соответствовало декларируемому духу советского интернационализма, хотя при этом книга оказалась в ряду тех, что противоречили определенным стереотипным образам нашей общей средневековой истории, вводимым в массовое сознание.

Вторая же грань куда значительнее. Она сопряжена с своеобразным «застоем». Правда, этот застой не был примитивно линеен. И сам Сулейменов, и не только он, признают, что во времена Брежнева многое делалось в различных сферах культуры и искусства.

Но… наметился и усугублялся застой в сфере философского осмысления картины мира и себя самих. Особенно на том уровне, где эта картина рисовалась массовым сознанием – становившимся все более сложным и зачастую требовавшим отхода от примитивов и утрачивавших жизненность схем.

И с чем же сталкивалось это самое сознание? – С окостенением учебного и спускавшегося к массам «советского марксизма». Перед этим массовым сознанием марксизм де факто все чаще представал, как квази-религия и первая стадия превращения научной и философской мысли в паранауку. То есть такая стадия, когда итоги изысканий абсолютизировались, а сами живые поиски от этих итогов отсекались. Либо затушевывались, отодвигались на задворки пропаганды.

Правда, тут можно возразить, что и генезис идей и источников марксизма изучался, и полемические труды классиков становились стержневыми в учебных программах. Достаточно вспомнить «Анти-Дюринг», «Материализм и эмпириокритицизм» и иные. Но те, на кого направлялась полемика, в том числе и в так называемой контрпропаганде, становились своего рода «мальчиками для битья», идеологическими антиманекенами, а не реальными оппонентами, подобными тем, кого можно встретить за шахматной доской или на ринге. Тем самым наблюдалась утрата вариативности и движения человеческой мысли и самой логики социального развития.

Вкупе с иными факторами эта утрата вела к расширению своеобразного окна Овертона. Сначала все громче и громче стали раздаваться, звучавшие и прежде, голоса о том, что Наука – не единственный источник Истины. И в этом была, и есть своя логика: свое видение истины, ищущейся иными, нежели у науки средствами, дают и литература, и искусство. И даже житейский опыт. Как тут не вспомнить самих классиков марксизма, убежденных, что классовое чутье пролетариата, человека труда может быть более значимым хитроумных умозаключений «дипломированных лакеев поповщины», и прочая, и прочая!

Так мы подходим ко второму моменту в расширении окна Овертона. Наука не всегда истинна. К тому, что мы величаем наукой, слишком часто примешиваются и политика, и личная корысть, и т. п. , и т. д.

Глядь – а окно Овертона повернулось уже, как на шарнирах, и в массовое сознание, включая и слои людей образованных, а то и в первую очередь именно эти слои, все глубже входит отторжение «официальной науки», которая и в самом деле не чужда ошибок и пристрастий ее служителей. Иными словами ширится тяга к внеофициальному, порождающая целый спектр феерически самых разнообразных феноменов.

Здесь и «дилетанты» – от бардов до «революционеров в истории», таких, как замечательный ученый и оригинальный художник Фоменко – несравненно более крайний по сравнению с Сулейменовым. Хотя тут уже ни до партии, ни до таких ее вождей, как Кунаев и Брежнев, дело не доходит.

Тут же и поиски следов иных цивилизаций. В семидесятые и мне в кулуарах одной из конференций предлагали искать следы пришельцев в степях Казахстана.

Здесь же и крен в сторону «народной» и «восточной медицины». Тем паче, что в официальной медицине, как это не раз случалось в истории, были и явные казусы. Скажем, удаление миндалин (а в иных странах и аппендицита), и там, где конкретных показаний к такому удалению не было…

Дефицит же живой духовности крепил тягу к мистике и к религиям самых разных толков.

Вот в рамках этих сложных процессов и наблюдался феномен «АЗ» и «Я», когда относительно узкая, сугубо научная была вынесена в сферу массового сознания далеко-далеко за пределы науки, как таковой.

Все это дополнялось любопытными особенностями нашего общества, в котором десятилетиями (и только ли десятилетиями?) поддерживался интерес, к «отвергаемым», к тем, кто подвергался ударам со стороны властей и иже с ними.

Плюс – тяга « к запретному плоду» и … дефициту. Сам Сулейменов не раз вспоминает, что после критического шквала, превратившего его книгу в редкость, некий «простой» человек с Кавказа желал приобрести эту книгу в обмен на автомобиль. Не уверен, что этот человек испытывал особую личную нужду в углублении своих познаний в сопредельных областях лингвистики и медиевистики. Но… дефицит!!! Обретение дефицита уже само по себе оказывалось престижным.

Что же касается более поздних и увлеченных изысканий Сулейменова, то оставим для суждения о них место профессионалам в сферах лингвистики и медиевистики. Отмечу только одну угрозу, нависающую над каждым, кому приходится давать интервью, будет ли оно опубликовано либо воспроизведено на экране (часто в очень урезанном виде). С этой угрозой сталкивался и Сулейменов. Приведу только один показательный пример. Интервью одной из газет, данное 24 мая 2012 года.

Корреспондент, завершая краткое интервью, спрашивает: «Казахи – пассионарная нация? Вы себя кем ощущаете – казахом или человеком Мира?»

И О. С. отвечает: «Пассионарность – это мощное проявление культурной активности. Если понимать культуру не только, как «песни и пляски», а как искусство человека достойно жить в обществе людей. Как искусство народа достойно представлять себя в мире, то, учитывая активность, проявляемую Казахстаном в этом двадцатилетии, я могу считать себя человеком пассионарной нации, человеком мира».

И интервью это публикуется под заголовком «Да, мы пассионарная нация!» (Соч. , Т. 14, с. 162 – 164).

Все, что касается культуры, замечательно. Но вот сам вопрос о том, пассионарна ли такая-то нация, не просто не корректен, но и лишен полновесного содержания. Ведь, брошенное Л. Н. Гумилевым в мир слово «пассионарность» – это пока еще не научный термин (даже в его «рабочем варианте), а образ, по своей сути предназначенный для поисков того, что еще только исследовать и исследовать: связи социокультурных и антропологических и психофизиологических особенностей представителей разных этносов, субэтносов и слоев населения. Любой отвлеченный, да еще даваемый с ходу ответ, обречен здесь на декларативность и неубедительность. Где у нас реальные хронологические и иные критерии для того, чтобы делить нации на пассионарные и не пассионарные?

А ведь увлекательнейшая проблема на самом есть. Этносы состоят из индивидов и их групп. Антропологические (и, если хотите, энергетические) характеристики таких индивидов и групп могут быть подвижными, и очень подвижными. Те же казахи стали за последние полвека народом с множеством статных мужчин и настоящих богатырей. Да и в интеллектуальных сферах у заметной части представителей есть успехи: это и шахматы, и разного рода конкурсы. Но, говорить, отталкиваясь от этого о пассионарности, без развернутых компаративитских блоков исследований, просто несерьезно. Однако, как мы видим: «каков вопрос, таков ответ». Сулейменова подтолкнули к определенному ответу. Феномен, с которым мы не раз сталкиваемся сами либо при ответах на некорректные вопросы, либо при знакомстве с теми иными интервью в СМИ.

 

 

ОБ АТОМИЗАЦИИ И АРХАИЗМЕ

 

На эти спонтанные мысли меня натолкнула лекция Г. Юдина «О фашизме». Юдин один из тех, чье изложение отличает почти математическая четкость. Еще значимый его плюс (по крайней мере, для меня) то, что он не брызжет слюной и, образно говоря, играя в шахматы, не стучит фигурами по доске. Существенно, на мой взгляд, и то, что его интернет-выступления – примеры спокойного профессионализма. Умных и умничающих в интернет-пространстве масса. А вот с профессионализмом сложнее: сплошь и рядом умники и в чем-то талантливые люди становятся для меня не интересными, когда, скажем, начинают авторитетно рассуждать о мировой политике или военных операциях. Скажем, Дм. Быков или Гарри Каспаров и т. д. Либо легендарный Булат Окуджава прикасается к исторической прозе; его язвят. Но стоит ли мне тратить время на то, что, несмотря на громкие имена, не просто спорно, а уязвимо в плане сугубо профессиональном?

Распространены в интернет-пространстве и «озвучиватели», глашатаи того-то и того-то. В информационном отношении они могут быть полезны. Даже тогда, когда дают пищу для полемических эмоций. Есть те, кто, как Никита Михалков, не скрывает, что они работают командами. И такая, откровенная форма работы, согласны мы с кем-то или нет, заслуживает внимания. Пусть и критически заостренного. Юдин же из тех, кто не транслирует чье-то, а излагает то, что связано с его собственной профессиональной деятельностью социолога и преподавателя вуза.

Следовательно, соприкасаясь с ним, есть над чем размышлять всерьез. С размышлениями, сопряженными с выступлениями Юдина и связаны эти заметки – своего рода краткое около философское эссе.

Коснусь здесь только того, на что натолкнула лекция о фашизме. Согласен с автором, что собственно фашизм – конкретное социально-историческое явление. Более же расширенные толкования слова нуждаются в углубленных поисках и вычленении черт, присущих этому феномену (если только о нем уместно говорить в расширенном смысле слова).

Повторюсь: здесь не полемика и не «развитие идей», а мысли, рожденные прикосновением к проблеме.

Оставим в стороне определение Г. Дмитрова, признаки фашизма Умберто Эко и многое иное. Иначе потребуется целый том. Проследим лишь четко очерченную логику Г. Юдина.

Фашизм, – размышляет он, – порождение массового общества. Общества, вырванных из своей среды, атомизированных индивидов. Атомизированных, вырывавшихся из своей прежней среды обитания, из прежнего уклада жизни уже самим развитием капитализма второй половины 19-го века.

Существенной же особенностью фашизма становится триада: вождь – государство – масса, где вождь отождествляется с государством, а масса-народ мыслится лишь, как то, что напрямую сопряжено и даже слито с государством. Еще одна характерная черта фашизма – культ борьбы, насилия. Мир – арена постоянной борьбы (вспомним дарвиновскую борьбу за выживание в природе). Не случайно и у Гитлера появляется «Моя борьба». Поэтому борьба, война в фашизме приобретает самодовлеющий характер, становится самоцелью.

Правда, здесь уместно вспомнить, что в германском фашизме или национал-социализме культ войны сливался и с конкретными целями, включающими борьбу за жизненное пространство и др. А культ борьбы – феномен разнообразно мировой. Писал же Гете: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто день за днем за них идет на бой», а Горький «Песню о буревестнике», не говоря уже о многом и ном. Но это пока детали.

Задержаться же хотелось бы на ином – на том, как обозначенное здесь пересекается с иными феноменами иного исторического масштаба и даже иных эпох.

В свое время А. Тойнби, сравнивая фашизм и коммунизм, последний сопрягал с футуризмом, а первый – с архаизмом. Все перечисленное не было рождено тем, что называют фашизмом. Мало того, что «государство – это я» прозвучало в далеко не фашистской Франции. Сама система позднеродовых и целого спектра классовых отношений была основана на отождествлении Государя и Государства. Не зря же в шахматах мат королю, означает победный финал, независимо от того, сколько еще фигур осталось на доске. И что шахматы! Вспомним хотя бы не столь уж древнего Ивана Грозного и его послание Курбскому, где постулировалось утвержденное Богом право государя вершить со своими холопами то, что он изволит. Ибо он и есть альфа и омега государства. Да и апелляция к народу тоже известна, хотя здесь есть над чем размышлять, потому, что технические возможности были в прежние столетия совсем иными, нежели в двадцатом веке и сегодня.

С учетом этого фашизм может трактоваться, как одна из форм архаизма, скатывания в средневековье, о котором по разным поводам сегодня столько говорится. (Да и в более ранние времена).

Поэтому, хотелось бы увидеть у исследователей и самого Г. Юдина дальнейшее углубление в проблему: то, каким образом и посредством каких механизмов, способов фашизм использует архаику и в лозунгах, и в образах, и в моделях поведения, включая и романтизированню идею борьбы, и т. д. Кстати, все это многократно затрагивалось исследователями. В частности, в книге Мосеса о нацистской культуре. Речь идет здесь, скорее, о вплетении исторических работ в ткань современного философско-социологического анализа.

Не менее интересна и значима проблема «атомизации», которая уже десятилетия стала своего рода «притчей во языцех». Если взглянуть на проблему с высот мировой истории и, в частности, истории мировых религий, то мы увидим, что масштабнейшая, глобальная атомизация нового и новейшего времени – лишь одна из бесчисленных волн атомизации на протяжении человеческой истории.

Жизненные уклады ломались тысячекратно в связи с движениями масс людей по поверхности земного шара и их столкновениями с другими группами и массами. Войны двояким образом вырывали с насиженных мест, как тех, кто шел за добычей и в поисках новых земель, так и тех, на кого обрушивались удары. Зачастую же и первое и второе перемешивалось, как,к примеру, в пунических войнах. В результате в плен, рабство и иные формы зависимости попадали десятки тысяч людей, которые за невероятно короткие сроки, зачастую независимо от своего прежнего статуса (вспомним рассуждения Сенеки о Фортуне) выбрасывались из своих социальных ячеек, «атомизировались». Причем, в огромной мере (если не брать илотов или низшие касты Индии) эта «десоциализация» оказывалось связанной и с утратой прежней среды обитания.

Реакция же на насильственные и экономические факторы тектонических социальных разломов оказывалась разнообразной. И одним из магистральных путей омассовления такой реакции стали мировые религии (обратите внимание: появление и становление которых оказалось разбросанным» и во времени, а, если коснуться буддизма, то и в пространстве).

В духовно-нравственном плане зарождавшиеся мировые религии (как и «индуизм») были ориентированы именно на «атомизированных» индивидов. В истории мировых религий и предшествующих им духовных феноменов мы наблюдаем колоссальную духовную революцию, являющую собой альтернативу «язычеству». Будущее, посмертное существование индивида увязывается не с социумом, статусом, а с его личным поведением и личными верованиями. Проблески такой, еще не атомизации, а автономизации, видны уже и в зороастризме, и в египетском суде Осириса, но наиболее масштабной и целостной она становится в мировых религиях. Хотя «китайской стены» между упомянутым нет.

Важнейшая же собственно «структурно-социальная» сторона реакции на насильственную атомизацию – та сторона, которая энергично использована и фашизмом, – это потребность в компенсационных формах социализации.

Новые религии не только давали духовную пищу, но и предлагали образцы доступных форм объединения. Отсюда религиозный коммунализм, братства, тарикаты, ордены, монастыри… И вот ведь шутка истории: атомизация разбрызганных капелек индивидов не просто начинает тяготеть к своей противоположности, но и в силу своеобразного движения «диалектической спирали», приводит к становлению православной и католической церквей с их «слоганом»: «Вне церкви нет спасения»! Насколько это в эмоционально-логическом плане отличается от «Вне государства нет народа и индивида!»?

Спонтанный же ход истории ведет к тому, что и эта установка дает трещину и рождается протестантизм, акцентирующийся на личном, индивидуальном отношении к Богу. Но, заметьте: в сугубо социальном плане протестантизм не тяготеет к атомизации, а напротив – к новым и жестким формам социальных связей.

В этом отношении протестантизм было бы интересно сопоставить с русским старообрядчеством, которое при всем внешнем несходстве тоже являло образцы внутренней спайки и опоры на «традиционные ценности». Что касается и первого и второго, то есть блестящие работы специалистов, но, опять-таки, речь идет о современном компаративистском рассмотрении упомянутых проблем с учетом диалектики их переплетения и одновременного разнообразия.

 

 

ОБ ОПРЕДЕЛЕНИИ «АЙКЬЮ»

 

Среди тем, блуждающих в Интернете, каждый из нас может встретить и тему определения уровня интеллекта, в том числе и представителей разных рас. С ней соприкасаются и такие видные медийные фигуры, как Веллер и Любарский.

Соприкасаются – и ладно. Ведь здесь они не исследователи, а лишь распространители идеи. Но в наше личное сознание и массовое сознание в целом идеи проникают через распространителей. А тут уже есть над чем размышлять. Тем более, что в познавательном плане Любарский интересен уже тем, что, пусть вкратце, но четко и доходчиво знакомит с историей тестов, предназначенных для измерения интеллекта и с тем, почему, скажем, в США, они были отменены.

Из его же сообщения можно почерпнуть информацию о том (это одна из лекций), что исследования в США показали, что наибольший показатель «айкью» в соединенных Штатах продемонстрировали «желтые», потом белые, потом (если я правильно понял, «латинос», или, может быть имелись ввиду индейцы?). Ниже всех оказались «черные», и все попытки принципиально изменить ситуацию не привели ни к чему.

Правда, тут добавляет Любарский, возможно дело не только в генетике, а и во внутриутробном развитии, и первых годах жизни лет до пяти…

Запретили же такое тестирование из-за его неполиткорректности.

Оставим в стороне политкорректность. Признаем право науки на проникновение в любые сферы реальности. Более того, как это ни банально, но допустим, что различны не только индивиды, социальные группы, но и этносы. И, соответственно, расы. Никого же не уязвляет, что черногорцы, сербы, латыши, эстонцы, голландцы отличаются особенно высоким ростом. О немцах же у нас принято говорить, как о дисциплинированных и мастеровитых. А вот в целом ряде видов спорта именно негроиды демонстрируют особенно высокие результаты.

Более того, поскольку признается теория эволюции, допустимо предположить и большее развитие интеллектуального потенциала у представителей более развитых этносов…

Итак, я двумя руками за то, чтобы наука, независимо от того, как там варварски ее использовали нацисты или кто-то еще, имеет право на честные исследования.

А вот дальше – стоп!

Вслушайтесь и вдумайтесь в то, как подается сама проблема. Начнем с того, что понимается под интеллектом, каковы его критерии. Причем именно в популярном изложении, рассчитанном на нас с вами. Несколько упрощенно – это развитие абстрактного мышления, умение соединять воедино разнородные явления… и примыкающая ко всему этому (но не характеризующая непосредственно сам ум) память.

И тут особенно любопытен пример с тестом начала прошлого века, когда оленеводам предложили найти общее в изображениях луны на темном небе и золотой монеты на черном бархате. Правильным ответом был бы сочтен тот, где и респондент усматривал бы схожесть монеты и луны на том основании, что они круглые. Подавляющее большинство оленеводов вообще ничего толком не ответило. А вот один нашел общее. Но в чем? Он как-то заработал золотую монету (или монеты). Веселый ехал и пел. А на темном небе появилась луна.

Ах, бедолага! Да у него же нет абстрактного мышления! Может быть, такие выводы были понятны сто лет назад. Но сегодня? И опросы детей, и многое иное показывает, что ассоциативные ряды, и основы для сопоставления могут быть совершенно различными. И эти различия совсем не обязательно связаны с уровнем развития интеллекта. Тут важно то, что возбуждает эмоции и представляется жизненно значимым.

Вспомним элементы религиоведческих исследований и дискуссии о том, было ли мышление древних и «отсталых» «пралогическим» или же в нем была своя логика, своя система связей и ассоциаций. Но основания выделяемого были иным, нежели у нас.

А теперь мне придется повторить азбучную истину о том, что есть разные типы мышления, включающие и образное, и «ручное» (признаваемое сегодня и исследователями обезьян, и не только).

Более того, человек сообразительный и «продвинутый» в одних отношениях, может быть совершенно беспомощен в другом. В том числе и потому, что его ум, как шпага заострен для достижения конкретных целей, и шпага не может выполнять задачи топора. «Смекалистый солдат», сильный шахматист, и сильный ученый, равно, как и танцор экстра-класса – демонстрируют совсем не однопорядковые проявления интеллекта.

Так ведь и в спорте, где, казалось бы, все проще, даже сопоставление физической силы в разных его областях дело не простое. Кто сильнее: боксер, с фантастической, с математической точностью измеряемой силой удара, штангист, борец, гимнаст с буграми мускулов?

А с интеллектом-то еще сложнее. Несравненно сложнее. К тому же местами чувствуется избыточная увлеченность распространителей «непредвзятых знаний». Вдумайтесь в такое (воспроизвожу по памяти): Можно ничего не читать, и быть умным, а можно прочесть множество книг и не быть умным.

Доля истины тут есть. Еще древние язвили: «Многознание уму не научает». И наоборот – с малой начитанностью и крохотным жизненным опытом можно обладать определенной логикой. Приведу только два примера. Девятилетняя девочка оказывается с дедушкой в лифте, где сильно пахнет духами. «Дедушка. А ты бы женился бы на этой? Она толстая». – «Почему?» (Лето. Жара). «Она потеет, и потому сильно надушилась».

Была ли толстушкой проехавшая до этого в лифте – не проверишь. Но в рассуждениях ребенка логика, которой могут позавидовать взрослые.

Второй пример еще забавнее. Малютка лет трех. От силы четырех, положила свои ножки на руль карусельки на детской площадки. Бабушка поучительно наставляет: «Убери ножки. Дети так не делают». И вдруг неожиданный ответ: «Но я же так делаю» (А я – ребенок. Значит, дети так поступают).

… Но доля истины превращается в пародию, если долю выдавать за целое. Это все равно, что говорить: «У человека есть нос». Кто ж будет спорить? Но, не останавливаясь на этом, утверждать, что человек – только нос.

Так и тут. Книги, как и иные источники информации – это пища для ума, его витамины. Как не может быть сильным (разве что в былине, где богатый образ особого рода), тот, кто при любых природных данных, тридцать лет просидел на печи, так и не может быть в нашем современном обществе элементарно умным тот, кто ничего не читал. Мы же – не индейцы, чьи книги писала сама природа, и которые развивали свой интеллект, читая эти книги. Мы-то и природы видим мало.

И уж совершенно плоско и убого звучат вроде бы «научные» выводы о том, что более умные зарабатывают больше и потому более богаты. В штатах таковые, кажется, японцы и некоторые иные. Невольно вспоминаешь Егора Гайдара, с его крылатым изречением, о том, что «стыдно быть бедным».

Оставим Штаты американистам. Оглянемся вокруг себя. И, если будем судить лишь по доходам, то окажется, что «айкью» многих казахстанских и российских ученых и работников вузов», ниже «айкью» представителей других, хорошо известных видов деятельности. Конечно же, и все эти виды деятельности тоже могут требовать определенного интеллекта. Но тут уже перед нами совершенно иная проблема – проблема направленности интеллекта, знаний, связей, отнюдь не в те сферы деятельности, которые на протяжении столетий окружались особенным пиететом.

Что же касается представлений о соотношении интеллекта и богатства, и в истории мировой культуры, да и в иных местах постсоветского пространства, то поищите сами в вездесущем Интернете любопытнейший диалог старинного китайского философа Чжуан-цзы и купца, горделиво говорившего бедному философу о том, как щедро одарил его царь…

 

 

ОЛИМПИАДА И МЫ

Мысли бывшего болельщика, спортивного дилетанта

 

Минуя все разборы спецов и тех, кто причастен к финансам, начну с того, что казахстанская команда выступила очень достойно. А если, что и не удалось, то не одни же казахстанцы рвались к победам.

Миную вместе с возможным читателем и споры о скандалах, включая и само открытие. В конце концов, открытие – это то же, что свадьба перед брачной ночью. Как бы не было оно эффектно и прочее, все-таки, это только прелюдия к основному. Да и разговоры «о коррупционных схемах» оставим тем же финансистам и юристам. Они для этого специально учатся.

Не стану и на сторону тех, причем, подчас, именитых мыслителей, которые критически относятся к спортивным страстям. Конечно, спортивные игры – всего лишь игры. Но для меня несомненно, что лучше именно таким образом давать выход эмоциям и укреплять чувство сопричастности к своему городу, своей стране, своему народу. Хотя очень грустно, что в связи с рядом известных причин осуществляется искусственное ограничение спортсменов к соревнованиям.

Но вот и вопросов к собственно состязаниям и их оценкам немало. Причем принципиальных, и тех, о которых и я сам писал не раз.

Помимо прочего, одними из главнейших прорех в «Большом спорте» становятся две.

Первая, в принципе легко решаемая – условная оценка мест стран-участниц олимпиад. Она по сути антидемократична и объективно направлена против массового спорта. Так, спортсмены какой-то страны могут получить, к примеру, две золотых медали и будет считаться, что страна впереди той, у которой одна золотая и хоть десять серебряных наград.

А ведь были годы, когда в неофициальный зачет входили не только медалисты, но и обладатели определенного ряда первых мест. Здесь, если бы возродить этот, принцип считать несложно: за золото можно давать десять баллов, серебро – девять, десятое – 1 балл, а, если шестое – шесть…

Спрашивается: а при чем здесь массовый спорт? Очень даже причем. Дело в том, что «большой» спорт и массовый совсем не обязательно жестко связаны. Во-первых, возможно акцентирование внимания на узком круге асов, а, во-вторых, можно просто приобрести уже готового спортсмена, как, скажем, в боксе и т. д. И дело тут не в крови: кто этот ас – кубинец или, допустим, азербайджанец, а в том, насколько значима подготовка спортсмена именно в той стране, за которую он выступает. И еще вопрос: что дешевле – организация и материальное обеспечение массового спорта по всей стране с дальнейшим отбором лучших, либо «покупка» иноземного аса?

Когда же при зачете будет учитываться большее количество мест, то и взращивание собственных спортсменов станет более значимым.

Второй удар по спорту – это собственно медальные игры. Глубоко убежден, что после подъема спортсмена на пьедестал, никаких пересмотров (может быть, за самым редчайшим исключением) распределения мест не должно быть. Есть видео. В ряде видов спорта его просматривают по ходу состязания. Современный спорт таков, что в целом ряде его видов без технических средств оценка итоговых результатов просто невозможна.

Грустны и антидемократичны игры с допингом. Я не за допинг, но против современных форм игр с этим допингом. Они бьют не только по спортсменам. Представьте: сотни тысяч и миллионы болельщиков выплескивают эмоции, чувствуя себя сопричастными действу мирового масштаба. Но проходят годы … в недоступных болельщику лабораториях переиначиваются судьбы наград. Так какой смысл болеть и тратить деньги на билеты, да и время на посещение или созерцание соревнований?

Странно: в мире уникальных научных достижений, в мире, где любой водитель может пройти быстрый тест-контроль и т. д, в спорте, превращаемом все больше в зрелище, тестирование на допинг выплескивается далеко за хронологические рамки конкретных состязаний, чем (если вдуматься) вообще подрывается значимость спортивного зрелища, как такового.

Более того, одновременно с этим размывается и ощущение стабильности, справедливости и объективности того, что должно восприниматься, как истина…

Если же взглянуть шире, то, видимое в спорте грустным образом соотносится с глобальными тенденциями «ужимания» демократии в прежнем ее понимании. И всякие там шумы о подтасовках на выборах, подменах кандидатов – это, скорее, шелуха, нечто внешнее и второстепенное.

Причем то, что происходит в мировом масштабе, в значительной части, вызвано объективными факторами. Целому ряду социальных институтов демократия либо противопоказана либо доступна в очень ограниченном виде. Это, к примеру, армия, сложные производственные комплексы, больницы, особенно психиатрические. Не будете же вы голосованием пациентов и их сородичей определять методы и средства лечения буйных или тех, кто тяготеет к пиромании.

Так, что по совершенно понятным причинам, казалось бы, уместно, следуя еще родоначальнику научной социологии Огюсту Конту, заменять демократию властью ученых-спецов. Но и тут не все просто. Как наглядно показали до сих не утихшие споры вокруг ковида, да и не только, и спецы могут либо быть нанятыми «не совсем спецами», либо просто оттеснены на задворки массового сознания, дирижируемого СМИ, а то и оказаться в еще более печальном положении..

… Как видим, болевые точки большого спорта – это лишь лакмусовы бумажки, составляющая часть показателей неустойчивости нашего хрупкого мира и крепнущих в нем тенденций.

 

 

КАРДИНАЛЬНАЯ СМЕНА ЗАДАЧ ЯЗЫКА В СОВРЕМЕННОЙ ПОСТСОВЕТСКОЙ КУЛЬТУРЕ

 

Это мини-эссе – лишь краткий, пунктирно очерченный очерк насущнейших проблем, стоящих перед нами. Проблем, нуждающихся в разностороннем, обстоятельном и комплексном анализе коллективом специалистов. Толчком же к собственным размышлениям (которые не могут быть уникальными в силу не уникальности самих проблем) стали работа Евг. Блинова «Пером и штыком» и современные реалии.

В насыщенной мыслью и фактическим материалом монографии Евг. Блинова мы соприкасаемся с темой «революционной политики языка», рассматриваемой при сопоставлении Великой французской и Октябрьской Российской революции.

Отталкиваясь от упоминаемой работы, мы вправе резюмировать, что Великой французской революцией в области языковой политики ставились две основные задачи. Первая – задача управления социумом, взбудораженным социальными потрясениями и погружающимся в эпоху преобразований. Социумом пестрым, многоликим и полным внутренними противоречиями.

Достижение же управляемости социума, нуждалось и в создании механизмов и рычагов этой управляемости, одним из важнейших регуляторов которой виделся язык.

Используя современные аналогии, можно было бы сказать, что, подобно тому. как материально-электронная основа компьютера или автомобиля для того, чтобы система работала, а машина была управляемой при езде, необходимо, чтобы руль подчинялся движениям водителя, а тормоз выполнял функции именно тормоза, а не акселератора. То есть необходимо, чтобы, посылая те или иные сигналы, можно было рассчитывать на соответствующее реагирование системы.

Так же и в социуме, где управление по своей форме осуществляется посредством языка. Люди должны, как можно более однозначно понимать слова. идиомы, образы для того, чтобы язык мог использоваться соответственно ставящимся задачам, что значимо не только для управления социумом в целом, но и н производстве и при боевых действиях. Приказы, для того, чтобы выполняться, прежде всего, должны пониматься. С этих позиций интересно было бы взглянуть и на соответствующую грань логического позитивизма с его поисками языковой четкости.

Но есть и вторая, не столь явно декларируемая задача буржуазных и пост-буржуазных революций. Знаменитый ориентир «Свобода, равенство и братство!» имел и личностный аспект. «Стандартизация» и определенная унификация языка – это и путь по ступенькам демократизации, путь к расширению личных возможностей многогранных масс индивидов. Особенно наглядно это проявилось в СССР, где огромные массы индивидов из сел, маленьких городков, окраин и разнообразных этносов стали соприкасаться со все более глубокими слоями русского языка. Языка, который при этом явно что-то терял в плане нюансов и колорита. Не случайно широкого известный в Казахстане писатель Бельгер – этнический немец, владевший прекрасно (именно как писатель) немецким, казахским и русским языками, как-то назвал себя и Айтматова не русскими, а русскоязычными писателями, имея ввиду, что воздух языка, вдыхаемый им с детства, не был воздухом, насыщенным языковыми ароматами, столь значимыми для авторов художественных произведений.

Но при этом горизонты возможностей личностного и карьерно-профессионального роста, возможности общения и соприкосновения посредством русского языка с мировой культурой в целом чрезвычайно расширялись, что, в отличие от многих ритуализированных форм демократии, являлось реальным врастанием ее элементов «живую жизнь».

Правда, при этом могла снижаться потребность в использовании родных языков, что, к примеру, в ряде мест Казахстана привело к затуханию казахского языка именно среди казахов. И дело тут не в формальных ограничениях, а в снижении потребностей в таком-то языке при общении, профессиональном росте и т. д. В целом же русский язык в Советском Союзе играл роль интегрирующего и демократизирующего начала, что в принципе не отметало двуязычия во многих регионах огромной страны.

А что же стало происходить в условиях распада страны и глобальной турбулентности?

Раздробление и единого государственного, и тяготеющего к единству социокультурного пространства привело и к кардинальному изменению задач и функций языков.

Независимо от того, насколько богаты и развиты те или иные языки, сами языки стали превращаться из путей к сближению и взаимопониманию, в средства дезинтеграции и, более того, сегрегации, своего рода оформлению клан-ирования дробящихся социумов. Фактическая языковая политика на постсоветском пространстве, при всех оговорках и камуфляжа, нацелена на обслуживание социально-этнической сегрегации и понижение статуса и практических возможностей тех, кто еще вчера, котировался в определенных нишах социумов.

На внешнем плане мы наблюдаем фетишизацию и попытки сакрализации «национальных языков». А в плане социальных контактов и возможностей? – Мы видим стремительный перехват «хлебных мест», сфер влияния кланами и теми или иными социальными группами, которые собственные узко частные интересы преподносят, как интересы этноса и государства, изображаемые столь же неотделимыми от идолизируемых «национальных» языков, как еще десятилетия назад окаменевшие и суженные образы «партийности» рисовались неотделимыми от советскости и народности. И здесь, как и в советские годы, зачастую ведущим оказывается чиновник, предпочитающий действовать не скальпелем, а кувалдой (говоря языком Евг. Евтушенко, «на должности хирурга дорвавшийся до власти коновал») Один из курьезных примеров – проникшая на газетные страницы проблема : «Сокращается ли количество русскоязычных групп для дошкольников в Костанае». Центральным здесь оказывается не только вопрос о самом языке, но и то, что и «коммерческие организации» – частные детские сады под жесткой рукой чиновничества. По словам одного из работников, «Мы буквально целиком зависим от желаний руководства отдела – набираем детей определенного возраста и на определенном языке обучения»… (Скиба А. «В связи с возросшей потребностью». Костанайцы жалуются на сокращение русскоязычных групп в детсадах. Что отвечают власти – наша газета, 23 мая 2024 г, №21, с. 7).

Если отойти от словесного оформления полемики, то станет очевидным традиционное чиновничье рвение любой ценой выполнить «пятилетку в четыре года. Ибо и в северном Казахстане в силу объективных причин – миграции в города и большему приросту именно казахского населения (менее, чем прежде нуждающегося в русском языке), и в силу причин сугубо демографических (по статистике в Казахстане рождаемость в казахских семьях примерно в три раза выше, чем в русских) естественным образом, без дирижирования сверху при сохранений нынешних тенденций потребность в садиках для казахскоговорящих увеличиться сама собой. Перед нами образец искусственного создания проблем чиновничьим рвением, присущим самым разным социумам, не исключая и недавнего советского.

Здесь уместно пояснить, что это – согласно статистике, затрагивающей рождаемость представителей самых разных этнических групп. Само же, нередко встречающееся, противопоставление русских и казахов основано на смещении акцентов. Никакой проблемы в отношении именно русских и казахов реально нет. В плане языковом проблема иная. В целом ряде постсоветских государственных образований создается ситуация, при которой не просто выделяются, но и в определенных отношениях разделяются носители разных языков. Ситуация, при которой к русскоязычным относятся представители самых разных этносов, включая и ряд этнических казахов в ряде регионов Казахстана. Существенно, что и казахи билингва еще и сегодня по владению русским языком опережают многих русскоязычных на постсоветском пространстве.

Центральная коллизия здесь не в этнических характеристиках тех или иных индивидов, не в «забвении» либо «возрождении» традиций, а «идолизации» языков и кардинальной смены их роли в социокультурном пространстве.

О чем речь? – Если в революционной Франции, Британской империи и Советской России, где в идеале (хотя на практике не везде) поддерживалось двуязычие, доминирующие языки были органическим инструментом интеграции, то на постсоветском пространстве реальное функциональное значение языков, на которых делаются усиленные акценты. Кардинально изменилось.

Де-факто так называемые «национальные языки» в условия дробления социумов соответственно оказываются инструментами усиливающими такое дробление и работающими на дезинтеграцию прежде относительно единого целого. Такая дезинтеграция и сегрегация осуществляется под лозунгами суверенитета, национальных ценностей и т. д. Но объективно идут процессы клан-ирования существующих социокультурных систем и подсистем. Процессы не случайные, сопряженные, как уже говорилось с борьбой неоэлит за более высокие и более доходные места.

Думается, что обозначаемая здесь проблема – это не только проблема локальных и иных языков, но и «внутренняя проблема» таких языков, как, к примеру, современный русский, перенасыщаемых «хай-теками». «стартаперами» и прочим. Активное впрыскивание «иностранизмов» происходило неоднократно. Особенно буйным оно оказывалось в переломные моменты социокультурной жизни. Поэтому-то с экранов российского телевидения можно услышать успокаивающее: «Мол, «зык все перемелет». Язык-то, может, и проглотит, и что переварит, а что – выплюнет. А его конкретные носители? – Они разнообразны. Причем социально разнообразны. Таким образом, и вроде бы «общий язык», тоже может стать инструментом сегрегации, как это и было в случаях с аристократическими патуа, исследуемыми в книге Евг. Блинова.

В таких условиях усугубления социального расслоения и языки, совершенно независимо от того, насколько они богаты и каковы у них корни, превращаются в орудия ожесточенной социальной борьбы, а «традиционные ценности» становятся камуфляжем частно-групповых, но отнюдь не целостно этнических интересов.

Более того, в индивидуально-личностном плане искусственное акцентирование внимания на «национальных», то есть локальных языках может стать своего рода ловушкой для рядовых представителей именно «титульных» этносов во вновь образовавшихся государствах.

Почему? Да потому, что язык, равно, как и многие иные феномены культуры – инструмент. Инструмент же уместен при обстоятельствах, соответствующих его предназначению. Отбойный молоток хорош для работы на мостовой, но не в столярном цеху. Тут невольно вспоминается притча о человеке, который затратил все свое состояние, чтобы научиться убивать драконов. Но, увы, он так и не повстречался ни с одним драконом. То же и с языком. К примеру, испанский язык, равно, как и русский, украинский и казахский, сам по себе совершенно замечателен и обогащает мировую палитру языков. Но, если вы лично не погружаетесь в испаноязычную среду или не намерены работать переводчиком либо как-то иначе использовать свои знания языка, то изучать его – все равно, что учиться убивать драконов.

Таким образом, мы подходим к тому, что проблема языков усугубляется отнюдь не лингвистическими, и не этническими причинами, а факторами иного рода.

С одной стороны – внутренне социальными. При усугубляющемся социальном и экономическом расслоении фактическое сужение сферы использования русского языка на постсоветском пространстве ведет к тому, что он должен быть заменен, скажем, английским. Однако возможности сравнительно массовой и быстрой замены такого рода различны. Грузия, страны Балтии – одно. Казахстан, Киргизия, Узбекистан – другое. В последних сужение сферы влияния русского языка в плане индивидуально-личностном может стать одним из дополнительных факторов социокультурного расслоения именно в среде представителей титульных этносов. Неоэлиты вполне способны включиться в глобальный мир, осваивая при этом языки, необходимые для личностного внедрения в мировое сообщество. Отчасти путь такого освоения доступен и представителям интеллигенции, причем интеллигенции разного этнического происхождения. Хотя и с оговорками… Но вот для рядовых представителей отдельных этносов локальные языки могут стать своего рода загонами, социальными квази-гетто, ограничивающими их личностные возможности.

С другой же, и существеннейшей стороны, подъем локальных языков (подъем, который в его рациональных формах можно только приветствовать) может быть устойчивым и практически обеспеченным только в устойчивом глобальном мире. Нынешний же мир – это мир хрупких государств и государственных границ, турбулентный мир, где сама государственность оказывается очень шаткой. И это еще более осложняет языковую ситуации в индивидуально-личностном плане.

К сказанному добавляется проблема рационально оправданной затраты сил и средств. Так, вполне понятно, что для этнических эстонцев, латышей и литовцев собственные языки, независимо от ареала их распространения, могут быть столь же дороги, как для обитателя великой степи запах ковыля. Но когда встает вопрос об освоении (причем не просто бытовом) локальных языков представителями тех этносов, которые десятилетиями жили в другой языковой среде, то он для них звучит уже иначе. Даже, если в соответствии с самыми строгими стандартами, тот или иной язык будет освоен, само это освоение оказывается практически значимым для того, кто готов «пустить корни» в этой земле, увидеть именно на ней будущее своих детей и внуков.

Но в складывающихся обстоятельствах в тех же странах Балтии многие «коренные» добровольно устремляются в «Европу» и за ее пределы. То есть в ту языковую среду, где локальные языки будут практически востребованы лишь в узком кругу групп их носителей.

Есть, над чем поразмыслить и в отношении такой сферы профессиональной деятельности, как философия (там, где она становится профессией). Зачастую, погружающиеся в философию (допустим Хайдеггера), подобно богословам Средневековья, вынуждены, тратить громадные силы на освоение того или иного языка философии, терминологии и прочего. А это может стать не только взлетной полосой для собственной мысли, но и,увы, забором, отгораживающим от реальности, точнее даже не дощатым или бетонным забором, а зарослями, продираясь сквозь которые, у специалиста. «подобного флюсу», просто не остается сил для собственного видения и осмысления насущного бытия.

Эта проблема рациональной затраты сил и средств не ограничивается только сферой лингвистической. Так, к примеру, и в области образования, и медицины мы наблюдаем чрезмерность формализации и псевдо-компьютеризации с таким обилием электронной документации, с часто меняющимися формами, которое поглощает массу сил и времени, сужая реальные человеческие возможности заниматься реальным делом. У педагога остается меньше времени и сил на то, чтобы учить и учиться самому. Врач все реже сморит на пациента, и все больше на экран компьютера. «Тенденция однако». Общая тенденция дерационализации расходования человеческих сил. Намеренная? Кем? – Вопрос. Смутно ощущается только, что эта тенденция – составляющая глобальной мистификации и дерационализации (по крайней мере, на уровне массового сознания) социокультурной жизни в глобальных масштабах.

Показательно, что уже на визуальном уровне клан-ирование и дробление социумов можно наблюдать на улицах городов Казахстана. Да и не только. На этих улицах все больше появляется женщин и девушек (часто очень молодых) в демонстративно мусульманских одеяниях, вплоть до такого закрытия лиц черной тканью, которое оставляет открытыми лишь глаза. Одеяния эти могут смотреться и элегантными, и по своему привлекательными либо – в случаях сплошной черноты, казаться нелепыми в условиях Казахстана, традиции которого иные. Но настораживает-то не это. А то, что зримо и очень активно являет себя «демонстративная исламизация». Та внешняя исламизация, которая визуально демонстрирует курс на сегрегацию, на наглядную, намерено выставляемую напоказ свою особость – на своего рода неокастовость и квази-клановость. Ведь не только казахи, но и иные сегодняшние представители тюркоязычных народов (подобно тому, как русские и украинцы в определенные моменты посещают православную церковь) при соответствующих обстоятельствах бывают в мечети. Но при этом в обычной жизни внешне не стремятся выделиться…

Поистине мы погружаемся в эру кульбитов и парадоксов! Язык, предназначенный для общения и направленный на расширение сферы такого общения, используется в целях социальной сегрегации и разделения людей. А мировые религии, которые при своем зарождении были направлены на сплочение представителей человечества («Для Бога нет ни эллина, ни иудея»), сегодня вновь используются уже для сегрегации, в том числе и внутри их самих.

Все, обозначенное здесь лишь пунктиром, заслуживает самого обстоятельного и незаангажированного исследования специалистов уже с учетом новейших реалий и тенденций глобального масштаба.

 

 

ЯЗЫК, ИНТЕЛЛЕКТ, СОЦИУМ

 

Тема не нова. Да и сам я ее касался. Но это эссе – скорее связка вопросов, чем развернутые размышления над ними. Мои личные знания, как, впрочем, знания любого из нас, ограничены, и очень хотелось бы услышать и то, мне самому пока неизвестно, и то, что озадачивает и других.

Первое, что меня здесь заинтриговало – это проблема волн обогащения и обеднения языкового пространства. Повторю, здесь отчасти то, о чем уже когда-то писал. Да и только ли Я?

Вербальная составляющая развития интеллекта, «вторая сигнальная система» для человека очень значимы, хотя, конечно же, она не исчерпывает все предпосылки и условия развития интеллекта, то есть способностей, решать проблемы, встающие перед индивидом…

Итак, начнем вместе с Вами изобретать велосипеды, для того, чтобы подойти и к болевым точкам наших дней.

Оттолкнемся от азбучно-банального. Развитие интеллекта и отчасти (?) богатства речи сопряжены со сложностью задач и разнообразием сфер деятельности, которые в свою очередь определяются средой обитания.

Рассуждая чисто умозрительно сравним «отсталого охотника» из народов севера, кочевника, оседлого земледельца с ремесленником и рабочим, востребованном, скажем, в 19-м веке, веке зарождения позитивизма, марксизма и многого иного.

Что запомнилось мне со школьно-вузовской скамьи? Слова об «идиотизме сельской жизни», об отсталости крестьянства, кочевников, обитателей тайги.

Кстати, было бы упрощением клясть за это только наш совковый марксизм. Еще в одной из былин об Илье Муромце (если память мне не изменяет), следящая за дорогой дочь Соловья-разбойника говорит отцу об Илье, что едет «мужик-деревенщина». Да и само слово «поганый», восходит к аналогу – еще в античном мире деревня позже города христианизировалась, и. соответственно, виделась более отсталой.

Мало того, даже в «Камасутре», когда перечисляются жены, склонные к измене, то в числе незадачливых мужей-рогоносцев оказывается и тот самый представитель «деревенщины». Да как ему в изысканности подхода к женщине сравниться с городским сердцеедом?. . .

Конечно, в определенных отношениях все перечисленные были отсталыми. Но именно в определенных отношениях.

А теперь зададимся над простым вопросом: а какие задачи, и какой значимости им приходилось решать?

Охотник с его очень ограниченным кругом собственно человеческого общения был погружен в мир природы с ее бесчисленным многообразием явлений. Сколькими разнообразными познаниями, умениями и навыками он должен был овладевать для того, чтобы просто выживать. Вполне естественно, что это многообразие проблем, загадок рождало и своеобразное богатство соответствующих сфер языка.

Нечто похожее можно сказать и о крестьянине – земледельце, и о скотоводе. Пахать, сеять, шить и латать одежду, ставить и перевозить юрту, строить дом и прочая и прочая – требовало совершения множества самых разнообразных операций, пожалуй, сопоставимых по своему разнообразию с задачами, которые, к примеру, решает гроссмейстер-шахматист. А подчас и более «заковыристые», и более жизненно значимые.

Оставим пока ремесленника для гурманов, а скаканем сразу к рабочему, попадающему в город для работы на фабрике, заводе, а, если повезет – для труда в трактире и т. д.

Отвлеченно рассуждая, город больше. А вот богаче ли становится жизненная среда и сопряженный с ней языковый мир? На практике решение функциональных задач для массы неогорожан резко сужается.

Кочегар, труженик конвейера, «половой» в трактире» и т. д. , и т. п. объективно нуждаются в освоении гораздо меньшего числа навыков, чем землепашец и кочевник. Да и тот же ремесленник обязан обладать гораздо большими умениями, чем работник мануфактуры.

Создается неоднократно воспроизводимая ситуация. Та или иная социальная система совершенствуется, если хотите «прогрессирует», при одновременной примитивизации деятельности индивидов. И не только непосредственно «трудовой деятельности», но и всего образа жизни в целом. Вчитайтесь хотя бы в «Мать» Горького.

И не похожую ли, но еще более утрированную картину мы видим сегодня. В супермаркетах, магазинах массы охранников. В банках много вежливых и полезных симпатичных ребят и девушек, которые даже не за кассами и «компами» сидят, а помогают вам решить простенькие, но значимые для Вас лично вопросы, помочь с какими-то операциями. Прибавьте к ним охранников на разных объектах и многих, многих иных, чьи функции по своей сложности и разнообразию очевидно уступают функциям «мужика-деревенщины» и кочевника, которые, помимо прочего, должны находить «общий язык» и с одомашненными животными (в этом плане и обретение горожанами кошечек и собачек – наряду с иным, осознаваемым, еще и «инстинктивная» попытка расширить не просто круг общения, а и свое «функциональное поле).

Если же «копнуть» чуть глубже, то неминуемо соприкоснемся с теми колоссальными сдвигами, которые сопряжены с последствиями Великой русской Революции (или, если хотите, с серией революций). Здесь предметом нашего хотя бы поверхностного осмотра станет специфика социалистической урбанизации и трансформация социальных лифтов, и связь всего этого с проблемами языка.

Но поскольку речь идет о специфике советско-социалистической урбанизации, то уместно хотя бы упомянуть, что урбанизация и многоярусна, и многолика. В Мехико и разных мегаполисах Латинской Америки она и то не линейна. А в Индии? Вслушайтесь в одну из лекций А. И. Фурсова, согласно которому в последние десятилетия Индия каждый год выбрасывает в города 10 млн. селян или половину населения современного Казахстана. Цифру можете пытаться уточнить корректировать. Но остается проблема затягивания «плавильным котлом» урбанизации многих миллионов вчерашних селян. И куда? – В мегатрущебы? А какой процент – на иные ступени социальной лестницы? И как при этом трансформируются функциональные возможности неоурбанистов? И насколько разнообразна эта трансформация, которая влечет с собой и изменения в характере интеллектуальной деятельности и мира личных эмоций?

А как обстоит дело в Китае? – Но это все в наше время.

Размышляя же о после революционной советской урбанизации, связанной и с драмами коллективизации, и с индустриализацией, было бы уместно вспомнить, что она разворачивалась в период Великой депрессии, трагических поворотах в истории Германии, зарождении и становлении итальянского фашизма, на буквально примыкающей ко Второй мировой стадии развития событий – и гражданской войны в Испании, обретшей (как и Гражданская в постмонархической России) черты международной.

Вполне понятно, что судить о непосредственно данных нам показателях трансформации интеллекта, его развития либо упадка в те или иные исторические периоды мы не можем. Об уровне и характере образования, профессиональном росте или наоборот в принципе можно. А о том, что относят к «айкью» судить всерьез и обосновано – трудновато. Зато, наряду с упомянутым замечательную пищу для мысли дает специфика омассовляемой речи.

Повторю коротко то, о чем писал. И речь Эллочки Людоедки, и курьезные отпрыски языковые НЭПА, и бюракратизмы, и идеологические штампы, помимо всего прочего стали следствием колоссальных движений масс и социальных лифтов (включая и антилифты). Массы «инородцев» и вроде бы русскоязычных, резко меняющих привычный образ жизни стали втягиваться и ту социокультурную среду, где языки, которые они вдыхали с детства заменялись новым языком, который стандартизировался, упрощался и в сравнении с богатым языком элиты Серебряного века, и с колоритными народными говорами… Особенно наглядно это стало проступать в казенно-официозном языке. В том числе и в … многословии парадоксально (???) сопровождавшем обеднение языка. – «Заседаем – воду льем». Это многословие оказывалось побочным детищем освоения не родного языка. Детищем, демонстрировавшем не богатство и самобытность мысли, и красоту слова, а способность достаточно долго говорить на не родном изначально языке, которой говорящий мог гордиться также, так же школьник или солдат может гордиться способностью многократно подтянуться на перекладине или поднять гирю. В годы жизни в московских общежитиях автору этих заметок довелось встречаться с молодым преподавателем, гордившимся тем, что он был одним из тех, кто мог читать лекции на русском и узбекском. По шесть часов подряд, не позволяя слушателям сдвинуться с места. О каких-то идеях, какой-то методике и речи не шло. Человек гордо демонстрировал свою способность неутомимо нанизывать на свою речь нескончаемые для страдальцев-слушателей бусины слов. То есть говорение (которое само по себе достижение) оказывалось самоцелью.

Тему можно было бы продолжить, а продолжив, задаться вопросом: так не свидетельствовала ли косвенно стандартизация речи о деградации интеллекта советского чиновничества?

Боюсь, одного звучного ответа нет. Конечно, функционеры говоруны, по глубине, многогранности мысли не могли сравниться со скитальцами «философского парохода», да и не только с ними.

Но одновременно с теми, кто в поте лица раскручивал с самых низов маховики уплощавшейся идеологии, росли и действовали и руководители-спецы, и квалифицированные рабочие.

Да и сфера культуры не была плоской. Она пульсировала и вибрировала. Штампы, не воспринимаемые сегодня матрицы, соседствовали с шедеврами. Язык культуры пульсировал, но в целом на протяжении 70 лет он расширял свои горизонты, осязаемо обогащался, поднимая не только образовательный, но и интеллектуальный уровень масс.

Как и насколько поднимали можно спорить сколько угодно. Но, какие бы знамена вы не приветствовали, попробуйте ответить на элементарные вопросы: могли ли генетически ограниченные дебилы, недогении одолеть (хотя и с огромными потерями) лучшую армию мира? Ну не одними же саперными лопатками это было достигнуто? А как быть со стремительным сокрушением Квантунской армии? А с выходом в космос и т. д. ?

Иначе говоря, у той, советской культуры был вектор развития, направленный на обогащение языка культуры, а, следовательно, и на создание соответствующих условий для развития интеллекта, способностей решать, творческие задачи и проблемы, то есть вопросы, для которых нет загодя заготовленных ответов.

А с чем, ввергающим в сомнения, весь мир сталкивается сегодня? – Сфера живого, богатого русского языка заметно съеживается даже на постсоветском пространстве.

«Ну, что ж, – скажете Вы, – его заменяет английский, а где-то и китайский…» Вообще-то такие смены в человеческой истории – процессы не уникальные. Но сегодня мы именно на такой стадии трансформации мира людей, когда глобализация, сопряженная органически с английским языком, сопровождается любопытным феноменом языково-культурной примитивизации.

Поясню, что я имею ввиду. Если в советское время представители советской творческой элиты, учителей, идеологов более поздних лет и в немалой мере технической интеллигенции, рабочих… благодаря русскому языку приникали к живой воде мировой и отечественной (причем не только исходно русской) классике, приникали именно потому, что зачастую, независимо от национальности, начинали ощущать живые нюансы этого языка, то, что мы видим сейчас?

Картины в деталях не знаю. Однако в массовом, глобальном масштабе осваивается примитивизируемый, сравнительно узко функциональный английский язык. А как быть с так называемыми интеллектуалами, научной, технической, интеллигенцией, наиболее продвинутыми социологами, обществоведами?

Насколько, скажем, сопоставим их англоязычный словарь с русскоязычным словарем казаха-учителя и просто интеллигента из севера Казахстана по богатству, нюансировке смыслов?

Опасаюсь, что в целом словарь этот будет беднее. Глобально же массовый инглиш, еще беднее.

Но с обеднением языка беднеет и вербализированная мысль. Значит, мы вступили на лестницу, ведущую человечество в целом к понижению «айкью». Ну, как мы будем проводить тончайшие операции и при этом совершенствовать мастерство хирурга, если сам инструментарий становится боле скудным?

Да и нужен ли в наши десятилетия «массовый человек» и даже узкий ученый, чей язык и интеллект самой трансформацией социальной реальности все более ограничиваются? Сужение специализации, области научных интересов либо ряда функций иного рода ведет к тому, что для существования в обществе, где происходит такое сужение, ограничивают и потребности в обогащении живого языка, и в интеллектуальном росте.

Казалось бы, все грустно и при этом понятно. Но перед нами еще один зигзаг проблемы: а обязательно ли уменьшение элементов (этот вопрос можно отнести и к лексикону, и к тому, что связано с интеллектом) – это регресс?

Для наглядности возьмем примеры из области шахмат и шашек. Иные этюды с минимальным количеством фигур озадачивают и очаровывают сильнее, чем иные многофигурные позиции. А вспомните головоломки с минимум составляющих элементов. Или такую простенькую задачу для встряски аудитории или группы отдыхающих, задачу, по которой надо взяться руками за сиденье стула, а затем, не отрывая ног, сесть на него.

Нечто похожее мы видим и с лаконизмами: «Пришел. Увидел. Победил» или с таким, который вплетен в краткую историю, когда некий вражеский посол требует того-то и того-то, и еще чего-то. И что слышит в ответ? – Лишь два слова: «Приди и возьми»…

И как вообще быть с соотношением математики и художественной культуры, будь то культура слова либо изобразительные искусства?

Математика – признанное мерило интеллекта. Логика (как научно-учебная дисциплина) своеобразная мастерская, оснащающая нас инструментарием мысли. Но (повторимся) сопоставьте мысленно бесконечное число элементов природы, нюансов человеческих эмоций и т. д. , преломляемых в художественном творчестве с элементами алгебры или логики и … последние могут показаться лужицами рядом с океанами.

И вот тут – стоп! Я лишь наглядно напоминаю банальное: одной связки ключей к открытию сейфа с критериями интеллектуальности, по крайней мере, сегодня, видимо, пока еще нет. Есть разные группы критериев, работающих при решении РАЗНЫХ задач. Многообразных даже тогда, когда вербально эти задачи выглядят однотипными.

Вспомним, что одной из задач при введении теста на «айкью» стала задача сортировки новобранцев, требовавшихся для массовой армии. Те, у которых более высокие показатели, годятся в офицеры, прочие – в рядовые. Но это, рассуждая абстрактно.

И рядовые рядовым рознь. Даже на поле боя. Тот, кто сражается в рукопашную или в ближнем бою, да еще на сложной местности либо в городе должен обладать и навыками, и смекалкой, имеющимися не у всякого офицера. А командир роты обязан обладать массой качеств, которые не обязательны для командарма: скажем скорость реакции, меткость, ориентировка, при возникновении неожиданных ситуаций…

А вот солдат в окопе, да еще под обстрелами и бомбежками – «пушечное мясо». Он – частица массы, от которой сплошь и рядом не зависит ее собственное существование. Тут, увы, собственно интеллект, находчивость могут мало что значить.

Таким образом, измерения потенциалов интеллектуального развития могут иметь значение для решения конкретных прикладных задач. Но не более того. Как, скажем, Вы ответите на вопрос, кто умнее: Авиценна, Эйнштейн, Дали, Репин или Пушкин либо автор «Войны и мира» и Бальзак?

Еще забавнее то, что в разных языках смысловое заполнение, казалось бы, общепонятных философских понятий, включая и понятия ума, сознания, культуры не однозначно.

Мало-то мы (по крайней мере, кто постарше) еще со школьно-студенческой скамьи приучались к тому, что столетьями главным философским вопросом был вопрос о том, что первично: материя и сознание? – Речь идет об одной его стороне.

Но вот ведь каверза. Спорили о том, что до сих пор жестко определить не могут. Спорили так, словно изначально было известно, что такое сознание, материя, планы Бога или замыслы божеств. Спорили сплошь и рядом, вкладывая во внешне похожие слова совершенно разные смыслы. Вот и с айкью сходная история. Мы еще далеко не вполне разобрались с тем, что такое интеллект, а разнообразными способами измеряем и оцениваем его, делая по привычке глобальные выводы. Но, может быть, и здесь уместно вспоминать (и напоминать «массам») о необходимости своих теорий относительности уже в этой сфере познания?. .

Одна из многих жгучих проблем нашего времени – проблема разрыва между языками Науки и примитивизирующимися языками для «массового сознания». Проблема, точнее нескончаемая связка проблем, решение которых напрямую связано с выживаемостью социумов. Ведь даже игры в декоративную демократию типа выборов североамериканских президентов или референдумов о строительстве АЭС нуждаются в языках, доступных массам и при этом не только камуфлирующих реальность, но и способных дозированно освещать какие-то ее грани. Однако на практике такие языки могут играть очень разные и даже альтернативные роли.

Одна – идеальная, и отчасти реализуемая роль – это роль мостов между Высокой Наукой и нуждающемся в прикосновении хотя бы к ее азам сознании масс и разнообразных социальных и этносоциальных групп. Другая роль – роль такого актера, цель которого не истина, не достоверная информация, а пробуждение эмоций зрителей и обеспечение их определенной направленности.

Эти роли могут и перекрещиваться, и контрастировать одна с другой. Последнее сегодня очень часто доминирует.

 

© Бондаренко Ю.Я. Все права защищены.