Новый День №5

Молоденькая учительница русского языка и литературы Наталья Сергеевна Калачанова, облачённая в элегантный брючный костюм, летящей походкой, постукивая высоченными каблуками, двигалась по коридору, в сторону учительской. Сегодняшний день обещал быть на редкость удачным. Особенно радовали хвалебные слова высказанные в ее адрес инспектором РОНО Марией Степановной. Функционер от педагогики высоко оценила новаторство молодой учительницы, не побоявшейся замахнуться на классика, и представившую на суд зрителя, современную трактовку пьесы Михаила Федоровича «Преступление и наказание».

С какой это стати, старуха-проценщица должна смиренно дожидаться пока ее тюкнут топором по голове? Наши пенсионеры обязаны вести здоровый образ жизни! Заниматься силовыми единоборствами! Айкидо, например. Героиня в исполнении Натальи Сергеевны смогла в два счета объяснить неучу Раскольникову, то есть школьнику, по фамилии Подопригора, что договорные обязательства надобно выполнять точно в срок и по каждому пункту. Иначе финансист, то есть она-проценщица вправе перейти к более жестким методам убеждения! Таким, как ее излюбленный прием, под названием:- «Брюслиевский» удар «Хвост дракона с разворотом». И вообще нечего ходить по городу с холодным оружием. А если уж хочется иметь при себе этакую тяжесть, то изволь дровишек наколоть, для бабушки-благодетельницы. Какая-никакая, а все же польза от бездельника-студента. Глядишь после такой гуманитарной помощи старушка расчувствуется и согласится на пролонгацию кредитного договора. Конечно уже на более жестких условиях, а как же без этого? Нынче капитализм на дворе. Человек, человеку истинно волк. Так кажется великие экономисты утверждают?

***

Калачанова решительно открыла дверь.

Комната была почти пустой. Только божий одуванчик, или синий чулок, это кому как нравится, учительница математики Ириада Дормидонтовна сидела за стареньким письменным столом, хлюпала носом и поминутно вытирая его мятым платком.

– И кто же это посмел вас обидеть? Неужели Подопригора? Ну тогда ему вообще нежить! - Не до конца выйдя из образа решительной и безапелляционной старухи-процентщицы, со стальными нотками в голосе произнесла Наталья Сергеевна.

Стояла то ли поздняя весна, то ли ранняя осень – в общем, какое-то тёплое межсезонье, потому что точно помню, что я и Рыжее Чудище потели в лёгких куртках нараспашку. Прохожие вокруг щеголяли кто в ветровках, кто в свитерах, а кто и с коротким рукавом. Солнце припекало по-летнему бесцеремонно. Мы с женой слонялись по воскресному блошиному рынку, между фургончиками и столиками со всяческим хламом и секонд-хэндом, и привычно перебранивались. Она говорила по-русски, а я отвечал по-немецки – но и на разных языках мы прекрасно понимали друг друга. Чудище пело свою любимую песню:

 

– Пойми ты, наконец, я художница! Моя жизнь подчинена искусству. Если шедевр нужно писать кровью – я буду писать кровью. Всё равно чьей.

 

– Угу, – тоскливо огрызался я. – Моей, вот чьей. Рисуешь моей кровью, вот только что ты там лопочешь про шедевры?

 

– По-твоему, значит, я бездарна? А персональная экспозиция в Саарланд-халле? А статья в Саарбрюккен цайтунг? – Чудище медленно и грозно закипало, как забытый на плите суп. – Я в Москве Сурок закончила, на Солянке выставлялась, а для тебя моё творчество – это просто так, игра в бирюльки?

 

Я умолк, сражённый не столько её доводами, которые знал наперечёт, сколько малопонятным русским словом «бирюльки». То, что Сурок – это художественный институт имени Сурикова, я уже знал. Чудище умело ввернуть в разговор что-нибудь этакое. На самом деле оно у меня талантливое и пишет не кровью, а серебряными паутинками по углам, солнечным желе на немытом линолеуме, золотыми опилками на балконе, грязными разводами на занавесках и кофейными – на скатерти. Оно безалаберное, но не злое, моё Чудище.

- Товарищ! Да-да, вы, кучерявенький, с тусклым взором затравленных глаз! Вы кто?

- В смысле?

- По имени и по профессии.

- Пожалуйста. Зовут меня Гарька. По профессии я – переводчик, ыбёныть.

- Это что за профессия такая  - «переводчик, ыбёныть»?

- Это профессия без «ыбёныть». Просто переводчик. Ыбёныть.

- Ничего не понимаю. Так вы – переводчик, или вы – ыбёныть?

- Вообще-то, переводчик. А ещё я друг детей.

- А друг детей без ыбёныть?

- Без.

- Почему?

- Дети же…

- Понимаю, понимаю… Сам, кажется, отец… И чего же вы переводите?

- Тексты.

- Голосящие или которые бумажные?

- Всякие, ыбёныть.

- Ну, вот опять!

- Что?

- Слово это простонародное.

Страшно в мрачном лунном свете

Отражаться в зеркалах

Страшно так, как жить на свете

Жить, испытывая страх.

Мы иных людей играем,

Только в зеркале, как вор

Беспощадно узнаваем

Наш единственный партнер.

 

**********

Молчите…мысли затая,

Холодный разум,

Вам не нужна любовь моя?

Скажите сразу!

На Ваших правильных устах -

Рисунок скуки

И Вам смешон нелепый страх -

Мой страх разлуки…

За сценой шум-гам. Мяуканье. Карканье. Вопли. Отголоски скоротечного подросткового скандала. Выскакивают два Котенка, заполошенные и испуганные, явно спасаясь от чего-то или от кого-то.

1-й КОТЕНОК: Ф-фу-у-у! Ну, спасибо, братан, кабы не ты...

2-й КОТЕНОК: Да ладно. Всего-то делов повисеть на ухе у толстого остолопа.

1-й КОТЕНОК: Не скажи. Этот Борька-котяра... У него лапа тяжелая! Он себя держит за местного крутого. И на свою помойку никого не пускает.

2-й КОТЕНОК: Мусорка общая!

ВОРОНА (влетела, не остыв от драки): А Борька считает, что нет. Он уверен, что это с него лепили роль кота в рекламе про вашу идиотскую кошковую искусственную жратву.

1-й КОТЕНОК: Чего-то Борька сегодня какой-то совсем одурелый.

ВОРОНА: А утром двуногие подростки тут толклись. Из соседней школы. Чего-то нюхали. И бузили и дрались. Пока дворник не согнал... Вон, его ведро и метла еще тут!.. Двуногая молодежь сбежала, а что нюхала, кинула в помойку. Борька тоже нюхнул. Вот и... (Поправляя перья.) Ну, целы, кошковые мальцы?

2-й КОТЕНОК: Сама еще зеленая! Воронюшка! Вон, желтизна вокруг клюва.

ВОРОНА: Понимаешь в этом? А вроде не уличный. Я тебя прежде тут не видела. И махаешься ты не по-уличному. Где накачиваешься-то?

2-й КОТЕНОК: У меня в доме... У моего хозяина-мальчишки и его родителей. Есть такая штука. От пола до потолка, зеркалом зовут. К ней подойдешь, а там сразу другой кто-то. Либо человек. Либо котявище — если я, например, подхожу.

     После белого сухого был судак «по-министерски». Потом плясали, дурачились, снова сели за стол. Под звездный коньяк подали свинину духовую в собственном соку. Кто-то из гостей пошутил: «свинина духовная», и все почему-то посмотрели на Сан Саныча, который тоже улыбнулся этой нелицеприятной шутке. Он был тучен.

    Гуляли, как всегда – всем отделом. В святочную ночь в «Купеческом клубе». Весь отдел культуры городской администрации.

    Нинка из бухгалтерии была в оранжевом платье с глубоким декольте. Наступал год петуха по китайскому календарю. Секретарша Оля пришла в разноцветном шелковом платье, чтобы соответствовать духу Китая. Она верила в феншуй.

    Кажется, многие позабыли о том, что накануне праздновали Рождество Христово, которое к китайскому петуху не имеет никакого отношения. Просто продолжали гулять, и мало, кто помнил и думал о Рождестве и святках. Главное – повод.

    Была еще дочка Нинки-бухгалтерши – Оксана из отдела туризма и спорта. Она выглядела соблазнительнее остальных. Сан Саныч плясал с обеими. По очереди. Начальнику позволено быть первым. Стол был обильный на закуску и питие. Местный прокурор стрелял глазами в их сторону из-за соседнего столика. Там сидели важные дамы – судьи со следователями. Но их за стол администрации никто не приглашал.

    После коньяка и духовой свинины с Сан Санычем внезапно сделалось дурно. Он сильно опьянел и начал ругаться.

— Мать вашу! Мы что празднуем? А? Рождество? Или Новый год? Если рождество, то кто родился? Чьи именины? А? Хочу именинника увидеть, мать вашу! Пусть придет и сядет за стол. Хочу, чтобы меня в моем доме уважали!

— Именинник-то Христос, — робко вставила Ниночка.

— Так подайте сюда Христа! Пировать с ним буду.

Прокурор ринулся успокаивать начальника отдела культуры, но тот не унимался.

Я тебе расскажу, как за синей рекой,

На чужой стороне

Утром солнце встаёт,

Как шумит, разбиваясь о скалы, прибой

И в кипящей, искрящейся, пенной волне

Отражается звёзд золотой хоровод.

 

Я тебе расскажу, как порой на заре,

Там чужой соловей,

Заливаясь, поёт.

И, как спится там сладко в душистой траве

Под тенистою зеленью пышных ветвей,

Орошённых, прохладой струящихся вод.

 

Я тебе расскажу, как к подножию гор

С белоснежных вершин 

Там приходит весна.

И, как белых фиалок безбрежный ковёр

На ладони долин 

Расстилает она.

 

Я тебе расскажу, как люблю я тебя,

Как скучаю один

В этом райском саду,

И, как снится мне часто родная земля

И дубрава, и пруд,

И трава на лугу.

 Живой язык, язык определенного времени и определенных культур, субкультур, слоев общества для искусства все равно, что воздух.

Казалось бы, тут все ясно. Но… стоп. А так ли уж все ясно, когда речь идет об истории? И как быть тогда с тем, что мы называем языком литературным? Языком театра (далеко не только словесным) и собственно произведений художественной литературы?

Если литературный язык – реальность, имеющая право на существование, то тогда откуда интонационная пренебрежительность таких слов, как «литературщина», «театральность» и «театральщина»?

С другой стороны, как, с точки зрения истории и современности, относиться к «нецензурщине», к так называемым непечатным и полупечатным словам?

Вопросы не риторические. И поиски ответов на них не просты. Ведь, рассуждая непредвзято, мы вынуждены признать, что звуки, слова, взятые сами по себе условны. Конечно, есть и «рычащие», и «шипящие», но при этом, как давно подмечено, даже животные и птицы на разных языках у разных народов издают разные звуки: петухи и то не везде кричат заливисто: «кукареку!». Да и обычная компьютерная мышка не везде именуется именно мышкой и т.д., и т.п.

Так, какая в принципе разница, назовем ли мы половые органы матерными словами или иными, а соитие, словом из других букв?

Но, если при этом мат и такие слова, что на русском, скажем, на «г…» оказываются обиходными, то почему же и их не пропустить сквозь шлюзы печатных станков и электронных изданий, тем паче, что Интернет всеяден, да и печатная литература последних десятилетий заметно изменилась? Да что уж там литература! Театр – недавняя обитель одной из самых изысканных муз, и то не брезгует ни крепким словцом, ни тем, что еще «покрепче» слова.

Мало того, даже тонкие знатоки русского языка с известными именами готовы «теоретически» защищать  вступление мата в храм литературы и искусства. В этом отношении показательнейшими видятся рассуждения «перестроечного» А.Битова о Юзе Алешковском. По мысли Битова, главным препятствием для публикаций Алешковского в СССР стал мат.

     У каждого человека есть небольшой круг людей, с ними, в общем-то, и проживается жизнь. Вокруг сотни и тысячи, с которыми ты связан тем или иным образом, но они не являются участниками твоей жизни; они могут быть, а могут и не быть. Но есть единицы, в крайнем случае, десятки, без которых не было бы и твоей жизни в том виде, в котором она состоялась и ещё будет продолжаться.

         Для бывшего колхозного механика Григория Свиридова одинокая

бабка Авдотья, живущая по соседству, - человек из его жизни. А свою жизнь

не любить и не ценить нельзя. Ибо любить себя - это не право, а почётная обязанность.   Хотя теперешнюю жизнь Свиридов и не ценил, и не любил, но у этой нелюбви уже  другой смысл. Когда-то он был в колхозе механиком, и все машины и трактора были его  гордостью. Их железное здоровье зависело от него, - и поэтому он с утра до вечера  крутился как белка в колесе. Потом пришли другие времена, и не стало в их селе ни  колхоза, ни автомашин, ни тракторов. Да и сам Свиридов стал никому не нужен.

Тебя кони несли

Рысаки шли в карьер

Ты сдержать их не мог

И уже не хотел

Тебя кони несли

На последний барьер

Ты решил что возьмёшь

Взял аккорд и запел.

 

Тебя кони несли

На последний барьер

Ты от бешеной скачки

Как от водки хмелел

Ты твердил про себя

Тот кто смел тот и съел

Ты решил что возьмёшь

И поэтому пел.

Идея написать книгу о поставленных спектаклях посещала меня давно, но каждый раз я откладывал по самым разным на то причинам, главной из которых была мысль, что, то, что заложено в них, и так должно быть услышанным, понятным и тп. Кроме того, количество пройденного материала, тоже не тянуло на книгу. Теперь, когда число спектаклей, вместе с аудиокнигами, которые я тоже считаю спектаклями, так как они всегда объединялись общей идеей и имели все признаки сценария, никогда не являясь бессвязным набором тех или иных произведений автора, вернемся к началу фразы, перевалило за тридцать, я посчитал, что время этой книги пришло. Что же касается «объяснения сделанного»,.. во-первых, это может дать интересующемуся нашими работами читателю новый ракурс при прослушивании, во-вторых - если что-то произошло на записи не так, как здесь сказано, что тоже неплохо, ибо искусство, конечно, не должно терять то неуловимое, что происходит в процессе создания, да и во многом сегодняшние слова будут анализом сделанного, а не задуманного, и в третьих - может быть мои мысли, станут, интересны кому-нибудь, кто будет ставить или играть эти произведения, а ставить и играть их, конечно, будут, ибо все без исключения авторы — классики. Кроме того, я постараюсь развернуть в этой книге мои представления о театре, мои принципы построения театра, и кое-что и о жизни вообще. Короче начнем. С Богом.

ПЕСЕНКА МОЛОДОЙ ВЕДЬМЫ

 

У меня душа — страстная,

У меня шаги — быстрые,

У меня ладонь — ясная,

У меня глаза — чистые.

 

Я люблю ходить голая,

У меня спина смуглая,

У меня длинны голени,

В волосах — волна круглая.

 

Я — ведьма, богиня, чертовка, русалка,

И мне ни единой души

Не жалко, не жалко, не жалко, не жалко —

Глаза мои так хороши.

 

И волосы вьются, как флаги на мачте,

И пальцы тонки у руки.

Любите, желайте, стенайте и плачьте,

Смотрите, как ноги легки!

 

Как ноги легки и длинны, и проворны,

Как стройные бёдра круты...

И это из сердца не выдернешь с корнем

Ни ты, и ни ты, и ни ты!