Новый День №48

Шестьдесят лет назад произошло событие изменившее мир. Изменившее навсегда. По крайней мере, до тех пор, пока память о нашей цивилизации существует хоть на каких-то носителях. Человек ПОДНЯЛСЯ НАД ЗЕМЛЕЙ. Нет, не просто взмыл в небо – это делают птицы. Не пухом тополей-цветов. Не паром, поднимающимся над водой туманом. Не мысленно и не «теоретически». ЧЕЛОВЕК УВИДЕЛ ПЛАНЕТУ, НА КОТОРОЙ ЖИВЕТ. Со стороны. Взглядом Бога. Вот тем, что описан в нашей главной Книге Земли. ЧЕЛОВЕК ПОДНЯЛ ГОЛОВУ НАД НЕИЗБЕЖНОЙ РУТИНОЙ БЫТА И ТЛЕНА – И ФАКТИЧЕСКИ ОЩУТИЛ ЗВЕЗДЫ (Ас, Кесиль и Хима древнего караванщика!). Фактически ощутил их лучи, не прикрытые уже никакой «атмосферой». ОКАЗАЛСЯ С НИМИ ОДИН НА ОДИН. Шагнул туда, куда мог шагнуть ТОЛЬКО ЧЕЛОВЕК, т.е. ВЫСШЕЕ ТВОРЕНИЕ Бога. Его МЕЧТА И ЛЮБОВЬ. Его скорбь и забота. Его «глаз Вселенной», как пишут персидские мудрецы. Ничего подобного не было в истории человечества со времен Христа. Это поистине СКАЧЕК даже не тысячелетнего фазового перехода, а возможно и всей известной нам письменно-изустно истории культуры вообще. Осознали ли мы это вполне? Еще нет. Процесс осознания закономерно долог и таит массу соблазнов-отклонений. НО ФАКТ СВЕРШИЛСЯ. Человек из жителя Земли, подобного всем живым существам от амебы до слона – СТАЛ Человеком. Он стал уже не просто пассажиром нашей Земной МКС, А ИМЕННО КОСМОНАВТОМ. Пока еще бортинженером, причем плохим – посмотрите, как много проблем мы создали в экологии? НЕСМОТРЯ на свершение Королева-Гагарина. ЕСЛИ ХОТИТЕ Отца и Сына. Знаете ли вы, что оба они были верующими людьми? Они любили русскую историю и культуру, отстаивали ХРАМЫ, на которые Хрущев возвел тогда новые гонения (кстати, отнюдь не из-за «социализма» на самом деле). Но вместе с тем они, конечно, были советскими людьми в высшем понимании этого слова, т.е. ОПЯТЬ в религиозном. Разве СЛУЖЕНИЕ ЛЮДЯМ НЕ ЕСТЬ ХРИСТИАНСКИЙ ДОЛГ? Но самое главное даже не в этом, это все ОЧЕВИДНО, и по-другому просто ничего бы не получилось, но вот сама РЕАЛИЗАЦИЯ этого могла ли произойти где-то еще? Не в России? Не по прямой линии преемства Циолковский-Цандер-Королев-Гагарин? Ну вот Вернер фон Браун, главный гитлеровский ракетчик, создатель Фау1 и Фау2 – мог бы опередить? Ну, хоть уже в США хотя бы, раз «Гитлеру не дали», как утверждают оппоненты? ОТДЕЛЯЯ ДУХОВНУЮ СУЩНОСТЬ ОТ МАТЕРИАЛЬНОЙ? Неразделимой в принципе! И для Аристотеля, и для Леонардо, и для Ньютона и для Сергея Павловича. НЕТ. НЕ МОГ БЫ. Потому, что перед нами не «вызов Богу», как кое-кто пытался это все преподнесть (и до сих пор пытается), А ИМЕННО БОЖЬЯ ВОЛЯ! И именно поэтому Отец-Сын, как я уже отметил. И именно поэтому они ТАКОВЫ от первого до последнего мига жизни на Земле, и никакие другие, НИ ПРИ КАКИХ УСЛОВИЯХ, не сделали бы НИЧЕГО ПОДОБНОГО. А ПОТЕРПЕЛИ БЫ НЕУДАЧУ И НЕ ДОВЕЛИ БЫ ДО РЕЗУЛЬТАТА, КАК И ПРОИЗОШЛО, а не потому что «не успели». НЕ МОГЛИ УСПЕТЬ. До сих пор, если бы это не произошло именно в России-СССР, именно через Королева-Гагарина – вот таких вот! именно таких! – человек не только не вышел бы на орбиту, А ЭТО ДАЖЕ НЕ ОБСУЖДАЛОСЬ БЫ. Автоматические станции – вполне. Зонды-спутники – вполне, кстати – опять Королев ВПЕРЕДИ. ВПЕРЕДИ, ВэШЭспичрайтеры, а не «догоняем». ДАЛЕКО ВПЕРЕДИ – учите матчасть. НО ЧЕЛОВЕКА НА ОРБИТЕ БЫ НЕ БЫЛО. Как его не было до сих пор на Луне. БЛЕФ ЗАКОНЧЕН. Именно попытка остановить Королева еще и к Луне – была цель всей этой «пиар-акции». Так нужно ли удивляться, что эпоха меняется на наших глазах НЕ СРАВНИМО? Вот сравнивать можно только с Библейскими сюжетами, а весь 19век (с его «философиями»), средневековье (с его «инквизицией»), древний мир (с его ВЕЧНЫМ рабовладением всегда и везде) – это все осыпается, как шелуха перед этим ВЗГЛЯДОМ ГАГАРИНА на наш ОБЩИЙ ДОМ – планету Земля. Это сравнимо ТОЛЬКО с тем, КАК показал Господь Моисею на горе – Землю Обетованную. ТАК ВОТ ЖЕ ОНА!

На третьем курсе института лекции по электротехнике читал нам доцент Колодовский, кулуарно – пан Пеньковский. Так его еще наши давние предшественники прозвали, явно учтя полупольское происхождение препода. 

Читал он, надо сказать, архисвоеобразно. Еще до звонка на занятия уже маячил перед аудиторией, меряя коридор длинными ногами-циркулем, а заслышав голосистую трель, отчаянно кидался в двери и приступал к изложению темы прямо с порога и с невероятной прытью. Чуть ли не полстраницы по пути до доски надиктовывал!

На первых порах мы выкрикивали: «Не успеваем!» – или – «Не поняли!» Но игнорируя жалобные возгласы, доцент несся по новому материалу с все нарастающим ускорением, так что лавина формул, уравнений и диаграмм погребала под собой все жалкие попытки отследить ход пеньковской мысли.

Занятия через три-четыре мы таки исхитрились подладиться под этакий пулеметный темп. Разбились на мини-группы и строчили в тетрадях механически: кто – первое предложение, кто – второе, а уже в общежитии собирали лекцию из кусочков, порой невольно превращаясь в Шерлоков Холмсов и Эркюлей Пуаро. 

Дольше всего однажды бились над следующей фразой:  «Этот то (конец слова неразборчив) будет созд. так. манг. пот. кот. будет пр-во-ва... (конец слова неразборчив) напр. внешн. манг. пот.». Авторство сего перла принадлежало студенту, за коим водился редчайший грех путаницы порядка букв при письме.

Артельно установили, что «этот то…» означает «этот ток», «манг. пот.» – «магнитный поток», «кот.» – который, «напр.» – вовсе не «напряжение», но «направление», а «внешн.» – прилагательное «внешнего». Но вот что разуметь под неоконченным «пр-во-ва...»,оставалось сфинксовой загадкой. «Производства»? «Превосходства»? «Правопреемства»? Еще и «зашифрованное» окончание…

Высказывались даже такие дикие предположения, что это – «противогаз» или даже «презерватив». И лишь визит к сокурсницам помог установить истину. «Пр-во-ва...» оказалось иезуитским сокращением глагола «противодействовать», а вся фраза, в полнокровном написании, читалась так: «Этот ток будет создавать такой магнитный поток, который будет противодействовать направлению внешнего магнитного потока».Ур-ра! Одолели скопом абракадабрину…

Как и большинство ученых мужей, Колодовский считал, что е г о предмет  – самое святое на земле и не посещать лекции по электротехнике может только хам и невежда, место которому на товарной станции: «Пусть катает бочки». Более того,  доцент с полной серьезностью поговаривал о необходимости введения курса электротехники в программы гуманитарных вузов. А на каждой лекции проводил проверку посещаемости, причем на втором часе занятия выборочной группе устраивал повторную перекличку. Отсутствующих выписывал в записную книжку с черным переплетом – мы ее называли «шварценбух» – и упорно бомбардировал докладными записками деканат, требуя: «...незамедлительно принять строжайше-наказательные меры к бездельникам и тунеядцам, попирающим своим в высшей степени наплевательским отношением к главнейшему предмету высокое звание российского студента».

Впрочем, отдадим и должное радетелю дисциплинированности: свой «главнейший» предмет он знал – по крайней мере, теоретически – в совершенстве. По слухам, даже заведующий кафедрой электротехники в дискуссионных вопросах, как правило, принимал сторону Колодовского.

Время суток у последнего было расписано по минутам на семестр вперед, и подобный образ жизни усиленно пропагандировался студентам. Однажды мы поинтересовались, бывают ли у доцента срывы утвержденного распорядка. Исчерпывающий ответ:

– Увы, изредка случаются. Однако для компенсации нарушений графика жизни я еженедельно планирую три резервных часа.

Короче говоря, это был живой макси-калькулятор с заложенной интегральной схемой, подпитка которой осуществлялась постоянным изучением скучнейших электротехнических монографий. Ах, с каким упоением они проглатывались!

Слон великий музыкант.

У него на шее бант. 

Пишет музыку, сонеты,

Любит вкусные конфеты.

Он сидит на табурете

И играет на кларнете. 

Берет в руки контрабас

И пускается с ним в пляс.

У него полно таланта. 

Лучше нету музыканта. 

 

ПРО ОХОТНИКОВ

 

Верблюжонок и мишутка,

Разыгрались не на шутку.

По пустыне разъезжают

И в охотников играют. 

Был бы хоть один лесок,

Только горы и песок.

Ни зверей, ни рыб, ни птицы

Даже нет воды напиться. 

 

МИШКИНА МЕЧТА

 

Есть одна мечта у Мишки. 

Мама шьют ему штанишки, 

Шьет пиджак ему, тельняшку 

– Полосатую рубашку. 

Хочет стать он капитаном,

Путешествовать по странам.

 

ЛЯГУШКА-ПУТЕШЕСТВЕННИЦА

 

Рассказала мне лягушка,

Моя лучшая подружка

О морях и океанах, 

Кораблях и капитанах.

Говорила, что есть страны,

Где растут одни бананы.

А еще про то, где лёд 

Не пускает пароход.

Много видела лягушка,

Лёжа ночью на подушке. 

 

МИШУТКА

 

У Мишутки нет забот: 

Съел с утра свой бутерброд, 

Побежал скорей к Зайчишке,

Взял с собой о спорте книжки.

В них про теннис прочитал,

Поиграть друзей позвал.

Взял свой мячик и ракетку

(он купил их за монетку). 

Поскользнулся на поляне, 

Побежал с обидой к маме.

«Мишка, Мишенька, не плачь 

Поиграй в большой свой мяч». 

 

КАША ВИНОВАТА

 

Очень я люблю играть,

Петь, плясать и рисовать.

А моя соседка Даша 

Любит только кушать кашу.

Каша лучше всех друзей. 

Она всюду вместе с ней. 

Дашу любит тетя Маша 

Из детсада повар наша. 

 

ПЕТУШОК

 

Петушок пропел с утра:

«Лето – дивная пора!

Радует своим теплом.

Лучик солнца в каждый дом».

Спел свинье и поросенку,

Непослушному котёнку.

Всех обрадовал с утра,

Пожелал друзьям добра.

Контрпропаганда – термин, ставший модным в СССР годы «развитого социализма» или «застоя». Автор этих строк, как преподаватель общественных наук и сам какое-то время был втянут в этот процесс. Причем, как и очень многие, такие же, как он, в собственно этой самой «контрпропаганде» был искренен. Ведь что такое контрпропаганда, критические удары по чему-либо? – Помимо прочего это же и род интеллектуальной охоты или некое отдаленное подобие шахмат, когда стремишься опровергнуть ход мысли противника.

Но уже в те годы эта самая «контрпропаганда» давала неоднозначные результаты, включая и те интеллектуально-психологические феномены, которые напрямую сказались на судьбе Советского Союза.

Что же это за неоднозначные и «побочные» результаты?

Возможность их появления вполне очевидна. Первый из них – «перекармливание», своего рода информационно-идеологическая «демьянова уха». Тут, с одной стороны, чем чаще повторяется нечто, пусть даже лживое (постулат нацистской пропаганды), тем глубже оно входит в сознание. Кстати, этот постулат активнейшее эксплуатируется и в наши дни. Но с другой… 

Вспоминаю, как в самом конце 60-х я оказался на одной увлекательной для меня встрече (семинаре), куда я каким-то чудом попал вместо занятого тогда одного нашего комсомольского активиста. И в меня на всю жизнь запали слова двух лекторов (или, может быть, даже одного и того же?). Первое из положений – о чувстве меры: Раз скажешь – поверят, два – засомневаются, три – не поверят». Второе же, со ссылкой на пикантных поляков: «Хорошая лекция должна быть, как женская юбка (шотландцы тут не причем – Ю.Б.). Не слишком короткая, чтобы не показаться неприличной. Но и не слишком длинная, чтобы не наскучить.

Увы, эта азбука забывалась. Да и как ей не забываться, если пропаганда. Контрпропаганда, как и всякое иное дело, особенно «почин» автоматически начинала взращивать людей, которые уже начинали чувствовать себя востребованными и даже кормиться этим делом. Прямо, как в сказке Гримм: «Горшочек вари!» И остановиться этот чудодейственный горшочек сам по себе уже не может.

Вполне понятно, что переедание и приедание может родить и сомнение, а затем и отторжение, когда начинает нестерпимо хотеться «чего-нибудь такого», иного.

Во-вторых же, усиленный критический огонь (по крайней мере, у нас в стране, где в школах еще учили думать), бывало, рождал простые мысли: если серьезные люди столько об этом говорят, значит, здесь, на самом деле что-то есть. Помнится в тот период, когда позднесоветский социум кинулся навстречу религии, я вместе с нашим священником участвовал в разговоре с библиотекарями (о котором уже как-то писал в одной из своих заметок). Священника спросили: «Как же он в годы усиленной антирелагиозной пропаганды потянулся к религии». Ответ был неожиданен: «Читал атеистические книжки. Из них я почувствовал, что религия – не просто чепуха какая-то». Кстати, добротные атеистические работы при всей своей критической направленности могут быть очень информативными…

Уместно заметить, что это не только советский феномен. Спиноза в детстве считался вундеркиндом, великолепно знавшим священное писание. Повзрослев же, он дал первую в истории аналитическую критику Библии («Богословско-политический трактат»). Ницше в его детстве звали «маленьким пастырем». Да и в России именно из религиозно-церковных семей выходили подчас отчаянные атеисты. Но тут начинал, как мне думается действовать и еще один, третий фактор: чем глубже человек, пытающийся самостоятельно мыслить, вникает в нечто, допустим, в некий текст, тем больше противоречий (явных или кажущихся) он замечает…

Все эти три фактора действуют и сегодня, когда палитры мнений, споров, казалось бы, безбрежны, а «официальная» пропаганда имеет такие мощнейшие технические средства, какие и в самом радужном сне не могли привидеться творцам «тоталитарных» и «околототалитарных» режимов. 

Существенно и то, что здесь мы имеем дело с феноменом мирового характера. Не случайно то, что на эти заметки меня натолкнула одна, вроде бы мелочь. Я, хоть в прошлом и религиовед и даже в чем-то культуролог, но многое хочется узнать поглубже, уточнить или освежить в памяти. Скажем, расширить свои представления об иллюминатах.

Есть лирика суровая, военная,

Где свой глубокий внутренний трагизм,

И даже в нашу бытность повседневную

Отсутствует ура-патриотизм.

 

А есть другая лирика – пейзажная:

Толстой, Тургенев, Шишкин, Левитан.

И плачет вся природа вернисажная

От стольких нанесённых нами ран.

 

А есть, ребята, городская лирика.

Покуда не разрушен по частям

Наш город, мы слагаем панегирики,

Грустя по полюбившимся местам.

 

И, наконец, есть лирика гражданская,

Почти что не читаемая вслух

Нигде в аудитории мещанской,

Пока не клюнул жареный петух.

 

И пусть в литературе всё условно,

Пусть в ней, как в жизни, всё диктует спрос,

Связь этих лирик с лирикой духовной

Больной животрепещущий вопрос. 

 

* * *

 

Я не противник авангарда.

Клевещут злые языки.

Я против, чтоб поэтам, бардам

Наклеивали ярлыки.

 

У каждого своё призванье.

Но, полагаю, не совру,

Сказав, что самолюбованье

Не приведёт нас всех к добру.

 

Такой подход и путь заказан

Художнику. Он весь в борьбе

С самим собою и обязан

Всю жизнь не нравиться себе.

 

И только лучший среди лучших,

И то один и на один

С собой, воскликнет: «Ай да Пушкин, – 

Однажды, – ай да сукин сын!» 

 

* * *

 

На днях услышал от кого-то,

Литература – то же фото.

А каждый значимый фрагмент – 

Удачно схваченный момент.

И потому так важен дар

Художника поймать всё в кадр,

Умело подобрать натуру

И выбрать нужную фактуру.

 

А если автор лишь нечётко,

Как говорят сегодня, «сфоткал»,

Нащёлкал кадров и тот час

Уже готов писать рассказ,

Нисколечко не беспокоясь

О качестве, а то и повесть,

То это, выражаясь ёмко,

Любительская фотосъёмка.

 

Покуда в поисках талантов

Искусство терпит дилетантов,

Любой, кому не подфартило

Пока что, пробует в нём силы.

Чтоб поначалу для разминки

Любительские сделав снимки,

Заняться по большому счёту

Уже художественным фото.

 

* * *

 

Мадам! Вы, право, восхитительны!

На всех взирая свысока.

Но всё же будьте снисходительны,

Не обижайте старика.

 

Ведь там, где юноша обиженный,

Взгрустнув часок-другой, опять

Начнёт смеяться, он не выдержит

И станет мир весь проклинать.

 

И, сидя хмурый, злой и пасмурный,

Вновь в сто, какой не помня, раз

Подсчитывать, что он по паспорту

Почти в три раза старше вас.

 

И даже разразится перлами

Беспомощных, как сам, стихов.

Последняя любовь, как первая

Неразделённая любовь.

– Я заметил: кошки боятся переходит мне дорогу. Как только увидят меня – убегают, поджав хвосты. Другим дорогу переходят, а мне – нет. К чему бы это?

– К чему? Понятно: к выпивке. Пойдём выпьем!

– Не могу. У меня давление и колики по ночам.

– А мы сейчас выпьем! Днём!

– А колики?

– А колики – ночью! Представляешь, какая у тебя теперь начнётся интересная жизнь: днём – выпивка, ночью – колики! Красота! А ещё кошки!

– Они не каждую ночь бывают.

– Кошки?

– Колики.

– Тогда придётся и ночью выпивать!

– Зачем?

– Для заполнения досуга. Ну?

– Чего «ну»?

– Пойдём к Ритке-то?

– Я теперь даже и не знаю… У неё же там, у пивной, их целые тучи ходят!

– Кого «тучи»?

– Кошек!

– У, ё, нашёл проблему! Давить их без всякой пощады – и все дела! И без всяких колик! И без всяких кошек! Вперёд, мой верный друг!

 

* * * 

– Василий, скажи мне как демократ демократу: ты полноценный член нашего общества?

Василий надолго задумался, потом с совершенно неприличным для законченного демократа шумом втянул в свои волосатые ноздри выглянувшие из них предательские сопли.

– А что такое? – осторожно спросил он. – Бабы пока вроде не жалуются.

Его собеседник в ответ кисло поморщился. У него не было таких ноздрей и таких соплей.

 

* * * 

– Вот она, – сказал Мишанька, неприязненно глядя на телевизионный экран, где в это время пела и одновременно танцевала какая-то откровенно задрыжистого вида девица в блестящем трико. После чего выдержал паузу и добавил. – Сучара такая.

Сидевшая в кресле и сладко дремавшая (или притворявшаяся в этой самой дрёме) бабушка охнула, ахнула и почему-то уменьшилась в размерах (может быть, спросонок отнесла уточнение на свой счёт?). Посидев так с пол-минуты она все же попыталась раскрыть рот и даже говорить, но слов поначалу произнести не могла и вообще всеми этими судорожными движениями губ напоминала выброшенную на берег рыбу.

Внук смотрел на неё сурово и выжидающе, как и положено настоящему мужчине.

– Миша… – наконец прошептала бабушка. – Кто научил тебя этому совершенно гадкому слову?

Часовым моё лицо

У оконной рамы. 

По асфальту цок да цок

Каблуками дамы.

Только звук шагов твоих

Всё не раздаётся.

Может быть, услышать их

Так и не придётся.

Муха бьёт и бьёт в стекло,

Рвётся на свободу.

Вот и лето истекло –

Сердцевина года. 

 

* * *

 

Всё то, что было – помните,

Всё то, что будет – знаете.

Рояль в огромной комнате,

И вы на нём играете.

Как чайки, руки носятся

Над клавишными волнами.

И чувства в сердце просятся,

Нездешней страстью полные.

Стою в оцепенении

Средь шторма музыкального,

И вижу в отдалении

Всё то, что предрекали вы.

Всё то, что было – кануло

До нового пришествия,

И память скрыло в гранулах

На время жизнь прошедшую. 

 

* * *

 

Уходит день из жизни, сумрачный и скудный,

И тает свет души моей во мне.

Вот ночь сквозит своей струёю нудной.

Мне чудится в каком-то полусне:

Я пробираюсь среди чёрных теней,

Ищу твой образ, что угас давно,

Предчувствую кошмар своих мучений

И знаю, что судьбою мне дано.

 

Я будто бы совсем один в пустыне,

Где ни живой травинки, ни огня, –

Лишь горизонт, протяжный, чёрно-синий,

Так далеко, что дразнит он меня.

И звёзды в небе тонут безвозвратно,

А небосклон повис чернеющим крылом.

И вырваться отсюда был бы рад я

В цветущий самой скудной жизнью дом.

 

Но всё темно: в душе и наяву.

Вот утро пробивается лениво,

И птицы защебечут, запоют,

И зашумит стареющая ива…

Тебя я не нашёл. Итог не роковой.

Но горечь к горлу током подступает.

И трудно заручиться головой,

Что лёд в душе со временем растает. 

 

* * *

 

Белый снег ложится вам на плечи,

Грея душу сладостным огнём.

Белый снег напомнит нашу встречу

Тем давно ушедшим в память днём.

 

Белый снег фатой спадает с неба,

Рассыпаясь пылью старых ран,

И края, где я давно уж не был,

Вдруг закружат мыслей ураган.

 

Ничего на свете не вернётся,

Прошлых дней опять не повторить.

Белый снег в лицо укором бьётся,

Как судьбы оборванная нить.

 

Белый снег, кружась, летит на плечи,

Белый снег приносит в сердце боль.

В этот тихий новогодний вечер

На мгновенье мы опять с тобой. 

           

СТИХИ В АЛЬБОМ

 

В альбоме этом много слов

О красоте его хозяйки.

А мой язык весьма суров.

Я не из вашей льстящей шайки.

Я не хочу писать о том,

Что вы прекрасны – кто ж не знает.

Слова ничтожны, и притом

Так часто ложь они скрывают.

Вас не унизив до хвалы,

Как Блок своей Прекрасной Даме,

Я напишу: «Как Вы милы».

Всё прочее поймёте сами.

Тамара аккуратно укладывала в чемодан очередное платье. Завтра в это время она уже будет в Италии. Валентин сдержал обещание и сделал возлюбленной подарок – поездку по странам Средиземноморья. Тамара представила, что увидит Милан в преддверии католического рождества, и тихий восторг наполнил душу. Она больше не вступала в диалог со своей совестью и просто плыла по течению, стараясь не задумываться о будущем.

Женщина закрыла глаза, блаженно улыбнулась и вообразила город, залитый светом рекламных огней. Валентин обнял её, щекоча горячим дыханием ухо, произнёс:– Зачем ты берёшь так много вещей? Не забывай, мы едем в Италию, страну мировой моды. Там купишь всё, что тебе понравится. – Ну, оставь, потом соберёшь чемодан. Валентин привлёк к себе Тамару и, осыпая поцелуями, стал настойчиво подталкивать её к дивану. Тамара, смеясь, пыталась освободиться из объятий. – Милый, ты не вовремя! Пусти, я не успею собраться. – Ты же знаешь, сопротивление бесполезно, – Валентин одним движением развязал пояс на халатике и он уже почти соскользнул с плеч женщины, как раздался звонок в дверь, ошеломивший своей внезапностью. Тамара вздрогнула, отстранилась. – Ты ждешь кого-то? – Валентин вопросительно посмотрел на любимую. – Нет, никого не приглашала. Тамара недоуменно пожала плечами. – Кто бы это мог быть?

– Тогда не открывай. Нас нет дома. Валентин снова привлёк её к себе. Звонок повторился, уже более настойчиво. – Нет, подожди, может быть что-то важное. Тамара подошла к двери и через глазок в слабо освещённом подъезде увидела незнакомую женщину, которая снова нажимала на кнопку звонка. Тамара открыла дверь и попятилась под натиском входящей незнакомки.

– Вы кто? – ошеломлённо спросила хозяйка.

– Я кто? Это вы кто? – с вызовом задала встречный вопрос яркая блондинка и бесцеремонно отодвинув Тамару, прошла в комнату, цокая высокими шпильками по паркету. – Я, к вашему сведению, законная жена Валентина

– Ну, здравствуй, муж! – делая акцент на последнем слове, с сарказмом произнесла незваная гостья. Сегодня ещё не виделись. Утром исчез, пока я ещё спала. Видимо, очень торопился.

– Здравствуй, Кристина, – смущённо ответил Валентин. – А как ты меня... Как ты здесь оказалась?

– Ты хочешь узнать, как я тебя нашла? Элементарно, Ватсон! – криво улыбнувшись, она небрежным движением пальцев с алым маникюром расстегнула сумочку, и вынув из неё два паспорта, швырнула их на стол. Это были иностранные паспорта Валентина и Тамары.

– Собралась отнести в химчистку твой пиджак, стала проверять карманы, а там сюрпра-а-а айз, – манерно растянув нараспев гласную, Кристина брезгливо окинула взглядом кресло, и будто делая ему одолжение, уселась, предварительно распахнув длинную норковую шубу. – А узнать адрес этой дамочки, – она пренебрежительным жестом указала в сторону стоящей Тамары, – Мне не составило труда. Фамилия уж очень выдающаяся. И когда у подъезда увидела твой «Порш» – никаких сомнений не осталось.

Тамара вспомнила тот день, когда Валентин, пользуясь своими связями, помог Тамаре ускорить получение загранпаспорта и зачем-то оставил его у себя, положив свой и документ Тамары в один карман. 

– Ну что скажешь, милый? – с нескрываемым ядом в голосе спросила Кристина. – Надеюсь, не банальности, вроде: «Дорогая, ты всё не так поняла?»

– Ты всё поняла так, как нужно. Давай продолжим объяснение дома. Валентин направился к сидящей Кристине.

– А почему не сейчас? Стесняешься? – она с вызовом посмотрела на мужа. – Твоя новая подруга, наверное, не догадывается, что ты из себя представляешь. Ей будет интересно узнать, что весь твой лоск – заслуга моего отца, который пристроил тебя на тёплое местечко. Кем бы ты был, если бы не он?

– Кристина, прекрати. Ты меня не на помойке нашла. Валентин стал нервно мерить шагами комнату, стараясь не смотреть на Тамару.

– Ах, да! Ты же сын профессора-диетолога. Кристина вальяжно развалилась в кресле и забросила нога на ногу. – Составлял бы сейчас диеты для толстяков, как твой папочка. Очень почётно.

– Поднимайся, поехали домой. Валентин взял жену за руку, пытаясь поднять её с кресла.

Провалилась рука в глубину

Упоительной шерсти кошачьей.

Это значит, что я отдохну

И во сне потихоньку поплачу –

О надеждах вчерашнего дня,

Ночью словно бы стертых с экрана,

И о счастье, в котором сыграла

В паре с тем, кто не любит меня.

Заглянувшая «через» и «за»,

Осознавшая важность момента,

Мурка рядом. Прикрыла глаза

И строчит пулеметною лентой.

Я-то что? Бесприютна, слаба.

А она – укротившая громы,

Создавая иллюзию дома,

На коленях лежит. Как судьба. 

 

* * *

 

Когда я за автобусом – вдогонку,

Вздыхаю, на подножке застревая,

Стихи ко мне стучатся потихоньку

И злятся: почему не открываю?

Когда я об’ясняю, что «несчастье»

Мы пишем слитно, а «не то» – раздельно,

Стихи ко мне настойчиво стучатся,

Не разделяя моего безделья.

Когда, в муке по локоть, я подробно

Склоняюсь над кастрюлей с кислым тестом,

Стихи ломают двери. Лезут в окна.

И вот я их впускаю. Наконец-то. 

   

ВОСПОМИНАНИЕ

 

В «Столичном» гастрономе молоко

Бывало по субботам после часа.

Туда тащиться было далеко,

Но весело: дорогой выпить квасу,

Мороженое съесть, сыграть в слова,

Фильмец вчерашний обсудить подробно...

И теплая осенняя листва

Сама стелилась под ноги удобно.

 

Глаза закрою – вспомню тот восторг,

Которого мне больше не дождаться,

И комнату с окошком на восток,

И юность в девяностых – без гражданства...

Безудержней был дождь, теплее – снег.

Быстрее – время по дороге к дому...

Мой символ детства – плотный серый чек,

Отбитый в кассе гастронома.  

 

* * *

 

Я давно по этим улицам хожу

И на башни остроносые гляжу.

Жду, что будет мне спокойно и тепло:

Ведь меня сюда за счастьем занесло.

Тень моя по старым улицам спешит:

Одинаковость мощенки не страшит...

Вдруг под нею или, может быть, в нее

Все же счастье замуровано мое? 

 

НОСТАЛЬГИЯ

 

... Алело зарево клубники,

Манили яблочные дали...

Покой мой охраняли книги

И струны старого рояля.

Была там счастлива когда-то,

Но убегала «за туманом»:

Увидеть все, что с детства свято:

Клин, Мойку, Ясную Поляну.

 

Теперь живу в той части света,

Где чудеса давно привычны...

Я обожаю город этот

Под старым небом черепичным!

Цветы, сады, фонтаны, лавки,

Как в вальсе, голову мне кружат...

Веду своих туристов к Кафке

(Который мне сто лет не нужен)...

Намеренья были, ну, самые, что ли, благие –

проводить до метро, помахать на прощанье рукой,

не взыскуя того, 

               что уже получили другие,

а точнее другой –

                благоверный, какой-никакой.

Вообще, провожать – это самое гиблое дело,

но за долготерпенье судьба одарила сполна.

– Есть хороший коньяк. Забежите?..

                               – А как же Отелло?

– Бледнолицый Отелло в отъезде, 

                              сказала она.

Безусловно, коньяк не в пример, благороднее водки,

сообразно чему возросло упованье мое: 

дело делает бездна,            

                 с которою мы одногодки…

Что рассмотришь, срываясь

                         в тугие провалы ее? 

 

* * *

 

Растяну с утра гармонь:

– Эх, Рамонь моя, Рамонь –

славное местечко,

золотое времечко

Усманка речка,

да девочка Леночка:   

губы напомажены маминой помадой,

глаза подрисованы импортной краской.

Всё-то у нас, Леночка, с первого взгляда,

всё-то у нас, милая, было как в сказке…

 

Сколько зим и сколько лет 

я ступаю в тот же след,

в тот же омут лезу.

Ошалевший от потерь, 

на гармошке режу:

где же, где же ты теперь,

золотое времечко,

славное местечко –

Усманка речка,

да девочка Леночка?..

 

* * *

 

Как выпью, 

          так тянет поплакать в жилетку

(оно и понятно, дружище, старею),

послушать Дассена,

                 потискать нимфетку,

ведя разговоры за жизнь-лотерею.

Не то, чтобы я предавался печали,

тем более, сидя за рюмкой «Висанта»,

но слово, которое было вначале,

мочалю по мере земного таланта.

Душа западает на буки и веди,

уже не взыскуя ни ада, ни рая,

танцуя, как эта приблудная леди,

по линии жизни, у самого края.

Вольно΄обижаться на Господа Бога,

когда, покидая мои эмпиреи,

она с нетерпением ждет эпилога

на круге беспроигрышной лотереи.

Измождённая женщина не ела уже несколько дней. Тихо лежала под ворохом ветхих пальто и иных тряпок. Пыталась согреться. «Надо бы подняться и попытаться растопить печку. Дров нет, но можно сжечь книгу. В нынешние времена от подобного чтива никакого толка, зато с её помощью наверное удастся нагреть воды. Чая, конечно нет, но его же можно вообразить, согревая озябшие руки о бока железной кружки.» – Елена Ивановна хотела додумать эту мысль до конца, но не смогла. Кинула взгляд на дрожащие, испещрённые синими прожилками, руки. На одной ещё виден, едва различимый след, от золотого браслета (Награда. Сама директриса Смольного института вручила! За отличные оценки в итоговом аттестате) и погрузилась то ли в сон, то ли в спасительное забытьё. 

Хотела воскресить в памяти лики родителей, но не смогла. Из глубин сознания на секунду показалось лицо бабушки – аристократки, взявшей её на воспитание после смерти родителей. Потратила немало сил, чтобы внучку определить в Институт благородных девиц.

Рука старушки непроизвольно дёрнулась и лежащая рядом толстенная книга с грохотом полетела на пол. Женщина встрепенулась. Не с первого раза, но всё же, превозмогая боль в ослабевших суставах, вернула фолиант на место. Погладила истрёпанную обложку. «Подарок молодым хозяйкам или средство к уменьшению расходов в домашнем хозяйстве». – «Как же трудно она далась. 

«Конечно и до меня дамы, пописывали статейки для журналов и даже замахивались на целые романы. Но взяться за систематизированный труд перовой решилась только я. Давненько это было. Дай бог памяти. Кажется на день тридцатый рождения супруг преподнёс самодельную книжку составленную из моих листочков-рецептов. По острой необходимости (А куда деваться? Семейство четы Молоховец росло год от года. Один за другим на свет появились десяток мальчишек!) выдумывала кулинарные изыски сама. Постоянная нехватка ассигнаций хочешь, не хочешь, а приучит к экономии семейного бюджета.» 

За дверью громыхнуло. – «Может сыночек объявился?» – «Анатолий? Надворный советник, служит далече, аж Бакинской губернии. Неужто добрался до столицы? Или Леонид – генерал? А может, любимец – Константин? Нет. Точно не он. Его же тяжело ранило в Русско-японской войне. Я писала о подвиге сына, морского офицера, в предисловии к юбилейной дате выхода книги. «Не покинул пост, истекая кровью и погрузился в морскую пучину вместе с кораблём.» Бедное дитя. А может за дверью внук? Владимир? Офицер с яхты «Цесаревич»?

– Хватит тарабанить! Без толку это! – Послышались из-за двери пьяные голоса. – Там старуха обитает. Если ещё не отдала бо-гу ду-шу. Из этих! Из бывших. На днях наши эту квар-ти-р-ку уже на-ве-ща-ли. Рек.. рек.. реквизировали, под-чис-тую. На нуж-ды ре.. ре.. революции. 

В самых худших снах Елена Ивановна не могла представить того, что происходило нынче в столице, некогда великой империи. 

Много лет тому назад, восхитившись подарком мужа, взяла да и сочинила кулинарную книгу, ставшую символом эпохи. «Подарок молодым хозяйкам» был неприметным атрибутом почти в каждой семье. Два толстенные тома разошлись по стране тиражом в двести девяносто пять тысяч экземпляров. А поначалу не верили, что я, в тридцать лет, так поднаторела в ведении домашнего хозяйства. Но когда опубликовали комплимент от царицы – Марии Фёдоровны – приумолкли*.

Сколь раз книги подделывали, изменяя фамилию автора на созвучную. – Мороховец, Малковец, Малаховская. Плагиат, в немыслимых количествах, встречался во всех лавках. Боролась с этим безобразием, как могла. Да что толку. Алчных до лёгких денег много, а я одна – Женщина нежно погладила книгу. – «Из прошлогоднего тиража. Двадцать девятое издание.* Вот помру, а она сохранится. Не все экземпляры в топку угодят. Обретёт своё место, на кухнях и в буфетах. Будет памятником мне – автору.» – Непонятно как образовавшаяся горячая слеза, покатились по холодным, морщинистым щекам. Женщина забылась тяжёлым сном, чтобы уже никогда не проснуться.

0. Для начала: что-то вроде морского берега у самого устья реки, впадающей в море. Сбоку торчат брусья, словно ребра доисторического зверя – остов истлевшего корабля. К берегу выходят юные беспризорные – мальчик и девочка; может быть – брат и сестра, хотя они сами в этом не уверены; их породнила бродяжья жизнь.

Почти разом с двух сторон появляются престарелые бродяги. Один, по осанке, явно знавал лучшие дни и, пожалуй, был воином, а то и предводителем. Другой видом и одеждой – смиренный сизый голубь. Подростки гонят старца-воина; они злы на взрослых и не хотят ни в чём уступать старшим, упрекая их в своей бездомности и в том, что мир, построенный старшими, плох. 

Голубь удерживает их от ругани. Быть может, говорит он, тот старик – славен своими делами. И это место – славное. И тот остов – остатки славного корабля. Старик-воин отходит к шпангоутам и тихо ложится под ними…

– Нет вины, которую нельзя простить своим родителям, – говорит Голубь. – Быть может, вообще вы приписываете своим родителям несуществующую вину… 

Голубь раскладывает перед подростками нехитрую еду, немного уделяет и старцу-воину. Тот, поев, засыпает в тени шпангоутов. А Пернатый – «Голубь» начинает рассказывать подросткам историю своей жизни. 

Быть может, рассказчик – безумен. Такое странное безумие, когда всё – правда, и в то же время всё – порождение искажённого сознания. Грёзы наяву, в которые абсолютно верит сам рассказчик, и тогда те, кто слушает, верят в то, чего не было, но могло быть таким…

 

2-й пролог – у реки. «НЕ СВЯЗЫВАЙСЯ С НЕЗНАКОМЫМИ БАБАМИ!»

 

1. Будто бы совсем Древняя Греция. Будто бы берег реки. Что-то такое торчит среди сухого валежника на песке, всё белое, но чуть серое, в вертикальную складочку. Как бы придорожная стела – подобие человеческой фигуры, вырезанной из соляного столба. К столбу прислонилась жуткая, замызганная, будто бы бродячая будто бы старуха.

Выходит царь Пелий с ближним слугой с опахалом и двумя прислужницами. Понятно, они такое вытворяют, что слуга то и дело накрывается опахалом.

– Вот этот перекрёсток, – говорит Пелий. – Отсюда началась моя жизнь здесь. Вот памятный столб, от которого я отмеряю свой путь царя на этой древней земле…

– Как бы царя, – уточняет бродячая старуха.

Пока опупевший Пелий опоминается, соляной столб толкает старуху локтем: дескать, ну ты ваще, в натуре, терпелка устала? Чо ты так прямо в лобешник ссоришься?

– Ну, ладно, не надо пыжиться, – говорит старуха Пелию, – все же знают, что ты спёр власть у брата своего Эсона.

– Да я сам потомок царского рода! – завопил Пелий. – Я потомок потрясателя земли Бога Посейдона! 

– Пусть! – ответила старуха. – Взял чужое, так ты как бы владелец. Нарушил порядок наследования, пришёл к власти незаконно – значит, любой может тебе сказать: ты ненастоящий правитель, а как бы… можно и не слушаться, даже если твои указы умные! И ваще. – она вдруг запела, – «Мы са-ами люди не местныее…»

– Ты чо,– пихнул её столб. – Смотри, Пелий аж подпрыгнул! Дура!

– От такой же слышу, – ответила старуха. – Проверка на дорогах…

– Я здешний! – кричит Пелий, – здешний царь здешнего города Иолка!

– К Аиду подробности, – согласилась старуха, – Иолк, так Иолк, теперь я знаю твою и свою ориентацию. Так вот я – люди нездешние-е-е… мне бы на тот берег реки. Не переправишь ли?

– Пошла ты… – Пелий жутко обижен.

– Ну, может, слугам прикажешь? – подсказывает старуха.

– Я царь! Я потомок Посейдона! – пыжится Пелий. – Ни я сам, и никто из моих слуг не будет возиться с ничтожной вонючей бродяжкой! 

– Разве кто-то, – негромко спросила старуха, – виноват в том, что он состарился? Что у него нет дома? Что он слаб? Запомни: если сильные презирают слабых – их сила убьёт сама себя!

Я знаю все: она лукава.

Подозреваю – неверна.

Ее манят успех и слава,

Влекома, ветрена она.

 

Полуулыбка губок алых

Таит пленительный обман,

На дне прекрасных глаз усталых

Забрезжил свеженький дурман…

 

Вы скажете: долой притворство!

Сбрось маски, лицемерный свет!

Ведь неприкрытое обжорство

Правдивей ханжеских диет.

 

Вульгарность лучше, чем жеманство.

Привет, простая нагота!

Лишь в искренности постоянство!

Где истина – там красота!

 

Что ж, я отвечу: да, подруга,

Конечно, мне изящно лжет,

Всем мотылькам мужского круга

Она флюиды раздает.

 

Но сколько в этом артистизма,

Как достоверен строй игры,

Какая женская харизма

Среди знакомой мишуры!

 

Простые низменные чувства,

Друзья, ей-богу, не по мне.

В притворстве – элемент искусства,

И, кстати, истина – в вине.

 

Деля с грехом самоуправство,

Я с миром красоту делю,

И потому люблю лукавство.

Вульгарность – нет, я не люблю!

Я с тобой прощаюсь

По закону любви,

Пьяным ветром шатаюсь

В загудевшей крови.

Мне не выгадать счастья,

Голос дрогнет вдали:

Мне до смерти стучаться

Во все двери Земли.

Это осень и осень,

Это дождь и судьба,

Это – иглами сосен

К онемевшим губам

Я тянусь и ласкаюсь.

Уходить погоди.

Пополам разрываясь,

Говорю – уходи!

 

Мне даётся улыбка,

Грусть уходит, любя.

В небо тянется скрипка:

Я боюсь за тебя. 

 

 

ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОЕ 

 

                                                       А. Блок 

 

Стучит колёсами на стыках электричка, 

А в голове качается туман. 

В тумане мысли бродят по привычке – 

Ногами по «хранилищу ума». 

 

Да, бедный мозг, истоптанный следами 

Безжалостного времени сапог… 

Изящные следы – ходили дамы, 

А грубые обиды – те стадами 

Оставили извилины дорог. 

 

И моет кровь источник вдохновенья, 

А тот работает, глотая кислород, 

И мыслей одиноких звенья, 

Сцепившись, закружили хоровод. 

 

Кружись, кружись, упрямая стихия, 

У каждого запущен свой волчок, 

Швыряющий в лицо лишь доводы сухие, 

Врезающиеся 

В кожу щёк.

  

* * *

 

Недаром говорят в народе –

Был прав Святой скорей всего:

Ни с чем мы в этот мир приходим,

Ни с чем уходим из него.

Но только разуму неймётся:

А как же память, слава, честь?..

Всё это тоже остаётся,

А ты уходишь так, как есть. 

 

ПО ПОЛЕССКОЙ ФЕВРАЛЬСКОЙ ДОРОГЕ

 

Ах, февральская дорога, 

Санный путь из края в край. 

Обуздать тебя не долго, 

Только песню выбирай. 

 

Только песня да попутчик, 

Да трёхрядочка одна… 

Нет нигде дороги круче, 

Чтоб познать её сполна. 

 

Пролетает мимо роща, 

Проплывает ширь полей… 

Нет нигде дороги проще, 

Нет нигде её родней.

 

Никаких запретных знаков 

Здесь не встретишь на пути. 

Повороты, буераки… 

Только троечка летит. 

 

Ах, дорога! Нет чудесней: 

Сани, кони и полёт. 

Только сердце, словно в песне, 

То зальётся, то замрёт. 

 

Февралём бежит дорога, 

Покоряя ширь и даль. 

Как же надо нам немного, 

Чтоб унять свою печаль.

Днём сегодняшним живём,

Завтра будет что – не знаем.

Бог дорогу проторяет,

По которой мы идём. 

 

* * *

 

Свободу выбора нам дал,

Своих не нарушая правил,

Но путь такой Он начертал,

Сойти с которого не вправе. 

 

БОЖЬИ ПОМАЗАНИКИ

 

Поэты – Божьи помазанники.

Но это отнюдь не елей.

Трудиться приходится в праздники,

И так – до скончания дней.

  

* * *

 

Мы слов не помним –

                                      помним звуки.

Мелодия –

                   она жива.

Коль сбережём,

                           то наши внуки

Напишут

                новые слова. 

 

* * *

 

Божий замысел понять

Не дано и невозможно,

Но, чтоб совершенней стать,

Механизм во всех заложен.

 

Это – совесть. Если ты

Голос оной будешь слушать,

То достигнешь высоты,

Непременно станешь лучше. 

 

* * *

 

Мир живой и я живой,

Рады мы друг другу оба.

Он седой и я седой,

Хвалим жизнь мы – до захлёба.

  

* * *

 

Бледней, прозрачнее луна,

Ещё мгновенье – и растает.

Душа в себя погружена,

В ней беспокойство нарастает.

 

Ей помнится далёкий путь

И горькие слова прощанья…

Но целого воспоминанья

Не оживить и не вернуть. 

 

10 Ю

 

десять 

           Ю

моя отрада

потому что

я 

   лЮ-

           блЮ

не весна

но сердце радо

и не верит

фе-

      вра-

             лЮ

пылким сердцем

i 

  love 

          YOU

лёд любой

я 

   рас-

          топ-

                  лЮ

я душой

родная

            Юн

посылаю

десять 

           Ю

Дороги в колдобинах, по обочинам лебеда и крапива. Кое-где побеги ивняка. Заброшены здешние края, забыты жители. С десяток дворов в деревне, но и те скоро опустеют. Вот отнесут на погост последних стариков, и наступит раздолье для сорняков да кустарников. Заполонят округу, затянут паутиной-порослью и деревушка исчезнет. Холмики да старый погост с крестами напомнят прохожему, что в этом месте люди жили…

– Грунь, Грунь, – позвал старик, укрытый лоскутным одеялом. – Включи тарелку. Сводку послушаю.

– Ополоумел, старый, – бабка Груня, опираясь на старенькую клюку, подошла и присела на табуретку. – Какая сводка, ежели давно тарелки нет?

– Видать, приснилась, – прошамкал старик, рукой провёл по лицу и взглянул из-под кустистых бровей. – Кто-нить заходил?

– Лекарка заезжала. Кучу пузырьков и таблеток привезла. Хотела тебя послушать, но я не разрешила будить. Она вздумала в больницу увезти тебя. Велела бельишко собрать. Сказала, в следующий раз заберёт. Глядишь, поправишься. Архип Сифилитик заглянул, но я не пустила, – сложив руки на коленях, сказала старуха. – Он обещал вечером зайти, баламут этакий.

– Гони его в шею, – булькнул дед Корней. – Покоя нет...

– Сам выгонишь, – перебивая, сказала бабка Груня. – Твой дружочек.

– Нутро горит, – старик показал на грудь. – Вот туточки. Помру я, Грунь.

Взглянув поблёкшими глазами, баба Груша задумалась, потом проворчала.

– Не болтай, Корнейка, – она посмотрела на худое лицо старика. – Всех отнесут на погост, когда время подойдёт. Никто ещё не задержался на этом свете больше, чем ему положено. Чуток погоди, отвар налью.

Баба Груша вышла из горницы, загремела посудой и появилась, держа старую кружку. Пришёптывая, она придержала голову старика и поднесла отвар.

– Пей, Корнеюшка, – сказала она. – Свежий заварила. Глони маленько, полегчает.

Старик закашлялся. Тонкая коричневатая струйка потекла по щеке.

– Всё, больше не влезает, – он нащупал полотенчик, вытер лицо. – Видать, лишку глотнул. Оставь. Потом допью. Батяня приснился. Будто сено возили с ним. Стог сметали. Батя подавал навильником, а я утаптывал. А маманька внизу ругалася, что могу под вилы попасть.

– Значит, трава уродится – это хорошо, – прошамкала старуха. – Правда, некого кормить. Скотинку продали. Вон, Клавка Лещиха козу отводит за огороды, а весенняя травка махонькая, сочная, вечером молочка надоит и разносит по дворам. Куда одной-то столько выпить? Нам кружечку принесла. Скусно – страсть! – бабка Груня причмокнула. – Я чаёк разбелила и с хлебушком повечеряла.

Бабка Груша замолчала. Опёршись на клюку, она сидела, о чём-то думала, качала головой, взглядывала на старика и опять задумывалась. Изредка проводила сухонькой ладошкой по морщинистому лицу, поправляла седую прядь волос, разглаживала складки на залатанной юбке и опять – думы, думы, думы…

Пёстрая кошка запрыгнула на кровать. Потёрлась башкой об руку старика, прижалась к нему и замурчала: громко и протяжно.

Прикрытый одеялом, дед Корней лежал, в груди побулькивало, когда старался вдохнуть поглубже, но получалось мелко и редко. Старик приподнимал руку, смотрел и не узнавал её. Казалось, недавно дрова готовил, возился по хозяйству, а потом расхворался, и сейчас была не рука, а сухая палка, обтянутая кожей. Ушла силушка-то, ушла. Скоро и сам уйдёт. Не зря батя с мамакой приснились. Наверное, зовут…

– Дед, уснул, штоль? – похлопала по одеялу баба Груня. – Что-то притих…

– Нет, – завозился старик. – Смотрю, ты сидишь и не шевельнёшься. Посчитал, ты задремала. Я належался, аж бока болят. До весны дожили. Наверное, хорошо на дворе. Весна, тепло…

Ветер донёс аромат черёмухи – и он увидел её. Не черёмуху, женщину. Она шла прямая, как ствол дерева, и её распущенные каштановые волосы слегка развевались. Женщина смотрела прямо перед собой, Константин – на женщину. Смотрел и видел её глаза. 

Малоснежный слякотный балтийский февраль лишь недавно перетёк в такой же слякотный март, с неба сыпалось что-то мелкое, влажное, неприятное, и висел в воздухе запах угольного дыма. Для города, где ещё оставалось немало домов с печами и где, хоть изредка, можно было встретить трубочиста, явление обычное. Запах угля смешивался с капельками мороси, висел во влажном холодном воздухе и, казалось, облеплял прохожих. Но сквозь этот стойкий запах настойчиво пробивался аромат черёмухи, это не давало Константину покоя: откуда было взяться этому аромату? О духах Константин тогда не подумал. Он думал о глазах женщины. Такие глаза всегда светятся, что бы ни творилось на душе их обладателя. Такие глаза спасают любое, даже не самое красивое лицо, потому что ничего другого, кроме этих глаз, уже не замечаешь.

Женщина прошла мимо, и тут понеслись наискось, залепляя глаза прохожих и ветровые стёкла автомобилей, крупные липкие снежинки, а Константин стал бормотать про себя одну и ту же строку:

Сыплет черёмуха снегом…

Пройдя несколько шагов, Константин остановился. Он всё ещё ощущал аромат черёмухи и помнил устремлённый вперёд взгляд женщины. Вдруг он бросился в первую же подворотню, решив повторить манёвр, который подростком не раз проделывал с товарищами. Тогда мальчишки, встретив на улице девушку, которая их чем-то привлекла, проходили мимо, а потом, юркнув в один из ближних дворов, пробегали дворами квартала два, и выходили навстречу девушке, проходили мимо и снова глядели на неё. Проделывали этот манёвр до тех пор, пока девушка либо сама, свернув во двор, не уходила от назойливых кавалеров, либо между ними не завязывался разговор.

И вот сорокалетний Константин Арбатов проделывал этот мальчишеский трюк, чтобы ещё раз увидеть женщину, вдохнуть аромат черёмухи. Он ускорил шаг, почти бегом пролетел через несколько дворов и вышел на улицу.

Женщину он увидел сразу: она была ещё далеко. Отдышавшись, Константин пошёл навстречу. 

Мокрый снегопад не прекращался, и женщина набросила на голову капюшон. Снежинки мгновенно облепили его, и, если бы не лёгкая полнота женщины, то можно было бы решить, что навстречу Константину идёт Снегурочка. 

Поравнявшись с женщиной, Константин отметил, что облепленный снежинками капюшон делает женщину ещё привлекательней. Он пристально посмотрел на неё и глубоко вдохнул аромат её духов. Женщина тоже задержала на нём взгляд, но прошла мимо.

Константин снова нырнул во двор, снова пробежал дворами, но на улицу выходить не стал, решив отсюда, из подворотни наблюдать за женщиной. Он стоял и всё бормотал про себя:

Сыплет черёмуха снегом…

Женщина не появлялась, а Константин вспомнил. Ему лет пятнадцать. Он идёт берегом речушки, впадающей в городское озеро. Только начались летние каникулы, но очень прохладно, почти холодно, приходится натягивать куртку. «Черёмуха цветёт, чего вы хотите?» – говорят друг другу взрослые. Черёмуха, так черёмуха. Костя и сам видит. Вон сколько её свисает из-за заборов дач, растянувшихся вдоль берега. Костя срывает веточку с гроздью белых цветов, вертит в руке, в памяти всплывает: «Сыплет черёмуха снегом». Костя идёт, вертя веточку в руке, не выбрасывает её. Кому несёт? Куда? Он не знает – просто несёт.

Тогда – едва забрезжила судьба.

Я из себя, как тесто, вылезаю. 

И сколько раз не уберечь мне лба –

Не знаю я... Пока ещё не знаю.

 

Пульсирует и бьётся изнутри, 

И я – до жизни жадная и злая. 

Свершится ли? Споётся ль, подсмотри! 

Не знаю я. Тогда ещё – не знаю.

 

А годы мясорубкою хрустят, 

И, укатав, в асфальте заминают... 

Но полюбить удастся ли хотя б? 

Не знаю я! Пока ещё – не знаю!  

 

* * *

 

Хочу влюбиться, хочу влюбиться –

Чтоб бескорыстно и без амбиций.

Кругом мелькают чужие лица,

А мне б такого, чтобы влюбиться!

 

И чтоб надолго, и чтоб взаимно –

И утром летним, и ночью зимней.

И чтобы сладко, и чтобы просто,

И сильный чтоб, и большого роста.

 

Хочу влюбиться, хочу влюбиться –

Чтоб бескорыстно и без амбиций.

Мне не нужны все чужие лица,

Я без оглядки хочу влюбиться.

 

И чтобы яркий, и чтобы нежный,

И я – одна чтоб была, конечно.

И чтобы страстный, и чтобы умный,

В заботе – чуткий, в веселье – шумный,

 

И чтоб талантлив, и мыслью светел…

Где ж взять такого на белом свете?!! 

 

Яркий… нежный…

Страстный… умный…

Хочу влюбиться…

Где ж взять такого?! 

           

* * *

 

Турнир природ – мужской и женской.

Мужской и женственный подход,

Спряженье сущности и жеста,

Дуэль мужских и женских нот,

Замес агрессии с блаженством –

Приход, уход, восход, исход!.. 

 

* * *

 

На коленках – штанов пузыри,

Ты нелепо застыл в круговерти.

Повернись, на меня посмотри!

Что за чушь – испугалась до смерти…

 

И с тех пор, рассыпая дары

Из наотмашь распахнутой дверцы,

Я лечу, кувыркаясь, с горы,

Поскользнувшись на собственном сердце.

 

Всё равно колосятся сады,

Удивляя тебя, иноверца.

И растут, созревая, плоды

В целине распростёртого сердца.  

 

* * *

 

Как счастлив тот, кто любит, и любим.

О, пропасть меж любимым и – любым!

Три весны. Одна была полна 

ожиданья... Нестерпимой боли

Первых почек лопнувших. Неволи

Нераскрытых.  Я дошла до дна.

 

Та вторая выдалась стеклянной.

Узники неведомой чумы

Мы взирали, как в лучах не мы,

А зверьё брело толпою странной.

 

Третья эта медлит, но глядят

Почки в небо точные, как выстрел,

И, гадая, что за жребий вызрел,

Я смотрю, как сладко дети спят. 

 

НЕЖНОСТЬ

 

Мягкий снег, как вселенский покой

Лёг мне на руки, плечи – на душу,

Я покоя ничем не нарушу,

Просто молча побуду с тобой.

 

Мой малыш, подрастающий так,

Что мне страшно – вдруг я не успею?

Чуть ладошки дыханьем согрею,

Встанет время в настенных часах.

 

Мы друг другу с тобою даны

На великие подвиги или,

Чтобы в мире безумном забыли

Обо всём, кроме снежной страны.

 

Обо всём, кроме карих твоих

Ярких глаз, щёк румяных и снега,

Первозданного, как оберега

От всех взрослых забот вековых.

 

Я сегодня любовью больна,

Её самой пронзительной формой,

Когда нежностью сковано горло,

Когда ангелы кружатся в снах. 

 

МОЕМУ МАЛЬЧИКУ

 

Мой кареглазый мальчуган

С копной волос упрямо-русых,

Рожденьем – швед, корнями – русский,

Вобравший лучшее двух стран.

 

Упрямый и свободный нрав,

Дух шведской вольницы и воли,

Никем не скован – лес и поле,

Да отблеск трёх коронных глав.

 

Пока лишь в сказках слышишь ты

Той дальней родины мотивы

И речи русской переливы

Смягчают мамины черты.

 

Расти, умней и узнавай

Свой мир, что с каждым днём всё шире,

С тобой в реале и в эфире

Семья и неоткрытый край.

Войны опалённые годы,

Как прежде, сжигают мне грудь.

Все вынесли деды невзгоды, –

Никто не сумел их согнуть.

 

Не выцветет дедов отвага!

И вечный не гаснет огонь.

Пусть древко победного флага

Не выронит внуков ладонь!

 

Сжимаются в памяти сроки

Тревожных и огненных лет,

Но чтут нас, и наши истоки

Сияют лучами побед.

 

Легли на гранитные плиты

Цветы, словно памяти дань.

Знать, хватит начал для защиты,

Коль грянет смертельная брань. 

 

НАД ОБЕЛИСКОМ В МАЕ СИНЕВА

 

Над обелиском в мае синева...

Спокойна высь, а ветер тих и нежен...

Мне не вместить печаль сердец в слова,

До боли долг пред павшими безбрежен.

 

Победы не бывают без утрат.

Но как бы ни были бои кровавы,

Не отступал ни перед кем солдат,

И гнал врагов за рубежи державы.

 

Не только в дни больших и малых дат,

А ежечасно святы у народа

Свершения отечества солдат

В лихую пору ратного похода. 

 

ДНЕВНИК ВОЙНЫ

 

Дневник войны в моих руках...

Он сохранился от отца.

Всплывают в строчках и словах

Черты родного мне лица.

 

*** 

Конец июня. Первый день.

Из городов и деревень

Страна сынов своих зовёт...

Война покой России рвёт.

 

Вот строки вихревых годин:

Оружье... номер... карабин...

Знал каждый воин рядовой –

Свой номер почты полевой...

 

Бойца нетленный документ:

Войну прошедший партбилет...

Красноармеец точно знал,

Что он за правду воевал.

 

Письмо жены, на фото – брат...

Вот строчка: спички... хлеб... табак...

На развороте – текста строчки –

Слова из «Синего платочка».

 

Вместилась вся война в дневник...

И вот страница – горя лик!..

Здесь все погибшие в бою

За Русь, за дом свой и семью... 

 

ЧТИТЕ ДОЛЮ СОЛДАТ

 

Чтите долю солдат за слезу матерей

И окопную сырость и грязь.

Чтите долю солдат за потерю друзей,

За великую с Родиной связь.

 

Чтите долю солдат за шинели в пыли,

За смертельные раны в боях.

Чтите долю солдат, – им родимой земли

Не хватало в далёких краях.

 

Чтите долю солдат в деревнях, городах...

Поклонитесь у братских могил.

И пусть вечный огонь отразится в глазах,

И придаст всем надежды и сил.

 

Чтите долю солдат... наш великий народ

Неподкупен, не падок на лесть...

Чтите долю солдат, – не окончен поход

Тех, кто спас века прошлого честь.

    Ещё в средней школе Янка поставила себе задачу – научиться курить по-настоящему. Это давало множество преимуществ перед некурящими одногодками. Во-первых, открывались перспективы знакомств и общения на равных с огромным количеством интересных, взрослых людей. Во-вторых, нежно сжимая дорогую, тонкую сигарету густо накрашенными губами, выглядеть загадочно и чуть-чуть порочно, как шикарная соседка-костюмерша с пятого этажа. Но главное – возможность обретения своего круга, а может, и своего человека. 

    Сначала Янка силой заставляла себя глотать горький дым и терпеть неприятный привкус во рту, превозмогая тошноту, головокружение и страх получить рак горла. Её попытка избавиться от одиночества, казавшаяся поначалу игрой, незаметно перешла в зависимость во вред здоровью и красоте.

    Но тогда ей казалось, что она причастна к великой тайне, объединившей секту избранных. Непреодолимая тяга к курительным палочкам гнала юных жриц вершить магические ритуалы в чужие тёмные дворы, за зловещие гаражи, на оплёванные детсадовские веранды. Как и все закрытые сообщества, культ имел зашифрованный язык. «Пойдём покурим, – звучало, как: – Пойдём в библиотеку».  

– Есть что почитать (покурить)?

– Про что у тебя книжка (какие у тебя сигареты)?

– У меня о Петре Первом для младших школьников (сигареты «Пётр 1» – лёгкие).

– А хоть одна статейка (сигаретка) про «Парламент» не завалялась, случайно?

 

    Наступило 14 февраля – День Святого Валентина. Сегодня всё было хорошо. Особенно радовали отсутствие родственников в субботний вечер и принесённый Зденкой ликёр с привкусом шоколада. Большая Мать настряпала целый таз ароматных булок. Да и парочка смешных неразлучников – Гульнур с Нюсей – были приятной ненавязчивой компанией. 

    Днём парни из группы подарили всем девушкам разноцветные открытки-сердечки с дружескими шаржами. Сохранив портретное сходство, авторы усилили характерные и непривлекательные черты некоторых сокурсниц. Лора выглядела особенно узнаваемой. Ревностно оберегая огромную кучу полупустых тюбиков, банок с красками и грязных палитр, она сидела, широко растопырив ножищи с огромными ступнями (а размерчик у неё, точно, сорок первый). 

    Портрет Нюси являл миру нечто амёбное с бесцветными полузакрытыми глазами, с губами, как две наползающие друг на друга толстые гусеницы. При взгляде на этот шедевр Янка сразу вспомнила как злобная Коменда, органически не терпящая замедленного темпа Нюсиной жизни, каждый раз обращалась к ней с одним и тем же вопросом: «Тебя, видать, когда родители делали, сильно спать хотели?» Карикатура на Большую Мать в образе Верки Сердючки тоже, как говорится, была – «не в бровь, а в глаз».

    Янке льстило, что её портрет, по сравнению с другими, выглядел гораздо привлекательнее. Это был явный показатель доброжелательного отношения к ней мужской половины группы. Лишь причёска из разноцветных перьев указывала на некий перебор в её желании выделиться на фоне серых будней.

    Узорный малиновый шарф Гульнур, наброшенный на настольную лампу, создавал в комнате интимный полумрак и располагал к откровениям. Белоснежная фея – Зденка с едким сарказмом, не украшающим белоснежных фей, стала хвастливо расписывать, как в очередной раз столкнула противоборствующие отряды поклонников готовых сложить головы за право её поздравить. Все вокруг и так знали, что любовные sms-ки, букеты, подарки и неусыпное мужское внимание, то есть все, о чём мечтают девушки, окружает Зденку в избытке. Поэтому, нарочито перебивая самодовольное щебетание белоснежной феи, девушки обсуждали свежие училищные сплетни, акцентируя их безусловную важность по отношению к загубленным судьбам обречённых Зденкиных воздыхателей. 

– Слыхали, наш ловелас Ван Гоги обхаживает новенькую натурщицу?

– Очередная страшная лошадь горячего джигита?

– Да, набор стандартный: балерина на пенсии, морда длинная, грудь вообще не носит.

– Ножки то-онкие, а жить так хочется! И курит, курит, курит…

– Кстати, а пойду-ка-ся-ка я, покурю-ка-ся-ка я. 

Пушистики снежного хлопка бесшумно сыпались из бездонного небесного ведра. Вечер, наполненный поэзией и предчувствием чуда, закружил вдохновенных Муз жаждущих приключений и любви. 

Луганская икона Божьей Матери –

Святыня Богом данной нам земли,

Которую с любовью, так старательно

Мы от бесчестья злого берегли.

 

Не всё по силам людям. Помощь Божия

Не оставляла свой народ в беде,

Шахтёрский труд тяжёлый был подножием

Горы, застывшей твердью в высоте.

 

Молились люди искренне, неистово,

Просили выжить силы ниспослать.

Им вторила Владычица Пречистая

Царица Света – Спаса Божья Мать.

 

И по любви, Иисусом заповеданной,

Явилась в мир, нуждающийся в Ней.

Филипп Луганский, старец, Богу преданный,

Увидел лик в небесной вышине:

 

По облакам благая Матерь Божия 

Шла с запада, вся в красном, на восток

Пред Ней, сорокалетней, девы юные

Клонили головы, тая в душе восторг!

 

Прошла Она неспешно от Родаково

До Миллерово облачной стезёй,

Над городами, шахтами и балками,

Путь отмеряя Пресвятой Стопой.

 

Филипп стал вслух читать молитву крестную

От наваждений «Да воскреснет Бог»,

И золотыми буквами небесными

Слова писались, подводя итог.

 

Затем увидел он, как Богородица

На север с юга, в чёрном вся, идёт.

Монахов чин с хоругвями над городом

С Ней вместе совершали крестный ход.

 

Ей было шестьдесят теперь, не менее,

Монахи пели песнь: «Спаси, покрый…»

Небесный образ крестного знамения

Над краем всё струился белокрыл.

 

От Краснодона, шахт его, божественно,

До Старобельска Божья Матерь шла.

Враг человеческий, мешая шествию,

Каменья стал швырять из-за угла.

 

И шум, и гам поднялись несусветные.

Крестообразно руки на груди

Сложила Матерь Божия Всепетая,

Просила Сына ход их защитить.

 

И помощь к Ней пришла незамедлительно,

Щитом взросла кирпичная стена,

Отгородив от нечисти губительной.

Была Благая Матерь спасена!

 

Исчезло духоносное видение,

В котором старец Марочку узнал:

Копеечку под храмом со смирением

Просил подать юродивый бедняк.

 

Последним был, стал удостоен почести

Творить на небесах святой тропарь –

Теперь он первым шёл и нёс пророческий

Событья освещающий фонарь.

 

Возникло тут же новое видение:

Мария с непокрытой головой

Стоит, вся в белом, юной Приснодевою,

Лет восемнадцати, как есть, живой.

 

Увидев старца скромного смущение,

Покрыла голову и руки вмиг,

Заговорила с ним в благодарение

О вымоленной помощи людьми.

 

Благословляя старца, Богородица,

Велела праздновать, как Пасху этот день,

О всей земле Луганской позаботиться

Пообещала, рассказав, что здесь

 

Царьград Небесный встанет утешением,

Стекаться будет люд со всех сторон,

По воле Всецарицы во Спасение

Во Святоград Луганский наречён.

 

И в память о словах Её негаснущих

Мы славу Богородице поём.

Икону Божьей Матери «Луганская» –

С тех пор наш город навсегда обрёл.

С этим человеком я познакомился на работе, когда он пришёл устраиваться. И первая фраза, после его имени, которую он произнёс, была такой: «Тебе повезло со мной, вот увидишь, я сделаю твою жизнь счастливой. Со мной не пропадёшь!».

Офигенная фраза! После таких слов как-то входишь в ступор, особенно когда это твой подчинённый, а не начальник. Сначала теряешься, а потом смотришь на этого человека искоса. Кто он такой, чтобы произносить такие фразы совсем незнакомому человеку. Я решил узнать, что он представляет собой. И то, что я скоро узнал, меня сильно не обрадовало.

Он единственный ребёнок в семье. Воспитывала его мать-одиночка. Отца своего он не знал. С матерью не общался, так как она выгнала его из дома. Семьи у него не было, хотя женат был два раза и два раза уже разведён. От одного брака имел дочь, общался с ней редко, когда позволяли. Своего жилья не было, снимал комнату в общежитии. Был я в этом общежитии, запах у него в комнате стоял как в бомжатнике, где убирались очень редко. С работой у него было по-разному. Было время – жил на широкую ногу, когда торговал на рынке, но всегда снова терял всё и опять принимался вернуть всё обратно. Он не рассказывал мне причины своих неудач, но впоследствии они оказались банально простыми. Он оказался любителем алкоголя. Нет, крепких напитков он не употреблял. Он любитель пива, даже профессионал. Пил в таких количествах, что слон бы захлебнулся. Мне стали теперь понятны причины разводов, причины разладов отношений с матерью и неудач в карьере.

Любой человек для него представлялся как источник для достижения собственной цели. И если всё шло хорошо, то он эти заслуги приписывал себе, если дела шли плохо, то причину неудач он возлагал на своего напарника, но никак ни на себя. Мало того, он был ещё завистлив, он не показывал это прямо, это вырывалось у него во время разговора, когда накачивался очередной порцией пива. Он обсуждал всех и сравнивал их жизнь со своей, удивляясь, почему у них есть всё, а у него ничего. И этот человек считал себя счастливым, ужасно счастливым.

Что можно сказать о вышеизложенном? 

Не берите на себя обязанности Бога и не бросайтесь фразами, что сделаете жизнь другого человека счастливой, когда самому неведомо человеческое счастье. И нужно ли это, такое твоё счастье, этому человеку?