Новый День №6

ДУРОВА: Честь имею представиться: корнет Мариупольского гусарского полка Александр Александрович Александров! Мне двадцать четыре года. Я возник ниоткуда… 

ГОЛОС ОТЦА ДУРОВОЙ: Неуместно, что дочь заслуженного отставного офицера, коллежского советника, городничего!.. стала беглянкой от мужа. Я люблю мою дочь. В ней от меня много! Но презреть супружеский долг? Бросить сына… Из каприза и ради свободы?!

ДУРОВА: Мне давно открылись мой талант и мое предназначение. Они требуют, чтобы я следовал им. Во имя общественной пользы. И ради мира с самим собой. Я не хочу зависеть от чьих-то запретов и стеснительных условностей салонного мнения! 

ГОЛОС ОТЦА: Любовь и забота о высших устоях жизни и вера в их незыблемость… попечение о семейных устоях и вера в нерушимость брачного обета, данного под сводами храма… любовь и попечение о моей дочери и вера в то, что я, как отец, сумею внушить дочери истинное понимание родительского долга… Посему я решился подать прошение императору о том, что сарапульский городничий Андрей Васильевич Дуров ищет повсюду дочь Надежду, по мужу Чернову, которая по семейным несогласиям принуждена была скрыться из дому, и, записавшись под именем Александра Васильева сына Соколова в конной Польский полк, была во многих сражениях с неприятелем…

ДУРОВА: Мое прошлое заново написано в бумагах. Император Александр создал меня из меня самого и того, что было в прошлом моем под другим именем. Мною слово дано императору: никто не узнает, что хранит моя память. Я умею твердо держать данное слово и исполнять принятое решение. У меня впереди неизвестная жизнь. И на ее незримых страницах, листаемых волей Провидения, свою судьбу отныне я буду писать сам!..

— Вот и не стало нашего Сократа. Если честно, я до последнего верил, что обойдётся. Ведь ему целых тридцать дней давали. Корабль с дарами отправили, а пока он не вернётся назад казнить никого нельзя. Закон, есть закон. Дверь толком не запирали. Мог бы и убежать. — Воин гоплит, по имени Саргун ковырял кончикам копья землю.

— Он же совсем старик был. Куда ему бежать? И так еле-еле ноги передвигал. — Возразил ему Акрип. Втыкая свое копье рядом с орудием товарища. — Я был на процессе и мне показалось, что Мелет не очень-то и хотел его смерти. Ведь молодой еще.  Зачем ему смерть всеми уважаемого старца? Действовал, как научили и заплатили.

— Это всё Анит. От него всё зло исходило. — Поддержал товарища Саргун. — Получил от своего папаши не хилое наследство и хорошо налаженное дело. Сам же знаешь, торговля кожей, и во времена мира и когда войны, одинаково процветает. Вот его то наш Сократ и высмеял прилюдно. Кому такое понравится? И вдобавок ко всему его родной сын подался в ученики к философу. А спустя некоторое время взял да и заявил папаше, что продолжать наследное дело не станет. И точка! Вот тебе и готовое обвинение в развращении нашей афинской молодежи. И в качестве доказательства пример собственного отпрыска. 

— Можешь себе представить. Вся гелиэя, достойнейшие горожане, более полу тысячи человек слушали какого-то малоизвестного сочинителя трагедий и стихотворца.— Акрип ухмыльнулся и отхлебнул из кувшина разбавленного водой, вина.

— Что-то не припомню случая, что бы человек с таким именем когда-либо удостаивался лаврового венка на состязаниях драматургов. Или может быть я ошибаюсь? Гоплитам, вроде меня, не досуг следить за всеми состязаниями острословов. — Саргун поднялся с места и опёрся на свое копьё.

— Ты прав дружище. Мы с тобой простые вояки. Но Сократа всё равно жалко. И его уже не вернуть. Однако этих поганцев, обвинивших гения примерно наказать надо. Они здесь среди нас, а он там, в Аиде. Хочу, чтобы Анит с Мелетом и еще Ликон, как можно скорее отправились за ним вдогонку. Зло должно, просто обязано вернуться к тем, кто его выпустил!

Один человек всё время падал с кровати на пол, потому что ему всякий раз попадала в глаз шпилька, которая выскакивала из бигудей Галины Владимировны, которая всякий раз оказывалась рядом с этим человеком, в связи с тем, что была этому человеку женой. 

1991 г. 

 

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ МИМАЕВА 

   Как-то так случилось сегодня, что я увидел сон. Хотя ничего особенного тут нет. Просто перед тем, как увидеть сон, я заснул. А заснул я потому, что очень сильно хотел спать. Однако, как всякий здравомыслящий человек, я не кинулся тут же справлять своё желание, а решил прежде всего хорошенько взвесить. Взвесил. Ничего другого придумать не удалось. Кувшин моих мыслей показывал дно. К тому же в момент взвешивания с весов упала пятифунтовая гирька, и больно ударила меня по мизинцу, что на левой ноге. Забинтовав мизинец носовым платком Сергея Леонидовича, я вынужден был лечь в кровать, потому что от удара гирьки мизинец раздулся и стал похож на лампочку, которые гадкие мальчишки разбивают в подъездах, чтобы было темно. Может, именно поэтому я и опустил гирьку мимо чашки весов, и она больно ударила меня по мизинцу. Что на левой ноге. Вот тогда и увидел я сон, как будто 6 июля 1991 года я был на дне рождения у Мимаева.  

Я Господу, видать, осточертела –

Молила жутко –

На утренней заре и на вечерней,

И в промежутке:

 

«Не отвернись, услышь, помилуй, Отче –

Такое дело –

Мне надобен не аленький цветочек,

А мамонт белый!»

 

И вот – ты есть! (Услышан вопль дочерний).

Звони, мой чуткий,

На утренней заре и на вечерней!

И в промежутке!

 Петер жил вдвоем с бабушкой на третьем этаже многоэтажного дома. Сколько в нем этажей на самом деле, мальчик не знал, но не потому, что не умел считать, а просто их число непрерывно увеличивалось. Дом тянулся ввысь и раздавался вширь, менял цвет, словно хамелеон, то там, то здесь отращивал леса, перекрашивался и перекраивался изнутри. Петер не успевал следить за его метаморфозами. Страдая аллергией на строительную пыль, мальчик редко выходил на улицу и увидеть здание снаружи не мог. Целыми днями он сидел на подоконнике и смотрел на кучи известки, битой черепицы, гнутых железяк и бетонных обломков. 

Земля внизу, вязкая и красная от кирпичной крошки, давно превратилась в топкое месиво, по которому невозможно было пройти, не налепив на подошвы тонны грязи. От подъезда до ворот лунной дорожкой пролегал деревянный настил, по которому бабушка два раза в неделю ходила в продуктовую лавку и покупала хлеб и молоко. Иногда она приносила из магазина пару морковок или яблок – для Петера. Мальчик рос, и ему нужны были витамины. Сама бабушка ела мало, макая булку в стакан кипятку, а потом, кряхтя, ложилась на кушетку и просила внука почитать. Она любила сентиментальные романы в цельнокартонных, поеденных временем переплетах и слушала, блаженно щурясь, истории смелых мачо и белокурых девиц с очами как небо. Так внимают бывшие моряки музыке волн. 

        Ольга приехала на работу за полчаса до открытия аптеки. Завывал сильный ветер. Рассыпчатый, как крупа, снег бил в лицо, норовя залепить глаза и уши и залезть под воротник. Лампочка уличного освещения у аптеки болталась, словно буёк на море во время сильного шторма. Отключив сигнализацию, женщина зажгла свет и, расстегнув шубу, опустилась на стул и стала наблюдать из тёплого помещения аптеки за тем, как беснуется непогода. «Перед Рождеством дьявол всегда старается навести на людей смуту», – подумала она, вспоминая свою бабушку, которая в сильную метель всегда крестила окна и говорила: «Свят, свят, свят».

На улице замаячила знакомая тень дяди Миши, алкоголика из дома напротив, который подходил к аптеке раньше других и был для Ольги своеобразным талисманом хорошей торговли. Из жалости она пускала его раньше времени. Вот и сегодня она открыла ему дверь, и в аптеку заскочил трясущийся старичок с опухшим лилово-синим лицом и заиндевевшей рукой протянул  мелочь.

– Оленька, милая, не дай помереть старому, – пробормотал дядя Миша и зашёлся в нездоровом лёгочном кашле. – Пузырек «Боярышника»… Гхе-гхе-гхе… Рубля не хватает. Занесу в обед, гхе-гхе-гхе.

– Смотри не обмани, дядя Миша.

– Что ты?! – испуганно воскликнул озябший мужчина, судорожно прижимая флакончик с «живительной влагой». – Вот тебе крест!

Дядя Миша попытался вычертить в воздухе подобие креста, и Ольге вдруг стало стыдно от того, что она вынудила старого человека клясться самым святым ради флакона «Боярышника», и она виновато улыбнулась и махнула рукой.

Денис Кораблёв уже два года жил в Португалии. До этого – полгода в Голландии и полгода в Германии. Всего, получается, три года он не был дома и не видел маму. Правда, время от времени он звонил ей и отправлял небольшие посылки, которые не всегда доходили.

Он жил в пригороде Лиссабона, в небольшом симпатичном посёлке Пиньял ды Фрадыш, расположенном на другой стороне залива в чудесном сосновом бору.

По вечерам после работы, приняв душ и поужинав, он выходил на балкон, откуда был вид на центральную улицу посёлка, заброшенный лимонный сад на противоположной стороне улицы, рыбный рынок и школу сыгундарию со спортивными площадками и стадионом. Он открывал бутылку холодного пива «Sagres» и закуривал настоящую кубинскую сигару.

Высоко-высоко в небе, в лучах заходящего солнца, мигая бортовыми огнями, медленно поднимался крохотный сверкающий авиалайнер. Он делал большую петлю и, слегка накренившись на левое крыло, уходил на восток, растворяясь в вечерней синеве неба.

Попыхивая сигарой, Денис провожал его взглядом, допивал пиво и спускался вниз. Там, внизу возле дома, в летнем кафе сыньора Фырнандыша, всегда было оживлённо и людно. Денис брал ботонаду (чашка кофе (порт.)), свежий номер «Correio de mania» и садился за свободный столик. К нему обязательно подсаживался кто-то знакомый, завязывался оживлённый разговор, обычно затягивавшийся до полуночи.

Для нелегального эмигранта Денис неплохо знал португальский язык, всё понимал и мог понятно изъясняться. Ему нравился португальский язык своей простотой и мелодичностью. А ещё больше ему нравились сами португальцы – прямолинейный, открытый и добродушный народ. Португалию он, не шутя, называл своей второй родиной.

- Гаррий Бонифатьевич, предлагаю сразу же оставить детали (они так утомляют!) и сразу же перейдём к вопросу по сути. То есть, принципиальному.

- Давайте.

- Поговорим сразу о литературном процессе.

- Поговорим.

- Так что же это такое – литературный процесс?

- Литературный процесс есть ТВОРЧЕСТВО.

- Понятно. Творчество. А что есть творчество?

- Творчество есть ЯВЛЕНИЕ.

- Явление. Понятно. Кому чего?

- Когда как. И куда кому.

- Кому куда. Понятно. А можно как-то объединить процесс, творчество и явление? В одно, так сказать, принципиальное  целое?

- Конечно, можно. Но совершенно не нужно. Это равновеликие понятия. Как параллелепипед.

- Как паралелле чего?

- Пипед. Фигура такая. Геометрическая. Но к нам геометрия  не относится. Мы же творцы!

- Понятно. Фигура речи.

- М-м-м—м… Можно и так сказать. В конце концов, метафоры с аллегориями никто ещё не отменял. Сами-то сейчас что-нибудь пишете?

- Естественно. Дифирамбы. И панегирики.

- Во славу кого? Или чего?

- Кончено же, нашей многострадальной литературы. И во славу, и с сожалением.

Причуды катаклизмов

Навеивают грусть.

Палили по царизму,

А попадали в Русь.

 

Уж чьи-там чтя заветы,

Опять вошли во вкус. -

Громили власть Советов.

А грохнули Союз.

 

Проковыляли годы.

Традиция жива:

Дерут чубы народы

Друг другу за слова,

Если миг твоей жизни проходит,

Пусть лишь в радости миг твоей жизни проходит.

Берегись! Жизнь богатство наземного царства!

Как проводишь ее – так она и проходит.

 

Мы цель вселенной всей, зрачки ее познанья

У мудрости в глазах, подобен перстню круг,

Рубиновым лучом крутящий мирозданье,

А мы узор на этом камне тут. 

 

До меня и тебя ночь и день, день и ночь – были,

Карусель-небеса у начала всех дел – были,

Берегись наступать! ногу бережно ставь –

Эти камни когда-то глазами красавицы были.

Захарову повезло. Он ехал в купе вагона «СВ» один. В  дорогу взял «Сумму технологии» Станислава Лема. Эту книгу он купил спустя месяц после окончания  института, сразу начал её читать, но вскоре бросил. Этот томик оказался одной из тех книг, в которых содержатся настолько глубокие мысли, что многие боятся к ним даже  приблизиться. И хотя в последующие годы он живо интересовался философией,  знакомился с трудами многих мыслителей, конспектировал их, «Сумма технологии»  почти четыре десятка лет пылилась в его домашней библиотеке по соседству с наследием мудрецов древности и средневековья. И вот, наконец-то, дошла очередь и до неё.

     Пища для размышлений имеет неограниченный срок хранения. Захаров читал с  завидным азартом, не обращая внимания на стук колёс и бесснежные декабрьские  пейзажи за окном. Перечитывал по нескольку раз отдельные абзацы, пытаясь проникнуть в логику автора. Ведь для того, чтобы приручить чужие мысли, иногда требуется много  времени. Он сожалел, что не оценил эту книгу раньше, и радовался, что никто не лезет с  дорожными разговорами и не мешает ему погрузиться в каскад мыслей знаменитого  поляка. Единственно, что иногда отвлекало Захарова, так это предстоящая встреча со  станцией Котельниково.

      Для него это была не обычная станция, а место, навевающее целый вал воспоминаний. В этом городке он родился, в нём прошло его детство и ранняя юность. Там он познавал  мир, первый раз влюбился, а в шестнадцать лет вместе с матерью и отцом навсегда уехал  оттуда в другие края. И так получилось, что за сорок пять лет он ни разу не побывал на  своей малой родине. А временами этого очень хотелось, наверное, потому, что встреча со  своей молодостью всегда делает тебя моложе. 

 Первый концерт гастролирующего в райцентре Берёзовске скрипача Савельева прошел при практически пустом зале Дома культуры. Андрей Юрьевич Урусов, друг Савельева и (по совместительству ) его администратор, пересчитал сквозь щёлочку в кулисах зрителей. Их было двенадцать – сосредоточенно внимающих МУЗЫКЕ, неведомо каким чудом извлекаемой грешными человеческими руками из натянутых на кусок дерева струн. Понятно, что сам Савельев согласился бы играть часами и для одного – единственного слушателя, но вот Андрей Юрьевич был вне себя от ярости. И после концерта, бегая по тесноватому кабинетику директора Дома культуры Заики, он возмущенно вопил, брызгая слюной и размахивая руками: