Новый День №51

С увядающей осенью вечно морока –

забывает опять про обещанный снег,

а дожди барабанят в закрытые окна,

со слезой умоляя пустить на ночлег.

 

Не гадал, что скрывалось за вашей улыбкой,

и не верило сердце, что это игра,

не берёзовый лист – золотистую рыбку

доставали из невода веток ветра.

 

А ракита, озябшая, в платьице рваном

помахала платком – возвращайтесь на круг,

и душа переводит на язык расставаний

и несдержанный вздох, и касания рук.

 

Поддержу разговор о делах, о погоде,

понимая, что клятвы любые пусты...

уходящего в зиму, привычно проводит

разноцветная свита опавшей листвы. 

 

РЯБИНЫ ГОРЬКИЕ УСТА – МЕДОВЫЕ К ЗИМЕ

 

Ругнём – не нами повелось –

дожди и суету,

берёза золотом волос

прикрыла наготу.

 

Хороший день или плохой,

но нет на нём вины,

в ночи над худенькой ольхой

сияет нимб луны.

 

Извечный осени обряд –

былое ворошить,

забрали ветры октября

у тополя гроши.

 

Шепнёшь, что просто подустал,

не всё держи в уме...

рябины горькие уста –

медовые к зиме. 

 

УВЯДАЮЩЕЙ ОСЕНИ КЛЁНЫ ЗОЛОТЫЕ ПРИНОСЯТ ДАРЫ

 

С голубями остались вороны

сторожить до апреля дворы,

увядающей осени клёны

золотые приносят дары.

 

Погорюем, что видимся редко

и любовь достаётся трудом,

извивается яблони ветка,

искушая медовым плодом.

 

Повздыхаем и корку раскрошим,

и приветим у ног сизаря,

что потом обернётся хорошим

и гадать, и раздумывать зря.

 

Озаряя сиянием воздух,

листопады за ветром спешат...

забывая про годы и возраст,

невозможного хочет душа. 

 

СШИВАЮТ ДОЖДИ ОДЕЯЛО ИЗ ПЁСТРЫХ ЛОСКУТЬЕВ ЛИСТВЫ

 

Не плачься, что ранняя осень

красотке за сорок сродни,

а яблоки, падая оземь,

считают не годы, а дни.

 

Поверишь – останется вечно

что близко и дорого мне,

негаснущим пламенем свечки

берёзовый листик во тьме.

 

Осины в парчу разоделись,

проводят сентябрь за порог,

а клёны, наверно, за ересь

сгорают в кострах у дорог.

 

Сшивают дожди одеяло

из пёстрых лоскутьев листвы...

и нам остаётся немало –

судьбы паутинку плести.

  

А КЛЁНАМ В ЖЁЛТЫЕ ЛАДОНИ ДОЖДИ БРОСАЮТ СЕРЕБРО

 

Душе неймётся – вот и гонит

в ненастье взяться за перо,

а клёнам в жёлтые ладони

дожди бросают серебро.

 

И хочешь ласкового взгляда,

и слова нежного с утра,

багряный парус листопада

порвали шалые ветра.

 

Всего одна твоя улыбка –

и станет розовым восток,

и золотой плеснётся рыбкой

в пруду берёзовый листок.

 

Ветле с покатыми плечами

помашет уточка крылом...

какая осень без печали,

без сожалений о былом.

Какой прекрасный возраст – двадцать пять!

Пик молодости, счастья, красоты!

Все можно: пить, влюбляться и дерзать,

Кутить, рвать удовольствия цветы!

 

Гуляка праздный, юный Амадей

Привык шедевры походя плодить.

Вдруг видит – четверть века, юбилей!

Пора, никак, итоги подводить.

 

А что в итоге? Опусов гора,

Экспромтов виртуозных миллион.

О, жизнь забава, легкая игра,

Для тех, кто от природы одарен!

 

Пора остепениться, выбрать путь,

В систему привести души полет,

К серьезным целям мысли повернуть,

Ведь дар иссякнет, молодость пройдет.

 

Порхает беззаботно мотылек,

На долг и высший суд ему плевать,

Но вдруг угаснет жизни огонек,

И поздно будет смысл ее искать.

 

Пред будущим ответственен талант,

Исполнить должен миссию свою.

В судьбы темнице вечный арестант,

Он в творчестве – как авангард в бою!..

 

Над бренностью лихого естества

Задумался взгрустнувший Амадей:

«Иль вдохновенья пир средь баловства

Есть признак глупой праздности моей?»

 

Но краток был с самим собой расчет,

И бодро Амадей махнул рукой:

«Да будет так: пусть все оно пройдет –

И молодость, и жизнь – само собой!

 

Пока живу – свободно буду жить!

Пусть веет дух, где хочется ему!

Вольно дышать – вольно мне и творить,

И не давать отчета никому!»

 

Сказал – и тотчас молнией умчал

Навстречу вихрю впечатлений и побед,

И щедро дух его сокровища рождал,

Давая строгой вечности ответ.

 

Пускай свободно гений изберет

Полету своему маршрут любой!

Ведь знаем мы, что все оно пройдет –

И молодость, и жизнь – само собой.

…И он повернул направо. Еще мгновение назад собирался он, как обычно, показать левый поворот и выехать на улочку с односторонним движением, ведущую к дому. Но почему-то свернул направо.

«Надо вернуться, надо вернуться, – говорил он себе. – Вот сейчас, на ближайшем перекрестке развернусь! Но перекресток оставался позади, он намечал себе следующий, но и его проезжал. Какая-то сила влекла его вперед. Он стал пристальнее всматриваться в дорогу, потому что освещалась она уже хуже: фонарей по обочинам становилось меньше, а их свет – слабее. Он выехал за город.

Давно уже не бывал Сергей на этой трассе. В городе колесил он по одному и тому же маршруту: дом – офис – кафе – офис – банк – головной офис – снова банк – снова офис – дом. И так выматывался за неделю, что на выходных смотреть в сторону автомобиля не мог. Корпоративные выезды на природу? Он или старался увильнуть от участия в них, или делал все, чтобы свой автомобиль не задействовать. Во-первых, если честно, побаивался он автомобиля, не любил водить; садился за руль с опаской, удовольствия от вождения не получал и удивлялся приятелям, которые утверждали, что за рулем они расслабляются и отдыхают. Во-вторых, вульгарно берег свой автомобиль. Роскошная, по его представлениям, тачка свалилась, чуть ли не с неба. В первый же день его работы на новом месте шеф, выглянув в окно, спросил:

– Это ваш «Опель»?

– Мой, – ответил Сергей

– Нет, так не пойдёт. Нужна другая модель. Вам необходимо соответствовать уровню нашей фирмы и своей должности. И автомобиль нужен более высокого класса.

Шеф позвонил, и в кабинет вошла молодая женщина.

– Познакомьтесь. Это наш менеджер по персоналу. Поезжайте сейчас в салон и выберете что-нибудь подходящее. Там же вам оформят кредит под очень щадящий процент – у нас с банком договор. А свой «Опелёк» там и оставите как первый взнос. Да, Вета, – обратился он уже к девушке, – прихватите с собой моего водителя, а то знаю я этих хлопцев из салона – какую-нибудь дрянь впарят.

Та, которую шеф назвал Ветой, кивнула, знаком, позвала Сергея за собой. А, когда они спускались по лестнице, не оборачиваясь к Сергею, произнесла:

– Виолетта.

Сергей улыбнулся:

– Слышал уже.

Но девушка, по-прежнему не оборачиваясь, продолжала весьма серьезно:

– Вы слышали «Вета». Но называть себя так я позволяю только Игорю Семеновичу и очень близким людям. Для остальных я Виолетта.

На улице она решительно пошла к автомобилю Сергея. Перехватив его удивленный взгляд, сказала:

– Машины всех наших сотрудников я хорошо знаю. Незнакомая – одна. Стало быть, она ваша. К тому же, шеф говорил об «Опеле». Он здесь тоже один. Открывайте. – Вета подошла к автомобилю со стороны водительского места, протянула руку:

– Давайте ключи, я поведу сама. Так быстрее будет, чем объяснять дорогу. Заодно по дороге дам необходимые инструкции.

Сергей огляделся по сторонам:

– Так шеф вроде о водителе говорил…

– Володька что ли? Зачем он нужен. Больше пыжиться станет, раз десять капоты поднимет, видимость создавать будет. Игорь Семенович любит все разложить по полочкам, продиктовать чуть ли не каждый шаг. В салоне я знаю всех, они знают меня. Так что задерживаться не станем. Поехали.

Садилась в автомобиль Вета элегантно: опустилась на сидение и перенесла в салон одновременно обе сдвинутые ноги – видно было, что юбки она носит чаще, чем брюки. По дороге, взглянув сбоку на Сергея, добавила:

– Да, еще один совет: больше никогда не берите автомобили такой гаммы. Это не ваш цвет, не вашего темперамента.

Ночь. Улица. Осенняя вовеки –

Сутулится под долгим ноябрем.

Усталый Блок выходит из аптеки

И, глядя вдаль, стоит под фонарем.

 

Опасно приоткрыт сердечный клапан:

Жизнь в теле еле теплится. Аминь.

Двадцатый год зализывает лапы:

Жесток, безумен и неутомим.

 

Любовь с Любовью. От нее не лечат.

Перед порогом – мокрые следы.

И память рук, во сне задевших плечи,

И память строк в огне большой беды.

 

Уже едва-едва хватает света

На день, на час, а, может быть, на миг.

Последняя из осеней поэта –

Как улица, ведущая в тупик. 

 

ШКОЛЬНО-НОСТАЛЬГИЧЕСКОЕ

 

Копеек за шесть пирожок.

«Тархун» неизвестный – на пробу.

Кафе называлось «Снежок»,

Но мы его звали «Сугробом».

Гоняли туда без помех,

То с Ирой, то с Олей, то с Леной,

И коржик делили на всех

Во время большой перемены.

За школой играли в принцесс,

Готовились к зимнему балу.

Был виден из окон процесс:

Как я на снегу танцевала.

И раз по пятнадцать на дню

Себя догоняла со вздохом,

Не зная, что скоро сменю

Квартиру, страну и эпоху.

Растаял «снежок» без следа.

Бесснежные зимы безлики.

И строчка течет в никуда

Из детской зачитанной книги.

Никто никогда, ни за что

Уже не дойдет до «Сугроба»…

И мерзнет фиалка в кашпо,

На столике, у гардероба. 

 

ВРЕМЯ СНЕГА

 

Это время пришло – когда кажется, верится, снится,

И волна суеты отступает на несколько дней…

«Снег похож на крахмал, – написала моя ученица, –

А еще на муку», – и весь мир соглашается с ней.

 

А еще…на мечту. Ту, которая сбудется завтра,

Приведя в равновесие маятник МЕЖДУ и ЗА.

Снег похож на любовь. С ног сбивающий, юный, внезапный.

Наполняющий смыслом. И режущий чем-то глаза.

 

Полчаса снегопада. Подарок неслыханно щедрый –

На одно Рождество и другое. (Здесь оба со мной).

Просыпаюсь от снега. От тихого белого ветра.

И от легкого взмаха по сердцу иглы ледяной. 

 

АЛМА-АТЕ, РОДНОМУ ГОРОДУ

 

Не тронутый ни ветром, ни метелью,

Плывёт в окне январский чёрный лес...

Путь недалёк. Стремителен экспресс.

Час пятьдесят в покое и безделье...

Мне хорошо – я гражданин ЕС.

Безмолвна. Безупречна. Просто Без...

Без прошлого, которое – судьба..

Как дальше жить, когда идёт стрельба

Там, где светло и горы до небес,

Что в ледники закованы, как в латы...

Мой город детства стоит сотни месс...

Я перед ним до смерти виновата

За то, что без...

К этой статье я подходил несколько лет, все откладывая. Теперь же, как мне кажется, пришло время ее написать. Речь в ней пойдет о моем деде, Евгении Мироновиче Мен (Мэн), сыгравшем в моей жизни роль столь значительную, что ее правильно обозначить, как основное мужское слово, что так важно каждому из нас в детстве, особенно если ты и сам появился на свет мальчиком.

Дед родился 24 сентября 1913 года, в Москве, в роддоме на Покровских воротах. К слову сказать, я родился там же. «Мы Покровские ребята», – часто говаривал он. Как видим его детство, юность и молодость пришлись на переломное время. 1913 год стал неким отсчетом нашей истории, как возможно и 2013 теперь. Здесь опять прослеживается что-то математически закономерное. Космически-циклическое. Своим появлением дед «ознаменовал» новую эпоху, ибо его фактическое рождение совпало с ее приходом. До его рождения (и, разумеется, всех кто родился так же) все еще заканчивался век 19тый. После – начинался 20тый. Если добавить интриги, то стоит уточнить, что дед родился, что называется «в рубашке». Вышел на свет ногами, а не головой вперед, в околоплодном пузыре так, что его матери Любови Геннадьевне (Генриховне) пришлось не просто. Вес у ребенка также был довольно приличный, что-то около 4 кг. По данным, что мне удалось наковырять в инете (вы же знаете как мало было принято рассказывать о себе и родственниках в 20 веке), их семья жила сначала в Введенском пер., а потом в Барыковском пер. (уже по их рассказам), в квартире как из повести «Собачье сердце». Отец Любови Геннадьевны, Генрих Карлович Бремер (Генрих Карл Бремер в немецкой транскрипции) был Валкский мещанин (г. Валка в Лифляндии) по рождению, русский дворянин по заслугам и бухгалтер Казанской железной дороги по месту работы на тот момент. Он увлекался вегетарианством (состоял в «вегетарианском обществе»), был лютеранин по вероисповеданию и говорил со своей женой Марьей Ивановной (происходившей, кажется, из украинско-польских земель, больше не знаю, к сожалению) у себя дома – по-немецки. Дед называл его – «финансистом». И это было возможно наиболее близко к истине, так как бухгалтер 19 начала 20 века, как и инженер тогда – не то же самое, что обе эти профессии сейчас. Тогда их специализация была значительно шире, а сами ведомые проекты – масштабнее. Нельзя сказать, чтоб их семья была очень богата, но то, что они были не бедны – сказать уместно. Также следует дополнить, что родной брат Генриха, Адольф Карл Бремер, работал тогда инженером на МоГЭСе, имел (как минимум) дочь Евгению (впоследствии известную подпольщицу Женю Бремер, убитую в киевском ГЕСТАПО в 42 году), и участвовал в подавлении мятежа юнкеров в Кремле, лично выключив им подачу электроэнергии на своей станции. Генрих Бремер имел (насколько мне известно) троих детей: Любовь Генриховну (Геннадьевну по записи) – мать деда, Маргариту и Николая (работал впоследствии в СССР в системе министерства здравоохранения). Вот они все вместе на фотографии 1916 года.

 

А перед тем, как мы перейдем к рассказу об отце моего деда, предположу, что Бремеры, будучи прибалтийскими немцами, я бы даже сказал «ганзейскими» немцами, вполне возможно происходили из города Бремен (ганзейского же города), что созвучно фамилии (а фамилии в прошлом часто имели связь с географией, т.е. место рождения-записи в магистратские книги и статус определяли саму фамилию всего рода), профессии и т.п. моим о них сопоставлениям. Постепенно (лет за сто, например) перемещаясь на восток (в поисках службы и применения своим силам, в том числе в просветительской деятельности) – они и достигли наконец г. Москвы. Жили ли они какое-то время в Питере (или его окрестностях) – не знаю. Хотя из Валки (современный город сейчас находится на границе Латвии-Эстонии и поделен пополам, как в любимом дедом фильме «Закон – есть закон» с Тото и Фернанделем) логично было добраться сначала именно туда. Дед шутил, – «у меня было имение в Лифляндии», – но это, безусловно, нужно понимать именно, как некое предыдущее место жительства, а не что-либо еще.

Кардинальные и совершенно неожиданные для огромных масс землян перемены обостряют целый ряд проблем и побуждают по новому смотреть на традиционные философские вопросы.

Те, кто постарше, видимо могут вспомнить, как звучал в советских вузах так называемый основной вопрос философии, первой стороной которого был подвопрос: «Что первично и что вторично или, иначе говоря, что в основе всего сущего?» (В средние века, этот вопрос, по словам Энгельса, звучал конкретнее: «Создан ли мир богом или он вечен?») Вторая же сторона этого вопроса; «Познаваем ли мир?»

Однако, если выйти за пределы основных «трендов» средневекового мышления, опирающихся, как на само собой разумеющееся, на авторитет Священных Книг, то гораздо более логичной представляется кантовская постановка центральных вопросов философии, постановка, при которой кенигсбергский мыслитель начинает с вопроса: «Что я могу знать?» (Поясню: при упоминании Канта здесь для меня важны не нюансы кантовского мышления, не углубление в дебри философии, а лишь порядок постановки вопросов).

Почему? – Да, во-первых потому, что, если мы даже не попытались рассмотреть проблемы познания, либо считаем, что мир непознаваем, то всякие рассуждения об устройстве мира, причинно-следственных и иных связях, «первичности» и «вторичности» повисают в воздухе. О чем тут рассуждать, если наши возможности познания иллюзорны или крайне малы?

Во-вторых же, потому, что всякие абстрактные рассуждения об эпистемологии, гносеологии, рассуждения вне социологии, философии истории и широкого круга обществоведческих проблем в целом сегодня напоминают полый конструкт, своего рода интеллектуальную забаву вроде кубика Рубика. Свой интеллект можете размять, самолюбие потешить, но, и собрав этот самый кубик , к решению собственно жизненных проблем Вы никак не приблизитесь.

Ведь никакого «абстрактного» познания, коим занимается некое человеческое существо либо группа, а то и масса таких существ, нет и никогда не было. ПОЗНАЮТ СОВЕРШЕННО ОПРЕДЕЛЕННЫЕ ЛЮДИ, в определенные эпохи, в определенных социумах и культурных слоях, имея в своем распоряжении определенные возможности, тот или иной конкретный набор инструментов или псевдоинструментов познания.

Казалось бы, сказанное настолько тривиально, что об этом не стоило бы и упоминать. Но именно сегодня основная тяжесть вопроса о познаваемости мира резко смещается в сторону наших личных и групповых возможностей и пределов познания. Причем вопрос этот, а, точнее, целый кластер вопросов, становится для многих из з нас жизнеопределяющим.

Но на чем зиждятся наши собственные познавательные возможности? Фактически на двух столпах: а) на наших личных впечатлениях и б) размышлениях, то есть на уголках «бэконовских пещер», на том, что впитано с детства и на доверии к авторитетам.

Что касается личных впечатлений и наблюдений, то при растущем влиянии единой системы СМИ, общества «Знание», школьно-вузовского обучения и т.д., в советские годы все эти впечатления, наблюдения обычного человека в принципе могли выходить на единую платформу объяснений: почему облака такие-то, отчего приходят сны и прочая, и прочая. В платформе этой могли быть изъяны, что-то со временем могло оказаться спорным. Но сама она существовала и в плане цельности и стремления к всеохватности (но не по содержанию) напоминала картины связки мира и человека в развитых богословских системах мировых религий.

Но сегодня в этом отношении мы, образно говоря, рухнули в мир язычества, в мир ранних религиозных верований и их рецидивов с его хаотичной раздробленностью и возможностью принципиально разных объяснений наблюдаемого и испытываемого. Скажем, смотрим на небо, и, независимо от того во что мы верим, наблюдаем странные формы облаков, неестественные для обычных полетов следы. Я, к примеру, в самом начале декабря наблюдал не только особую пушистость траекторий, но и буквально на одном таком пушистом следе некое подобие абсолютно белых, но сжатых футбольных ворот со штангами разной длины. Товарищ же видел движение трех «самолетов» со следами разного рода, включавших и след пунктирный, которого не бывает при обычных полетах.

Вот интересно, есть ли на свете люди, которым нравится поздняя кубанская осень!? Не сентябрь с октябрём, к ним претензий нет! С этими месяцами всё в порядке. Можно сказать, шестьдесят дней добротного «бабьего лета», а вот ноябрь, просто бррр-месяц. То «дождь и дождь без края – нудная холодная вода», то вдруг ни с того, ни с сего снег повалит. Ненадолго, на день-другой, но всё-таки зимнюю одежонку доставать заставит.

К чему я это? Да к тому, что внук Тимоха, уткнувшись носом в окно, решает глобальную проблему. 

Топать ли на улицу, под снего-дождь, или ну его, но в этом случае придётся кое-что делать по дому: как-то, убрать свою комнату, а затем помочь бабушке на кухне.

Находчивый потомок, как обычно, нашёл третий вариант:

– Дед, ворон видишь?

– Ещё бы. Чёрные на белом, – не отрываясь от экрана монитора бормочу я, не понимая, к чему клонит любимое чадо.

– Вот именно, чёрные. Воробьи серые, незаметные, в маскировочной окраске прыгают и летают, а эти выпендриваются, понятное дело, триста лет живут, но ведь не бессмертные же.

– Возьми на полке томик «Мифы древней Греции», найди там легенду «О возлюбленной Аполлона, красавице Корониде, дочери орхоменского царя Флегия»… 

– А вороны здесь причём? – бесцеремонно перебивает меня Тимофей. – У этих греков, древних, в каждом мифе любовь сплошная, ну ещё и битвы всякие, а про птиц, мало что написано.

Я осёкся, вспомнив, что согласно легенде этот самый любвеобильный Аполлон перекрасил белоснежного ворона в чёрный цвет за то, что бедная птица не успела сообщить божеству о неверности женщины и вовремя не выклевала глаза красивому парню по имени Исхия, с которым у Корониды что-то непотребное было. В общем, пока, не для Тимофея эти древнегреческие страсти.

– Внук, ты прав! Давай оставим эти Олимпийские мифы в покое.

– Давай, – тут же согласился Тимоха. – Но вороны-то, чёрные, заметные и нахальные. Никого не боятся и тырят всё что плохо лежит. Почему?

Не отвечать на детский вопрос – себе дороже! Проверено многократно! Не получив ответа чадо насупится, обидится и откажется есть кашу. А это уже чревато последствиями, то бишь бабушкиным допросом! С пристрастием!

Именно она моё спасение, в фартуке и с неизменной скалкой в руках «материализовалась» в комнате в эту трудную минуту.

– Мужчины! Ворон считаете? Трудное занятие. Как же их отыскать, таких незаметных на белом снегу? Ума не прилажу.

– Ба! А почему они чёр…

– Да слышала я ваш научный разговор. Мне мой дедушка много лет назад, совсем иное сказывал, – супруга опустилась на диван, Тимофей мгновенно примостился рядом и заглянул бабушке в глаза.

– Эта легенда родилась очень давно. Так давно, что её уже и не помнит никто, – супруга выдержала паузу и продолжила, – много лет тому назад бок о бок с нашими славянскими предками жили красивые птицы с белоснежным оперением. Услаждали слух людей волшебным пением. Их так и называли – наши чаровницы. Поскольку ни магнитофонов, ни тем паче смартфонов древние люди ещё не изобрели, то помногу часов слушали пение своих пернатых соседей.

Но время шло, и стали замечать славяне, что в их, совсем не богатых домах, стали пропадать вещи. То одно исчезнет, то другое. Один монет не досчитается, другой ложку одолжить просит, ибо своя куда-то запропастилась.

А золотые украшения и пуговицы начищенные так и совсем исчезли из селения. Хотели помощи просить у Создателя, но тот и сам постоянные жалобы народа услышал и велел птицам:

– Отныне и вовеки веков это воровство-безобразие прекратить!

Ночь накрыла свое покрывало,

Тяжело переулочки дышат.

Тишина. Город дремлет устало...

Только дождь барабанит по крышам.

 

Нисходя мириадами капель

Заполняет морщинки асфальта

Словно добрый, сердечный приятель

Напевает тихонечко альтом.

 

И под звук монотонных мелодий

Нагоняет унылые мысли

И заснуть бы, да сон не приходит,

Только ветра шептание близко.

 

Он, плетясь по безлюдным проспектам,

С лоскутами газеты играя,

Дожидаясь тоскливо рассвета

Бродит тихо, тоску нагоняя.

 

И луна, одиноко блуждая,

Тьму ночную лаская безмолвно,

Укрывает своим покрывалом.

Засыпает мой город спокойно. 

 

МОЯ КУРИНКА

 

Жемчужину держа в своей руке,

Раздумывая, где её оставить,

Творец сокрыл в укромном уголке –

За горные хребты, лесные дали.

 

Здесь царствует покой и тишина

Природу в безмятежность погружая…

И путника усталого она 

Окутает волшебной сонной шалью.

 

Во сне придут седые казаки.

На их груди красуются медали…

Поведают о том, как у реки

Куринскую станицу основали.

 

Сон вспомнит о войне из тех времён

О юном Валентине, партизане…

О том, как был со смертью обручён

Станицу от фашистов защищая…

 

Покажет ангел путнику родник

Божественная сила в нём таится.

Умоется святой водой и вмиг,

Для радости душа преобразится.

 

Величие природы как магнит

Притягивает в этот край навечно.

Куринская традиции хранит,

И в гости приглашает всех сердечно.

 

Цвети моя Куринка, процветай.

Пусть ангелы небесные венчают

Тебя с природой чистой. Пусть твой рай,

Сердца к счастливой жизни пробуждает.

Разные в жизни бывают дни. Бывают такие, которые делят жизнь на две половины: до и после. Поворотные, судьбоносные. Только вот понять, осознать их удается поздно. Для меня это день, вместивший в себя и выпускной вечер в институте, и свадьбу. Мгновение – и ты стал взрослым, получил полную самостоятельность, что подтверждалось документами: свидетельством о браке, дипломом мужа об окончании института и направлением в глушь лесную на три года. День, когда я свернула с широкой дороги знаний на неведомую тропинку. За каких-нибудь семь месяцев работы в Отрадненской восьмилетней школе я дважды была на краю гибели, но воспринимала все происходящее как случайность. А ведь это Судьба пыталась подсказать, пыталась заставить меня уйти с этой дороги, искать счастье в другом месте. Но не тут-то было! Упряма, своевольна. Рвалась к самостоятельной жизни. Идея Юлия Цезаря «Лучше быть первым в деревне, чем вторым в городе», к которой я прилипла, не отпускала, руководила. Она диктовала условия, и действия.

Получить свободу – значит остановиться, обдумать, понять, твоя ли это жизненная колея. Ведь когда путь выбран неверно или, может быть, самый трудный, она, моя родная, изо всех сил старается образумить, но куда там… Рвусь напролом, угождая каким-то мифическим идеям, чувствам; героически преодолеваю препятствия. Сесть бы и задуматься: а почему, отмахнувшись от одной неприятности, на горизонте маячит уже другая.

Да. Жизнь! Ее только тогда и начинаешь понимать, когда исправить ничего невозможно. А начиналось все так.

И лето пролетело, и медовый месяц в Пицунде – как один день.

В середине августа мы должны прибыть в таинственную деревню Отраду, про которую мало кто слышал, а уж как туда попасть, доехать и вовсе точно никто не мог нам сказать. По карте выходило совсем близко, километров пять-шесть. Два часа ходу! Поэтому накануне было решено сократить путь: не ехать по трассе в переполненном автобусе, а потом еще идти пешком по дороге под палящим солнцем среди полей, а махнуть утречком, пораньше напрямую, по лугам. Заодно и дачу Тарковского посмотреть.

Но с ориентировкой на местности получился прокол.

Уже далеко за полдень, проплутав все утро и весь день, уставшие, зажаренные солнцем, голодные и измученные жаждой, мы постучались в дом директрисы школы.

Вышла женщина лет сорока, худощавая, невысокого роста, в легком грязном халатике (видно, в огороде картошку копала). Руки крепкие, широкие, запачканные в земле. Русые пряди, завязанные в пучок на затылке, выбились на свободу, но тут же прилипли к мокрой от пота шее. Она смущенно отряхнула фартук, вытерла об него руки, сняла и метко кинула на поленницу. Узнав, кто мы, обрадовалась, пригласила в дом. Вот где мы пили, пили и пили. Это была самая вкусная вода. Я физически ощущала, как ледяная влага вытесняет жар из моего тела, из моей охваченной пламенем головы. Блаженство прохлады обволакивало, успокаивало.

Хозяйка суетливо бегала из комнаты в сени, где на газовой плите шкварчала картошка, омытая подсолнечным маслом, мешала ее, и запах, такой густой, такой вкусный, струйкой щекотал наши ноздри. Из десяти ведерной кадушки она доставала соленые грибочки и еще успевала рассказывать, как они хорошо здесь живут и как здорово, что мы приехали вдвоем и именно к ним: теперь в школе будет свой учитель музыки и еще один «целый» мужчина.

– Ведь Вы же поете, да? – обратилась она ко мне. – Мне в районо рассказывали, что Вы еще и играете на баяне? Да?

– На аккордеоне, – поправила я.

– Ну, это все равно, – отмахнулась директриса.

Понимаете,– обратилась она к единственному мужчине, – я сама вела уроки пения, но я же историк, а теперь дети смогут под музыку, да!? – возбужденно тарахтела она, не давая ответить, но, наверное, ей и не нужен был ответ. Она все уже сама решила. И какая ей разница как дети будут петь: акапеллой или под аккомпанемент, главное – будет звучать инструмент.

– У вас будет даже больше ставки. А мужу отдадим физкультуру и полставки завуча. А?

Женщина неожиданно быстро и изящно наклонилась ко мне, подмигнула, как подруге, и заговорщицки сказала банальную фразу:

– Ух, мужчин надо беречь, они в школе на вес золота.

Пока душа недалеко ушла, ты

поговори со мною!

А я зароюсь носом в твой халат и

слегка поною.

Врёт о твоём присутствии картинно

вещей орава.

Зубные щётки парой лебединой

глядят двуглаво.

Разверстой чакрой в угол изумлённо

молчит гитара.

Над чашкой хлипким призраком слоёным

фигурка пара.

Уставясь тупо, в чай горячий дую.

Ночь на излёте.

И долгий разговор с тобой веду я…

но ты бесплотен. 

 

* * *

 

Оборвалась душа – хоть вой!

И улетела.

На мне остался контур твой –

И помнит тело.

Но повернуть пытаясь вспять,

а не понять я…

Во сне впадаю всё опять

в твои объятья.

И сколько б лет ни утекло,

Во мне, как в сказке –

Проникшее навек тепло

Прощальной ласки.

 

* * *

 

Часы сошли с ума и онемели,

календари.

Что проскочило – месяцы, недели?

Иль – года три?

 

И так – с избытком, жаловаться – мне ли?..

Но подари

Всё то, о чём сейчас так больно думать

И говорить.

 

Болею по тебе, скучаю…

Не рассказать.

Душа, расплавившись, перелилась печалью –

Через глаза. 

 

* * *

 

Звонить, бежать, смотреть, когда ты

В окно помашешь мне, любя…

Таращит чёрные квадраты

Наш дом, в котором нет тебя.

 

Тебя – навечно не хватает –

фигуры, голоса, лица…

На пальце безымянном тает

след обручальный от кольца.

 

Зиять ненужностью сорочкам,

Всему, к чему причастен ты.

И больно прикасаться к строчкам,

Сочащимся из пустоты. 

 

* * *

 

День или ночь? Стемнело, рассвело?

Подите – смерьте!

Отрезало тебя, оторвало,

отъело смертью.

 

Не будет больше новостей.

А ближе к ночи

Пустее будет и пустей.

И одиноче. 

 

* * *

 

Так как тебе – в бескрайнем и безмерном…

Там, без меня?

Последний путь ты проскочил экстерном – 

Путём огня.

Открою окно и мечтаю,

покинув объятья кровати,

пройтись по родимому краю,

по травке ещё не помятой.

От берега Тихого Дона

дойти до цветущей Кубани

по юной росе полусонной

по зорьке игриво-румяной.

У тына казачьей станицы

в неубранной ржи распластаться;

водой родниковой умыться,

вернув на мгновенье семнадцать.

 

И здесь, на казачьем раздолье

душой осознать, что едино

Азовско-донское приморье

с красой Тихорецкой равнины,

что вечно донские рассветы

роднятся с кубанским закатом,

а звонкие песни поэтов

звучат на подмостках Арбата. 

 

КУБАНСКАЯ ГЛУБИНКА

 

Те же просторы в объятиях радуг,

утренний клёв в камышовых затонах,

тот же петух охраняет ограду,

только не видно пришедших с поклоном.

Что-то не то в наших душах творится –

манит кордон, а не тихая заводь.

Некому гривы чесать кобылицам,

не с кем в затонах за лилией плавать.

 

Нивы кубанские, степи донские,

ширь Енисея да избы Рязани

разве не лучше красот Никосии,

тряпок турецких и пляжей Майами?

Ждёт с караваем у тына глубинка

гостя желанного, только не видно

лиц городских и цветастой косынке

за безразличье собратьев обидно. 

 

ДОН И КУБАНЬ

 

Две реки в судьбе России,

две ближайшие подруги – 

величавые стихии

на российском тёплом юге.

Вы давно уже сроднились

берегами и полями…

Сколько слёз в шторма и штили

проронило горе с вами,

Но и песни пели вместе

задушевные, казачьи,

о невыдуманной чести

и в бою добытом счастье.

 

До сих пор казачья слава

улетает за границы,

в диком поле моложаво

хлеб кубанский колосится,

и пока шальные кони

гонят в прошлое рассветы,

песни лучшие о Доне

над Россией не пропеты. 

 

АТАМАНИТЬ – НЕ ЧАБАНИТЬ

 

Давным-давно, когда в Приазовских степях только стали появляться кочующие тюрские племена, предки казахов и калмыков, сложили деды такую байку.

Жили в низовьях Дона-батюшки свободные племена гордых казаков, непокорных власти жестоких хозяев. Убегали непокорные от злых хозяев, объединялись в отряды вольные, и гуляли по степи донской раздольной. Принимали казачки в ряды свои вольные вояк умелых и храбрых. И всякому дело и место находилось: и турку болтливому, и калмыку угрюмому, и славянину горластому. Но пришедший к казакам соблюдать закон старинный должен был обязательно.

Собирались казачки отрядами летучими, нападали на хозяев своих ненавистных, разоряли их станы вражеские. Забирали богатства несметные, уводили скакунов породистых, да прихватывали с собой красавиц неписанных. Во главе отряда конного стоял вожак умелый, воин храбрый. Только самый ловкий и отважный, бесстрашный и смекалистый удостаивался казаками той чести высокой. Но уж коли выбрали они вожака себе, то верно служили ему и приказы его исполняли безропотно. Уж очень почитали они волю вольную и землю святую, да саблю острую и коня быстрого.

Гуляя по земле Донской – родненькой, выгоняли казаки иноземцев незваных, грабили обозы их скрипучие, рассеивали стада овец блеющих. Вылавливали казаки вольные и чабанов турецких – пастухов стад многочисленных. А особливо гоняли одаманов турецких – начальников над чабанами стад сводных овец златокудрых. Любо стало казакам старым управление племенами тюрскими стадами овец своих бесчисленных.

Собрали казаки отряды свои конные, обступили главарей своих кругом великим. Вышли в центр круга старики уважаемые и стали речи вести разумные:

Я ходил сегодня в баню.

Там намылся от души.

И в парилке был три раза.

Залезал на самый верх!

 

Такчт теперь я очень чистый.

Яйцы все сверкают враз.

Морда краской раскраснелась,

И блестит как медный таз.

 

Только мыло там украли

И мочалку, стервецы.

Вот такие наши бани!

Запрост в них отдашь концы.

 

А никто и не заметит,

Потому что воровством

Все позаняты, собаки.

Вот такой, грыбёнть, облом…

  

РОМАНТИКА «СКВОЗНЯКА» (эссе)

 

В середине октября по Пятому (Петербургскому) телеканалу был показан сериал «МУР есть МУР». О его художественном уровне говорить не приходится (его там просто нет), а вот о ностальгии поговорить можно. Потому что в сериале великолепно показаны пивные того послевоенного времени (которые были и под крышей, и на улице – в том числе и так называемые «сквозняки». В которых умеренно разбавленное тамошними буфетчицами и буфетчиками пиво стоило двадцать две или двадцать четыре копейки кружка, а на закуску предлагались солёные сушки и мочёный горох, которые в свою очередь продавались там же за сущие копейки. А уж если в этом «закусывательном «ряду были ещё и бутерброды с селёдкой и даже (!!!!) краснопёрка, то можно сказать, что у здешних посетителей просто захватывало дух!). Автор этих строк успел застать эти совершенно неприхотливые заведения общественного питания и сохранил о них самые приятные воспоминания. А кроме этих пивнушек, смотреть в сериале, в общем-то, нечего. И на том, как говорится, спасибо. Бывает и хуже. И, увы, совсем не реже.

 

НА ПЛАТФОРМЕ ЕСИНО ЭЛЕКТРИЧКА НЕ ОСТАНАВЛИВАЕТСЯ… (эссе)

 

Миром шоу-бизнеса всегда правила, правит и будет править Её величество ЗАВИСТЬ! И вот тому очередное подтверждение: завистники опять прицепились к нашей милой, всенародно любимой умнице и красавице Оленьке. О, как они смешны в своей детской непосредственности! Хотя их можно понять: Оленька достигла таких высочайших творческих успехов, которыми не могут похвастаться сегодня ни один российский исполнитель и ни одна российская исполнительница! И почему она не согласилась баллотироваться в депутатки? Она бы собою весьма украсила нынешний депутатский корпус!

Впрочем, я забежал вперёд. А причина сегодняшнего разговора вот в чём: 

Певица Ольга Бузова стала гостьей нового выпуска ComedyClub и уже в который раз не смогла ответить на элементарные вопросы. Как сообщает Replyua.net, ведущий Гарик Харламов решил проверить умственные способности артистки, однако она быстро решила сменить тему…

В частности, Харламов поинтересовался у певицы, кто такая Белла Шанталь, на что Бузова заявила, что этот вопрос нужно пропустить… Павел Воля решил сменить тему и задал певице уже другой вопрос. «Сыграла в спектакле. Что ты ее валишь такими вопросами тяжелыми. Давай попроще что-нибудь. Оль, как расшифровывается МХАТ?», – поинтересовался юморист. На какое-то мгновение исполнительница задумалась и, судя по всему, перечислила в своей голове самые разные варианты, но в итоге обратилась к Павлу Воле и попросила задать другой вопрос. Напомним, что Бузова сыграла на сцене МХАТа роль шпионки Шанталь, однако не смогла ответить на вопрос, кто это такая.

Даже не смешно, что бывший кассир в «Макдональдсе» и несостоявшийся учитель русского языка и литературы решили в очередной раз продемонстрировать своё кавээнщическое остроумие. Демонстрация не удалась: Оленька как была, так и остаётся выдающейся деятельницей современных всевозможных искусств и единственной на сегодня ЗВЕЗДОЙ нашей отечественной смехотворно-юмористической эстрады.

Кстати, в параллельную тему (а может, и в эту самую): давно думал-соображал, кого мне напоминают все эти смешные в своей незатейливости кавээнщики, а также бесчисленные «эксперты» на наших отечественных телевизионных ток-шоу. И понял кого: конструктора из книги Шукшина «Печки-лавочки» (в одноименном фильме его великолепно играет Бурков). Помните? «Поезд подъезжает к берегу, поднимается в воздух, пых-пых-пых – и становится на рельсы уже на другом берегу. – А где же у него крылья? – Никаких крыльев. Воздушная подушка из отработанного пара…». Шукшин – бесспорный литературный талант. Так метко-точно-хлёстко, буквально парой мазков нарисовать обобщённый портрет всех этих «конструкторов», «конспекторов», «проекторов», «прозекторов-препараторов» и прочих «экспертов» дано далеко не каждому. 

Кстати, в тему литературы. Почему у Венички Ерофеева в «Москве-Петушках» электричка не останавливалась на платформе Есино? Чувствуете созвучность: Бузова – Есино… Это же поэтический вопрос! И почему бы в таком случае Оленьке не отметиться в поэзии? У неё бы наверняка получилось!

О чём молчишь, поэт полночный

Когда затихший город спит?

О ком, в час этот неурочный

Душа уставшая болит...

И над строкой склонясь устало

В какие думы погружён?

Иль память обнажила жало

Или тоской опустошён.

А может, раздираем болью

Ты вспомнил, в тишине о ней,

О той кого назвал Ассолью

Любя, в дни юности своей...

О той, что подарила счастье

И нежности безумной пыл.

Не в божьей даже это власти

Вернуть то время, где любил...

Об этом ли, в час неурочный

Когда затихший город спит,

Таясь в раздумьях полуночных

Душа твоя, поэт молчит... 

 

Я ПРИКОСНУСЬ К ТЕБЕ ЩЕКОЙ…

 

Я прикоснусь к тебе щекой,

«Колючий» – скажешь ты, устало.

Коснувшись тонкою рукой,

Волос, где седина упала.

А мир привычно будет тих,

И непривычно гулко сердце.

В руках укрыться бы твоих,

И толикой тепла согреться...

Закат набросив, словно фрак,

Прохладный вечер тихо тает.

Блюз на виниле, полумрак,

И упоенье нарастает….

Я прикоснусь к тебе щекой,

Колючий, хмурый и уставший.

Остатки дня, смахнув рукой

Иного счастья не желавший. 

 

С ЛЮБИМОЙ ВЕЧЕР БЫЛ ХОРОШ

 

С любимой вечер был хорош,

А мне для счастья, много ль надо.

Гостит в кармане медный грош,

Зато в душе моей отрада.

Плясали свечи, в тишине,

Не в отражении печали.

Твои глаза сказали мне,

О чём, смущаясь, мы молчали...

А мир вокруг привычно тих,

Предчувствием немым тревожа.

Добавив в счастье главный штрих,

Любовь, которой нет дороже.. 

 

НЕ ЖДИ ЕЁ, ОНА НЕ ПРИДЕТ…

 

Не жди её, она не придет,

Сердце своё не рви.

Видно, другому выпал черёд

Её добиваться любви...

Время застыло в соленых глазах,

Сколько осталось? На грош

Талой надежды, гудит в проводах

Ветер, а ты её ждешь...

Небо осело, фонарь на мосту,

Ловит блуждающий взор.

И про дневную забыв суету,

Вечер крадётся, как вор...

Лица вокруг, только лица не те,

Не откликается взгляд.

Выженно сердце в застывшей мольбе

Не отмотать всё назад... 

Не захотела понять и сберечь

Чувства рождённого пыл.

Хватит, чужое счастье стеречь

Видно не ту ты любил...

Время бесстрастно, она не придёт,

Молча, кивнут фонари.

Видно, другому выпал черёд

Её добиваться любви... 

 

В ДУШЕ МОЕЙ ОСЕНЬ

 

В душе моей осень,

И в сердце усталом,

Нежданная проседь,

На щёки упала...

Слова поостыли

Мы больше не пара!

А листья кружили,

В багряном загаре...

Царапает сердце

Мне память, тревожа,

И некуда деться

Судьи нету строже...

За кромкой небесной

Дожди и ненастье.

А были ведь вЁсны,

И грезилось счастье...

Объятья, признанья

Нескромные руки,

Как гром-расставанье.

Шагнувшие в муки

Любовь отпустили,

Мы нашу, без страха,

И порознь, грустили

Под музыку Баха…

Нежданная осень

Листвой засияла.

И ранняя проседь,

На душу упала...

Лить грязь нетрудно на былое,

Да только в этом мало чести 

Для новоявленных героев,

Сидящих в безопасном месте.

 

Из недомолвок, лжи и лести

Свою Историю построив,

Они толкают в ряд изгоев

Тех, с кем её творили вместе.

 

Пока слой фальши нарастает

И ложь победно выступает,

Всё, в общем, выглядит солидно.

 

Протесты постепенно тают,

И конъюнктурщики считают:

Прошедшее так безобидно.

 

2

Прошедшее так безобидно, 

Что кажется не очень сложным

Его подправить осторожно, 

Чтоб было всё, как надо, видно. 

 

И вот с улыбкою ехидной 

Иной политик врёт безбожно, 

Чтобы историей подложной

Себя прославить, очевидно. 

 

Себя он славой не покроет. 

Зря планы радужные строит

В плену своих идей. 

 

Он сам себе лишь ямы роет,

Хоть ямы те от глаз людей,

Бывает, грязь на время скроет. 

 

3

Бывает, грязь на время скроет, 

Что мы не той идём дорогой.

Но даже если грязь не трогать,

Однажды Время всё раскроет.

 

И перед миром понемногу

Предстанет Истина иною.

И снова мир увидит Трою

И Революцию, и Бога.

 

Обречены на неудачу

Те, кто с усердием завидным

Под слоем грязи Правду прячут.

 

Невыполнима их задача.

Не изменить, хоть и обидно,

То, что не так, как надо, видно.

 

4 

То, что не так, как надо, видно, 

Конечно, раздражает многих. 

Но лишь глупец недальновидный 

От фактов отмахнётся строгих. 

 

А сколько умственно убогих 

В борьбу вступает с очевидным,

Лгут вдохновенно и бесстыдно,

И разглагольствуют о Боге.

 

Коль власти кто из них добьётся, 

То ложь прозреньем назовётся, 

И всех прозревших ждут награды. 

 

И связь времён, как нитка, рвётся, 

Но всё равно через преграды

С годами Истина пробьётся.

 

5

С годами Истина пробьётся

Сквозь баррикады лжи и сплетен,

Поскольку ей на этом свете

Одной бессмертие даётся.

 

Но сколько слёз кругом прольётся,

Пока луч Правды не засветит!

Не всем из тех, кто низость встретит,

Тот луч дождаться удаётся.

 

Неправда зло под солнцем множит.

Так предрешило Провиденье,

Что всё прошедшее итожит.

 

И счастлив тот, кто в жизни сможет

Увидеть Правды пробужденье

Сквозь лживые нагроможденья.

В детстве меня невозможно было накормить супом или борщом. Ни в какую! Не любил я первых блюд. Я застывал над тарелкой, упрямо бычился и без конца водил ложкой туда-сюда. То зачерпывая суп или борщ, то медленно выливая его обратно в тарелку – но только не в рот.

Но однажды мой любимый дяде-дед или дедо-дять придумал беспроигрышный способ скармливать мне первое. Без упреков, скандалов, приказаний и уговоров. До последней капли в тарелке. Но сперва надо рассказать об этом замечательном человеке, дружбой с которым я очень дорожил.

Это был младший брат моей бабушки по матери. То есть, двоюродный дед. Однако я называл его дяде-дед или дедо-дядь. Или просто – дядя. Он был крупный ученый мирового уровня, профессор в Ленинградском кораблестроительном институте и разрабатывал судовые двигатели для грузовых судов. Огромного роста, могучий, он прекрасно играл в баскетбол. А еще обладал замечательным мягким баритоном. Даже учился одно время в консерватории со знаменитыми сестрами Лисициан. Но выбрал не искусство, а науку. Посчитал, что наука и техника – это более точное и надежное занятие.

Мы с самого раннего моего детства и сошлись с ним в научном подходе ко всему, что встречалось в жизни. То, что во мне есть эта «научная жилка», дедо-дядь уловил сразу. На этом и подловил меня, придумав, как скармливать мне борщи и супы. Но еще немного о нем. Артистичный, он любил время от времени поразить наше мальчишеское воображение. Сидя в одном конце комнаты, он комкал ненужную бумагу или старую газету. А потом особым движением… ну, знаете, типичным броском баскетболиста: рука идет вперед и вверх, а кисть как бы накрывает сверху начало движения… и вот таким манером дяде-дед посылал бумажный комок точно в корзину для мусора на другом конце комнаты.

Но не эти таланты поражали нас, мальчишек. Сногсшибательное впечатление производила способность моего дяде-деда лежать на волне, как бревно. Ведь если лечь на воду плашмя, на живот или на спину, то через какое-то время ноги начинают опускаться, и ты уже плывешь столбиком. Мой дедо-дядь был из тех немногих людей, кто мог, вытянувшись, лежать на волне на спине часами. В согнутых в локтях руках он держал перед собой газету. И порой так и задремывал с нею. И волны Черного моря плавно покачивали этого Гулливера и медленно несли его вдоль Крымского побережья, как дредноут.

После школы я поступил в Корабелку в Питере, тогда – в Ленинграде. И стал часто бывать в доме дяде-деда. Мы вместе хозяйничали и со сдержанным удовольствием общались на всякие темы. Как-то раз он сказал:

– Тащи сахарницу. Насыплем сахар.

Сахарница была фаянсовым шаром. С одного бока у него была ручка. А с другого – носик. Сахарница выскользнула у меня из рук, грохнулась на стол, и у нее отлетела ручка. 

– М-да, – сказал дедо-дядь, взял в одну руку сахарницу, в другую – ручку и осмотрел их.

– Для шара, – «научным тоном» заметил я, – это была лишняя деталь.

Тут сахарница вывернулась из руки дедо-дядя, и у неё отлетел носик.

– Ты прав, – тоном исследователя сказал дедо-дядь. – Для шара и эта деталь лишняя.

– Теперь у нас сахарница идеальной сферической формы, – глубокомысленно заметил я. И дяде-дед с готовностью, в том же глубокомысленным тоне, согласился:

– Что ж. Будем пользоваться сахарницей идеальной шарообразной формы...

Но вернемся к тому, как дедо-дядь скармливал мне борщ без остатка и без сопротивления с моей стороны. Он сажал меня к себе на колени напротив тарелки борща. Брал ложку, крест накрест проводил ею по борщу и говорил:

– Сперва вычерпываем вот эту четвертинку.

И загружал эту четверть борща в меня. Потом снова чертил ложкой крест-накрест по тарелке и сообщал:

– А теперь выхлебываем вот эту четвертушку... 

И я без задержки выхлебывал четвертушку борща с другого края. Я понимал: тут кроется какой-то подвох. Но в чем состоит надувательство, не мог сообразить. А «научный подход» меня завораживал: я чувствовал, что участвую в особом таинстве. И с каждой новой дележкой на четвертинки борщ, ложка за ложкой, исчезал во мне – до последней капли

Я дорожил дружбой с моим дяде-дедом до самых последних лет его жизни.

Наивная душа Индокитая

и тела загорелого ломоть –

я не по трафарету проникаю

в тугую тектоническую плоть.

И загудела сонная планета

по линии сиамских островов,

и пролетела желтая комета

над головами пляшущих волхвов.

Они давно поглядывали в небо,

где поминутно сходятся пути

взыскующих иного полухлеба – 

не плоти, но свободы в плоти. 

 

У женщины возможно научиться

всему, что есть вблизи и вдалеке –

Вселенная способна уместиться 

на маленьком игольчатом соске. 

 

* * * 

 

Моя весна была простужена

и безоглядно влюблена;

миниатюрная француженка

со мной гуляла допоздна.

Тянуло сыростью по городу

и сквозняками от реки,

мы были счастливы и молоды,

любой простуде вопреки.

Земному таинству причастные,

мы оприходовали дань,

пока французские согласные

лечили слабую гортань.

Переболеем и расстанемся,

но, как потом ни назови,

мы не умрем и не состаримся –

по обе стороны любви. 

            

СВИДАНИЕ

 

Не подвела, не опоздала:

навеселе и налегке

стояла около вокзала

с нелепой сумочкой в руке.

Все тайны жизни – в косметичке!

Но это горе – не беда;

мы на последней электричке

закатимся, невесть куда.

В колониальном лесопарке,

с поэзией накоротке,

уговорим бутылку «Старки»

на деликатном языке.

Дай руку, или что иное –

в тени планеты мы одни.

Существование земное

всегда безумию сродни.

Влюбиться никогда не поздно:

поют ночные соловьи

и многочисленные звезды

горят, как праздники мои! 

 

* * *

 

Говорить о любви и печали

я не стану – какого рожна? –

и, по пьяни, забуду вначале

ночь, которая снова нежна.

Сатанея от запаха тела,

по высокой орбите ночной

надо мною комета летела

и стонала земля подо мной.

А наутро, осилив похмелье,

я подумаю: – Что за дела? –

ты лежала на этой постели,

но по черному небу плыла… 

 

* * *

 

Птицы улетают по-английски –

это, очевидно, к холодам.

Кушайте, пожалуйста, ириски –

никарагуанские, мадам.

Понимаю, что гораздо круче

выпить подходящего вина –

у меня как раз на этот случай

пара пузырей припасена.

Потолкуем о литературе,

потому что с некоторых пор,

это называется, в натуре,

интеллектуальный разговор.

 

Для регулировки диалога

дам профилактический совет:

кушайте ириски, ради бога,

ибо ими потчует поэт.

Неужели Вы, моя кобетта,

недопонимаете того,

что совсем обидите поэта,

если не полюбите его?

 

Леди, поцелуемся по-русски

и по христиански заодно,

выпьем без опаски и закуски

церемониальное вино.

Вы никак не можете решиться? –

но, мадам, предупреждаю Вас,

что сегодня все-таки свершится –

и не без любви

           на этот раз.

Андрей плеснул в лицо холодной водой, пытаясь снять внутреннее напряжение, и взглянул на своё отражение в зеркале туалетной комнаты. На него смотрел хмурый мужчина с колючим взглядом. Предновогодняя суета измотала, заставляя взрываться по каждому, даже незначительному поводу. Уже несколько дней город стоял в плотной нескончаемой пробке и напоминал большой человеческий муравейник со снующими туда-сюда людьми. Они заполонили магазины в поисках рождественских подарков, скупая всё подряд: гипсовых ангелочков, фигурки зайчиков и снеговичков, ёлочные украшения, и то, что обычно не продавалось месяцами. Здесь, на заправке, тоже пришлось выстоять в очереди, прежде чем бак «Ниссана» наполнился бензином. Времени до начала рабочего дня почти не осталось. Андрей безнадёжно опаздывал. Он закрыл кран и заметил предмет, лежащий на раковине. Это был массивный перстень с большим жёлтым камнем, похожем на янтарь.

«Нужно отдать кассиру, владелец наверняка вспомнит и вернётся», – подумал Андрей, вертя в руках находку. Он уже направился к стойке, возле которой толпились люди, но раздался звонок телефона.

– Дюша, ты где? Шеф уже явился, как всегда не в настроении, изъявил желание срочно видеть тебя с годовым отчётом, – раздался бодрый голосок сотрудницы.

– Ириша, я на заправке. Придумай что-нибудь, скажи, что я на работе, но куда-то вышел.

– Андрей, ты же знаешь, на проходной камера. Если захочет проверить – потом будут проблемы.

– Ну, тогда скажи, что стою в пробке.

Андрей направился к машине. «Завезу перстень после работы. Ещё этот отчёт! Позавчера шеф сказал, что нужно предоставить его через три дня. А теперь сегодня понадобился!

Андрей медленно тронулся, лавируя между многочисленными автомобилями, и втиснулся в общий поток. Под светофором, в ожидании зелёного, стал рассматривать то, что ему послала судьба. Перстень был старинный, из чернёного золота, с витиеватым восточным узором, а вокруг камня просматривалась надпись, которую Андрей не смог прочесть. Буквы, похожие на арабские, заканчивались цифрой три. Внезапно Андрею непреодолимо захотелось примерить украшение. Повинуясь желанию, он надел его на безымянный палец, и перстень, плотно обхватив фалангу, словно врос в тело. Камень вспыхнул золотистым светом, будто на руке загорелось маленькое солнце. 

На работу Андрей опоздал на двадцать минут, что считалось грубейшим нарушением дисциплины. Андрей представлял, что его ожидает в кабинете начальника и, как мог, оттягивал свой визит к шефу.

– Ну-ка, ну-ка, покажи, что за красота у тебя на пальце! – Ирина, страстная любительница всевозможных «цацек», как она называла украшения, вцепилась в руку Андрея. – Ух, ты, какой! – восхищённо прошептала она, разглядывая перстень. Старинный… Обожаю такие вещи! Где взял?

По наследству от прабабки достался, – с лёгкостью соврал Андрей. Не рассказывать же подруге, что нашёл перстень в туалете на заправке!

– А что тут написано? – нахмурила брови Ирина, стараясь прочесть замысловатую надпись.

– Сам не знаю. Слушай, у тебя же есть какой-то знакомый востоковед! Спроси у него, может, расшифрует?

– Да, есть, между прочим, мой поклонник. Зовут Эльдар, – кокетливо вскинула голову Ирина. – Могу спросить, а что мне за это будет?

– А что хочешь?

– Шампанское с мороженым.

– Ладно. С меня кафе. Звони своему поклоннику.

Ирина запечатлела перстень на камеру телефона и оправила фото Эльдару. Через несколько минут востоковед сам позвонил.

– В общем, так: Эльдар говорит, что надпись на древнеарабском, и если он не ошибается – смысл примерно такой: «Да исполнится желаемое трижды».

– И как это понимать? – Андрей с недоумением посмотрел на Ирину. Одно желание исполнится трижды, или как? Тоже мне, знаток! «Если он не ошибается.., примерно…»

– Да ты пойми, надпись на древнеарабском. Эльдар не может знать всех тонкостей древнего языка. Это всё равно, что нам переводить со старославянского. Современный язык совсем другой.

Стихи состоят не из слов,

Что ложь, изрекаясь, таят –

Из мёртвых петель и узлов,

Из нервов стихи состоят.

 

Из детских забытых обид,

Из стука сердец и колёс, 

Трубы, что в потёмках трубит,

Борьбы, и бессилия слёз.

 

Из яда в душе и крови,

Но кровь не берите в расчёт. 

Стихи состоят из любви 

Что в сердце, как лава течёт.

 

Стихи состоят не из слов,

Стихи состоят не из слов... 

 

* * *

 

То ли было в детстве босоногом!

Удивлялись мелочи любой,

Много было смеха, правды много

И отваги быть самим собой.

 

Но потом куда-то подевалось...

Отцвело, опало, умерло,

Или в нас скукожилось и сжалось,

И теперь, как бабочка в стекло

 

Бьётся о невидимую стену,

За которой тот, знакомый свет –

Свет любви, простой, самозабвенной,

Где ни пустоты, ни страха нет...

 

Сгинь, тоска... во мне былое – свято,

Длится эхом, песней в глубине,

Вновь на всю округу пахнет мята...

Мама снова кашу варит мне...

 

Мир и дом, где папа жив, мне снится,

Отпускает детская вина,

И поёт, тревожит сердце птица 

На меже реальности и сна. 

 

СВОЁ ВРЕМЯ

 

Проходит всё, не зная ни возврата,

Ни слёз, ни слов, ни страсти, ни мольбы,

И ты, прохожий, вновь спешишь куда-то –

К своей судьбе ли, прочь ли от судьбы?

 

Ты выбрал путь, проторенный, широкий,

Где преступленья – чьи-то и ничьи,

Где всей толпой мы страшно одиноки

На пике той великой толчеи.

 

Когда-нибудь, свой выбор проклиная,

Всем существом до самых хромосом

Ты вдруг поймёшь, что есть тропа иная,

Где каждый шаг реален и весом.

 

Где ты есть ты. И мы. И каждый – равный.

И пред тобой лишь собственная тень...

Пройдёт и это, всё течёт исправно.

И будет ночь. Но после будет день.

 

* * *

 

Балансирую вновь на краю –

Дату смерти нам знать не дано...

Оду жизни всегда я пою

И люблю эту жизнь всё равно.

 

Даже если хлыстом по плечам,

Даже если без крыльев полёт...

Беды все – это дань мелочам.

Я ЖИВУ – значит, в главном везёт.

 

Я улыбкой встречаю рассвет,

Даже если на улице гром,

Даже если любви в мире нет, –

Убеждаю себя – не в моём...

 

Даже если холодным дождём

Окатили меня просто так,

Я шепчу: «Повезёт мне потом,

Остальное, конечно, пустяк».

 

Ангел мой не летает давно:

Крылья сломаны, не заживут...

Чёрно-белая жизнь, как кино, –

Неизменный судьбы атрибут...

 

Но, невзгодам своим вопреки,

Я меняю сегодня маршрут.

Жду протянутой, крепкой руки.

Свято верю, меня где-то ждут... 

 

* * *

 

Прикасаясь к бездонному небу

Взглядом, просим назначить нам встречу.

Но созвездий загадочный ребус

Прячет тайны по-детски беспечно...

 

Собирая мечты по крупицам,

Млечный путь их вплетает в сонаты.

А потом нам с тобой будет сниться

Запах счастья, приправленный мятой...

 

И, пока паутинки событий

Скромно прячутся в утренних росах,

Судеб наших тончайшие нити

Вечность свяжет, отбросив вопросы. 

 

* * *

 

В нашем космосе больше ни боли, ни лжи, ни обмана,

Там нирвана из слов, что давно положили на ноты,

Там исчезли вопросы, пусть это и кажется странным,

А гармония звуков открыла такие красоты,

Что танцуют созвездья, как дети на празднике Елки,

И Луна, как Снегурка, забыв о делах, хороводит.

Может, всё это сон? Как известно, во снах мало толку...

Но порою семь нот правят балом и на небосводе.

Америка напала на Россию,

На Украину и на Беларусь

Закономерную Победу русской силы –

Объединившейся – я предсказать берусь!

 

Падут враги! Подкупленная свора

Укронацистов подожмёт свой хвост,

Скулить и лаять будет до упора 

На старой дружбы воскрешённый мост.

 

Но общая Победа воссияет,

И радостью сметёт былую грусть,

Христос и Богородица родная

Благословят на мир Святую Русь!

 

СЛИШКОМ МНОГО УСЛОВНОСТЕЙ

 

Слишком много условностей, частностей, в мире придумано,

Слишком много того, что Звезду заслоняет собой.

Не о том говорим легковесно под солнцем полуденным,

Грезим часто совсем не о том полуночной порой.

 

Мы как будто в плену у возвышенной второстепенности,

Сбиты напрочь несметным количеством праздничных дат,

В кандалах суеты не престало нам думать о вечности,

Даже если стоим в трёх шагах от икон Царских Врат.

 

Всё глобально великое скрыто от нас. Настоящее

Мы в угаре страстей принимаем за грубую ложь.

Оттого и пылится наш компас дорог в дальнем ящике,

Как ненужная вещь, а слезу заменяет нам дождь.

 

Мы как будто ослепли, оглохли от собственной чёрствости.

Где-то всходит Любовь, мы не видя, затопчем её,

Мы не можем понять, как стары наши свежие новости,

За Звездой Иисусом, как можем, мы всё же идём.

 

БАЙРАКТАР-ПАЦИФИСТ

 

Байрактару стыдно стало

Зло под крыльями носить,

И решил он, мал-помалу,

Честь мундиру возвратить.

 

Тех, кто смерти братьям хочет,

Не считал он за людей.

К ополченцам тёмной ночью

Прилетел турецкий «змей».

 

Бомбы сбросил в поле чистом,

Чтоб никто не пострадал.

Приземлился пацифистом.

– Я за мир! – бойцам сказал.

 

– Здравствуй, Байрактар турецкий,

Мы друг другу не враги.

Разворот ты сделал резкий –

Русским выжить помоги.

 

И пошёл служить он с честью

К тем, кто мир вернуть хотел,

Защищал народ от бедствий,

Ввысь с Орланами взлетел. 

 

ПРОЗРЕНЬЕ

 

Ну что, прозренье наступает?

За вас, как мог, стоял Донбасс.

Тот референдум в русском мае

Благословил на подвиг нас.

 

Лишались бизнеса мужчины.

Спасая женщин и детей,

Одни – бежали на чужбину,

Другие – смелого смелей

 

Врастали судьбами, как глыбы

В Донецкий кряж, Луганский кряж.

Из строя выбыл, выбыл, выбыл…

Был не словесный антураж.

 

Открыл фашист своё забрало,

Как на ладони – на виду.

Ужели для прозренья мало?

Сгубить мечтает русский дух!

 

Объединяется в коварстве,

Всех подчиняя под себя.

Ты раб в его всемирном царстве,

Иль будешь на кресте распят.

 

Ужель продал ты Зверю душу?

Довеском стал его мечу?

А мы нацистов планы рушим,

Стоим в строю плечом к плечу.

 

Стоянье на Угре – полгода

Тянулось в веке золотом,

 

Стоянье на Донце – так долго –

Девятый год мы там с крестом.

 

Кому пишу я эти строки,

Пронизанные верой в свет?

Всем, кто душой славянской дрогнув,

На рейс чужой купил билет.

Заскрипели половицы, и донеслось покашливание. Сергей Иванович, заложил руки за голову, заскрипел продавленной кроватью и покосился на хозяина дома, который промелькнул в проёме двери и загремел ведром, что стояло на широкой лавке возле входа, забубнил под нос, а потом принялся что-то искать на широкой полке, прибитой к стене. Он покосился на старика и снова нахмурился, посматривая сквозь щели на блёклое небо, подёрнутое серой пеленой. Вздохнул. Он снял большую веранду на лето, где можно было бы переночевать, а остальное время хотел побродить по окрестностям да заняться пейзажами, благо, здешняя природа манила, чтобы её перенесли на холст. Горы и всхолмья, перелески и берёзовые колки, извилистые речушки и ручейки, а цветущие луга и поля с пшеницей такие необъятные, аж дух захватывало… 

Он случайно наткнулся на эту забытую богом деревушку, когда сбился с дороги и долго колесил по грунтовкам, которые как раки расползались в разные стороны, пока наконец-то не наткнулся на небольшую деревню, затерянную среди лесов, полей и лугов. Он полдня просидел на пригорке. Дома там и сям разбросаны по пологим холмам. Огороды упираются в речку, что протекала позади деревни. Сонные улицы. Замерла деревня, но в то же время жизнь в ней теплилась. Вон неторопливо потрусила собака по своим собачьим делам. Остановилась возле какого-то двора, лениво гавкнула, может здоровалась, а может соседскую собаку пригласила на прогулку, а потом снова уткнула нос в тропку и дальше пустилась. Загремело ведро. На улицу вышла старуха. Приложила ладошку к глазам, долго всматривалась вдаль, видать кого-то ждала, но не дождалась, заглянула через забор в соседний двор, кого-то окликнула, но там была тишина и она снова вернулась в дом. Гоготнул гусь, но тут же смолк, когда неожиданно заорал петух, взлетел на забор и захлопал крыльями, а вслед за ним ещё несколько отозвались. Живёт деревня – это хорошо. Сергей Иваныч долго наблюдал за сонной деревней, за маревом, что нависло над горизонтом, за стайками берёз, что взбегали по горе и за яркими всполохами рябин. К вечеру, не выдержав, спустился к крайней избе и долго разговаривал с неуступчивым ворчливым старичком, одетым в засаленные пузырястые штаны, в выцветшую рубаху навыпуск, в вороте которой виднелась толстая чёрная нить с простеньким крестиком, а на клювастом носу едва держались очки с толстыми стёклами и дужкой, замотанной синей изолентой. Наконец, сошлись в цене. Сергей Иванович уплатил аванс. Старик сразу же запрятал деньги в необъятный карман, а потом повёл его на веранду, где в дальнем полутёмном углу стояла кровать с большими тяжеленными подушками и цветастым ватным одеялом, из которого торчала клочкастая вата. Рядом раскорячился сундучище, в таких раньше приданое держали да прятали под амбарный замок одежду, накопленную за долгие годы. К нему притулились два-три мешка с прогрызенными дырками, и рассыпавшейся пшеницей. На стене, на вбитых толстых гвоздях висели старые фуфайки, облезлый тулуп, тут же громыхнул жестью брезентовый плащ – обычно такие пастухи носят – от жары спасаются да от дождя можно укрыться. А чуть наискосок было широченное запыленное окно. Свисали клочья старой паутины. Сквозь дырявую крышу пробивались тонкие лучики света, в которых кружилась пыль, поднятая стариком, когда он стал наводить порядок на веранде, сметая сор да пшеницу потёртым чилиговым веником в щелястый пол, из-под которого радостно загорланил петух, созывая несушек к обеденному столу…

– Что валяешься, мил-человек? – дед Гриша поправил очки, прошёлся по веранде, присел на край кровати, достал самосад, сделал самокрутку и закурил, выпустив ядовитое зеленоватое облако дыма. – Вторые сутки бока отлёживаешь да на облака поглядываешь. Глянь, какие погоды стоят. И облака подросли. Повзрослели, можно сказать, силушкой налились.

И ткнул скрюченным пальцем в окно.

Приподнявшись, Сергей Иванович прислонился к спинке кровати.

– Я уж второй день смотрю, как облака растут, – недовольно буркнул он. – Мне ветер нужен, ветер, чтобы немного отогнал облака от деревни и тогда утренние лучи солнца другими будут, а не такими, как сейчас – блёклыми и безжизненными. Едва солнце начинает всходить, едва мелькнут первые лучи и тут же скрываются за облаками, которые нависли над деревней и словно приросли к горам – ничем не сдвинешь. Может тяжёлые, а может, ветер нужен, чтобы их чуточку отогнал и тогда утреннее небо станет ярким и глубоким, словно умоется, а лучи будут его подсвечивать, вот тогда-то облака заиграют. Мне нужны эти лучи, чтобы наружу вытянуть свет, а сейчас…

Не договорил, удрученно махнул рукой.

– Вот те на, я думал, он облакам обрадуется. Не каждый день над нашей деревней такие собираются. Наверное, смотрят, как люди живут, как я ворчу, как ты на кровати валяешься. Смотрят и удивляются, что люди – это лодыри. Ты, мил-человек, облакам радуйся, потому что они живые, – взглянув поверх очков, сказал старик, – а ему лучи подавай. Хе-х, насмешил! Где же взять эти лучи, мил-человек, если облака не по дням, а по часам растут? Время для них настало, силушку набирают…

Дурным не потакая вкусам,

Не замечая смены вех,

Малоэтажная Таруса

Не сильно выросла за век.

 

Другие носом роют землю,

Растут и строятся, а ты,

Примеру общему не внемля,

Не одобряешь суеты.

 

Обходишь стороной искусы,

Недаром столько простоял,

Ненужный жителям Тарусы,

Уже отстроенный вокзал.

 

Зато с цветаевской подачи,

Лет уж пожалуй больше ста,

Привыкла приезжать на дачу

Сюда неблизкая Москва.

 

              -2-

 

Спешу подальше от столицы,

Где все погрязли в суете,

Листать тарусские страницы

В Тарусе — городе мечте.

 

Известно было с детских лет мне,

Сравнительно невдалеке,

На сто каком-то километре

Такой есть город на Оке.

 

Что привлекателен чертовски,

Хоть невелик, скорее мал,

И что писатель Паустовский

Сии места облюбовал.

 

Где речка местная Таруска,

Журча, вливается в Оку,

А зародившееся чувство

В проникновенную строку.

 

             -3-

 

Ещё, как говорится, не пора

Таруса плакать, хлеб в краю родится,

Гончарных дел остались мастера,

И вышивки тарусской мастерицы.

 

Ещё набрав довольно резвый ход,

Компанию продвинутых туристов

В Поленово доставить теплоход

Годов, содрав с них рубликов по триста.

 

И не один лишь местный ротозей,

Не только москвичи и калужане

Проникнуть в Краеведческий музей

Стремятся, чтоб набраться новых знаний.

 

Ещё тропинка в прошлое видна:

Здесь Чехов был, а здесь когда-то Бродский

Неделю, а из этого окна

Выглядывал частенько Заболоцкий.

 

              -4-

 

Бродя в Тарусе по музеям,

На несколько приехав дней,

Их артефакты лицезрея

И фотографии людей,

 

Вдруг неожиданно подметил

Такой печальный штрих, друзья,

Увы, почти что каждый третий

Прошёл сквозь тюрьмы, лагеря.

 

И не с какой-то укоризной,

А просто с горечью внутри,

Так ты, любезная отчизна,

Порой обходишься с людьми.

 

И с тем же самым Заболоцким,

И с Ариадною Эфрон,

Да и с другими, кто вольётся

В твой золотой музейный фонд.

 

              -5-

 

Свернув с шоссе, за поворотом

Овраг Игумнов, и пока 

В него спускались, местный кто-то

Брал воду возле родника.

 

Залил с пяток больших баклажек

Холодной, чистою водой,

Не обратив вниманья даже

На нас, отправился домой.

Мир перевёрнут.

Перевёрнут мир…

Но,

если в нас

святое что осталось,

способны мы

устроить в мире пир,

добро дарить

и радость,

всем на зависть. 

 

* * *

 

Время прозы, говорите,

Настаёт её пора?

Не согласен, не взыщите,

Эта «песенка» стара!

 

Что с того, что долги ночи?

Что с того, что снег да лёд?

Вдохновенье, между прочим,

Чаще ночью «достаёт».

 

Я совсем не против прозы,

Но прошу меня понять:

Ни метели, ни морозы

Не мешают сочинять.

 

Ямбом сложен иль хореем

(И анапест может быть), –

Душу стих всегда согреет.

Без поэзии – не жить! 

 

* * *

 

Поэзия…

Она ведь не отсюда.

Откуда? – спросите. – Бог весть.

Но пребывает здесь она покуда,

Мы верим в то, что чудо есть. 

 

* * *

 

Хлеба белого краюшка –

И румяна, и хрустка.

Ну, лети сюда, пичужка,

Поживись – пройдёт тоска!

 

Я не враг тебе, ей-богу,

Хоть бескрылый, я твой брат.

Не суди, родная, строго –

Угощаю, чем богат.

 

Опыт я имею личный:

Мы с тобою схожи тем,

Что выводим трель отлично,

Коль не пусто в животе.

 

Натощак не выйдет песни,

Лишь – утробное вытьё.

Поклюем давай-ка вместе,

Чтоб могли воспеть бытьё. 

 

* * *

 

Так много струн во мне молчит,

Но чувствую растущий трепет.

Какой-то миг – и прозвучит

Аккорд, перекрывая лепет

Нелепых песен, что в душе

Моей не вызвали волненья.

Лишь миг – и оживут уже,

Порыв являя вдохновенья. 

 

* * *

 

За рамки эти нам не выйти:

Отсель досель – черта меж дат

Вместит в себе, как ни крутите,

О чём тужил, чему был рад.

 

Всей жизни путь – чертою малой

Отобразится на кресте.

И только Бог один, пожалуй,

Оценку может дать «черте». 

 

* * *

 

Куда плывём? Когда причалим?..

Вопросы есть – ответа нет.

И всё ж – не повод для печали.

Вперёд!

И –

      курс держать на свет!

    Ближе к полудню слегка похмельный и потому особенно словоохотливый журналист Забурдаев решил нанести неожиданный визит старому приятелю, директору художественного училища Виктору Ингиберовичу, в простонародье Вик-Ингу, непосредственно по его месту службы. 

    Но, вопреки ожиданиям страстного любителя халявы Забурдаева, в приёмной его ждала не дармовая выпивка, а кое-что пострашнее самого тяжёлого похмелья. За допотопным агрегатом, отдалённо напоминающим компьютер, восседало нечто трудно определяемой половой принадлежности. Только по косвенным признакам (накрученная на одну бигудюшку травлёная гидроперитом чёлка и два гигантских горба на месте, где полагалось носить грудь) натруженный глаз опытного ловеласа определил, что перед ним всё же не самец, а самка. Существо весом несколько центнеров венчал породисто-горбоносый профиль, словно с монет чеканки Античного Рима. Забурдаев невольно залюбовался. 

    Патологический дамский угодник питал непреодолимую тягу ко всем женским особям без разбору. Потому, не задумываясь о последствиях, рефлекторно начал ритуальный брачный танец соблазнения: 

– Категорически вас приветствую! Вот заглянул в сей рассадник культуры, может, думаю, удастся чайком потешиться. Что, снова нет? А я так надеялся, – наткнувшись на ледяной взгляд секретарши, Забурдаев осёкся и сменил тактику молниеносного штурма «пришёл, увидел, наследил» на тягучую слащаво-приторную патоку «я вас любил, и всё…»

– Кудесница, экие манящие ланита, жаркие младые чресла! Невыноси-и-имо! Исступленно ласкать алчу! Позвольте ветерану прильнуть к межгрудному пространству! Что, вновь пренебрегаете слабеющим пенсионером?! 

    Тогда не разрешите ли раздеться? А что вы так напряглись?.. Хотя, конечно, вид ветерана без кальсон – отвратительно жалкое зрелище!

    Но и новая тактика не вызвала эмоционального отклика у диковато-чопорной секретарши Регины Зиновьевны, старой девы по прозвищу Резина. Тогда проворный журналюга, явно намеревающийся поправить здоровье рюмкой-другой коньяку из директорских запасников, опасаясь быть выдворенным из учреждения до прихода хозяина, пустился в подкупающую откровенность на грани приличия. Этот приём действовал безотказно в кабинетах любого ранга и должен был позволить пройдохе потянуть время. Ведь всем интересно знать, до какой степени этакий хам дойдёт в самобичевании и обнажении собственных пороков: 

– Третьего дни состоялся в светских пенатах маленький курунтай. Мастера кисти и подмалёвка пили настоящий джидайский напиток – продукт самогоноварения! И я вот решил, так сказать приобщиться, слегонца алкоголизироваться, а в результате допился до того, что стал шубу в трусы заправлять. После чего, страдая от жестокого похмелья, скатился в пучину мрачной достоевщины. Так что приношу прекрасной барышне свои запоздалые извинения. Смиренно каюсь, грешен! 

    Не дождавшись приглашения, Забурдаев повесил свою «шубу» – потёртую кожаную куртку, пристроил на пачку бумаг серебристый мотоциклетный шлем и продолжил монолог совершенно другим – деловитым тоном, стараясь не обращать внимания на то, что собеседница поджимала губы с всё более презрительным выражением и демонстративно не поддерживала беседы:

– А вы чего здесь все такие мрачно-суетные? Это неправильно! Творить высокое искусство надобно в неге и лени. Что, говорите – просмотр пленэрных работ завтра? 

    Ну, что ж, экзамен – штука коварная. Лотерея! Может вмешаться нечто из космосу! А народец-то ведь тут совершенно непредсказуемый! Всё сплошь члены союзные. Художники, они ж как дети, только что из дурдома. Очленённое тайное братство, вооружённое тюбиками да непомерною гордынею. 

    Видя, что его мужское обаяние стреляет мимо цели, судя по злобному, подчёркнуто надменному молчанию, непрошеный гость ясно осознавал, что сейчас терпение Резины лопнет и тогда быть ему выдворенным восвояси без вожделенной дозы. Он подбавил своей исповеди перцу, дабы, несмотря ни на что, дождаться спасителя-виночерпия.

– Сойдутся этакие таинственные розенкрейцеры на великий худсовет и давай друг дружке на головы какать да покряхтывать! А то я знаю, к чему приводят эти извечные культурологические диспуты: «Я гений, а ты – гэ на палочке!»

Я нынче почти не пишу стихи,

Они с высот не слетают.

Стихи сбиваются в стаи –

Прекрасны, но далеки.

 

Я просто хожу и жду,

Ращу на окошке семя,

Но верю – вернётся племя

К оставленному вождю.

 

Рифмую свою тоску,

Рифмованно как-то легче

Услышать весны предтечу

На нашем с тобой веку.

 

Я в книгах ищу ответ

На долгое безвременье,

Усталых сердец томленье

По жизни, которой нет. 

 

КОГДА ТУМАН...

 

Когда туман опять неотделим

От мыслей о тебе и нашей встречи,

Он хоть и не любим, но так…терпим,

Я в ожиданьи зажигаю свечи

На окнах всех и крошечных углах

Обжитого, прирученного дома,

Того, меня хранящего и в снах,

И в забытьи предутренней истомы.

Декабрь с Гольфстримом – дьявольский компот

Тоски, случайных встреч и лихорадки,

Когда так неуклонно катит год

Под горку и со мной играет в прятки. 

 

В РОЖДЕСТВО

 

Под утро подморозило и грусть

Легла на ветки мягким свежим снегом.

Уйду из дома рано. Оглянусь

Не раз и голос твой услышу – эхом.

 

Под стук колёс продлится этот день

Зависнет солнце над прозрачным лесом

И будет только удлиняться тень,

Когда вагон свой крен усилит весом.

 

Вот я на север, ну а ты – на юг

У Рождества широк небесный циркуль,

Мой самый нежный, самый верный друг,

Мне из песка и пены перстень выкуй.

 

Когда мы бесконечно далеки,

Смотрю на небо, вижу те же звёзды,

Там мы с тобой – огни одной реки

Летим во тьме укрыты в синий воздух. 

 

* * *

 

Когда солнце так невероятно низко

И лучи освещают, не грея, моё лицо,

Когда Рождество так неотвратимо близко,

Что с концами мне опять не свести концов,

Я иду по лесу с оттаявшей бурой хвоей,

Я спускаюсь в шхеры, где тонок и спел камыш,

Здесь нас с солнцем и морем всегда, как минимум, двое

И так сердце врачует, так душу врачует тишь. 

 

РАННЯЯ ЗИМА

 

Мне даны ослепительно яркой зимы

Драгоценные синие дни,

И пускай говорят, что даются взаймы,

Я-то знаю – со мною они.

 

Я ведь помню нарезку веселую льда

Под коньком и простой пируэт,

Подо мной плыли рыбы, искрилась вода,

Я счастливо смеялась им вслед.

 

Столько раз повторялось, что не перечесть,

Как в замедленном длинном кино:

Детство, юность и зимы, что были и есть…

Мне так щедро, навечно дано.

 

Я, ЖДУЩАЯ СНЕГА

 

Я, ждущая снега на первый адвент,

В тот самый торжественный белый момент,

Рождённый в дожде, в темноте и в тоске

О том, что синица пребудет в руке.