Новый День №44

Тучи с запада, ветры с востока.

Флюгер сердца – равняйся, по швам!

Злой до барщины и до оброка

накатил коронованный штамм.

В синеве не висят самолеты,

на границах засовы-замки.

Под лопаткой тяжелое что-то,

в добрый пуд черноземной тоски.

 

Выйдешь к речке похмельный, ненастный,

карантинной щетиной небрит.

Ангел в белом халате и маске

или чайка (поди разбери)

сбросит перышко-весть: мол всё в силе –

за работою марто-апрель;

на Синае воскреснет Осирис,

дудку новую выстругал Лель. 

 

Ну а толку – где мы, а где вечность?

И всегда безнадежен финал…

Но тюльпан в пальцах женщины встречной

так бездумно и счастливо ал. 

 

* * *

 

 

Блестело море всё в ярком свете,

но волны бились совсем не грозно.

Был у планеты в походной смете

проставлен нолик в графе «морозы».

Плечом сдвигая лазури линзу,

мы доплывали до небосклона.

А после ели лаваш и брынзу,

ладонью смуглой, слегка соленой,

 

касаясь ветра, воды и тверди.

И знали точно, что у планеты

поставлен нолик в колонке: «смерти»,

и будет вечным морское лето.

Поскольку тот, кто приставлен к миру

серпом снимать бытия излишки,

храпит в обнимку с другом сатиром.

И наблюдая за нами с вышки,

 

поклонник храбрых, певец экстрима,

наездник девятого вала моря,

седой, усатый спасатель Максимыч,

шептал угрюмо: «Ну-ну, посмотрим…»

Уже два дня, как я в пути,

Устал. Давно устал идти,

Конца пути и не видать,

Ну всё, пора мне отдыхать.

Забыл представиться – Егор.

Моё призвание – фольклор,

По миру сказки собираю,

И книгу выпустить мечтаю.

 

Пять дней назад, как помню точно,

Меня редактор вызвал срочно:

– Вот материал есть интересный,

Тебе отдать хочу я, честно.

Другим я мало доверяю…

Ну, что возьмёшь, раз предлагаю?

 

Я взял, читаю материал,

Он убивает наповал.

Один старик в лесу глухом,

Давным-давно построил дом

И рассказать он нам желает

Про жизнь свою. Он много знает.

Зачем нам это? Не пойму?

– Зачем меня-то? Почему?

– Ты знаю сказки собираешь?

Езжай к нему и всё узнаешь.

 

Сидит напротив меня дед,

Старик совсем, уже сто лет.

И говор у него старинный,

И дед рассказывал былины:

– Я был когда-то молодой,

И жил совсем в стране другой.

А та страна, здесь недалече,

Мой путь на карте был отмечен.

Дед карту с полки достаёт:

– Бери себе, бери твоё,

Запомни – не страна там, сказка,

Иди, а карта лишь подсказка.

Туда два дня пути пешком,

Хоть лес тебе и незнаком.

 

Зачем идти я согласился?

Зачем на этот бред купился?

Наверно шеф мой посмеялся,

И отучить меня пытался

От сказок, что я собирал,

Ведь про работу забывал…

И к старику меня послал.

И тот меня в лесок загнал…

Сейчас сидят смеются громко,

Что я поймался на уловку.

 

В лесу уселся на пенёк,

Решил взглянуть ещё разок

На карту, что мне дед отдал,

И путь рукой нарисовал.

Там лес и озеро большое,

И, видно, место-то глухое.

За много вёрст нет ничего.

Зачем послушал я его?

Вот наказание же мне…

И тут, услышал в тишине

Стук топоров – рубили лес.

Ну, слава богу, без чудес.

 

Иду на звуки топора…

Людей увидеть ведь пора.

И я иду и звук идёт,

Догнать его мне не везёт.

Уже прошёл три километра,

А звук всё рядом – пару метров.

Звук есть, а человека нет…

Я не пойму, какой-то бред…

 

Лес кончился, я обомлел,

От красоты я оробел.

Красивый город предо мной,

У озера стоит большой.

Не город – это просто сказка.

Для глаз моих, ну просто ласка.

В пяти шагах от перехода,

без приговора и суда,

машина сбила пешехода

на повороте в никуда.

Был человек – и нате-здрасьте,

пора играть за упокой:

он, посреди проезжей части,

лежит с протянутой рукой.

Уже образовалась пробка,

народ стекается окрест,

а на руке татуировка:

– Живу, пока не надоест.

  

ПРАЗДНИК

                           

Нынче день, как по заказу –

просто праздник на душе!

А ведь я ни с кем, ни разу

две недели, как уже.

Что вы, Музы, обалдели,

очумели – не пойму,

если я за две недели

не достался никому?

Вот иду по переулку – 

не скандалю, не сбою –

гений вышел на прогулку

без охраны, мать твою!

Если я вам не по нраву,

две недели, как уже –

по читательскому праву,

поцелуйте меня в ж…!  

 

* * *

 

Поэта время не догонит,

его удел определен:

года к суровой прозе клонят,

а я – как юноша влюблен.

Она живет за виадуком –

среди помоек и рессор

с одним посредственным худруком,

который пьет, как режиссер.

Мы с нею видимся нечасто,

она застенчива, хотя

доступна, как зубная паста,

и непрактична, как дитя.

Я жду условленного стука

и – что печали и года!.. 

А что касается худрука,

то – выпиваем иногда. 

 

У РЕКИ

 

От почитателей не скрою:

по молодому портвешку,

я, поздней осени порою,

люблю сидеть на бережку.

То, как природа увядаю,

то расцветаю кое-где –

сижу себе и наблюдаю

различный мусор на воде.

Портвейн осеннего разлива

переливается во мне,

загадочней императива

на поэтической волне.

Неподалеку, по соседству,

мамаша девочек пасет,

река, впадающая в детство,

фуфло какое-то несет.

А жизнь моя, как запятая,

не дорога себе самой,

покуда осень золотая

не стала белою зимой.

На 9 мая старшего лейтенанта Виктора Санталова привычно заткнули в наряд – начальником гарнизонного караула. Неписаный армейский закон: в дни праздничные дежурить назначают лучших. Дабы отцы-командиры были надежно уверены: никто на «сутках» не нажрется и другого ЧП тоже не принесет. При таком раскладе самому начальству ведь отдыхать куда спокойнее. 

Санталов судьбу свою – вечно тащить службу, когда другие расслабляются за рюмочкой, знал и глухо роптал. Однако толку с того… Не рискнет же, в самом деле, начальник штаба полка на День Победы загнать в наряд лейтенанта Лоськова, у которого личное дело от взысканий разбухло. Другого за невыходы на службу по причине обильных возлияний и прочие «подвиги» давно бы из армейских рядов турнули. Ан за спиной сослуживца дядя-генерал издалека погоду наводит. Да только и он не всемогущ: любимый племяш по две звездочки на погонах четвертый год уж носит. И длинное погоняло: Лосище Дважды Лейтенант. 

Ладно, сие есть разговоры в пользу бедных, а службу, коль назвали груздем, тащить надо. И крепко. Потому как на праздники число всяких проверяющих возрастает в геометрической прогрессии к значимости даты. 

Не явился исключением и этот «победный» наряд. С вечера приезжал один из замов начальника гарнизона, незадолго до полуночи объявился комбат, а уже в третьем часу ночи самолично пожаловал комендант. Однако Санталов с подчиненными удачно отчитались как за несение службы на постах, так и за четкость действий по вводным в самой «караулке». Бодрствующая смена знанием уставов блеснула, с заряжанием-разряжанием оружия тоже не подвели. 

Наконец поток начальства на время иссяк. Виктор тяжко боролся со сном: обязанности начальника караула неукоснительно предписывают тому всю ночь бодрствовать, а отдыхать – извольте только с девяти до тринадцати следующего дня. 

«Противоестественно оно, такое указание, – лениво думал старший лейтенант, изредка экономно отхлебывая из стакана пока не степлившегося окончательно лимонада. – Человек испокон веков на день-ночь запрограммирован. Нет, конечно, есть и люди-совы… Тот же Пикуль: именно от заката до рассвета творил. Профессии там особые – охотник, разведчик… Или – сторож… Ладно, согласимся: исключение, приспособление организма, передвижка сонной фазы… Но тут ведь месяц жизни в нормальном ритме – и вдруг хлоп: на сутки поперек природы! Идиотизм? Да какого лешего: в карауле иначе нельзя! И как же все-таки в люлю-то охота! Да-а, брат, констатируем: отвык ты от Чечни! Там столь явной бредятины в голову точно б не влезло!» 

Виктор с усилием встал из-за стола и нехотя сделал несколько приседаний. Еще глотнув лимонада, подумал: а сумеет ли три запасенных бутылки растянуть на сутки? И взялся за телефон: пора было проверять исправность средств связи и сигнализации, звонить на посты…

К слову: в учебный полк Санталов попал немногим менее полугода назад, переводом этим по сей день откровенно тяготился и трудно привыкал к новым условиям прохождения службы. Ведь сразу после окончания Новочеркасского высшего военного командного училища связи новоиспеченный офицер был распределен в «горячую точку» – мотострелковый полк, дислоцировавшийся в Чеченской Республике, где и пробыл почти два с половиной года командиром взвода связи. Там, на переднем крае, получил и очередное воинское звание, и орден Мужества. А было так.

Тёплый дождь превратил окопы и траншеи защитников города в песчано-глиняное месиво. Но обитатели этих укрытий не обращали на это ни малейшего внимания. Продолжавшийся с раннего утра артобстрел стих и теперь шум падающей воды заглушали безобидные раскаты грома.

Перепачканные с ног до головы бойцы сгрудились под накатом из брёвен. Раскуривали самокрутки и ловили каждое слово старшины, читавшего вслух заметку из фронтовой газеты.

«Ночью наши самолёты совершили налёт на Берлин и сбросили зажигательные и фугасные бомбы. В городе наблюдались пожары и взрывы. Машины вернулись к местам постоянной дислокации, кроме одной, которая разыскивается». 

Июль 1941 года. Штаб Наркома Военно-Морского Флота Николая Герасимовича Кузнецова.

– Разрешите? Дежурный офицер, вытянувшись по стойке «Смирно» остановился в дверях.

– Что у тебя? – Произнёс адмирал, не отрывая глаз пухлой папки с бумагами.

– Сводка и переводы вражеской прессы. Как вы просили.

– Читай. Чем фашисты хвастают? Только кратко.

– «Рейхсминистр пропаганд Йозеф Геббельс – «Советская авиация полностью уничтожена!» «Главнокомандующий люфтваффе Геринг – «Ни одна бомба, никогда не упадёт на столицу рейха!».

– Достаточно. – Прервал офицера адмирал. Пиши приказ. – «Секретно. Разработать план...» 

Третья декада июля 1941 года. Москва. Ставка Верховного главнокомандующего.

Хозяин кабинета с неизменной трубкой в руке расхаживал возле огромной карты страны. – Советские люди ждут от нас решительного ответа на бомбардировки любимой столицы. Враг должен быть наказан. Пусть на своей шкуре почувствуют. Адмирал Кузнецов и генерал-лейтенант Жаворонков ставка изучила ваш план. И одобрила. Выберите аэродром с которого наши «красные соколы» дотянутся до вражеского горла и действуйте.

Август 1941 года. Остров Сааремаа (Моонзундский архипелаг)

Лётчики из полка дальней авиации, получив разрешение, закидали вопросами, прибывшего аж из самой Москвы, генерала.

– Мы будем первыми или до нас кто-то уже пытался?

– Первыми были французы. Летом прошлого года. Правда один раз и всего одним самолётом. Кстати у этой крылатой машины было имя собственное – Жюль Верн. Немцы вскорости оккупировали их страну. Какие уж тут налёты. Затем в ответ на бомбардировки Лондона до Берлина дотянулись англичане. Теперь вот настал ваш черёд. Так что готовьте расчёты.

– Уже. – Вступил в разговор командир полка.

– Что уже? – Поясните полковник Преображенский.

– Наш штаб подготовил необходимые расчёты. На всякий случай. Вот он и настал.

Идёмте в блиндаж. Там всё увидите. 

– Отсюда до Берлина долетят и смогут вернуться только бомбардировщики ПЕ-8 и ЕР-2. Дальность их полёта позволяет. – Докладывал начальник штаба. – Но моторы слабоваты. Мы рекомендуем использовать ДБ-3Б.

Ночь. Плеск реки и россыпь звёзд.

Трещит костёр. Уха готова.

И кто-то произносит тост,

Чтоб это повторилось снова.

Но глупо повторенья ждать.

На свете всё неповторимо,

И остаётся лишь гадать,

Что будет с днём, прошедшим мимо.

Миг, что рождается на свет,

Мгновенно в прошлое уходит.

На свете постоянства нет.

Здесь всё кипит и колобродит.

Ловить мгновение спеши.

Оно уже не повторится.

И ликование души

Совсем недолго будет длиться.

Пусть тело утомлённо спит,

Но мысли отдыха не знают.

И жизненный костёр горит,

Неповторимо полыхая.

Не повторится эта ночь,

Костёр, рывок огромной рыбы.

Мгновенья улетают прочь

И задержаться не могли бы.

Ночь. Ветер с Волги. Свет Луны.

И мир таинственный угольев.

И счастьем комары полны,

Упившись человечьей кровью. 

 

* * * 

Сумей бездейство превозмочь –

Вот ключ к победе над судьбою.

И что бы ни было с тобою,

Сумей бездейство превозмочь.

Пиши, когда писать невмочь.

Не предавайся сладкой лени,

И пусть сгибает груз сомнений,

Сумей бездейство превозмочь.

И в полдень, и в глухую ночь,

И в радости, и в огорченьях

Таланты гибнут в заточенье.

Сумей бездейство превозмочь.

Гони коварный отдых прочь,

Он нужет только лишь для тела.

А чтоб душа не оскудела,

Сумей бездейство превозмочь.

 

* * * 

Здравствуй, Джерри, я снова с тобой,

Словно не было этой разлуки.

Снова пену швыряет прибой,

Снова ты теребишь мои руки.

 

Снова мы на морском берегу

Как и в те беззаботные годы.

Я опять за тобою бегу

И пытаюсь втащить тебя в воду.

 

И как прежде, тебя не поймать.

Я со смехом лечу на колени…

Джерри, ты обожаешь играть,

Как и в старое доброе время.

 

Видно, время прошло стороной,

Не смутив твою чистую душу.

И совсем по-другому со мной…

Впрочем, брось, не востри свои уши.

 

Я не выпущу жалоб поток,

Чтоб не портить тебе настроенье.

Лучше сделаю джина глоток,

А тебе дам сухое печенье.

 

Всё прошло, и что толку пенять

На шальные судьбы повороты.

Джерри, Джерри, тебе не понять

Человеческой вечной заботы.

 

Ты живёшь лишь сегодняшним днём,

Ты не строишь далёкие планы.

У людей же мозг полон огнём,

И горят в нём мечты и обманы.

 

Джерри, мозг твой не столько горяч,

Но зато благороден и честен.

У тебя нет гигантских задач,

Но нет подлости, зависти, лести.

 

Джерри, Джерри, мой преданный пёс!

И без слов ты прекрасно всё понял…

И тотчас же прохладный свой нос

Утешающе ткнул мне в ладони.

Ты приходишь ко мне сновиденьем, когда темно. 

Улыбаясь цинично, приносишь с собой огня… 

Ты приносишь текилу себе, ну а мне вино. 

Твои губы скользят по лицу, за собой маня 

 

Ты по жизни идешь и играючи, и легко. 

И лукавишь, что я для тебя навсегда важней. 

Говоришь, что с собой увезешь меня далеко, 

Я не верю тебе, и страдаю еще сильней. 

 

Я тобою дышу, выпиваю любовь до дна. 

Без тебя все не так, даже днем я живу во мгле. 

Во влечении шепчешь, что очень тебе нужна, 

А потом уходя, за собой закрываешь дверь. 

 

Мне больней оттого, что не держишься за меня, 

Любишь девушек, скорость, сигары, адреналин. 

Можешь разным ты быть. И меняться, и изменять. 

Только ты все равно наилучший из всех мужчин. 

 

И счастливой мне стать без тебя не хватает сил, 

Прикипела к тебе навсегда я своей душой. 

Я прощаю тебе лишь бы в жизни моей ты был, 

Пусть недолго, но дай мне еще подышать тобой. 

 

А ДАВАЙ...

 

Наша память любви бескрылой

От реальности далеко…

Чем печаль лечить будем милый,

Шоколадом иль коньяком?

 

Наша жизнь из противоречий

Завязалась в узел тугой.

Шоколад и коньяк не лечат…

Притупляют на время боль.

 

В нашем крепком на вид союзе

Обнаружит дыру любой.

Как распутывать будем узел?

А давай отпустим любовь! 

 

НЕЛЮБИМАЯ...

 

Кружку горячего чая 

Наледь покрыла постылая. 

Будто бы мне предвещая - 

Станешь ему нелюбимая… 

 

Как одолеть неизбежность? 

Помощь прошу я у полночи

Но леденящая нежность, 

Приторна, с привкусом горечи.

 

А торопливая бытность

Душит шершавыми лапами. 

Только витают сквозь зыбкость,

Чая остывшего запахи. 

 

Знаешь, с годами не сможет

Свыкнуться сердце ранимое,

С тем, что была всех дороже…

Но, а теперь нелюбимая…

Коридор спального корпуса второсортного санатория в районе Кавказских минеральных вод. Дверь в номер люкс раскрыта. На пороге супруги Гроздевы выясняют отношения.

ЛАРИСА (гневно). Даже дочерям в таком возрасте дают больше свободы!

ГРОЗДЕВ. Вот именно, дочерям. Потому что их надо выдавать замуж!

ЛАРИСА. Ты в Москве извел меня своей ревностью. Я сюда приехала отдыхать!..

ГРОЗДЕВ. Со мной! Отдыхать со мной!

ЛАРИСА. Я даю тебе полный отчет, где я, с кем и что делаю.

ГРОЗДЕВ. В твоих отчетах слишком часто стало фигурировать имя «доктор Кургузов».

ЛАРИСА (подлизываясь). Ма-аленький курортный романчик. Безобиднейший флирт.

ГРОЗДЕВ. Безобиднейший!!! Ого…

ЛАРИСА. Тебе он абсолютно ничем не грозит, а мне необходим как допинг.

ГРОЗДЕВ. Лариса!!!

ЛАРИСА. Мой Отелло!!!

ГРОЗДЕВ. Садистка.

ЛАРИСА. Просто молодая и очень красивая женщина. (Целует его.) Ну, я пошла. (Убегает.)

Некоторое время Владимир Леонидович стоит в дверях, не зная на что решиться. Достает из кармана сигареты, ищет зажигалку. По коридору идет Светлана Николаевна. 

ГРОЗДЕВ. Простите, у Вас нет зажигалки?

СВЕТЛАНА. Не курю.

ГРОЗДЕВ. А… А-а… А который сейчас час?

СВЕТЛАНА (останавливается). Хотите со мной познакомиться?

ГРОЗДЕВ. Да нет, что Вы, извините.

СВЕТЛАНА. Вот за последнюю фразу, пожалуй, извинять не стоит.

ГРОЗДЕВ. Что Вы сказали?

СВЕТЛАНА. Ничего. (Собирается уходить.)

ГРОЗДЕВ. Подождите!

СВЕЛАНА. Часы в холле на каждом этаже.

ГРОЗДЕВ. Подождите! (Светлана задерживается.) А почему бы мне действительно с вами не познакомиться.

СВЕТЛАНА. Маленький, ни к чему не обязывающий курортный роман?

ГРОЗДЕВ. Вы что, слышали мой разговор с женой?

СВЕТЛАНА. Так Вы еще и с женой?

ГРОЗДЕВ. Вы произнесли почти ту же фразу, что и она…

СВЕТЛАНА. Разговорный штамп. (Собирается уходить.)

ГРОЗДЕВ. Ну, не уходите, пожалуйста! Мне ужасно плохо!

СВЕТЛАНА. На первом этаже есть дежурный врач, я могу его позвать.

ГРОЗДЕВ. Моя жена ушла на свидание.

СВЕТЛАНА. Деловое?

ГРОЗДЕВ. Если бы…

СВЕТЛАНА (с иронией). Высокие отношения.

ГРОЗДЕВ. Пожалуйста, если Вы не очень торопитесь…

СВЕТЛАНА. Куда здесь можно торопиться в это время суток?

ГРОЗДЕВ. Зайдите. В коридоре сквозняки.

СВЕТЛАНА. А если вернется Ваша супруга?

ГРОЗДЕВ (угрюмо). Скоро она не вернется. (Пауза.) Вы меня очень выручите… Пожалуйста…

СВЕТЛАНА. Ну что ж, если это так важно…

Проходит в номер, Владимир Леонидович неожиданно смеется, смущается от собственного смеха, закрывает дверь.

Тамара торопилась, периодически переходя на бег, заставляя тротуарные плитки звонко откликаться на впечатывающиеся в них шпильки. Нужно было успеть в парикмахерскую на укладку и маникюр. Завтра в Университете, где Тамара преподавала английский язык, должно состояться заседание кафедры. Нужно выглядеть на все «сто».

Тамара всегда следила за собой: к этому обязывали положение, яркая внешность и негласный титул «царица Тамара», который присвоили ей студенты, учитывая в совокупности горделивую красоту, грузинские корни по отцу и имя любимого педагога.

Студенты обожали Тамару Ираклиевну Дадиани. Она никогда не позволяла себе менторского тона по отношению к ученикам, обладала прекрасным чувством юмора, была со студентами, что называется, на одной волне.

Тамара расслабилась в кресле, закрыла глаза, утонула в неге под прикосновениями умелых рук парикмахера, колдующих над тёмными густыми волосами. Все дела и проблемы отступили, размылись, как акварельные краски на влажном пористом ватмане. Вот так бы и сидеть как можно дольше под тёплым воздушным потоком, исходящим из сопла жужжащего фена. Идти домой не хотелось.

С некоторых пор в их когда-то уютной квартире поселился закадычный дружок Тамариного мужа. Вначале заходил по праздникам, потом стал являться чаще, каждую неделю по выходным, а затем как-то незаметно остался насовсем. И как Тамара ни пыталась его выпроводить, все её усилия были тщетными. Имя этого непрошенного гостя было «зелёный змий». 

Под его воздействием Николай неузнаваемо менялся: добрый, покладистый мужчина превращался в агрессивного, подозрительного ревнивца, находившего любой повод для того, чтобы устроить скандал на ровном месте. Речь становилась бессвязной, из обрывочных предложений было понятно лишь, что Николай имел претензии ко всему человечеству.

После того, как их единственный сын Вадим выпорхнул из родительского гнезда, отец семейства, как говорится, совсем «съехал с катушек». Вечерами он сидел на кухне в обществе «зелёного» и жаловался ему на плохую жену, неблагодарного сына, бывших сотрудников, не оценивших такого ценного работника. Он обращался к кому-то, незримо присутствующему в углу, опрокидывал в себя очередную дозу горячительного, неизменно заканчивая обвинительную речь фразой: «И так далее, и тому подобное»…

Сегодняшний вечер не был исключением. Тамаре удалось незаметно прошмыгнуть в свою комнату. Теперь нужно было дождаться, когда муж опорожнит ёмкость с жидкостью, вызывающей помутнение рассудка, и тяжёлой поступью пройдёт по коридору, чтобы рухнуть на тахту в соседней комнате.

Тамара с любовью посмотрела на фотографию смеющегося мальчика на фоне набегающей волны. Счастливое время, когда в их семье всё было хорошо. Поездка в Адлер. Вадику исполнилось восемь. Они отмечали это событие в кафе на пирсе. Белоснежная мебель, развевающиеся под порывами ветра прозрачные занавески, синее небо и море создавали ощущение свежести и прохлады в знойный июльский день.

Тамара попыталась вспомнить, когда же в их семью пришла беда. Однажды на пороге комнаты малосемейного общежития, в котором жили молодые супруги с маленьким сыном, возник школьный приятель Николая – Александр.

Итак, как вы поняли из названия, речь пойдет о Международной Космической Станции. Только не о той, что вы подумали, а о той, на которой мы все имеем честь пребывать-находиться, станция эта называется – Земля. Мы попробуем в общих чертах, исходя из глобальных обобщений создать новый ракурс, казалось бы, давно известного. Настолько «известного», что после создания этого ракурса – потребуется, вероятно, еще много лет уже специальных научных исследований, чтобы подтвердить окончательно, или опровергнуть нашу гипотезу-обобщение.

1. Первое, что хочется заметить – перед нами идеально отлаженный механизм взаимодействия. Самодостаточный, самовосполняемый, полностью автономный, за исключением энергии Солнца, не имеющий «дыр», или наоборот, сколь-нибудь мощных внешних источников добавления-формирования. Атмосферные явления, подобно гигантским щеткам-лейкам, так или иначе, регулярно моют-чистят. Явления литосферы формируют-структурируют, залечивают, как растения все «раны-дыры», воздвигают горы, направляющие планетарные конвекторы – ветра, течения океана, синхронно и даже подобно им «текут» и в атмосфере, все исключительно синтезировано одно в другое, все живо и разумно, разумно настолько, что каждый раз наши точечные внедрения, исходящие из крайне узких углов зрения, несопоставимых с масштабами целого, выглядят в лучшем случае шалостью котенка, уронившего и запутавшего клубок.

2. Очевидно, что МКС Земля, в полноценном понимании, является не просто системой Земля-Луна, где Луна является одним из главных драйверов всего происходящего на Земле – такая гиря-маятник наших «часов» и всех этих щеток, течений-волн, циклонов и т.д. но и неразрывно связана с Венерой и Марсом, до изумления сходных с Землей по диаметру и прочим физическим свойствам. Перед нами самая настоящая гравитационная «растяжка», принципиально влияющая на стабильность орбиты Земли. В силу ли утерянных теперь знаний, или философско-поэтических прозрений, древний мир недаром придавал такое огромное значение этому небесному «треугольнику»: Венера – Земля-Луна – Марс. Неразрывно связывая-понимая это все единой системой. Это так и есть. Мы смеем утверждать, что если предположить некое средство «доставки» всей этой системы в космическом пространстве (на парусах ветров заряженных частиц по волнам космического океана, здесь эта метафора становится не просто игрой ума, а именно физическим отражением реальности), то эта триединая система вероятно сможет существовать не только у Солнца. Солнце, как известно, звезда с наиболее ровным излучением, из того, что мы знаем о нем (само это говорит, кстати, о неслучайности и самого Солнца – но это уже тема «следующего круга» понимания космоса вокруг нас, и себя в этом космосе), но, как бы то ни было, сами физические свойства, процессов там происходящих, строго цикличны, т.е. «горение» все равно не может быть «ровным» от начала, и тем более до конца. Про расширение сверхновой общеизвестно, но не будем забывать, что и начало должно было иметь гораздо более мощный лучевой поток и неровность свечения, а понятия начал и концов в космосе, как известно тысячи и миллионы лет. Иными словами – если на Марсе найдены все же высохшие русла рек и «моря», говорит именно о том, что Солнце в этот период «грело» (в полтора раза?) сильнее! что же было тогда здесь? на Земле? Венерианская «погода»? Но разве, если «охладить» Венеру, сера превратится в кислород? Перед нами принципиально разные физико-химические схемы на трех планетах, но имеющих принципиальную связь между собой! Таким образом, мы беремся утверждать, прошу не падать сразу с ваших стульев-диванов, что во времена молодого Солнца, когда на Марсе плескался океан, ЗЕМЛЯ СТОЯЛА НА ОРБИТЕ ЗНАЧИТЕЛЬНО БОЛЕЕ БЛИЗКОЙ К МАРСУ (или к современной его орбите). В противном случае здесь никогда бы не сформировалось то, что здесь сформировалось. Более того... Не сформировалось, А БЫЛО СОХРАНЕНО, ПАКЕТИРОВАНО-ЗААРХИВИРОВАНО-ПОСАЖЕНО ИЗНАЧАЛЬНО!

А на войне, как на войне.

То убивают и дерутся,

То байки травят и смеются

И видят дом родной во сне.

 

То отступают впопыхах,

То жадно перед боем курят,

То молча кланяются пулям,

То водкой заглушают страх.

 

То оставляют города,

Когда нет сил не оставлять их,

То слышат горькие проклятья

И в землю смотрят от стыда.

 

То всё тесней смыкают строй,

То Днепр форсирую и знают,

Что каждый третий погибает,

А первый, кто доплыл, – Герой!

 

Что «на войне, как на войне».

Что «a la guerre comme a la guerre»,

И множество других примеров

Уже на ум спешат ко мне.

 

Не стану вам их приводить,

Хоть привести не так уж сложно,

Сложней понять, как было можно

И выстоять и победить.

 

АХМАТОВА В КОЛОМНЕ

 

Коломна. Лето. По Арбату,

(Чуть в стороне Москва-река),

Идёт по улице Ахматова

И ищет домик Пильняка.

 

Идёт не медленно, не быстро,

Идёт, не ведая, что тут

Проложен будет для туристов

Её, Ахматовский, маршрут.

 

Идёт не в самый на поверку,

Как оказалось, страшный год.

Крестовоздвиженская церковь

Вдали у Пятницких ворот.

 

Вокруг июльская Коломна

Вся излучает благодать

И безмятежность духа, словно

Не созывать ей вскоре рать.

 

Не собирать сограждан снова

На битву грозную, когда,

Как в годы Дмитрия Донского,

Нахлынет страшная орда.

 

И, вынув острый меч из ножен,

Сомкнутся все в один кулак.

...Все, кто ещё не уничтожен

И не расстрелян, как Пильняк.

    В атмосфере дома Месье чувствовалась опасная наэлектризованность. Предмет раздражения вычислить было несложно. Каждый день начинался с общения с мужем Лолки, которого та называла не иначе, как «мой глупый Луи де Фюнес».

    Прототип темпераментного актёра сначала ежедневно звонил Месье, интересуясь, не знает ли тот, где находится его жена. Затем нагрянул с несанкционированным визитом, что не могло не взбесить хозяина. Обнаглев – зачастил, пытаясь уличить Месье во лжи и прелюбодеянии, а главное – застать в чужом доме свою блудную Лоло. Наконец, его перестали пускать в дом. Это, конечно, усилило подозрения и практически подтвердило самые ужасные предположения обманутого супруга. 

    Месье лютовал, о чем-то подолгу говорил по телефону со своим адвокатом, грозился обратиться в полицию. Но однажды в полдень из поместья увезли Пюпюса, передав его на попечение мамочке. Энергетика дома сразу стала иной – сам воздух очистился, проблемы перестали казаться неразрешимыми. Вновь в нашей жизни появились улыбки, прогулки и лёгкий флирт.

    Однажды случилось обедать с Месье наедине, что удавалось крайне редко, так как в доме почти всегда гостили многочисленные друзья, либо Пюпюс заменял их всех сразу. 

    Я выпила много вина, волнуясь в надежде на близость. Между нами возникло шутливая борьба за обладание последней оливкой на блюде. После яростного сражения вилками, мне удалось схватить оливку и выбежать из-за стола, на ходу судорожно запихивая добычу в рот.

    Месье не сдавался, и ринулся в погоню. Когда «догоняшки» вокруг стола увенчались безоговорочной победой Месье, оливковый приз был удачно мною проглочен. Оказавшись зажатой в крепкие объятия победителя, я билась и визжала, как пойманный в капкан зайчонок. Но вырваться из железных тисков не было никакой возможности. Даже при ясном понимании, что это лишь игра, сердце замирало от страха.

    Повелитель наслаждался своей властью над слабой жертвой, бьющейся в его мощных руках, испытывая необыкновенное удовольствие. Таким удовлетворённо весёлым я никогда прежде его не видела. Меж тем, мучитель сжал меня ещё сильнее, прижав всем телом к стене. Открыл рот, и медленно надвигаясь на лицо, сжал зубами мой нос. «Сейчас откусит, сволочной людоед!» – обдала кипятком ужасающая мысль.

     Зубы впивались всё сильнее, причиняя не столько боль, сколько сковывая страхом от невозможности дёрнуться. При каждой попытке вырваться – изверг сильнее сжимал челюсти. Истязание длилось гораздо больше, нежели полагалось для шутки. Нет, не обманывает мистическая наука – физиогномика. Столь поразительное сходство Месье с экранным каннибалом было предупреждением свыше, но тщетным, как всегда случается с опрометчивыми жертвами маньяков. 

    Перспектива остаться без носа меня совсем не радовала. Ладно бы ещё лишиться уха, как несчастный соперник свирепого Тайсона на ринге. Там хоть недостаток можно спрятать под длинными волосами. А недостаток носа не скроешь ничем. Для молодой женщины нет ничего ужаснее, чем быть так нещадно изуродованной!

    Из последних сил мне удалось высвободить ладонь, и я ткнула пальцем между рёбер мучителя. Месье охнул. Этой секунды хватило, чтобы высвободить мой несчастный нос из хищной пасти: – Полис, хелп! Хелп! (искаж. англ. – Полиция, помогите! Помогите!) – истошно заорала я неузнаваемым голосом, чем неожиданно развеселила Месье. Ослабив хватку, он от души расхохотался, запрокинув голову.

Опёршись на толстую суковатую клюку, старик прищурился и взглянул в сторону берёзовой рощицы, что виднелась за околицей. Вот уже десяток лет минуло с того дня, как жинку отнесли на мазарки. Думал, что его быстрее отвезут на кладбище, но оказалось, она опередила. Не болела, не жаловалась на хворь, а всё суетилась по хозяйству, но потом, как-то сразу слегла, неделя не прошла, как сгорела, сожгла её хвороба. Молчала, а напоследки прошептала, чтобы простил её, непутёвую. Сказала, потянулась к нему, вздрогнула, откинулась на подушку и всё – ушла. Тихо ушла, спокойно, только лицо было хмуроватое, словно сейчас откроет глаза, погрозит пальцем и опять начнёт выговаривать, что он до чёртиков допился.

Старик вздохнул. Проводил взглядом стадо коров, бредшее по улице. Кивком поздоровался с пастухом, не замечая, что он о чём-то спросил. Отмахнулся от соседки, которая назойливо рассказывала ему про Ваську – тракториста, что он, зараза, проехал по её огороду и перемесил аж почти всю картошку, а скоро уже надо копать. И теперь она не знает, хватит картохи до весны или нет. Старик достал папироску. Закурил, натужно закашлялся, растёр плевок галошей, затянулся ещё раз, поплевал на окурок и бросил под ноги. Курица, копошившаяся в пыли, тут же бросилась к нему, ухватила папироску и с квохтаньем помчалась во двор, к подружкам, похвастаться своей добычей.

…Скрипнули тормоза. Из-под колёс врассыпную бросились куры. Заклубилась пыль, оседая на придорожной траве. Водитель, лет сорока, в расстёгнутой до пупа рубахе, в линялых джинсах, устало вздохнул, пригладил короткие волосы и растёр лицо ладонями. Неторопливо поправил фотографии, висевшие над стеклом. Подхватил приготовленную большую сумку. Открыл дверцу и спрыгнул на землю. Оглядел новый грузовик. И выглянув из-за кабины, забасил:

– Эй, дедок, здесь ли живёт старик Помидоркин? – тихо хохотнул и сказал. – Пустишь на постой?

Старик привстал со скамьи, приложил ладонь лодочкой к глазам, поправил очки с дужкой, замотанной синей изолентой и, прищурившись, стал всматриваться сквозь толстенные стёкла.

– Я те дам, Помидоркин! – заворчал он, снял фуражку, ладонью провёл по лысине и пригладил узкий разлохмаченный венчик волос. – На постой, говоришь? Ну, чуток постой, обормот, постой, а опосля можешь в управу вертаться. Там поживи. Ишь, нашли Помидоркина, – сразу зашевелились чернущие брови, словно гусеницы и он стал бурчать, что ему много всего обещали, а ничего не сделали, все обманщики, начиная от завсклада и заканчивая председателем колхоза, и поэтому пусть все катятся к чёртовой матери или к его соседке, Катьке, которая разнесла это прозвище по всей деревне.

– Ну, а меня-то пустишь переночевать? – появившись из-за машины, засмеялся водитель и быстро сбежал по откосу насыпной дороги. – Здорово, дедка Лёша! Здорово, старый ворчун!

– Андрюшка, шалопай, приехал! – опираясь на клюку, дед поспешил навстречу. – Я уж не чаял, что увижу тебя. Думал, не дождусь, а ты взял и прикатил. Ох, молодца, Андрейка! Опять шуткуешь над стариком, да? Проходи в избу, проходи. Умойся, да за стол. Ужин простыл. Знаешь, а надысь Верка прибегала. Полы пошкрябала, увидишь, какие чистые. Не успел извазякать. В избу-то захожу токмо поспать и всё. Ещё бельишко простирнула да на огороде повозилась. А председатель, зараза, так и отправляет ко мне командировочных, так и норовит подселить, но я всех гоню в шею. Пущай у себя устраивает, куркуль. А утречком я курицу зарублю. Лапшичку сварганим. Да, Андрюшка? – и всё заглядывал в лицо, и всё теребил за рукав.

Бежит по бульвару мальчишка.

Бежит в магазин за едой.

Его туда мама послала,

И папа с хромою ногой,

И дедушка с милой бабУшкой.

Все вместе послали его!

Сказали: беги, пострелёнок!

Пожрать, может, купишь чего.

 

А папа, слезу выпуская, 

промолвил расстроено, что ль:

«Как жаль, что ты возрастом малый.

Тебе не дадут алкоголь…».

 

И смолк, задавивши рыданья.

Хороший он папа. Герой.

В пивною подрался недавно –

Теперя хромает ногой.

И мальчика трепетно любит.

А как же! Сыночек родной!

Опора семьи и надёжа.

Не то, что папаша-алкаш…

 

Уж щас проявляет задатки

Сей ласковый внучек и сын.

Поэтому меткою стрелою

Несётся стремглав в магазин!

 

Опасно, конечно. Понятно:

Ведь вирус не виден, не слышн.

Его не поймаешь рукою

Как низко летящую мышь.

 

Да, есть опасенье – но всё же

Продуктами надо снабжать!

А то с голодухи тоскливо!

А то с голодухи в кровать

Уляжешься запросто вроде –

 К утру уж остынешь совсем.

Без всяких забот и печалей,

А также насущных проблем.

 

Поэтому быстро несётся

Бульварами мальчик легко.

Фамилья его – Фильдеперсов,

А звать, как и прежде, ГарькО! 

 

И снова о первой любви (воспоминания папаши Лока) 

 

Я повстречал её в закусошной вокзальной.

Она стояла, пальцы теребя.

И вид её был до того несчастен,

Что расхотелось даже выпивать.

 

Тогда сказал: вы, дама, извините

Меня за дерзость и открытый взгляд.

Но здесь, ваще-т, закусошное место,

А не музей изящновых искусств.

 

В том смысле, что здесь пьют и закусАют.

А не таращат глаз по сторонАм.

А вы как будто здеся по ошибке.

Чего вы здеся хОчите найтить?

Каждый день неповторим рассветом,

Туч дыханьем, ветром и дождем...

Небом, далью, лучезарным цветом,

Счастьем тем, которое мы ждем.

 

Не познать начал всех в этом мире,

Не понять любви, красот зари...

Правда жизни думы нашей шире,

Проще и прекрасней изнутри.

 

Истина всегда близка народу,

Как канон, лампадная свеча...

Каждый день – движение к уходу

В горнем свете юного луча.

  

ПОМОРСКАЯ ОСЕНЬ

 

Катятся тучи с востока,

Дождь каждый день моросит,

Стужей объята Сорока,

Осень листву золотит.

 

Кружит листва над мостами,

Падает в речки порог...

Листья – у нас под ногами,

В лужах неровных дорог.

 

Речки янтарные блики

Нежно ласкают нам взор.

Птиц пролетающих крики

Полнят печалью простор... 

 

ИНАЯ ПРИШЛА КРАСОТА

 

Иная пришла красота

Туда, где места нежилые:

На пожнях поморов треста,

Кусты, деревца молодые...

 

Кто помнит зародов ряды

От берега моря до края

Селений, где жили деды,

Где правила власть волостная?

 

Где чайки кружат над Сумой,

В моря уходили извека.

Лишь пенился след за кормой

Ладьи, отходившей от брега.

 

Иные пришли времена,

Но слава былых капитанов,

Чьи память хранит имена,

Над морем витает, не канув...

  

У РЕКИ

 

Выг‐речки брег оледенел,

Свет рдеет в чистенькой церквушке.

Рисует там мороз‐пострел

На стеклах окон завитушки.

 

Пришла зима, и сивер дюж.

Снега несет над морем скоро.

Знать, в эту пору лютых стуж

Молитвы слово нам опора.

 

Оно тепло нам источит,

Оно согреет наши души.

И это слово нам вторит

Порог реки в объятьях стужи.

Продрав глаза, я вышел на балкон.

И даль откупорил я взглядом как бутылку.

Запечатлел – как сфоткал на смартфон…

И в память бросил. Как пятак в копилку. 

 

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ВЕСНЫ

 

Прощёный день и первый день весны...

Забыты ль вины прошлые и прегрешенья?

Надежды оживут в прощёном воскресеньи...

И совпадут слова, дела, и явь, и сны.

 

Прости меня во всём, в чём виноват.

Во всём, что у тебя со мной не состоялось.

Во всём, что было не таким, как ожидалось...

И даже в том прости, в чём я не виноват.

 

Куражливо борясь со злобой дня,

Мы, не желая, множим вины неизбежно.

Благие помыслы неудержно безбрежны!

Я в этом не винюсь... но ты прости меня.  

 

ВСЁ ПОПЕРЁК

 

Март и апрель. Орут на крышах кошки:

«Эй, выходи! Поговорим!»

Хозяйки стряпали окрошку:

Поминки сгинувшей зимы!

 

Зараза снова в воздухе летает,

Явившись с раннею весной.

А солнце крыши согревает:

Одёжки лишние – долой!

 

Солярий под весенней глубью неба...

Влюблённых пара теплым днём,

Пивко закусывая хлебом,

На крыше млеет нагишом.

 

С балконов с чувством зрители галдели.

А кожу золотит загар.

Поют вороны, как свирели...

Мир понял: он опять не стар!  

 

С ДНЁМ ТЕАТРА!

 

Разве вымерло всё в карантине?!

Терпсихора насупила ль бровь?

Но межзвёздным летят серпантином

Страсть, игра, вдохновенье, любовь! 

 

 

О! Яндекс.Дзен!.. Дзенькую, Яндекс!

Я прежде дзен-буддистов знал.

Но Яндекс.Дзен узнает каждый.

Бьёт эта новость наповал.

 

Чего бы в Яндексе надзенькать,

Его вопросом теребя?

Эзотерически потренькать

Про всё готов он для тебя!

 

Как откровенья – эти дзеньки!

Обманна правда. Фейки – тренд.

Про вирус Яндекс и про деньги

Споёт – как в небе взяв ответ.

 

Дзен-виртуал ласкает души.

Приятное враньё бодрит!

Как лакомство заморской суши...

Надзенькав фейков, дух парит!

Ромашковый рай шёл на смену тюльпанам, июнь

травой-муравой застелил мне постель и прохлада 

Манила меня в глубь лучами воспетого сада,

И, как никогда, одиночество было – лишь дунь –

Пыльцой от цветка, опадающим старым нарядом.

Безумство цветов обещало чистейшие краски,

Невидимый глазу певец брал все ноты на бис,

И полчище птиц так напоминало актрис,

Вовсю разошедшихся, скинувших гримы и маски,

И дружно сбежавших на улицу из-за кулис.  

 

НАКАНУНЕ СОЛНЦЕСТОЯНИЯ

 

Шумит река. А может, это я

Шуршу по свежескошенной осоке.

У нас с рекой свиданье, где пороги

Да срубленного дерева скамья.

 

Я совершаю свой ночной дозор,

Придуманный не мною, а природой,

Когда солнцестояние у входа

В мой тихий дом и ночи светел взор. 

 

* * *

 

Пронзённый тёплыми лучами

Сияет лес,

И птица из-под ног крылами –

Наперерез.

Не насладиться, не напиться –

Июньский зной

Я, как та горлица – девица

Вспорхну. Постой!

Не торопи, июнь. Люпины

Ещё в цвету

Дай постоять мне тенью длинной

На том мосту. 

 

ДОЖДЮ

 

Сегодня дождь с обеда. Долгожданный.

Томился лес и маялась трава,

Вот желтый луг, лишь прозелень едва.

В июне, согласитесь, это странно.

 

Но зарядил тончайших струй мотив

И барабанит по крыльцу и крыше,

И чтоб шагов моих ты не услышал,

Лужайка превращается в залив. 

 

БЕЛАЯ НОЧЬ НА ХУТОРЕ

 

Когда день долог, светел и богат,

Как шах персидский – златом и коврами,

Когда ты не идёшь – плывешь лугами,

И мурава от темени до пят.

Когда уже не надо изумрудов

И гиацинтов – их полно вокруг

И снова ты описываешь круг,

Речною свежестью напившийся до блуда...

Июнь благословенен и пройден

Уже почти совсем, но длится сон

И не смолкает старая запруда.

И зачем только она кликнула эту страницу?! Татьяна Вадимовна и себе объяснить не могла. Что-то всколыхнулось в памяти, куда-то туда, в молодость, протянулась ниточка, что-то заставило подвести курсор – и палец сам нажал клавишу мышки. Экран сразу выдал картины – много картин, пронизанных синим цветом. И все подписаны только именем – Байрам. Но фамилия и не нужна была, потому что подпись отражала настроение, идущее от картин, – байрам, «праздник». Она узнала автора. И узнала город – Самарканд, хотя ни одной улочки на картинах не было изображено. Картины были не портретом города, а стихами о нём – городе, который Таня ещё студенткой сначала увидела во сне.

 

Ни в одном другом городе не встречала Таня столько голубого, синего, фиолетового, как в Самарканде. Купола мечетей, глянец изразцов, даже халат уборщицы в музейном комплексе – всё отливало небесным цветом. «Синий город Самарканд», – бубнила она про себя неизвестно откуда пришедшую строку. Потом вспомнила: это стихотворение однокурсника. Сергей написал его во время срочной службы – он служил на юге, недалеко от синего города.

В увольнение солдат отпускали редко и неохотно, а уж если запрашивал кто Самарканд, то вовсе мрачнел начальник штаба. Но Сергею удалось вырвать разрешение. Схитрил он, действовал через замполита, которому сказал, что для лучшего оформления Ленинской комнаты ему, художнику батальона, нужны какие-то особенные краски и кисти, которые можно купить только в Самарканде. Убедил – и поехал. А вернулся не только с покупками, но и с альбомчиком, сплошь заполненным зарисовками и набросками. За несколько часов нахождения в городе он успел их сделать столько, что даже немного опьянел от работы – голова слегка кружилась, руки подрагивали.

Этот-то альбомчик он уже студентом и показывал Татьяне. И так увлечённо рассказывал, что Татьяна отыскала в магазине «Искусство» фотоальбом с видами Самарканда. А, когда просмотрела его, поняла: Сергей не врал. И поэтому, когда летом надо было выбрать, куда ехать на пленэр – в Прибалтику рисовать готические и барочные здания или в Самарканд и Бухару, Таня, не колеблясь, выбрала Азию. Туда же отправился и Сергей. Ему больше хотелось увидеть Прибалтику, где он до этого не был, и которая мучила его, как и многих, не знающих Прибалтику, наблюдавших её со стороны, мучила непонятной, влекущей тоской. Но ещё больше не хотелось отпускать Таню от себя. Группа образовалась небольшая, но и в ней Таня с Сергеем держались вдвоём. Впрочем, на курсе их давно уже воспринимали как одно целое. И тогда по дороге ночью в поезде она увидела город во сне.

А уже на месте первое, что привело Таню в восторг, были верблюды. Таня увидела их, когда все ехали они автобусом на этюды; она выглянула в окно, а там – вереница рыжих дромедаров. Идут гуськом – и никакого погонщика рядом. Отсутствие погонщика особенно восхитило её.

– Ой, смотри-смотри, какие они умные! – чуть не закричала она. – Идут себе! И ведь знают, куда надо!

Этот нескрываемый восторг несколько обидел Сергея. Он же рассказывал ей, как сам удивился, когда во время своей армейской службы увидел такую же вереницу верблюдов, важно шедших мимо палаток в песках, где расположился батальон! А Таня, значит, невнимательна была к его словам, забыла.

– Ну да, я же тебе рассказывал. Не помнишь?

– Помню, – чуть погаснув, ответила Таня, – но здесь ведь вживую…

Видно, уж очень полюбились ей верблюды, и позже уже другие верблюды попали в этюд Тани. Этот этюд очень хвалили на кафедре.

Хвалили и другую её работу. Но уже не этюд, а вполне законченный портрет. Таня назвала его «Керамист».

Ну да – встречают по одёжке.

А провожают?

                           Потому,

Когда столкнёмся на дорожке,

Не верь наряду моему.

 

Не в тех летах, чтоб наряжаться:

Фасона старого пальто,

Не тот покрой у брюк.

Но, братцы,

Они поглажены зато!

 

Ботинки стоптаны, но всё же

Носы, как зеркало, блестят.

Набойки справить – и, похоже,

Ещё с годочек поскрипят.

 

Да, бытовых проблем хватает.

Счета съедают пенсион.

Стране плевать.

                               Лишь Бог спасает.

Он видит всё,

                          всё знает Он.

 

Для каждого под этим небом –

Так было испокон веков –

Найдётся соль, краюха хлеба,

Воды достаточно глотков.

 

Бог не оставит.

Это ясно.

И даже ясно – почему:

Чтоб жизнь не тратили напрасно,

Душою всей пришли к Нему.

 

Нелёгок путь.

                         Тернист и долог –

Всей жизни мало, чтоб дойти.

Но, сколько б ни было силёнок,

Всяк крест обязан свой нести.

 

С рожденья дан он.

                                     Не случайно

Твоё явление на свет.

Зачем? Почто? – сие есть тайна,

Но выбора иного нет.

 

Живём в трудах.

Но труд духовный –

Всего превыше и важней.

Приемлем это безусловно,

Да только – на исходе дней…

 

С годами ценится иное.

Коль выбор правильный пути,

Не важно, сколько за спиною,

Куда важнее – как идти.

 

Как, а не в чём.

                             В чём – дело третье…

Но ты не зверь, а человек.

Всё будет на тебе смотреться,

Когда не пусто в голове.

Замок на горе. А я-с горы:

Вырвалась из каменных объятий.

На него, по правилам игры,

Вечное наложено заклятье:

Помни каждый, кто войдет сюда, –

Двигайся неслышно, левым боком,

Не касайся трона никогда:

Вдруг окаменеешь ненароком!

 

Выскочила. Дух перевела.

Оставляя замок за спиною,

Я с горы летела, как стрела,

На одном дыханье. А за мною –

Дождь! Библейский ливень! Крах небес!

Зонт повис в руках листком осенним

И тотчас же радостно воскрес,

Чтобы подтвердить мое спасенье... 

 

* * * 

Чужой билет достался мне,

Чужой живу судьбой:

Благополучная вполне,

Довольная собой.

 

Не выпал мне ни царский трон,

Ни денег полный воз,

Зато в кругу других матрон

Я счастлива всерьез:

 

Все хорошо. Уютный дом.

Работа и семья.

И как-то верится с трудом,

Что я – давно не я,

 

Что все случилось не со мной

(Моя ли в том вина?),

Что жизнью я живу иной –

Не той, какой должна:

 

Не умираю от тоски

Уже в который раз,

Не поднимаю от строки

Больных бессонных глаз.

 

Зачем мне рваться и бросать,

Коль жизнь не так плоха?

 

Живу не только чтоб писать.

И нет страшней греха... 

 

* * * 

Из Равенны – в Римини, оттуда – в Верону:

Невзначай, налегке пролетая века...

В синей мантии солнце здесь мерит корону,

В Средиземное море глядясь свысока.

 

Я спешу за тобой, уходящее лето:

Только здесь задержаться тебе суждено!

Пусть любимый меня под балконом Джульетты

Поцелует, как в сказке, забытой давно.

 

Или это не сказка, а мудрая басня?

Жаль, что я не мудрею, пока молода...

Наклонилась к нему, как пизанская башня,

Чтобы он мне «люблю» прошептал навсегда...

 

Вместе мы переедем в декабрь из июня,

Вмиг источит нас снежная ночь изнутри...

 

...Но последним рывком я тяну к себе юность,

Словно шарфик, застрявший в закрытой двери.

Всемирная драма перерастающая то тут – то там во всемирную вакханалию уже породила и еще породит массу последствий – и одно из наиболее явных – резкое падение в ряде стран доверия к властям и рупорам массовой информации.

Вообще-то, периоды возрастающего недоверия к так называемым официальным и около-официальным источникам информации явление не новое. Более того, советский период нашей истории именно на территории нынешнего постсоветского пространства укоренил у людей пытающихся осмысливать изливаемую на них информацию стремление «читать между строк» и дополнять своими либо чьими-то размышлениями недосказанное.

При этом воспринималось, как нечто естественное то, что властями «вслух» не все может быть сказано. Кстати, это «не все сказанное» имело свою иерархию. Было то, что выплескивалось в массовые СМИ. Но кроме этого действовала колоссальная по своим масштабам махина просветительской и пропагандистской лекторской работы. Реальная отдача – отдельный вопрос. Но деятельность самой этой махины была возможна потому, что лекторы не только перелопачивали вроде бы и доступные, но все-таки специальные издания (типа журнала «За рубежом» и т.д.), а и имели доступ к более специальным источникам информации – от печатных изданий до тех, что использовались на разных совещаниях и конференциях. Для ученых же были спецхраны и соответствующие их роду деятельности (в ряде случаев именные) издания философских и иных текстов.

Поскольку «правила игры» были довольно четкими, постольку такая система поступенчатого проникновения в мир «особых знаний» по своему работала. То же, что где-то наверху что-то недоговаривают, тоже казалось по своему логичным: ну, не о всем же следует «говорить вслух».

Сложнее и пагубнее для любой системы, включая и советскую оказывается то состояние, когда у людей начинает крепнуть ощущение того, что вышестоящие не просто что-то недоговаривают, а то и просто вводят в заблуждение (сегодня это называется «фэйками»), а попросту действуют нерационально, превращенные же в маски слова начинают восприниматься, как нечто неуклюжее, псевдомаскирующее, как в анекдоте о Штирлице, который в день Красной армии пошел по улицам Берлина в пилотке, с гармошкой, распевая советские песни, и про себя подумал: «Не слишком ли я плохо замаскировался»?

В символическом же плане, наверное, самый убийственный анекдот – о замышляемом и планируемом в ЦК полете на солнце. Здесь жесточайшая ирония над самой верой в то, что «там, наверху», действуют «те, кто знает», те, кто логичнее нас с Вами. А это уже колоссальная трещина в здании Веры…

И как же все это соотносится с нашим сегодняшним днем?

Есть, конечно, и колоссальное различие: в советские годы существовало мощное стремление восполнить лакуны официальной информации. Причем совсем не обязательно такое восполнение шло лишь за счет самиздата, «вражьих голосов», ОБС. Как уже было замечено, могли использоваться и дополнительные источники информации, распространяемые по советским каналам.

Сейчас во всем мире, и, естественно, у нас иная проблема: мы захлебываемся в источниках разноречивой информации и псевдоинформации. И главная задача у тех, кто пытается докопаться до сути, – не движение к сокрытому, а разгребание гор информационного мусора, что сплошь и рядом на уровне индивидуальном оказывается практически невозможным.

Турнир природ – мужской и женской.

Мужской и женственный подход,

Спряженье сущности и жеста,

Дуэль мужских и женских нот,

Замес агрессии с блаженством –

Приход, уход, восход, исход!.. 

 

* * *

 

Между шквалами – затишье –

Передышка, передышка...

Буду броская – не слишком,

Буду тихая, как мышка.

 

Надышаться, напитаться,

На-расправить свои перья...

Скоро снова прорываться

Той высокой узкой дверью.

 

Что-то снова захотелось

Далеко и высоко – 

Всем своим верблюжьим телом –

Сквозь игольное ушко. 

 

* * *

 

Внезапно утром я узнаю, где ты.

По телефону слеп и недосуж

Наш разговор, длиною в сигарету,

Которую у лифта курит муж. 

 

* * *

 

Твой дом замаялся простудой

Без женских рук.

В горе с немытою посудой

Живёт паук.

 

И – с тормозов слетели оба…

Пусти – зачем

С пристрастием изгибов обыск

И ямочек?!.

 

Не выручает изыск знанья…

Спаси – тону!

Как возвращенье из изгнанья –

На Родину! –

Так поцелуев градус крепок

И жар: найти

Всей жадной кожей – точный слепок

Альтернатив.

 

Кто, где, когда, мужья ли, жёны…–

Лишь ты и я,

И бесконечно протяжённы

Объятия.

Не важно, поздно или рано…

Ну, всё – держись!

Я затяну любые раны.

Мне имя – жизнь!

 

Скажи на божескую милость –

Летела я?

И целое восстановилось!

И – цела-я!!! 

 

* * *

 

Опять отравлена тобой

Кровь, полная адреналина…

То в сердце бой, то – перебой,

А чрево сглатывает длинно.

 

Губ солёных горячие дольки,

Вкус твой вспомнивши, оближу.

Ото сна пробудившись только,

На воздушной подушке лежу.

День такой, что, возможно, случится –

сбросить ношу и встать в полный рост.

Странным зрением видишь жар-птицу –

и хватаешь за радужный хвост,

ускользающий. Пёрышко вьётся

на ветру, исчезает в заре, 

но сиянье в тебе остаётся – 

ты был нужен ей в этой игре,

завербован, уже несвободен –

зреет плод в изумлённой душе,

может, только на это и годен,

не скупись, ты ведь понял уже –

изначальный посыл неприемлем,

мир под нас не заточен никем,

но особый твой месседж не дремлет –

что-то вертится на языке,

чуть горчит, будто корень имбирный,

забирает щенячьей тоской,

а потом прирастает – сибирью,

ниагарой, судьбой, лепестком…

Из пелёнок, сомнений, простуды

вырываешься на полчаса,

на просторах нетяпанной тундры

разведёшь полыхающий сад. 

 

* * *

 

Никуда не спешить и молчать – драгоценная роскошь,

я отвыкла от счастья не помнить, какой день недели,

прислониться к стволу, различая, как сокодвиженье

резонирует с током моей непроснувшейся крови,

малахитовый глянец упругой магнолии трогать,

лёгкой белкой взбежать по стволу разметавшейся ели

и услышать в себе ритуал вызреванья решенья –

под кольчугой коры и вверху – под короною кроны.

 

Здравствуй, жёлтая бабочка, помнишь прошедшее лето?

Отчего бы тебе и не помнить свои воплощенья?

Вижу море, как странно, не в той стороне, не иначе

заблудилась – стволов хороводы, камлание ветра,

а всего-то – четыре, привычные стороны света,

но поднимешь глаза – унесёт кружевное вращенье,

что за Мебиус всё перепутал и переназначил?

Прорастает бамбук сквозь каркас гималайского кедра.

 

Мой тюльпановый бог, мне пора, я тебя не забуду,

мне под небом твоим так дышалось свободно и сладко,

журавли возвращаются, всё ещё строятся клином,

охраняя устои людской растерявшейся стаи,

беззащитны, бескожи самшиты, доверчивы буки

с поперечным тончайшим задумчиво-светлым раскладом,

многоликие страхи назойливее повилики,

однозначно распознана лесом тревога простая –

 

просто умные дети так долго ещё не взрослеют,

никогда не взрослеют, становятся тоньше и хрупче,

чем курносый, с косичками, с ярким румянцем младенец,

крепко верящий в маму, в целесообразность процесса.

Злая нежность второго дыханья сомнения лечит,

сапоги-скороходы, подробностей жизней на десять,

ухвачусь за соломинку слова, за призрачный случай

разгадать изумрудную тайну колхидского леса. 

 

* * *

 

Я глазами люблю. Ты мне на уши вешай-не вешай

серпантин и спагетти – тебя я не вижу пока.

(Посмотри «Аватар»!) Я приму этот вечер на веру

и беспечно сгорю в травоядном огне языка.

 

Я волнуюсь всегда. У меня волновая природа,

не прими на свой счёт. Я почти не бываю собой,

я ведь многое знаю о страхе. Тапёр, не юродствуй,

постыдись, приглуши, лучше вовсе по-русски не пой.

Солнечный луч пробился сквозь шторы и упал на подушку. Чуб спящего мальчика засиял золотом.

– Золотце моё, пора вставать! – сказала мама, любуясь сияющей прядью.

– Я ещё чуть-чуть, – ответил сын и натянул на голову одеяло. 

Сияние сразу пропало.

– Димочка, посмотри какое утро – свежее, ясное! – не сдавалась мама в попытке добудиться сына. 

Она подошла к окну,отдёрнула занавеску и открыла настежь форточку.Свежесть утра ворвалась в комнату сына. Ласковый ветерок задиристо пощекотал его голую пятку. Пятка медленно вползла под одеяло. 

Дима понимал, сколько не прячься от утра, а вставать всё равно придётся. Но и мама знала привычку сына немного понежиться в постели. Поэтому дала ему немного времени на раскачку. Она пошла на кухню и занялась приготовлением завтрака.

– Чио-чио, фьить-фьить-фьить, – послышалось откуда-то сверху.

Куда и сон пропал! Дмитрий тут же высунул голову из-под одеяла, пытаясь найти источник необычных звуков. 

– Чио-чио, фьить-фьить-фьить, – пение повторилось.

И тут мальчик заметил маленькую птичку, сидящую на раме открытой форточки. Она была похожа на воробья, только слишком жёлтая.

«Как будто солнышком испачкался», – подумал Дима.

– Ты кто? Воробей? – спросил он, не надеясь услышать ответ. Ведь птицы – не люди. Они говорят на своём, птичьем языке. Но ошибся…

– Нет, – ответил гость, – я не воробей.

Дима решил, что ему послышалось.

– Канарейка? –задал он второй вопрос, чтобы проверить. У его друга жила такая в клетке.

– Нет, – снова ответила птичка, – я не канарейка.

Дима не верил своим ушам – птица ему отвечала! Он сначала оробел, но потом продолжил спрашивать:

– Так кто же ты?

– Я чиж, – последовал ответ, а вслед за словами раздалось и птичье щебетание, – чив-чив-чив, чирики-чирики-чив.

– Ты умеешь и на человечьем, и на птичьем говорить?

– Да, чирики-чирики-чив, – подтвердил чиж.

– А что, все чижи умеют говорить, как люди?

– Нет. Только я. Чив-чив-чив.

– А почему? – допытывался мальчик.

– Потому что я не обыкновенный чиж, а ЧИЖ! – услышал он в ответ.

При безлунье тьма на море…

На душе печаль…

Жду, когда, сквозь темень, зори

Мне осветят даль,

И когда восточный ветер 

Дунет в паруса.

Сон развеют на рассвете

Чаек голоса!

 

И разбуженное утро

Улыбнётся мне.

Лучик, цвета перламутра,

Прямо по волне

Устремится мне навстречу

Чтоб сказать: «Привет!»

Вмиг печаль души излечит

Солнечный рассвет! 

 

ВСЁ ПОНЕМНОГУ

 

Время обгоняет скорость света.

Наша очередь подходит уходить.

Что успели мы за годы эти,

Будут правнуки когда-нибудь судить.

 

Ну, а нам осталось оглянуться,

Вспомнить прожитые на земле года.

Локоть рядом, но не дотянуться – 

Нам от совести не деться никуда!

 

Кто-то горькие проглотит слёзы,

Кто-то громко рассмеётся, как дитя.

Кто-то вспомнит речку и берёзы,

Душу памятью себе разбередя.

 

Сяду я вот так перед дорогой,

По обычаю, чтоб лёгкая была.

Мне ведь не куда-нибудь, а к Богу – 

Отчитаться за житейские дела.

 

За всё то, что сделал и не сделал,

Как любил и по каким законам жил.

Будет отвечать душа за тело,

За всё то, что в бренном мире натворил…

 

Посижу и помолюсь я Богу,

Вспомню прожитые на земле года.

Жил, грешил, любил – всё понемногу…

Мне от этого не деться никуда. 

 

НЕ ЗАБУДЕТСЯ!

 

Дети пройденного столетия

С сединою прожитых лет,

Вы великой страны соцветие,

Той, которой сегодня нет.

 

Той, в которой все были братьями

От Курил до берлинской стены.

Той, в которой делами знатными,

Поднимали престиж страны.

 

Той, где жили всегда заветами

Своих прадедов, дедов, отцов.

Трудовыми гордились победами,

Новостройками городов.

 

Все тогда назывались русскими:

Украинец, латыш, узбек,

Смуглый, рыжий, с глазами узкими

Жили дружно из века в век.

 

И хранили свои традиции,

Корни рода, фольклор и быт,

А Москва была всем столицею.

Разве можно такое забыть?

 

Не забудется площадь Красная,

И июньский победный парад,

И мелодия гимна прекрасная,

И в честь мира салютов раскат.

 

Дети пройденного столетия

С сединою прожитых лет,

Вы державы большой соцветие,

Той, которой сегодня нет.