Новый День №28

Я недвижно стоял в позабытой Богом местности.

Поздняя осень присыпала землю тончайшим слоем снега, сковала здоровущие лужи, с полупрозрачно- бурыми жерновами по поверхности, льдом, укрыла лишённые листьев ветви дерева ажурной, паутинчатой шалью. Однако она не смогла схоронить под собой ни нищеты, ни разрушенности, ни обездоленности этого края.

Чудилось мне, находящемуся посередь развороченной, покрытой рытвинами и буераками грунтовой дороги, где мешалась вязкая коричнево-жёлтая грязь с колыхающими водами луж, в каковых можно было утонуть по колено, с редкими следами кабаньих копыт да собачьих аль волчьих лап, заброшенность этой проезжей полосы. По которой, по-видимому, столетия катили колёса телег, машин, важно ступали копыта лошадей и босые стопы людей.

Накренившийся набок столб, поместившийся справа от дороги с покосившейся на нём вывеской, где почитай истёрлись буквы, всё же оповестил меня, что я входил в селение, кое кликали «Белые Могили». Я протянул руку и дотронулся иссохшими подушечками пальцев до трухлявой доски, на которой белой краской ктой-то, верно давнешенько почивший, с трепетом и любовью, придавая буквам мудрёные завитки, вывел величания деревеньки в оной родился, вырос, жил и быть может помер.

Впрочем, теперь это поселение, точно также как и возлежащий вкруг него край, доживал свои последние деньки, покинутый жителями, и уже активно захваченный деревьями, сорными травами да дикими зверями. С доски тихо шебурша, словно шушукающиеся промеж себя осенние опадающие листы, посыпалась мелкая труха, а вместе с ней посеялся краешек заглавной буквы. 

«Кар...кар...кар!» - громко пронеслось надо мной.

И чёрный ворон вроде предвестника тьмы и смерти, закружил в не менее тёмных небесах, где измождённые весом и объёмом громоздкие буро-серые тучи заслонили голубизну и солнце.

Ещё чуть-чуть постояв подле наклонённого столба и вывески, проведя окоченевшими пальцами по её краю, будто стараясь смахнуть оттуда эту всепоглощающую смерть и тоску, я сделал неширокий шаг влево и, ступив на грунтовку, а верней сказать в густую расплывающуюся жижу, так часточко покрывающую наши земли, нынче же хоть немного сохраняющую крепость почвы, огляделся. Невысокие дерева подступали близонько к той ездовой полосе, они также брали вполон с одного боку и саму деревеньку, раскинувшую свои дома, наделы по праву руку от широкой, наполовину скованной льдами, речки. Деревья вместе с густыми зарослями кустов уже приблизились к самим жилищам, они вошли во дворы, захватили огороды, да только покуда не тронули избёнки, всё ещё пугаясь мощи некогда срубленных и поставленных людским умом и руками построек.

В пять тридцать утра лейтенант Лёва Аргаткин, сидя в состоянии комы, тупо нюхал свой пистолет марки «стриж» и, постанывая, страдал. Особенно болела голова, которая казалась налита расплавленным свинцом. Накануне в ресторане «Канатка» они праздновали окончание полугодичной командировки и «помешали» всё подряд: и «палёнку», и коньяк, и пиво, хотя, разумеется, Лёва Аргаткин подозревал о последствиях весело проведённого времени. В общем, он облажался и теперь страдал, вспоминая, у кого можно стрельнуть таблетку «от головы». У Игоря Габелого, разумеется, потому что он дока по части медицины.

Лёва Аргаткин со всей предосторожностью, на которую был способен, поднялся со стульчака, когда в туалет влетел тридцатимиллиметровый снаряд, срикошетил от кафеля и оставил в двери огромную дыру. Лёва как стоял, так и сел, полагая, что у него оторвало голову. Только после этого он услышал бешеную стрельбу, которую принимал за шум в ушах. Боль мгновенно прошла. Лёва подтянул штаны и побежал к командиру группы. «Ура тараканам! – по привычке твердил он. – Ура!!!»

«Ду-ду-ду-ду-ду…» – била автоматическая пушка БТРа, «трук-трук-трук» – как сороки, трещали АКМы, «тр-р-рум-м… тр-р-рум-м… тр-р-рум-м…» – строчили ручные пулемёты, и гильзы сыпались как горох. Иногда к хору присоединялся шипящий звук, заканчивающийся громким и крайне неприятным звуком: «Бум!» – рвались гранаты РПГ-7 , и тогда здание гостиницы заметно содрогалось. 

– Да ты ранен! – заметил Игорь Габелый мимоходом, стоя на колене и набивая магазин патронами под свой АК-109. 

Он один в отряде любил такое оружие и считал, что в городе оно эффективнее, чем калаш под патрон калибра пять целях и сорок пять сотых миллиметра. Рядом валялся вскрытый цинк и тапочки: Игорь был босым и в одних трусах. 

– Где? – схватился за ухо Лёва и увидел кровь. 

Должно быть, стеклом, сообразил он, и тут же забыл о своей царапине, потому что в окно ударила очередь, и он упал и пополз назад в свой номер за автоматом. Ему тут же отдавили руку и три раза наступили на уши. Казалось, что стреляют со всех сторон и во все окна и двери, а за каждым углом притаилось по духу. По коридору, который вмиг наполнился дымом и пылью, туда-сюда сновали полуодетые люди, и самое главное, что все дико матерились или просто истошно кричали, ища своих. В последующие дни Лёва получил столько ушибов и ранений, что о том своём первом ранении забыл, и только тонкий белый шрам под левым ухом, там, где плохо росла щетина, напоминал ему о штурме Пятигорска. 

Из соседней комнаты высунулся капитан Олег Вепрев и, кисло морщась, словно объелся лимона, диким голосом заорал:

– К окнам, сукины дети! К окнам! 

«Позор! В ЦК евреев нет», - 

Сказал Икселероду Лифшиц

(Министр будущий). В ответ 

Икселерод: «А как же Дымшиц?»

 

В Политбюро КПСС

Давно евреев нет, а без

Евреев Яков Иксельрод 

Считает, дело не идёт.

«А раньше», - подсказал Гранович,-

«Там был товарищ Каганович!»

 

Сырой, обшарпанный подъезд,

Подпольный сионистский съезд.

Сто делегатов в этот год

Приехали. Икселерод

Встречал, и каждого из ста

Спросил: «За Вами нет «хвоста?»

 

Обшарпанный, сырой подъезд.

Подпольный сионистский съезд.

И помыслы у сионистов,

Как и подъезд, весьма нечисты.

 

Сырой обшарпанный подъезд

Проходит сионистский съезд.

И здесь у каждого Абрама

Своя отдельная программа.

 

Подпольный съезд всех сионистов.

Гранович лидер экстремистов.

Икселерод, наоборот,

Стоит за взвешенный подход.

Зарецкий, Ройтбурт, Капенгут

Хотят успеть и там и тут,

Грановича с Икселеродом,

По очереди, продают.

  Те, кто учился в высших учебных заведениях при советской власти хорошо помнят, а все остальным будет полезно узнать, что в них существовало так называемое распределение. Каждый выпускник, согласно закона был обязан отработать пять лет на том предприятии или в том учреждении куда его направит любимые партия и правительство. А иначе суд и места не столь отдалённые. Процедура распределения была отработана годами и представляла собой целый ритуал. Перед самой защитой диплома, скрупулёзно подсчитывались все балы заработанные студентом в стенах родной «альма-матер». На основании этих баллов составлялась очерёдность захода в заветный кабинет, где и лежали таблички с местами будущей работы. Отличники выбирали из полного списка, ну а те кто учился, скажем мягко - не очень, брали, уже то, что осталось.

  Как и везде учился на нашем курсе студент, весьма не прилежный в этой самой учёбе. За давностью лет я его фамилию уже и не помню, а поэтому назовём его, для краткости просто Гена. Средний бал успеваемости, за все его годы учёбы в институте,  составлял твёрдый «удовл» или «трояк» по нашему. Отличники ( вроде меня) выбрали себе для работы, далёкие, красивые города, да ещё с обязательным предоставлением жилья, в виде отдельной квартиры. Хорошисты поехали в города областного и районного значения, с предоставлением койко-места в заводском общежитии. Вот, наконец, настал черёд переступить порог заветного кабинета и нашему незадачливому Геннадию.

  Убелённый сединами декан взял со стола последнюю карточку, вздохнул и произнёс - Те, кто заходил в этот кабинет до тебя, вполне возможно, со временем будут терзаться сомнениями, правильный ли выбор они сделали в своей судьбе или нет. Тебя же сия участь миновала, потому как тебе просто выбирать не из чего. Бери бумагу эту и лети голубь мой сизокрылый в Калмыкскую степь, в город Элисту, и я надеюсь, что жить тебе придётся не под открытым небом, а как минимум, в их национальной юрте. 

***

  С той поры прошло лет этак пять. И в моём родном Краснодаре решено было провести Всесоюзный съезд работников системы хлебопродуктов. Кажется так это мероприятие называлось. Прознав про это, я стал навёртывать круги вокруг своего непосредственного начальника, с целью добиться заветной командировочки на свою малую родину.

- Угомонись - молвил мой шеф. - Не по чину тебе, «солобону» на  всесоюзные съезды ездить. Молоко на губах ещё не обсохло. Пусть вот мой зам поедет. Он вообще за всю свою жизнь моря не видел, а ты, небось, с пупенка в нём уже барахтался.

В уже далеких сейчас 90ых мне посчастливилось работать несколько дней с настоящими каскадерами. Лучшими каскадерами страны, снимавшимися во всех хитовых лентах моей юности – от «Человека с бульваров капуцинов», до «И на камнях растут деревья» и т.д. Нас, тогдашних студентов Гитиса, вытащил на несколько съемочных дней наш преподаватель фехтования Владимир Пивоваров, что нам, конечно, 19 летним пацанам было крайне интересно. Получив хорошую пластическую подготовку еще во МТЮА, где, кстати, и состоялось наше первое знакомство с каскадерами группы Андрея Ростоцкого – постановку боев к спектаклю Игоря Франца «Маугли», совмещенную с значительной предподготовкой, делал Всеволод Хабаров.

Именно тогда мы освоили разные штуки-трюки вроде «крокодилов», стояние на головах и руках, первые азы сценического боя (пока еще без фехтования) – падения-перевороты, кульбиты и т.д. Хабаров же первым сформулировал нам творческо-спортивный лозунг – «если хочешь подрасти во всех отношениях – ешь морковку и виси на турнике». Вообще еще с тех пор нами были усвоены эти простые спортивные правила – тренируйся весом своего тела. Турник, бег и координация – вполне достаточны (и безопасны, относительно, например, тяжелой атлетики, и прочих весовых «качалок») для спортивной формы человека не собирающегося быть чемпионом в какой-либо узкой специализации. Сказать, что не было травм совсем, было бы неправдой. Пивоваров потом уже не раз повторял: «Если я утром проснулся и у меня ничего не болит – это значит, что я умер». Но шишки юности быстро заживают, а опыт их набивания бесценен. Большинство приемов, базовых установок не раз помогали впоследствии – от умения «подвесить» себя за «крючочек» вверх (что нам преподал Сергей Лобанков), т.е. получить походку кота, когда центр тяжести постоянно находится посередине, вися в воздухе, а ноги только подставляются под вектор движения, скрадывая массу телу в разы, увеличивая скорость и маневр, заставляя ощущать себя в контроле от уха до мизинца ноги, делая легким, четким и графичным каждое движение – до безопасного падения, когда, убирая все угловато-бьющиеся части, как то: руки-локти и т.д. надо стараться сместить вектор удара вдоль поверхности, снизить вертикальную энергию горизонтальным скольжением. Падая – падай, – говорили они, – или выпрыгивай в равновесие. Все травмы идут от попыток подстраховаться – руками и т.д., оттянуть падение, что и приводит в итоге к жесткому столкновению с землей. Мы достигали тогда таких результатов, что в упражнении – вскочить босиком на колени сидящего – 80 килограммовые ребятишки вскакивали на колени миниатюрных девочек как бабочка (и часто эти самые миниатюрные девочки, весили гораздо тяжелее, при своих 40, забывая соблюсти правило «крючка», когда проделывали то же самое). Мы падали с двух столов – под два метра высотою – с лежа на лежа – плашмя – на покрытый одним линолеумом бетонный пол лицом вниз и это казалось в порядке вещей. Самым же страшноватым упражнением был перескок через стол – на руки – выброс с переворотом на ноги – здесь уже, конечно, страховали – ибо стоило испугаться в середине «пути» и человек мог «линейкой» обрушиться ровно на угол стола. Это «стремное» упражнение к чести нашей женской половины – делали даже девчонки.

Я шёл медленно по небольшому тихому переулку, полностью и всеми мыслями ушедший внутрь себя. Что-то остановило меня, и я осмотрелся. Я оказался на знакомом мне с детства, небольшом пятачке узкой дороги, до того узким, что мне показалось, что я ошибся. Но я не ошибался. Детские воспоминания волной хлынули на меня, и я пережил все ощущения, которые волновали нас в те далёкие времена.

Место, где я оказался, было нашей детской хоккейной площадкой. Это не было специально оборудованное игровое место, а просто обыкновенный переулок с побитым асфальтом в стороне от главной дороги. Машины редко заезжали на этот участок. А дома на этом участке были ограждены высоким забором, который защищал от случайного попадания шайбы в окно. Мы случайно наткнулись на него, выбирая место для баталии в хоккей между дворами. В нашем центре города немало было детей, которые любили эту игру. Так, поговорив с ребятами из ближайшего двора, мы назначили встречу и место, где произойдёт игра. Желающих играть в нашем дворе хватало, но основной костяк команды у нас был. С каким энтузиазмом мы настраивались на игру, желали и мечтали о победе и ставили цель только выиграть. Мы считали свою команду непобедимой, но как оказывалось - не всегда. Ребята с соседнего двора тоже оказались крепким орешком.

Это сейчас, казавшийся узким участком дороги, в то время, мне казался целым футбольным полем, который мы готовили заранее: очищали нападавший снег за день, ставили ворота из обычных больших камней, правили борта.

Игра проходила жёсткая. Правила были обычные, но грубости и драки никто не допускал. И несмотря ни на какие морозы, после игры всё тело парило. Невозможно передать душевное волнение, переживания во время игры и огорчение от поражения. Мы всегда старались разобраться, в чём причина наших поражений: меняли вратаря, игроков по ходу игры. Но часто проигрывали. Игры происходили один или два раза в неделю. И со временем, перед игрой, собиралось большое количество зрителей и просто зевак, которые с любопытством наблюдатели за происходящей игрой. И каждый раз мы готовились к реваншу. И какое счастье было у нас, когда мы выигрывали, и эти выигрышные партии в последние встречи становились чаще. Я готов всю жизнь ощущать это состояние душевной эйфории. 

Помятые, с синяками на ногах и руках, с побитыми губами, носами, фингалами, все с головы до ног в снегу – но счастливые! И готовы заново играть в хоккей. Родители ругали нас за наш вид, но остановить нас было невозможно, и еженедельно мы ходили за своими порциями синяков.

Это сейчас, став взрослым, понимаешь, что ребята с соседского двора были на несколько лет старше нас и опытнее в игре. И любая прошлая победа в хоккейной баталии сейчас становится в два раза дороже.

Часы отдохновения – 

Подпитка для души – 

Под листьев шелестение 

Прогулочка в глуши. 

 

Вдали от гуда города, 

От дрязг его и драм. 

В пределах леса голого, 

Что гулок точно храм. 

 

Хожу по светлым просекам, 

От пряной прели пьян. 

Мне служит верным посохом 

Четырёхстопный ямб. 

 

* * *

 

Листвы паренье над землёю,

Как будто сходит благодать.

Смерть листьев стала красотою

Такой, что трудно передать.

 

* * *

 

Сквозные шорохи осенние.

Дымов отвесное стояние.

Всё ближе с каждым днём забвение,

Короче и бледней сияние.

И, словно прервано дыхание

В момент свободного падения,

Объемлет душу замирание

От листьев смертного парения.

Ветреное ноябрьское утро призывало меня не покидать зону комфорта: четыре стены с удобной кроватью и тёплым пледом. Но желание увидеть, услышать глубоко уважаемых мною поэтов Валентину Юрьевну Ерофееву-Тверскую из Омска и Бориса Васильевича Бурмистрова из Кемерова пересилило моё нежелание выходить из дома, ехать два часа до Барнаула и полчаса до Новоалтайска, о чём я ничуть не жалею. Это было как раз то самое непотерянное время, проведённое с пользой для души и ума. Хочется низко поклониться в ноги Борису Васильевичу, сказавшему, что литература не должна опускаться до уровня развлечения. Абсолютно с ним согласна. Литература - не клоун на арене и не должна никого развлекать. Даже сказки, над которыми можно и посмеяться, и поплакать, выполняют другую миссию, нежели развлечение. Благодарна Эдуарду Робертовичу Вестерману за его призыв читать Достоевского. Этот человек стал для меня открытием. 

Таким же открытием стала для меня и Нина Александровна Ягодинцева после лекции о безопасности творческого развития, хотя поверхностно мы были знакомы и раньше. Я увидела, какой это интересный, неординарный, умный человек, желающий поделиться своими знаниями с теми, кто в них нуждается. Это только малая часть, что приоткрылась мне. А сколько ещё интересного и непознанного!

Да, именно такие встречи заставляют меня покидать зону комфорта и мчаться "за тридевять земель" от дома. Да, наверное, я - чудачка. Но я ещё из того поколения, которое читало книги. И я, пожалуй, их читала больше сверстников, в силу своей замкнутости и лёгкой боязни людей. Нет, конечно, в моём детстве были замечательные люди, которых я люблю и помню, но книги занимали особое место. И всё то лучшее, что есть во мне, в большей степени взято из книг. Я их читала, каюсь, даже на неинтересных для меня уроках, вкладывая книгу в учебник. Наверное, поэтому мне горько сейчас слышать существующее мнение, что литература должна быть позитивной, развлекающей. Да, писатель должен оставлять читателю надежду. Но развлекать?! Для развлечений есть другие места. Лично меня тошнит от похожих друг на друга любовных романов, боевиков,детективов. И именно на таких встречах получается почувствовать в своей душе гармонию, узнать что-то новое и полезное. Именно в таких встречах есть особая энергетика, чего лишен интернет. И уж лучше тратить деньги на поездки, нежели на спиртное и прочие допинги, заполняющие пустоту. Есть и ещё положительный момент от моих вылазок из зоны комфорта: дети. От интереса ли, куда так рвётся мама, от скучания ли по мне, они напрашиваются со мной. И сын, и дочь, в отличие от меня пятнадцатилетней, знают, что писатели - это не только портреты на стене, а живые люди. И я вижу, что культура поведения моей дочери в общественных местах выше, чем у её сверстников. И хотя мои дети не читают "запоем", как я, у них есть любимые авторы среди, пока, современных алтайских писателей. А это уже не так мало в наше оцифрованное время.

    Художественный руководитель Московского театра «ОКОЛО дома Станиславского» Юрий Погребничко, по собственной сценической композиции, поставил спектакль-кабаре «МАГАДАН» (сценография и костюмы – Надежда Бахвалова). 

    В этот раз, как и обычно в постановках Юрия Николаевича, натуральная кирпичная кладка арьер-стены служит фоном и задником действа. И там, в правом верхнем углу повторено белесыми, как бы полустертыми буквами название – «Магада…»

    Да, без последней буквы. Обозначение не только места действа, но какого-то особого качества этого места. «Магада» – свойство и состояние. Ничем не фиксируемое, никак не определяемое. Но явно наложившее отпечаток и на само место, на его атмосферу, воздух, дух. И на жизнь и души и поведение людей, живших тут. И на оставшихся тут жить, и на уехавших. Словно какая-то эманация… веяние памяти из прошлого. Каким-то образом ложащейся отсветом на внутренний мир ныне живущих поколений. Даже тех, кто ничего толком не знает о прошлом этого места: магады, Магадана. Да и вообще мало что знает о прошлом. Своей страны. Своей семьи. А то и не хочет знать. 

     Но не о том речь, память и знания о прошлом тут не важны. Так, к слову пришлось. Побочная чувственная ассоциация, проистекшая из общего впечатления о спектакле.

     Сперва – насчет кабаре. Ну, да. Выходят-входят артисты. Поют. Больше всего поют. Иногда как-то дурашливо и нарочито коряво подтанцовывают. И есть даже некая малахольная дама с чемоданами – как бы конферансье. Как бы ведущая. И какой же тут великолепный аккордеонист! Все вместе – чуть иронично, горьковато-печально. И почти без театральной игры. Да чтоб еще по «канонам системы Станиславского…» Да в «традициях русской драматической школы психологического сценического реализма…» Ни за что! Ничего подобного. Близко не лежало, не стояло и не сидело.

      И в то же время все это тут – и система, и школа, и традиция, и тончайшие нюансы психологизма, и реализм чувствования и состояний.

      Потому что с первых минут это «никакое», без сюжета, без фабульного стержня, как бы «рыхлое» действо начинает забирать в себя, обволакивать зрителей в зале. И вот уже это единое пространство сопереживания и сочувствования – сцена и зал. И наступает единственная и подлинная сиюминутная психологическая правда: зал и сцена живут в едином чувстве и состоянии, и оттуда, со сцены веет, веет в зал, прямо в сердца зрителей самых разных возрастов этой эманацией памяти – вневременной, внеземной, нездешней, разлитой повсюду и нигде впрямую не осязаемой.

     Терпеть не могу гуманистов. Под знаменем свободы, равенства и братства разлилось море человеческой крови. Человек человеку бог. Еще один привлекательный лозунг. С этим лозунгом гуманисты Франции изобрели гильотину – самое гуманное приспособление для смертельной казни. Добрые люди, нечего сказать. Сегодня гуманисты отстаивают эвтаназию, «благую смерть». Ссылаются на исторический опыт всего человечества. Если человек человеку бог, тогда можно все. Черт бы их взял, этих гуманистов.

   Лошадь бежит за подвешенным перед ее носом пучком сена. 

   Ослик тянется за морковкой.

   Человек мудр и совершенен. Отчетливо понимая, что морковь – это иллюзия, он все равно побежит за ней. Хотя бы по причине возможности бегать. Не ради самой морковки. На что она? Ради свободного парения, сладкого самообмана. Приятно летать, даже во сне, нежели ползать в реальности. Философия самообмана по мне до той поры, пока я умею управлять своими движениями. На мой взгляд, мудрость начинается именно в тот момент, когда при ясном осознании, что гонишься за иллюзией, включаешься в этот бег, как в своеобразный вид спорта, однако способен в любое мгновение сказать себе «стоп!». Для человека, далекого от святости, это есть путь аскезы. Выведение многозначительной формулы со знаком «плюс». Из сотен неизвестных со знаком «минус». Впрочем, задача живая, не из схоластической математики. Из самой жизни. Так приобретается опыт. 

   Я благодарен Ольге за все.

   Даже за интригу, которая заставила фонтанировать мое воображение.Даже за едкое разочарование, которое, в конце концов, постигло меня. Подобное разочарование трезвит как ледяной душ в жару. А таким типам, как я, необходимо настоящее лекарство, не мнимое, уничтожающее причину болезни, а не снимающее симптомы. Мнимое лекарство я готовлю себе сам в тишине кельи. А тут иное. Сама жизнь ворвалась в крохотное пространство моих грез. И опьянило меня жизнеутверждающей свежестью и дерзостью. В конечном счете, мне нельзя было существовать дальше без этого разочарования. Я мог сгнить заживо, принимая собственные иллюзии за правду жизни. И умереть. Ей богу, я не знаю, за что больше благодарить судьбу – за очарование и воскрешение твердого мужского дремучего духа или за ушат ледяной воды в момент трепетного воздыхания сердца. Тьфу, ты! Сам себе несносен. Зарекался жить без сентиментальной чепухи и заигрался в жизнь со страстями и страстишками. Что ж, пожинай плоды!

   Она стала приезжать ко мне каждую неделю, но ничего не просила. Была приветлива, весела, игрива, даже немного кокетлива. Занималась йогой на лужайке за домом, купалась со мной в Черной речке. Без всякого стеснения обнажалась, фигура ее могла бы вдохновить натуры художественные на великие подвиги. Когда произносят слово «эротика», это про Ольгу. Именно эротика. Никакой пошлости и порнографии. Легкое дуновение ароматного ветерка. Не буря. Но этот аромат способен оживлять то, что казалось мертвым. Честное слово, прямое определение свойств бога Эроса у Платона.

Небольшой дребезжащий автобус мчался по умытому дождём вечернему городу. За окном мелькали остановки, прохожие, спешащие по своим делам. Огни фонарей и назойливой рекламы множились в каплях, стекающих сверкающими змейками со стёкол.

Хлипкое транспортное средство бросало из стороны в сторону, словно гоночный болид на скоростной трассе. Вера стояла на передней площадке, крепко вцепившись в поручни.

Она чувствовала на себе пристальный взгляд молодого человека, вошедшего несколькими остановками раньше.

Вера с вызовом уставилась на «гипнотизёра», но словно наткнулась на мягкий свет карих глаз и чарующую улыбку. «Господи, он же мне в сыновья годится! Ещё чего не хватало!»

Она демонстративно отвернулась к окну, но в отражении видела, что парень по-прежнему смотрит на неё.

Этого молодого человека невозможно было не заметить. Красная куртка ярким пятном выделялась на фоне серой массы пассажиров. Парень был высокий, плечистый, на боку висела спортивная сумка. «Наверное, занимается волейболом, или баскетболом, изучая отражение незнакомца в стекле, предположила Вера.

 На следующей остановке нужно было выходить и она стала пробираться к выходу.

Молодой человек стоял на площадке, не имея намерения проходить в салон. Автобус резко затормозил и Вера буквально впечаталась в парня.

- Простите, смущённо пробормотала она и поспешила выйти. На улице услышала за спиной звук шагов и почувствовала, что кто-то её догоняет.

- Извините, я не сильно задел вас? - раздался приятный мужской голос рядом.

Вера не сомневалась в том, кому он принадлежит. Изучающе посмотрела: - Не вы меня, а я вас задела, надеюсь, не покалечила? - улыбнулась она.

- Ради такой женщины был бы рад пострадать, обволакивая взглядом, ответил молодой человек. Веру будто кто- то пощекотал изнутри под ложечкой.

Парень был очень красив: миндалевидные глаза, тонкий нос, волевой подбородок, тёмные, коротко стриженные волосы, - типаж, который нравится большинству женщин. И Вера не была исключением. «Хорош, обольститель» - глядя в карие омуты, подумала женщина.

- Можно с вами познакомиться? - последовал вопрос.

- Зачем? - отрезала Вера.

- Можем прогуляться в центре города, я буду вашим гидом.

  Обожаю молчать. Несколько необычно для женщины… Но это так.

  Это у меня ещё с детства. В нём на волнующихся, округлых от старости холмах Уральских гор простиралась бескрайняя тайга. Бугры лесных массивов, разнообразных оттенков, от зелёных вблизи до синих, едва различимых у самого горизонта, красноречиво демонстрировали своё молчаливое величие. Этот мир был бескрайне огромен, по сравнению с всматривающимся в него ребенком. 

  Красноречивое молчание? Звучит нелепо. Да. Но именно такая двузначность ближе всего отображает те далёкие неизгладимые впечатления. Так уж получалось, что много времени приходилось проводить в одиночестве в ожидании родителей. А этот мир был не где-то в отдалении, например, за городом, он был ежедневно рядом, в прямой видимости, надо мной, во мне…. И хотя мне строго настрого запрещалось одной ходить в лес, я частенько там бывала. Места знакомые. Ничего страшного, хотя были и курьёзы, есть что вспомнить.

  Прошли десятилетия, а перед глазами, как в яви… Уходящие вдаль пейзажи детства. Подавили они мое восприятие мира могущественной красотой на весь отпущенный мне срок. С тех самых пор и смотрю на эту суетную жизнь, как бы со стороны, наблюдая, оценивая, иногда всё же пробуя на вкус, и вновь проваливаясь в непонятные для окружающих раздумья. 

  Отсюда и любовь к молчанию. Из-за провалов в отсутствующее состояние в глазах окружающих я, безусловно, странная «белая ворона». Ну и пусть. Привыкла. Порой, мне просто необходимо побыть в одиночестве. А это не всегда удается… 

  Вокруг меня постоянно люди: родные, знакомые, случайные собеседники… Я всем рада, очень ценю общение, которого мне когда-то не хватало, но… Желание побыть одной растет прямопропорционально, относительно жизненной активности. Иногда достигает такого пика, что приходится дезертировать в то, что хотя бы приблизительно может восполнить потерянную в переездах малую родину.

  Да, восток Украины – не Урал. Степь значительно преобладает над лесостепью…. Небольшие перелески стараются спрятаться от летнего зноя в балки, изрезавшие равнинную либо холмистую местность в низины с близкими подземными водами, выходящими кое-где на поверхность в виде небольших озёр, к сравнительно небольшим рекам. 

  Удивляет подвиг человеческий 50-70-х. Проезжая эти места, его невозможно не оценить. Уже с трассы в глаза бросаются многие километры ровных линий лесопосадок. Чаще – сосновые, но иногда и лиственные насаждения демонстрируют смыкающиеся в глубине параллельные ряды, отвергая примитивные аксиомы обычной изометрией.

          Не зря говорят, что человек ко всему может привыкнуть. Действительно, даже из самой извращённой пытки – ежедневной утренней пробежки по холодку, Тёма научился выжимать удовольствие. Во-первых, на пробежке никто не достаёт, и можно бежать, смакуя всё новые сладостные подробности представлять себе похороны Вадика. Это всенародное гуляние Тёма по привычке бывшего телевизионщика расписал себе в виде сценарной подложки для утренней новостной программы.

 

Проверено гл. редактором. УТРО 1

ДВК*(спец. – диктор в кадре): Здравствуйте, это «Забулдыйск – новости». С вами в студии снова я – Тёма.

КАРТИНКА: Стол, заваленный яствами (крупный план, камера отъезжает на перспективу, обозревая широкую поляну, заставленную ломящимися столами). Голос за кадром (из к/ф «Иван Васильевич меняет профессию»): «Почки заячьи верченые, головы щучьи с чесноком, икра черная, красная... да, заморская икра, баклажанная!»

СТЕНДАП*(спец. – журналист подготовивший сюжет, сам говорит в кадре): Мы ведём наш репортаж с похорон залуженного чемпиона по булемии* (болезнь – нарушение пищевого поведения) Вадика Сс-сытых. (журналюга – змей, намеренно искажает фамилию героя, павшего в неравном бою с чревоугодием). На момент долгожданной жителями края кончины, Вадик Сс-сытых весил более трёхсот килограмм. 

           Ежедневно этот прекрасный, большой во всех смыслах слова человек съедал разнообразных продуктов чуть более своего чемпионского веса. Трагическая гибель неожиданно настигла Сытых во время второго полдника, смерть наступила мгновенно по причине неожиданно лопнувшего желудка. Но до последнего вздоха незабвенный глава корпорации монстров не оставлял надежды втиснуться в свой новый расширенный хаммер, который занимал сразу две полосы дорожного движения и был выполнен по спецзаказу на кораблестроительном заводе. (На картинке проплывает гигантский джип, украшенный разноцветными воздушными шарами, кабина до отказа набита полуголыми моделями в перьях и диадемах).  

КАРТИНКА: У ритуального зала собралось огромное количество скорбящих, так что расширять пришлось не только двери, но и ворота. Провожающие в последний путь облачены в траурные костюмы овощей, ягод, тропических фруктов и героев диснеевских мультиков, которые так любил кушать усопший. Да-да! А вы не знали, что Кролик Роджер и Дональд Дак на вкус – просто крольчатина и утятина…

          Особенно убивается, громко матерясь и сморкаясь в рукав, личный секьюрити Вадика криминальный авторитет Малыш, ныне баллотирующийся в народные депутаты.

Про музей «Булгаковский Дом» мы слышали, а вот, что «Нехорошая квартира» – это другой музей в соседнем подъезде, не знали. С этой путаницей мы ещё столкнёмся не раз, приглашая зрителей уже на наши спектакли. Но это потом. 

А тогда, весной 2006 г. мы ещё в статусе экспериментальной лаборатории областного ТЮЗа. От театра едем к Блоку в Шахматово, точнее уже возвращаемся. Наш директор, на тот момент Надежда Кузина, подводит ко мне статного мужчину средних лет с острой бородкой, яркими глазами, вид вполне презентабельный, даже располагающий.

– Александр. Познакомьтесь, вы можете быть друг другу полезны, он представляет международный фонд...  далее мудрёное название фонда, которое я не запомнила. Да и к чему официальные названия, когда едем от Александра Блока, меня знакомят с Александром... Это же просто знак! 

В автобусе садимся рядом, и он начинает рассказывать о своём фонде, который занимается буквально всем. О его совместном проекте с музеем Булгакова, о создании интерактивной лаборатории с новейшими подходами к изучению и популяризации творчества,об использовании нанотехнологий с интеграцией различных видов лингвистической деятельности, об изучении влияния психологии творчества на сознание с выходом на международный уровень... Уф-ф… 

– А что это будет конкретно? И как в этом может принимать участия театр?

Александр продолжает говорить. Очень много умных слов, значения которых друг с другом не всегда связаны. Я слушаю очень внимательно, но ничего конкретного не могу понять. На секунду иголочка сомнения закрадывается «что за чушь он несёт», но... Александр... да от Блока... и к Булгакову. Ладно, я просто переутомилась, вот и не могу сосредоточиться. Назначаем встречу в квартире Булгакова, где у него уже «всё схвачено». Обмениваемся телефонами.

В тот же день вечером он звонит и меняет время встречи. Потом ещё раз и ещё. И при каждом звонке снова долго и многословно, и наукообразно рассказывает о своём проекте, и снова из этих рассказов я ничего не могу понять. 

Но вот, наконец, день согласован. Мы с Ириной Егоровой и с Галиной Адольфовной, руководителем нашего золотухинского фонда, поднимаемся по той самой лестнице в ту самую квартиру с трепетным ожиданием новых перспектив. 

Заходим, спрашиваем Александра. Оказывается, его тут никто не знает, но ещё несколько человек уже пришли и его ждут... Гм... Сотрудник музея провожает нас в комнату, где довольно большая компания явно не знакомых друг с другом людей, ждут Александра. Напряжённое молчание. Люди подозрительно оглядывают нас, вновь прибывших. Пока я размышляю, как бы выяснить, кто есть кто, заходит директор музея Инна Омаровна Мишина (имя её я выясню много позже).

Поднявшись на крыльцо, я остановился, глубоко вздохнул и невольно присел на верхнюю ступеньку — шутка ли: отмахал почти дюжину километров под дождём по раскисшему просёлку; сто раз, наверное, вспомнил гоголевское: дороги в России расползаются, как раки. Пару раз, утомившись, я попытался передвигаться по травяной обочине, боясь зачерпнуть голенищами пудовых от налипшей грязи сапог коричневой жижи колеи. Но трава обочины, залитая водой, была скользкая словно лёд и совершенно непроходима. Пришлось вернуться на фарватер.

Нелегко дался мне этот марш-бросок. И когда на пригорке показалась деревня, запела душа моя. А на крыльце — сморило. И я сидел на сырой досочке и осматривал скудный пейзаж осеннего сада. Редко краснели ранетки; рябины было много — к суровой зиме; между пышных кистей цвиркали синицы. Вдоль стены дома поленница; к сожалению, ольхи да осины много, бедноватый у нас в округе лес. Поверх высокой поленницы уложены куски рубероида, на фоне их аспидной черноты стекающие витые струйки кажутся хрустальными. Случайный лучик солнца коснулся одной — золото потекло с рубероида. Но уже вечереет. Над туманными купами дальнего леса чёрные стаи птиц, скоро они будут жить в тёплых краях… Пора и мне; сыро, зябко, холодно.

Я толкнул тяжёлую дверь, глаз не сразу привык к тьме. Но запахи! Терпко — вязанки чеснока и лука, на противоположной стенке — сухое разнотравье: душица, малина, иван-чай пучками да вязанками, разве всё упомнишь? Уже и предметы проявились, а я вдыхал и вдыхал; у родины много запахов, но главные — в доме…

На здоровенных гвоздях висит всё та же пара фуфаек (я прислонился к ним щекой), что-то вроде попоны, солдатская плащ-накидка с огромным капюшоном (как ты попала сюда, многострадальная?) Сапоги, фэзэушные ботинки, у-у-у какие большие. Но я знаю их — до чего же удобные! Толстые носки-то всегда на ноге — попадёшь в обувку эту не глядя и — на двор…

Я вышел наружу, вымыл свои резиновые, поставил их в модельный ряд. Споткнулся о лестницу — там, под крышей, наверное, есть сундук со старыми вещами. А скорее всего, он давно пуст — я же сам когда ещё всё там разворошил…

Я шагнул в избу, сбросил рюкзак и верхнее прямо на пол.

Баба Груня сидела на высокой лавке около печки и помешивала деревянной ложкой в чугунке.

— Здрасьте, баб Грунь! Наконец-то добрёл… Опять печку ободрали? Завтра подмажу…

— Да я как заношу дрова, так цепляюсь. Говорила Кольке-печнику, чтобы чуток поменьше сделал, ан нет, не послушал. Наворотил. Дров не напасёшься. А ты скидывай одёжку, скидывай. Проходи, Санько. Как же ты добрался в такую непогодь? 

К этим заметкам меня подтолкнули комментарии Ю.Меркеева к моей статье о науке и теологии, писателя с обостренной совестью, чьи настроения мне во многом очень близки. Конечно же, Юрий прав, когда пишет, что есть разные науки, и, социально-гуманитарные заметно отличаются от естественных и точных. Но, сразу же, чтобы не спорить впустую, замечу, что в слово «наука» мы просто вкладываем разный смысл. Для Меркеева наука – то, что ценно, то, что максимально устремлено к Истине. Я же из тех, кто полагает, что наука в современном смысле слова – лишь одна из дорог на путях духовности. Только и всего. 

Кстати, тут я совсем не оригинален. Можно вспомнить многих, включая и П.А.Флоренского – замечательного ученого и богослова в одном лице, трагически, а, точнее, мученически, погибшего в Соловках. В нашем разговоре он особенно интересен тем, что, с одной стороны, стремился показать, как, по его убеждению, монотеизм может стать интеллектуальной предпосылкой собственной научных исканий, с другой же – резко противопоставлял науку и философию. Так, в своей работе «У водоразделов мысли», изданной (только представим себе!) в 1918 г.. он писал: «И наука. И философия – описание действительности, т.е. язык, тут и там, имеющий свой особый закал. Словесная природа как науки, так и философии – это их общее, родовая стихия их жизни. Но они противоположны и противоречивы в своих устремлениях. Несокрушимым кристаллом хотела бы отвердеть наука; огненным вихрем, ветром вьющимся, коловращением. Упругим, как гиростаты, явит свою определенность философия. Неизменности и окончательности противостоит пульсирование и рост. Охранительная и старческая, в существе своем. Наука соперничает с молодой и безоглядно зиждущей силой философии. Наука приспособляет к себе, философия – приспосабливается. Та субъективна, эта объективна. Ту, вопреки заверениям ее адвокатов, занимают лишь ею построенные схемы и фикции; эта, как росток, тянется к свету и воздуху Божиего мира. Та – искусственна и в искусности своих имитаций жизни, в своих фарфоровых цветах. Железных венках, цементных скалах, анилиновых красках и государственных конституциях. В условной, но выгодной посадке всей мысли видит обетованную землю своих странствий; эта, напротив, об одном старается: о чистом оке, мир созерцающем» (Флоренский П.А. Том 2 – М.: Правда, 1990, с.132).

 Правда, тут уместно обратить внимание на то, что Флоренский писал именно о конкретном взгляде на науку, когда казалось, что перед Наукой могут и в самом обозримом будущем открыть свои двери все тайны Вселенной: «Мы все добудем, найдем и откроем…» Как видим, эта, уже советская песня дышала оптимизмом еще более ранних лет. И такой оптимизм, такая самоуверенность казались священнику (так указано в издании 1918 г.) Флоренскому неоправданной. Хотя, если говорить о современном понимании науки, такой взгляд на науку будет очень односторонен. Собственно наука в современном ее понимании как раз и зиждется на постоянном поиске, тогда как и философская ли, богословская ли мысль могут окаменевать или почти окаменевать, как это случилось с советской о государственной вариацией марксизма. 

Крыша моей девятиэтажки.

Август последние сутки дышит.

Я поджигаю листок бумажный,

И отпускаю кружиться с крыши.

 

Пара цветов, фотографии стертые,

Их поджигаю, а с ними и душу.

Чтоб уходило безмерно гордое,

Чтобы не видеть Его потухшим.

 

Я не любила его. Не искренне.

Я никогда не грущу о прощании.

Будет еще. С беззаботными мыслями,

Смехом, с огнем, с теплотой, с обещаньями.

 

Я поджигаю листок исписанный,

Пусть эта Я, беззаботная, летняя,

С ним же сгорит огоньком легкомысленным,

Искрою вдаль улетит многоцветною.

 

Я попрощалась. Давно. Мне не жаль.

В нем ведь для каждого счастье и радости.

Только дождливого неба сталь

Не заменить золотою нарядностью.

 

Ржавые листья и дождь лишь мои.

И не душа себя глупой ревностью,

Я заберу каждый час, каждый миг...

Я наслаждаюсь своей королевою.

 

Я отыщу ее в сотне лиц,

Каждый свой стих назову ее именем,

Образ найду меж сухих страниц,

Храм возведу, нареку богинею...

Откуда возникают в нас стихи?

Из чувств погибших некогда поэтов,

Безумствами невидимых стихий

Безжалостно гоняемых по свету.

И оживают старые мечты,

Вдруг попадая в родственную душу;

И шум ежеминутной суеты

Звон строк возникших моментально глушит.

И время ускоряет свой полёт,

И мысль вдруг разрывается прозреньем.

И умерший поэт опять живёт

В написанных не им стихотвореньях. 

 

* * * 

Как хорошо, что нет пути назад,

И время - не скаляр, а жёсткий вектор.

Куда бы ни неслись мы: в рай иль в ад,

Не в силах изменить наш путь корректор.

Как хорошо, что память не хранит

О прошлых жизнях записей подолгу,

Ведь знай, чем жизнь нас завтра одарит,

Мы жили бы на свете лишь по долгу.

А так есть в жизни элемент игры,

И мы кидаемся в неё, не зная правил.

И весело живём - до той поры,

Пока вдруг в этом смысл искать не станем.

И хорошо ещё, коль не найдём

И будем по привычке плыть всё дальше.

Но вдруг отыщем? И поймём, что в нём

Нет ничего под толстым слоем фальши. 

 

* * * 

Отсутствие чувства злости -

Это болезнь ума.

Мысли такие бросьте.

Злость нам судьбой дана.

Злость нам дана, чтоб, зубы

Стиснув, идти вперёд.

Если же злость даст дуба,

Что впереди нас ждёт?

В мире прожить беззлобно -

Это не жить, а тлеть.

Злоба кнуту подобна,

Чтоб отогнать им смерть.

Бойтесь людей беззлобных,

В мире от них всё зло.

Жить надо неудобно

И всем врагам назло.

Потомки! Будет путь далек,

Он пролегает на Восток.

Там есть чудесный горный край.

Он называется Алтай.

Веков рассеивая дым, 

Своим посланием одним

Принцесса передаст завет, 

Которого дороже нет!

  

Часть первая.

 

Кадын красавицей слыла,

Свободной, словно взмах крыла.

И мудрых глаз струился свет,

А ей всего-то двадцать лет.

 

Любовью к людям наделив,

Ей наш Создатель, справедлив,

Дал власть и силу вожака,

Но не изведала пока

 

Принцесса своего пути.

Ей скоро суждено уйти

В иные, светлые миры,

Чтоб стать заложницей игры,

 

Иль битвы доброты со злом.

Но не узнаем мы о том,

Была ли счастлива Кадын

В горах, где ветер - господин,

 

Где реки звонки и чисты,

Леса высокие густы,

Долины и озер глаза,

Но о земном, увы, нельзя

 

Мечтать избраннице небес.

Ее нетленный дух воскрес

Спустя тысячелетий сон

И вновь взывает к людям он:

Как жадно солнце иней с крыльев лижет,

Молниеносно сглатывая тьму!

Летела - чтобы стать к тебе поближе.

Казалось: раз - и за руку возьму.

Я в Лондоне? Да ладно! Я ли это?

На Трафальгарской площади стою,

На миг чужой историей задета...

Как будто репетирую свою.

 

Я в Лондоне? Да ладно! Одолела

 Свою мечту в сто сорок этажей!

По городу иду, как королева:

Ты так хотел, о лучший из мужей.

Я в Лондоне! И здесь нельзя иначе.

Диктует королевская земля

 Свои законы счастья и удачи.

Я королева. Но без короля.

 

А ты со мной. Невидим и неслышен.

Как Лондон, ироничен твой прищур.

Туман хвостом цепляется за крыши,

И кажется, что счастья - чересчур

 Мне выпало за эти двое суток

(Я от него отвыкла, знаешь ты)...

 

Здесь главное - не потерять рассудок

 От этой невозможной красоты.  

 

ПАМЯТИ БРОДСКОГО

               Поэт Иосиф Бродский похоронен в Венеции 

Венеция не виновата:

Она сама почти на дне.

Стихи - шершаво-угловаты - 

Не помещаются во мне.

 

Как экзотические птицы,

Все время рвутся в облака,

Как электронные частицы,

Что оттолкнулись на века...

Какая же она красивая! Какие оборочки на платье! Какие туфельки с бантиками! А глаза? А волосы? Всё, как настоящее! Вот-вот заговорит…

– Показать? – Ласково предложила приветливая продавщица, перехватив восхищённый взгляд Леночки.

– Нет-нет! Не надо, – испуганно стала отказываться бабушка, – это слишком дорогая вещь.

– Да! Да! Казать! Хочу!!! – Протянула руки к прилавку Леночка. – Хочу!!!

Продавщица достала куклу с витринной полки и аккуратно наклонила её. Красавица томно опустила веки с пушистыми ресницами и мелодично пропела «ма-а-ма-а». Ах, как красиво пропела!!!

У Леночки дома есть кукла, она с ней часто играет. Её зовут иногда Наташа, иногда Ира, иногда просто Кукла. Но она ни в какое сравнение не идёт с этой… принцессой! У Иронаташи вместо волос что-то мочалкообразное, глаза нарисованные, вместо «ма-ма» она жалобно скрипит невразумительное «и-игд», а вместо платья у неё кусок бабушкиного халата. Наверное, платье когда-то было, но где и когда потерялось, никто уже не помнит. 

Продавщица, явно любуясь искусным изделием, поправила кукле волосы, повертела её в руках, вызывая колыхание воздушных оборок.

– Нет-нет, пожалуйста, не надо. Это не для нас… – Продолжала отпираться бабушка.

– Очень хорошая кукла, немецкая, их совсем немного привезли.  

Леночка трепетно погладила кружевную юбочку игрушечной модницы, восторженно ахнула и, затаив дыхание от предчувствия счастья, перевела горящие глаза на бабушку. 

– Ну… Может быть, потом… На день рождения…

– Берите сейчас! Расхватают! Потом не будет.

Почувствовав, что идут переговоры и это неземное чудо может стать её, Леночка пьянела от восторга, и, осмелев, потянулась пальчиком к самозакрывающимся волшебным глазам.  

– Осторожнее, – отодвинула куклу продавщица, – можешь поломать. Вещь действительно не дешёвая. 

– Хо-чу-у! – Прошептала Леночка пересохшими от волнения губами. Она вдруг поняла, что именно о такой кукле всегда мечтала. Видела её во сне. Ждала и надеялась на эту встречу. Она назовёт её Эльвира. И будет с ней дружить. И будет стараться стать похожей на неё, такой же красивой… Они вместе станут рассматривать картинки в книжках и смотреть на прохожих в окошко.

Путевушка, Партизанка…

Печка. В валенках гражданка…

Постирушка, пива кружка…

На завалинке старушка…

 

А ещё есть Средняя.

Средняя – соседняя 

К Путевушке, Партизанке,

К партизанкиной землянке

Отношенья не имеет,

А имеет кое-что:

Здесь, по Средней, вечерами

Некто в кожаном пальто

(Иль в ватинной телогрейке),

Испускает тенью страх.

И визжат в проулках дефьки.

Воздух ужасом пропах.

 

Что? Дрожите? И напрасно!

Так шучу я! Пошутил!

В телогрейке я гуляю.

Перед сном. Для взбодра сил.

И про девок я придумал.

Им, задрыгам, чё визжать?

Если только кто залезет 

Тихо в девичью кровать.

Там уляжется без спроса,

Обоймёт за девьйий стан

Под горячее дыханье

(Может, даже без трусов).

 

Так что вы не сомневайтесь!

Улиц – три. Народу – воз.

В Партизанке, Путевушке

И на Средней я возрос.

Здесь мужал, крепчая телом.

Кошек здесь гонял, собак.

Материться научился,

Бражку лазил на чердак

Похлебать с железной кружки

Из молочного бидон.

(Быстро бражка доходила

На чердачной духоте).

Я счастье собираю по крупицам.           

Отсыплет звёзд прекрасных мне луна. 

Немного ярких нот подарит птица.        

Та, что щебечет звонко у окна.               

 

Возьму в подарок солнечного зайца.     

Он в гости забежит ко мне с утра.         

Мне мотыльки свои даруют танцы,       

И вихрь эмоций принесёт листва.          

 

Дыхание весны и свежий ветер,            

Сиянье красок радуги возьму.         

Шептание березок на рассвете,             

О чём мечтают, если вдруг пойму.                

 

Прохладу утра и росы сверканье.        

Журчащий перелив у ручейка.             

На поле у травы - благоуханья,           

Пыльцы цветочной соберу слегка.      

 

Я у ромашек попрошу веселья,           

Возьму их лёгкий, беззаботный нрав.

А дождик мне подарит вдохновенье, 

Уверенность вдобавок мне придав.      

 

Всё соберу в огромную корзину.                

И стану раздавать я тут и там.                

Я радости, веселия подкину.                

Хотите? Счастье подарю и вам.               

 

На свете счастья много не бывает.                

Берите и делитесь им везде.                

И если станем счастливы, кто знает?            

Мы мирно заживём на всей земле.   

    

СПЕШИТЕ ДЕЛАТЬ ДОБРЫЕ ДЕЛА 

"Спешите делать добрые дела", 

Не предавайте жизнь свою забвенью, 

Дарите людям чуточку тепла, 

Творите доброту без сожаленья. 

Над затихающим селом стыл морозный зимний вечер...

Вдруг задремавшая под яркой луной улица ожила и на ней раздались частые нетерпеливые выкрики: «Пошла-а! Ну же, пошла!»

Молодой мужчина, стоя в санях, безжалостно нахлестывал взмыленную, закусившую блестящие удила караковую лошадь, бешеным скоком несущуюся меж сугробами рыхлого, поутру выпавшего снега. Мужчина рывком натянул задубевшие на холоде вожжи и еще на ходу прыжком вымахнул из саней. Подбежал к большому крестовому дому, настойчиво застучал кнутовищем в одиноко светившееся окошко.

Человек за стеклом привык к неожиданным визитам – обязывала профессия врача...

На крылечке дома, в теплой болоньевой куртке нараспашку, стоял агроном из хутора – человек редкой, почти медвежьей силы. Из-под затертой пыжиковой шапки, искрящейся блестками морозной пыли, выбивались темные пряди мокрых волос; руки в меховых перчатках нервно сгибали упругое вишневое кнутовище.

– Доктор, скорее! – прерывисто выкрикнул поздний гость. – Жена с утра не разродится!

Врач молча скрылся в сенях. И через минуту выбежал на порог дома, хрустнув утоптанным снегом под зимними полусапожками и на ходу застегивая пальто. В руках держал чемоданчик с намалеванным на его крышке красным крестом в центре белого круга.

– Когда начались схватки? – привычно поинтересовался врач и бережно уложил чемоданчик на цветное одеяло, подоткнутое поверх умятой, слабо пахнущей овсяной соломы.

– Утром, часов в восемь еще, – скороговоркой отозвался агроном, торопливо запрыгивая в сани. – Я только на работу ушел... 

– А кто с роженицей сейчас? – перебил врач, боком садясь в сани и натягивая на длинные пальцы с аккуратно остриженными ногтями перчатки козьего дымчатого пуха.

– Кто? Да мать же и... – тут агроном на секунду запнулся было, взмахнув кнутом. – Ну и соседка-повитуха. Акушерка наша в отпуске, к родственникам укатила...

– И что же?

– А то! Чтоб у этой коновалки руки отсохли! Ч-черт... – агроном не окончил фразы, зло рассек воздух кнутом. Сапно вздымавшая парующие бока лошадь испуганно дернулась черным крупом и нехотя тронула с места...

До хутора – километров шесть по накатанной санями и машинами проселочной дороге. Понукаемая лошадь мчалась, обидчиво подтянув нижнюю губу и отрывисто выстукивая копытами частый ритм по глухо отзывавшейся мерзлой земле. Крепко придерживая на одеяле свой чемоданчик, врач, сочувствуя агроному, подумал: «При родах солнце не должно заходить дважды! Сутки, не больше суток, иначе... Спешить! Спешить!!!»

Не раз припомнит осень деревам

их птичий гомон новосотворённый,

домам натопленным, - их ставень отворённый,

боль причинив попутно, мне и вам.

Ни мне, ни вам не быть судьёй суровым.

Зиме бесстрастной осень присягнет.

И, дав однажды, сдержит злое слово, -

от грязи нас избавив, - новый гнет

навалит на подставленные плечи:

домов, деревьев, на мои, на ваши...

Палитру спрячет до далёкой встречи.

Возьмёт на кисть белил и ей замашет

по полотну людскому до весны,

стволы и ставни погружая в сны… 

 

***

 

Когда деревья, люди и дома

готовы вынести небесное вторжение,

на землю отпускается Зима

из плена редкого, - без гнёта осуждения.

 

Тогда слетает плавно божий снег,

пространство расширяя белизною.

В то время ВРЕМЯ свой стреножит бег,

и правит вспять, и дышит новизною.

 

В любой снежинке, верной вышине,

своя повадка и своё свечение...

Сосуд расколот, тайны больше нет, -

есть путь от истины до самоотречения.

 

... Тогда деревья, люди и дома

плывут в беспамятстве, - им грезится и грезится,

что та, которую зовут Зима,

зашторит души свежей занавесицей.

3D-очки мне подарили на шестой день рождения, и то я считаю, что поздновато. У всех моих друзей уже были такие — и не первый год. А меня воспитывала бабушка, считавшая, что «нечего залеплять детям глаза всякой ерундой, пусть видят мир таким, какой есть». Вот и нахлебался я за шесть лет этого мира, пресного и бесцветного, как вода из-под крана. 

Нет, в самом деле. Допустим, идет по улице автобус. Обычный икарус с гармошкой посередине, а в нем едут на работу люди. Банально до тошноты. Автобус тормозит у остановки, и люди выходят... Вы еще не уснули со скуки? А теперь представьте, что в икарус бьет ракета или противотанковый снаряд. Взрыв, столб огня, дым до небес, оторванные руки-ноги на асфальте, кишки на фонарном столбе... Уже интереснее, правда? У водителя снесло полголовы, но он, корчась от боли, мужественно выводит автобус — вернее, то, что от него осталось — из-под обстрела. А у тебя кровь бурлит адреналином, как ручьи весной. Хочется бежать вприпрыжку, радуясь, что не тебя настиг снаряд — хоть и понимаешь, что никогда он тебя не настигнет, ведь это всего навсего иллюзия. 

Самое главное, что никто не пострадал. Пассажиры спокойно читают газеты или глазеют в окна, водитель крутит одной рукой баранку и одновременно жует гамбургер, запивая его кока-колой. Зеваки пялятся с тротуаров. Не каждый из них видит взорванный автобус, кому-то он представляется похоронной процессией, или свадебным поездом, или сонмом херувимов. Разные есть модели очков. 

В общем, и тебе хорошо, и всем хорошо. 

Те первые очки, разумеется, были детскими. Никаких кишок на столбах и оторванных частей тела. Ничего, что может травмировать ребенка. Минимум крови и максимум антуража. Прохожие — такие обычные в рубашках и джинсах — выглядят куда лучше в бронежилетах, с касками на головах и с автоматами через плечо. А большеглазые анимешные девочки в доспехах — те еще амазонки! Танки на шоссе вместо грузовиков и танкетки вместо легковушек... 

Есть такая онлайновая компьютерная стрелялка: «Звездная лига», в которой все борются против всех. Чудесный боевой мир с отважными героями — ловкими, сильными, вооруженными до зубов. Гибкие тела, получеловеческие, полузвериные. Опасный пейзаж, где за каждой кочкой прячется ядовитая змея, или тарантул, или саблезубая крыса. Сотни способов умерщвления — от легких пик до ядерных бомб и экзотических ядов. В подобие этой виртуальной вселенной погружали мои первые очки. 

В пятом классе я сменил их на подростковые — очень близкие к тем, которые ношу сейчас. Да, та же стрелялка, только более сдержанная, более аскетичная и, не побоюсь этого слова, более мужская. Анимешные девчонки уступили место сексапильным девицам в легких металлических бикини.