Новый День №26

Девушка (по телефону, очень раздражённо). Да что ты говоришь?! Как это ты не знаешь, чем я занимаюсь?! Я тебе все уши про этот диплом прожужжала, а он не помнит. Вот мужчины… Да, воспоминания о Маяковском Эльзы Триоле… Та самая, которая сестра Лили Брик…  и которая жена Луи Аргона… Ты что с ума сошёл… мне завтра куратору сдавать на проверку, куда я сегодня поеду?.. При чём тут любовь… Ой… люблю – не люблю… начинается… Так, я отключаю телефон и сажусь работать… Ты что смеёшься? Я две ночи не сплю, мозги плавятся… Мне вообще не до любви… Да пошёл ты…

Отключает телефон.  

Всё. Теперь обзвонись.  

Садится за ноутбук.  

Как же хочется спать… Ладно. Последний бой. Он трудный… нудный… ну да… Итак, Эльза Триоле и Владимир Маяковский.

Читает.

«Он заставил свою мать сшить ему кофту лимонно-жёлтого цвета...»  Угу… «Я познакомилась с ним в доме подруги. Мне было тогда пятнадцать, и я не на шутку испугалась. Он показался мне громадным, непонятным и дерзким. Некоторое время спустя он появился в доме моих родителей…»

Непонятно откуда возникает звук печатной машинки. Девушка прислушивается. 

Слуховые галлюцинации. Доработалась… Так… Надо пойти сделать кофе.

Идёт на кухню, 

Печатная машинка стучит всё громче, и вдруг неожиданно смолкает.

На экране появляется фото молодой Эльзы Триоле.

Голос Эльза Триоле. Я плохо помню подробности его первого визита… служанка очень насторожилась. Потом он стал приходить почти ежедневно, и все перестали обращать внимание на жёлтую кофту.

 - А вот и Гарька, собачачия душонка! Ты что, в карбонарии заделался? Самого графа Аракчеева гадиной обозвал! Самого Алексея Андреевича? Ну, погоди! Ужо пропишет он тебе ижицу! Забреет лоб и отправит в Сибирь, бусурманов покорять! Эх, ты! А ещё камер-юнкер!

- Алексей Христофорович, вы опять витаете в своём сладком прошлом? Какие на х… карбонарии? Какие на х… камер-юнкеры! Какой на х… Аркачеев! Сегодня две тысячи восемнадцатый год!

- Ну и что? Если две тысячи осьмнадцатый, то значит можно и совесть потерять? Перестать старших уважать? Хорош, голубец – зелёный огурец! А я-то, я-то! Старый дурень! Хотел его рекомендовать посланником в Поппенгаген!

- Копенгаген.

- Что такое?

- Город, говорю, называется не Поппенгаген, а Копенгаген. Столица Дании.

- Без тебя знаю, сволота скотинная. Учить ещё меня будешь, пёс! К архимандриту Фокию бы тебя отвезти, да некогда мне с тобою, псом смердячим, возиться. Небось, начитался в своих заграницах книжек-то вольтерьянских? Начитался, вижу! И этого му.дака Чаадаева тоже!

- Алексей Христофорович…

- Молчи, пёс! Молчи! А не то сей же час прикажу на съезжую отвезть, а там - батогами! Паскуда лядская, вот ты кто. Выползень грибучий. Помесь курицы и гиены!

- Я, может, и лядский, а вот ваш Фокий – в заговоре.

- Т-с-с-с-с! Молчи! Хочешь, чтобы и мне башку с плеч смели! Да! Теперь отчётливо вижу: ты - карбонарий! Висельник! Ох, грехи наши тяжкие! Как бы и мне, старому дуралею, за тобой напару по Владимирке не пойтить! В одних бренчащих кандалах!

А бабьим летом, как весной, 

Вновь одуванчики цветут -

Раскроют яркий венчик свой,

Цыпленком желтым там и тут

В траве мелькая. И опять

Среди осенних холодов

Накроет солнца благодать,

Теплом и щедростью садов

Одарит, не прося наград.

И снова пестрый мир готов 

Принять зимы простой наряд

Среди осенних холодов! 

 

ОСЕННЕЕ РЕТРО 

Хризантемы. Осеннее ретро.

И листва опадает легко

Под манящую музыку ветра.

А до снега еще далеко.

 

У цветов терпкий запах, полынный.

Лета щедрого срок миновал.

И трепещут, краснея, осины.

Дождь холодный их заколдовал.

А ночами вновь месяц-романтик

Звездам шепчет о тайне небес.

На букете - кокетливый бантик.

И опять ждут невесты чудес.

Марину накрыл творческий кризис. Вот уже несколько дней, как музы забыли о её существовании. В голове было пусто, словно в кастрюле из под супа, которую она вымыла и поставила в шкаф.

- Ксюша, я, кажется, исписалась,- жаловалась подруге Марина. - Никаких идей, ноль вдохновения, наверное, это финиш. - Где найти новые сюжеты?

- Где, где, под ногами! Валяются повсюду, а ты их не видишь. Иди в народ, слушай улицу! - пробасила в трубку Ксения.

Подруга была прозаиком со стажем, поэтому Марина решила последовать её совету.

Оделась так, чтобы не привлекать к себе внимания, и поехала в центр «слушать улицу».

Продолжались новогодние праздники. Лёгкий мороз не давал растаять недавно выпавшему снегу. Переливались разноцветными огнями гирлянды на больших ёлках, бесновалась реклама на супермаркетах, сигналили машины, торопились куда-то люди.

Марина стала прогуливаться по центральной улице. Пристроилась к группе парней. Прислушиваться не пришлось: молодые люди громко обсуждали встречу нового года.

Самой горячей темой было то, как какой-то Толян «нажрался до поросячьего визга», а его подружка Верка наставила ему рога с Вадиком.

Рассказ щедро сдабривался ненормативной лексикой и дружным хохотом парней.

Марина поняла, что здесь ничего интересного для себя не услышит, и присоединилась к стайке длинноногих джинсовых девиц.

Обсуждали достоинства нового салона красоты. Наслушавшись про гелевый маникюр, спа-процедуры и диеты для похудения, Марина отстала от красоток.

Неподалёку сидел одинокий мужчина, и темпераментно жестикулируя, разговаривал по сотовому телефону. Марина присела на другой конец скамейки.

- Этот козёл занял у меня тысячу баксов на три месяца ещё год назад. Уже новый наступил, а он отдавать не собирается. Может, ему рожу начистить? - делился с кем-то мужчина.

Идут часы

                    Спешат на пять минут

За окнами кружит

                    Ветряною листвою

Сегодня холодом

                    Сентябрь баламут

Разит разнеженную тыкву в огороде (она так и не успела вырасти больше яблока)

 

Еще раз лето зайцем проскакав

В кусты нырнуло подогнувши уши

В душе оставив шорох диких трав

И лучик солнца в придорожной луже

 

В чем радость подводить итог?

Сидеть и сладко грезить вспоминая?

Смотря в фотографический глазок

Которым «подстрелили» отблеск рая?

 

И почему все кажется светло

Все, все, 

Что мучило, что так «трепало нервы»

И «неопровержимейшее зло» 

Глядит с улыбкою Джоконды-девы.

День наступил, а вы всё спите,

Не покидаете кровать.

Неужто, друг мой, вы хотите

На праздник жизни опоздать?

 

А может знаете, что жарок,

Нелёгок будет ваш денёк,

И сделали себе подарок:

Поспать ещё один часок.

 

Любой ответ, и даже боле,

Любую логику приму.

Себя насиловать, неволить,

И в самом деле ни к чему.

 

Всех праздников не счесть, да что там,

Не вспомнить нынче без труда.

И пользы от иной «работы»

Сегодня меньше, чем вреда.

      На иерусалимском аукционе были проданы короткие заметки о счастье Альберта Эйнштейна. Приобретатель выложил за них почти два миллиона долларов. Ирония в том, что великий ученый записал всего несколько простых фраз. Одна из них звучит так: «Спокойная скромная жизнь приносит больше счастья, чем стремление к успеху и вечное беспокойство». Такую формулу счастья мог бы повторить любой провинциал с двумя классами образования. И тем не менее. Скорее всего, записки о счастье – это продуманный и взвешенный опытом всей жизни продукт. Причем, не для внешнего потребления, а для внутреннего. А стало быть, в искренности записок за два миллиона долларов сомневаться не приходится.

    Есть, о чем подумать.

    Пожалуй, сегодня я согласился бы с ним. Лет сорок назад поднял бы на смех всякого, кто осмелился бы произнести вслух это «молитвенное правило премудрого пескаря». Теперь я не стал бы поспешно язвить над этим, но прибавил к этой короткой формуле еще кое-что из составляющих счастья. 

     В этом году зарекся больше не сочинять романов. Если можешь не писать – не пиши. Я могу не писать. Счастья от этого не убавится. Однако нынешняя повесть появилась не сама по себе. Началось все со знакомства с женщиной, которая уговорила меня дать интервью. Тогда я и предположить не мог, как развернется сюжет. Поверьте, если бы можно было не писать, я не стал бы этого делать. Тем более, придумывать мне ничего не пришлось. Иногда фотографический рисунок много интереснее художественного.

     Нет ничего случайного в нашей жизни. Особенно неожиданные знакомства с людьми. Я бы сказал, чудесные встречи.

 Живу я на окраине маленького поселка рядом с полицейской зоной. Просыпаюсь по многолетней привычке без будильника ровно в пять и выхожу на прогулку. Утренний променад совершается по тропинке вокруг колонии. Так изо дня в день, из года в год. Кажется, за это время я изучил маршрут до мельчайших деталей. Наверное, смогу пройти по нему с завязанными глазами, ориентируясь на звуки и запахи. Это моя «канавка», которую я протоптал не только на земле, но и в собственном сердце. 

      Вместе со мной просыпается «промежность» - место между угрюмой заводской цивилизацией и деревней. Местные жители называют так пограничное пространство, отделяющее заводские корпуса от частных домов с личным подворьем. Промежность – это не город и не деревня. Это своеобразный мутант, включающий в себя признаки первого и второго. Причем, не самые жизнеутверждающие. Возможно, потому и зовут эту местность двусмысленным словом «промежность». А как иначе? Высокие трубы, коптящие небо, корпуса цехов, похожие на гнилые зубы гигантского монстра. Изъеденные кроны деревьев.

Проблема не новая, но времена-то новые и, естественно, споров здесь множество. Избегая обзора – это задача целой диссертации, я хотел бы только коснуться самих понятий и того, что с ними связано.

Начну с простейшего, с того, что известен целый спектр понятий, слов, которые могут переплетаться друг с другом, но означать отнюдь не одно и то же. Поэтому-то, хотелось бы обратить внимание на то, что и колонизация, и колониализм, равно, как присоединение, захват и т.д. – это тоже не одно и то же, хотя все они связаны с разнообразными, подчас жестокими и очень жестокими формами взаимодействия различных культур и народов.

Но попробуем начать по порядку, сначала только перечислив некоторые, наиболее ходовые понятия. Это набег, миграция, экспансия, колонизация, присоединение, захват, колониализм.

Набеги, налеты, как правило, ставили одну или две-три основные задачи. Первая и главная – это обычный грабеж, который со временем при достаточно долгом соседском проживании мог, как в Древней Руси превращаться в полюдье или, как во времена Золотой Орды, во взимание дани. Вполне понятно, что набеги оказывались наиболее частым занятием у тех, кто был более подвижен, то есть у кочевников. Но не только. Подвижные, благодаря своим судам викинги своими набегами держали в страхе Европу и даже часть западно-африканского побережья. Набеги или «походы за зипунами» были известны и у казаков. Важнейшей частью добычи при таких набегах и целых войнах могли стать рабы. Одновременно, если речь шла о столкновении государств или протогосударств – об устранении соперника. Так, например, русский князь Святослав сокрушил хазар. А вот походы других русских князей, скажем, в Византию, задач сокрушения и присоединения византийских земель не ставили и не могли ставить.

Миграция целых народов – это особая тема. Но, как составная такой миграции с древнейших времен известна колонизация, то есть заселение тех или иных территорий «избыточной» и при этом подвижной, говоря языком Л.Н.Гумилева «пассионарной» частью какого-то этоноса. Так, русские колонизовали Север, Поморье, значительную часть Сибири (хотя и не только так), а Древние греки Малую Азию, где возникли такие древнейшие центры античной философии, как Милет и Эфес, Таврию (Крым) и так называемую Великую Грецию или Южную Италию, где среди прочих вырос богатый город Сибарис, подаривший нам, нынешним слово «сибарит», ибо соседям его жители - горожане Сибариса, казались слишком уж изнеженными в быту.

Лерка поднялась с постели позднее, чем обычно и долго не могла стряхнуть с себя липкие сонные путы. Было уже семь вечера, хотя перед ночной сменой она всегда просыпалась в пять. Странный сон тревожил и не отпускал. Привиделось ей, что стоят они с Витькомпод проливным дождём в крошечном дворе старого бабушкиного дома и ждут венчания. Когда и кто их собирается венчать в этом захламлённом закутке – непонятно. 

Рядом на крыльце жмутся неизвестные измождённые люди, а среди них Леркины бабушка с мамой, что умерли много лет назад. Стоят, мокнут, лишь молча с ноги на ногу переминаются, и никто даже не догадается в дом зайти или хотя бы открыть зонт. Вдруг среди продрогших гостей появляется бывшая Витькина жена с ребёнком на руках, протискивается вперёд и встаёт ваккурат между её родственницами. «И с чего ради, припёрлась в мой сонэта, да ещё и сына с собой притащила?! Как есть – не к добру! – расстроилась было Лерка – Напоминает, видать, что из-за меня Витёк её с грудным младенцем-то бросил. Хотя какой же он теперь-то младенец. Пацану уже лет двенадцать, небось!» 

Пытаясь отделаться от неприятного предчувствия, Лерка включила телевизор и занялась привычными делами. «И зачем мне переживать из-за какого-то дурацкого сна? На дворе лето. Славик в деревне у свекровки, под присмотром. Чего ещё пятилетнему сорванцу нужно: свежий воздух, парное молоко, бабуля души не чает! Так, что всё – хо-ро-шо! – успокаивала себя женщина. – Да и вообще, в ближайшее время у меня запланирован самый настоящий фурор! Нужно выглядеть на все сто!»

И действительно, на завтрашний день у Лерки была намечена «минута славы», точнее полминуты. Впервые, а может, и вообще единственный раз в жизни предстояло ей сниматься в самой настоящей рекламе. Что ни говори, повезло! А получилось просто. Нагловатая девица, проезжая мимо на автомобиле, разукрашенном логотипами одного из известных телевизионных каналов, остановила свой острый взгляд именно на ней –Лерке. Да и как тут было не залюбоваться! Яркая длинноногая брюнетка на фоне шикарных роз. Да, именно так и выглядела Лерка на своём обычном рабочем месте, потому что торговала цветами на бойком «пятаке» в центре города. 

Ролик, конечно, грозил оказаться ерундовым: нужно было показать в экран какую-то банковскую карточку, сообщить зрителям, что это самый надёжный банк и ослепительно улыбнуться. Если в надёжности банка Лерка очень сомневалась, то в ослепительности своей улыбки была совершенно уверена. Для того чтобы ещё раз удостовериться в собственном великолепии, она подошла к большому зеркалу. Быстро с самодовольной усмешкой оглядела стройный силуэт и чистое, как с рекламной обложки, кукольное личико:«Слов нет, как хороша! Королевна!»

Мне чудится в ночи, как будто ветер стих,

И долгожданный штиль в судьбе моей нескладной.

Свобода и любовь - два идола твоих,

Войну ведешь за них всю жизнь ты беспощадно.

 

Свобода и любовь - на острие меча.

Меж ними выбирать - жестоко и печально.

Свободу на любовь меняешь сгоряча.

Потом наоборот. И это неслучайно.

 

Свобода и любовь - что б кто ни говорил-

Две стороны одной-единственной медали, 

Как лестница в метро...но, правда, без перил.

И нас с тобой везет в неведомые дали.

 

* * *

Ни звука в доме плюшевом моем.

С твоим "люблю" я вскакиваю резво

И чудом где-то найденную джезву

Превозношу над маленьким огнем.

 

Пью кофе, размышляя в тишине

О том, каким сегодня день случится...

Твоя любовь ко мне в окно стучится,

Моя в твоем колышется окне.

Бабушкина деревня была маленькой, как теперь говорят – неперспективной, поэтому в лучшую сторону не менялась. Да и в худшую – тоже, была как была. И бабушкин домик в одну комнату всё так же смотрел своими окнами на большую поляну, раскинувшуюся через дорогу от него. До шестидесятых годов на ней останавливались кочевые цыгане. Разбивали шатры и устраивали вечера с танцами и песнями возле костра. О, цыганские песни с надрывом, огневые пляски, звенящие мониста, цветные юбки... Много народу собирал этот праздник.

Шли годы. Кочевых цыган лет сорок никто не видел. Две-три семьи осели в деревне: надоело по свету горе мыкать. Их дети стали учиться в школе и даже получать высшее образование.

Лушанка (как называла её мать) стала нашей бабушкой и щедро делилась с нами воспоминаниями о молодости, о жизни российской деревни, об истории страны и своего рода. А мы с сёстрами внимательно слушали, запоминали, записывали, чтобы не пополнить ряды не помнящих родства.

 

Бабушкин дом с годами тоже не менялся, лишь время от времени красилась крыша, да палисадник теперь был огорожен не штакетником, а металлической сеткой. Не хватало старого Людкиного друга – развесистого клёна: темно из-за него в доме было. А вот электрический столб – тот же. И на нём полинявшие буквы «Людка». Как давно это было… а может быть, не так уж и давно…

 

Лето в разгаре. Позади девятый класс и волнения последней учебной четверти. Людка наслаждается свободой, летом, солнцем. Сейчас она идёт по главной улице села в новом платье (собственноручно сшитом) и улыбается. Кудри то и дело падают на правый глаз, она привычно отбрасывает их. Ни платков, ни других головных уборов она не признаёт с ранней весны до поздней осени. Вот косынка на шее – другое дело. Её и узнают издалека по гриве волос да косынке.

А всего лишь год назад у неё была коса до пояса. Обрезала назло бестактной учительнице, сделавшей неуместное замечание при всём классе. Наутро все ахнули – и девчонки в классе, и учителя. А директор, Сергей Николаевич, так сокрушался о её косе, будто это он лишился чего-то дорогого.

И так было всегда. «Спонтанность» - её второе имя. Даже не знаешь, что ей больше подходит, или «не ведает, что творит», или «сделает, что задумает». Но не могла же она в четвёртом классе задумать отлупить своего вечного обидчика. Однако терпение закончилось, откуда-то смелость взялась, обидчик потерпел поражение и стал будто шёлковый, а подрос – взял да и влюбился в неё. 

По всем углам неласковой Отчизны,

где трын-трава дороже, чем трава,

последние часы нелепой жизни

растратив на красивые слова,

мы вымираем, хуже тараканов,

и вылетаем задом наперед

из края одноразовых стаканов,

который без поэзии умрет.

  

СОЛДАТИКИ

Если сверху лучше видно,

то из космоса – вдвойне.

Мы под Богом, очевидно,

как солдатики на пне.

Как он, бедный, различает

наши злые существа,

что для Бога означают

солдафонские слова?

Не без умысла, чего там? –

но случается и мне

притворяться идиотом

на какой-нибудь войне.

Только не судите строго

ни себя и ни меня:

человек похож на Бога,

потому что выше пня.

Издревле его величали отцом...

Ассоциируя, прежде всего с близким, родным человеком, могучим и сильным, который мог пожурить и одновременно одарить. 

Величественный, непознанный, безбрежный...

Небосвод. 

Он протянулся от линии горизонта до стыка с небозёмом по иную его сторону, и втянул в себя не только весеннюю вольность лазури дня, но и зимнюю аметистовую глубину ночи. Он наполнился переливами величаний, таких как небосклон, твердь, поднебесье, высь, небеса, купол, небо, сварог. В каждое из тех названий вписав образ самого пространства раскинувшегося над нами и таящего за собой еще более глубокое Мироздание. А потому обозначая его видимость, стойкость, безмерность, важность, величавость, надежность, родственность, и, конечно, не доступную нам божественность.

Вглядываясь в изменяющиеся его тона, цвета, краски, то голубые, то синие, то серые, то золотые, то фиолетовые... многажды раз человек искал в них понимание смысла жизни, происходящего события, или грядущего предзнаменования. И связывал все это, в первую очередь, с раздольем наблюдаемого, которое было невозможно охватить взглядом, очертить мыслью, заковать в рамки условностей или соответствующие нравственные требования. Оставаясь всегда свободным, вольным по духу, и широким по окоему небесный свод, правил над планетой Землей, как мудрый отец и властный бог.

А в зимней ночи чуть поскрипывала под подошвами сапог земля, скованная жемчужными бликами льда и рыхлыми комьями снега. Посему и переливалась она в рассеянном звездном сиянии холодно-белыми крупинчатыми бусинками. Чуть прихваченный морозцем воздух в такт шагу позвякивал, будто встряхиваемые в карманах ключи от калитки забора, двери дома, человеческой души... 

Зима прикрывала почву, кусты, деревья, строения, снежными балахонами. Ночь же уравнивала всю четкость линий, изгибов, форм, создавая всего-навсего плавность их восприятия. Действуя в соавторстве, они вроде как отделяли землю от небесной тверди, разграничивали их главенство, а вместе с этим сберегали неповторимость каждого. И стылый дух февраля, напитанный горьковато-березовым чадом, выдыхаемым трубами человеческих жилищ, легчайшими, перистыми волокнами стелился повдоль той обозначавшей полосы пролегшей между небосклоном и дольним миром. 

И если земля наблюдалась только снежно-дымчатыми дюнами, то поднебесье поражало взор ровностью своего полотнища. Его сине-фиолетовая даль, оттененная сиянием небесных светил, простерлась впереди, как и по кругозору, подернувшись серебреной искристостью созвездий.

Лето уходит тихонько, на цыпочках,

Словно боится мой сон потревожить.

Солнце поспешно старается  выплескать

Краски на ягоды. Время - итожить

 

Варенье по банкам, капусту на грядках, 

Дней безмятежно-счастливых моменты.

Лето уходит, оставляя на прядках

Волос золотистые ленты.

 

* * *

Прочнее прочного кольцо из дел:

Запрет на волю.

Есть всякому терпению предел:

Волчицей вою.

 

Зову я друга милого к себе.

А он  не слышит.

Лишь вторит эхо долгое в трубе

Всё тише, тише.

Не услышать в саду полуночный ноктюрн,

Позади соловьиные трели.

Дед-сентябрь цветниками в огне хоть и юн,

Приостыл в дождевой канители. 

 

А вчера, говорят, улетали скворцы.

Небо светлое в ночь зачернили,

Облепили деревья в саду беглецы,

Все кружили, прощаясь, кружили.

 

Открываю окно в свой задумчивый сад,

В гости просится синяя слива,

В тон ее снова ночь надевает наряд,

Постепенно так, несуетливо.

 

Тишину не нарушили даже сверчки,

Где-то яблоко разве упало.

Надышавшись прохладой, надену очки

Напишу новой пьесы начало.

Бродит осень по опушке,

На рябинах красит кисти.

Ветер, мальчик непослушный,

Разбросал повсюду листья.

 

Клён застыл, заворожённый

Красотой берёзы белой,

Что сняла халат зелёный,

А набросить не успела...

 

Стынут росы. Вянут травы.

Лес притих – не слышно песен.

Словно леший, пень трухлявый

Бородой опята свесил.

 

Провожают стаи птичьи

Сосны, ввысь поднявшись смело.

Только их зелёны косы

Осень тронуть не посмела.

Меркурий Захарович широким жестом золотопромышленника арендовал под штаб-квартиру десятикомнатные золоченые апартаменты рядом с Васильевским. На потолке от плещущейся за окном Мойки пестрели блики, а сбоку, если смотреть из кухни, бодро, как у часового, торчал козырёк фонаря Краснофлотского мостика. Меркурий Захарович давал старт первому фильму в своей карьере продюсера и мецената. Вторым режиссером у него оказался уже знакомый Валентин Холод. Его фирменное: «Доброе слово и кошке приятно!» – баритоном доносилось из самых дальних комнат. То ли он кого-то учил жизни, постоянно употребляя слово «рыба», то ли напивался самым скотским образом, травя на закуску туристические байки, которые знал великое множество. 

– Она ведёт себя, как молодой зверёк! Тебе нравятся такие?.. – ехидно поинтересовалась Герта Воронцова, с ненавистью глядя куда-то за спину Анина. 

Он невольно оглянулся: Евгения Таганцева, громко смеясь, танцевала под «Абсент» Ваенги с фужером вина в руках. Её тело невинно просвечивалось сквозь лёгкую блузку. И Феликс Самсонов откровенно пялился, безудержно хохоча. Но ручки держал при себе, немея и от восторга, и от королевского поворота головы Таганцевой, и от одной мысли, что надо очень сильно опасаться злых кулаков Анина, которые вмиг поставят крест на его карьере начинающего актёра. 

Таганцева кокетничала напропалую уже минут двадцать. Анин делал вид, что ему всё безразлично, хотя его корёжило. так, что впору было назюзюкаться до зелёного змия, но он терпел, потому что хотел её всегда и везде, днём и ночью, утром и вечером, независимо от времени года; такие чувства он испытывал разве что только к своей первой жене. Но тогда он был зелёным озабоченным юнцом и в женщинах не разбирался; и со второй женой тоже не разбирался, потому что просто искал себе молодую, здоровую женщину, способную рожать и вести дом. А сейчас разбирался, очень хорошо разбирался: словно проснулся после долгой спячки и обнаружил, что мир донельзя сексуален. Вот что сделали со мной Бельчонок и пятнадцать лет брака, ахнул он и ощутил, как колыхнулась под ногами земля; Герта Воронцова ехидно выпялилась на него, как будто угадав его мысли, и змеиная улыбка скользнула на её пунцовых губах. «Наконец-то взялся за ум», – умозаключила она, победоносно задрав острый подбородок в лепнину потолок. 

 Анин давно сообразил, что Таганцева дразнит его за то, что Герта Воронцова, как пантера, неотлучно преследовала его весь вечер и требовала вернуть их взаимоотношения в прокрустово русло грешной любви, и как ни странно, ещё без компрометирующих следов помады на гульфике, щеках и рубашке, на что она была, как обычно, весьма решительно настроена.

Я прочитал много научно-фантастических произведений и во многих из них присутствует описание эпизода, когда космический корабль приземляется на какую-либо планету, ранее заселённую разумными существами, которые по неведомым причинам исчезли, погибли или покинули её. Экипаж высаживается в пустынную местность, по которой проложена асфальтированная или бетонная дорога, ведущая в никуда.

Я не спускался со звёзд, более того, я даже не пытался туда отправиться. Меня сейчас объединяло с этим эпизодом из фантастического повествования то, что я стоял на асфальтированной дороге в степи, на нашей земле, и она вела также в никуда…

Сорок лет назад это было новое сельское поселение, которое в будущем имело большие перспективы. Дома вырастали как грибы для новых жителей, которые прибывали со всех концов нашей громадной родины. За один год в указанном селе с громким для этого времени названием – колхоз имени Ленина, построили школу, детский сад, баню, клуб, административные корпуса, активно развивалось животноводство, началось строительство водопровода. В этом населённом пункте начали создаваться новые семьи, рождались дети. Жители радовались жизни, работали и были уверены в своём завтрашнем дне. В этом селе прошла и моя счастливая часть детства.

В начале девяностых новые «хозяева» разграбили колхоз. Районная комиссия вынесла решение о бесперспективности сельского населённого пункта. Признала его убыточным и банкротом. Люди начали покидать селение. Всё, что строилось годами для блага человечества, пришло в упадок и начало рушится. Жизнь сначала остановилась, а потом и вовсе прекратилась…

Так уж получилось, что по работе мне пришлось проезжать неподалёку от моего колхоза. Я решил сделать лишний круг и прокатиться по моим местам детства. То, что я увидел, повергло меня в шок…

Мне казалось, что я нахожусь на съёмках фантастического фильма – пустынное место с хорошо сохранившимся асфальтированным покрытием, ведущим в никуда. Казалось, что я нахожусь на взлётной полосе. Слабые, заросшие зелёной травой холмики по сторонам дороги напоминали мне, что когда-то здесь стояли дома, где счастливо жили люди. Не осталось ничего, что напоминало мне прошлое. Я брёл и смутно вспоминал, что вот на этом месте стояла школа, там неподалёку был детский сад, куда я ходил. Какой из этих холмов был наш дом я определить не смог, я потерялся. Стало жутко.

 В литературной жизни есть много вопросов, которые одновременно волнуют и писателей, и читателей, и издателей, и литературоведов, и литературных критиков. И один из них - «Почему нет нового Пушкина?». Эту тему активно обсуждают литераторы и читатели, в том числе и в Интернете.

 Александр Сергеевич Пушкин пользуется у нас особым почтением. Он является создателем русского литературного языка. Он преобразовал старый язык и подарил нам язык новый, на котором мы с вами общаемся, выражаем свои мысли и чувства. До Пушкина о «высоких» вещах надо было говорить «высоким стилем», а вещах «низменных», соответственно, словами «низкого стиля». Пушкин начал писать и говорить ясно, точно, кратко, подбирая слова из единой языковой стихии. Создавая свои шедевры, он показал безграничные возможности русского языка, - и тот вдруг оказался необыкновенно благозвучным, ярким, сильным, приспособленным для выражения любых оттенков человеческих переживаний. За это мы не устаём низко кланяться Александру Сергеевичу и говорим: «Пушкин – наше всё!». 

 Тем литераторам, которые «шли» за Пушкиным, было проще. Языковой «инструмент» был создан. М.Ю. Лермонтов, Л.Н. Толстой, Ф.М. Достоевский и другие классики, благодаря этому «изобретению», смогли виртуозно им воспользоваться и создать шедевры, которыми восхищаются во всём мире. 

 Почему же сегодня, когда «великий и могучий» находится «в руках» у каждого литератора, нет нового Пушкина или Толстого? Давайте посмотрим, как отвечают на этот вопрос неравнодушные читатели:

 - «Потому что писатели такого уровня появляются только на заре литературы, когда она складывается. Русская светская литература только-только начала появляться во второй половине 18 века и в 19 дала выброс гениев, которые и создали ей мировую славу…»

 Как видим, этот читатель сам себе противоречит или считает, что «заря литературы» длилась сотню лет. 

 - «Потому что для появления такого уровня писателей необходимо наличие достаточного количества читателей соответствующего уровня. На Пушкина и Толстого читающие современники смотрели как на пророков, их произведения ждали, обсуждали, не прочитать их было стыдно».

 А вот в этом ответе есть рациональное зерно. Ещё Н. Эйдельман отмечал, что «великих писателей создаёт великий читатель» или, как считал Ю. Лотман, «конгениальный читатель». Действительно, представьте на минуту ситуацию, что Пушкин и Толстой написали свои шедевры, а в России нет ни одного человека, кто умеет читать по-русски. И что будет?

В детстве моя бабушка Дуся часто рассказывала мне одну сказку, которую сама же придумала: Жила была на свете одна девушка. И была она очень красивая и добрая. Она всегда старалась всем помогать, и все её очень любили. Поэтому жила она очень долго. И вот ей исполнилось уже 100 лет, а она всё ещё была молодая и красивая.

Мне всегда ужасно хотелось умудриться прожить так же. И я всегда подозревала, что если очень постараться, то это может получиться.

 

Бабушка Дуся была родом из Сибири, из деревни Баранаково, под Томском. Её мама родила 20 детей (хотя дожили до взрослого состояния, кажется, четверо). Отец Дуси (мой прадед), был охотником и рыболовом. Зимой охотился в тайге, добывая пушнину, а летом рыбачил. Принесёт домой осетра, мать взрежет брюхо, вывалит икру в большую миску, присолит чуть-чуть. Потом всё семейство садится за стол, и деревянными ложками все вместе едят чёрную икру. А если кто налегает особенно рьяно, отец – шарах ложкой по лбу. 

И ещё мою бабушку в детстве называли дудоней за то, что она любила без удержу пить парное молоко кружками.

Может быть, всё это и дало ей такой заряд бодрости на долгие годы. Жизнь носила Евдокию по разным городам и весям, но большую её часть она прожила в Одессе. Дожила бабушка до 92-х лет. А лет до 85 была заядлой рыбачкой. Брала лодку напрокат на одесском пляже, с кем-нибудь в пару, выгребалась чуть ли не на середину моря и рыбачила от зари до зари, заваливая нас рыбой, которую приходилось непрерывно чистить, чтобы бабушка могла заготавливать её во всех мыслимых и немыслимых видах. Раковина на кухне регулярно была доверху наполнена уловом: бычки, камбалы, глоси, скумбрия, ставрида. Рыбу бабушка варила, жарила, фаршировала, вялила, подвесив на верёвочке на балконе, к большой радости осиного отродья всего Приморского района. Осы необычайно ценили её заготовки, в особенности вяленую ставриду.

Иногда Дуся приходила с рыбалки рано и ужасно недовольная: «Вот, молодёжь! Он мне, в начале – Куда тебе, бабка, рыбачить? Ещё помрёшь, чего доброго! – А сам укачался. Смотрю, зелёный стал, за борт свесился, потом на дно лодки лёг, и еле дышит. Ну, что делать, села на вёсла, привезла его, а посредине дня – где уже для рыбалки попутчиков найдёшь? Тоже мне, молодёжь!.. Порыбачишь с ними…»

А однажды, когда ей было лет что-то около 70, произошло с ней из ряда вон выходящее происшествие. 

Одна. Хоть и рядом с тобой, но одна.

И чувства, что были когда-то, забыты.

Хочу я под дождь, чтоб промокнуть сполна,

Чтоб смыть поскорее былые обиды.

 

Так льет… Как спасенье от грусти рожден.

Способен лишь он мне помочь стать сильнее

Поплакать. Хочу я поплакать с дождем.

Чтоб грусть сумасшедшую смыть поскорее.

 

Мне нужен сейчас этот дождь проливной,

Такой же как я – мы с ним чем-то похожи.

Тяжелыми каплями плачет со мной.

Он в жизни моей как случайный прохожий.

 

Одна. Даже если меня позовешь.

И чувства вновь вспыхнут, что были забыты...

Но ты все равно ничего не поймешь.

А я снова в дождь, чтобы смылись обиды.

Я встану на границе между сном и явью.

Я встану на границе между днем и ночью.

Я стану бликом... или стану тенью.

Растаю. Но, может, стану новой жизнью...

21. 08. 2017 г.

 

*******

О, покеда, день минувший, о, покеда!

Прилетай же сон, пугливый непоседа…

Раскрывай души секреты без стесненья!

Правду блажью подменяй без сожаленья…

03. 07. 2018 г.

 

******* 

Паду я навзничь. Спать! Во сне я поседею...

Там в сновиденьях - предсказаний рой,

Добытых в подсознании Морфеем,

Но будто надиктованных судьбой.

 

Ах, я уже седой? Когда же я успел?!

Пока по жизни, как во снах, я шлялся,

Мой волос поредел и поседел.

Хоть жизни никогда я не пугался...

Я встретил его дважды, оба раза в городском парке, возле клумбы с гиацинтами. На самом деле, я мог видеть его и в других местах, например, на улице или в магазине, но именно эти две встречи мне запомнились. Наш городок маленький и пыльный, выросший вокруг цементного завода, и кроме парка и, пожалуй, собачьей площадки, гулять негде. Да и вообще, податься некуда, а ведь каждому хочется воздуха и солнечного света. Вот и бродят люди, то и дело друг с другом сталкиваясь, будто карты постоянно тасуемой колоды. 

Я устроился на скамейке, развернув на коленях газету, но не читал, а лениво проглядывал столбец за столбцом, жмурясь на гиацинтовое разноцветье. Нежно сияло небо в хрупких прожилках молодой зелени. Торфяным теплом дышала земля, а газетные заголовки кричали о войне, об эпидемии холеры, инфляции, голоде. Как хорошо, думал я, что все это где-то далеко, в другой стране или на другой планете, а у нас весна, и подлесок в искристой дымке, и солнце светит по-мартовски дерзко, так что больно глядеть на белый газетный лист — до того он ярок. В двух шагах от меня, возле клумбы играли двое детей. Девочка лет пяти, похожая на индианку, в красном платье и с черной косой, возила в пыли длинноногую Барби, тихо ей выговаривая, а смуглый мальчик — на год или два помладше, одетый в короткую джинсовую куртку — сидел на корточках и смотрел на солнце. Я видел его лицо. В широко распахнутых стеклянно-голубых глазах отражались облака, а зрачки были неподвижны, как у куклы. Свет падал в них отвесно, но ребенок не мигал. Его странный взгляд, казалось, жадно впитывал небо, а на губах цвела счастливая улыбка.

Мне сделалось неуютно. 

- Простите, это ваш сын? - окликнул я женщину на скамейке напротив. Та поднялась из густой тени — смуглая и голубоглазая, как ее дети — и мелкими шагами направилась ко мне, на ходу оправляя юбку пугливым, каким-то очень детским движением.

- Вы что-то спросили?

- Да нет, я подумал, солнце такое яркое. А ребенок вот так прямо, без очков... - смутившись, пробормотал я. - Не вредно ли это для зрения?

- Он слепой.

- О! Простите, - еще раз, сам не понимая за что, извинился я.

- Ну, что вы, все в порядке, - женщина опустилась на скамейку рядом со мной и позвала. - Мариус!

Ребенок вздрогнул и нерешительно повернулся к ней. На его лице отразилось напряжение.

Пусть даже чуть-чуть, пусть хоть немножечко! —

Выглянет солнышко с чайную ложечку!

Ветер погладит нас теплый и ласковый,

Листья в ладони нам кинет опасливо…

Бабушкин кот замурлычет и выгнется,

Солнечный зайчик на стекла накинется…

Осень пришла — лета как не бывало…

Летнего счастья всегда нам так мало!

 

«Билетик в осень»

 

Целыми днями сидят в интернете

Дети, как взрослые, взрослые — дети!

Не видят, что происходит на свете,

А лето купило в осень билетик!

Вы бы вокруг посмотрели немножко,

Вот пробежала продрогшая кошка,

Листья уже облетать начинают,

Осень под ноги ковер накидает

Желто-оранжево-красного цвета,

Небо в пронзительно-синий одето,

Птицы собрались — на юг улетают,

Белочки в парке шубки меняют,

Все грызуны вырыть норку мечтают,

И сколько запасов в нее натаскают!

Надо успеть, поторопиться,

Чтобы зима не успела спуститься!

 Дзинннь!

 Упущенный мойщицей посуды тонкостенный, с голубыми ободками стакан закончил свое существование на бетонном полу.

«Третий уже за сёдни… – непроизвольно отметила про себя мойщица, бабка Валя. – И-эхх, рученьки мои, рученьки… Допилась».

Проворно схватившись за веник, она поспешила смести осколки на кусок газеты, с недавних пор постоянно хранимый в кармане темно-синего халата. Осторожно завернув их в обрывок, она постаралась запихнуть пакетик на самое дно мусорного ведра. Стервоза – новая заведующая кафе – повадилась совать в него нос, появляясь в моечной. В отбросах она, конечно, не копалась, а вот если углядит битую посуду – сразу на ее двойную стоимость штрафует. А зарплата у бабки Вали не резиновая.

Со злом и через силу она домыла очередную порцию тарелок и получила временную передышку. Женщина вытерла красные распаренные ладони о замусоленное полотенце и неслышно прокралась в коридорчик, откуда была видна часть зала кафе. Там шла-катилась далекая от бабки Вали чужая застольная жизнь, долетающая до моечной лишь одной своей стороной: грязной посудой с остатками еды.

За ближним столиком, у колонны с табличкой: «Спиртные напитки приносить и распивать строго воспрещается!», расположились два парня и девушка. Несмотря на летний день, молодые люди были в пиджаках. У находившегося лицом к бабке Вале над нагрудным карманом висело три медали: две на пятиугольных колодочках и одна – на прямоугольной: меньшего размера и с боковыми выемками. Второй парень сидел к бабке Вале спиной, однако та сразу смекнула: награды, верно, есть и у него. И еще поняла, что разговор в компании «афганцев» – а кем бы еще они могли быть – не клеится.

Залпом проглотив остатки компота, парень, устроившийся напротив мойщицы, достал из кармана складной ножик. Раскрыл его, поднял с пола на колени небольшую спортивную сумку и чуть расстегнул ее молнию. Со своего наблюдательного пункта бабка Валя отчетливо заприметила высунувшееся из кожаных недр бутылочное горлышко и зачарованно сглотнула.

Жадно, немигающе смотрела она, как, срезав верх пластиковой пробки, парень воровато разливал под столом вино в стаканы из-под компота, как девушка тихо протестовала, накрыв ладонью свой, недоопорожненный, как второй парень тоже пытался урезонить друга. Но тот упорно настаивал и отобрал-таки у девушки стеклотару, остававшийся в ней напиток выплеснул в тарелку из-под первого, а освободившийся стакан тоже наполнил спиртным. Сумку опустил на пол и негромко – бабка Валя едва разобрала слова – произнес:

– За ушедших в бессрочный отпуск!

В этой речке быстрой-быстрой

очень жгучая вода!

Серебриста... серебриста, -

а не впустит никогда!

 

Ты скользишь ногой по илу, -

ил и мягок и горяч, -

а по линии прилива

в берег бьётся красный мяч!

 

Это Таня обронила,

заигравшись между ив.

И теперь с подачи ила

до чего ж пейзаж красив!

 

*** 

У реки-то жить хорошо, -

всё с руки полив нагишом,

да с дымком ночного костра

ночку всю до дна опростать;

полоскать с мосточка бельё,

знай себе ловить окуньё,

на песке оставив следы,

просто так сидеть до звезды.

А когда лунища над ней,

все созвездья ближе, видней.

Рассудив - где прав, где не прав, -

стыд-слезу отправить в рукав...

С зорькой к вёслам, - петь и грести!

Править к плёсу... твердь обрести.

Хорошо так жить, не устав!

...Жди-не жди, - придёт ледостав...

Первый раз за все лето, я смог вырваться из когтистых лап повседневной рутины, к себе, в деревню. В дом своего детства, где каждое лето отдыхал с бабушкой, вплоть до конца августа. Погода радовала во всю ласковым, пушистым ветерком, и воздух становился все более пряным и чистым, чем ближе наша бежевая "Хонда" приближалась к деревне. Я чувствовал себя свободным и счастливым человеком, который за один миг научился парить над землей, словно только и ждал чьего-то молчаливого разрешения на освобождение от земной тверди.

Я смотрел на убегающую назад дорогу и время от времени поглядывал на сидящего рядом сына. Он изрядно притомился от нашего путешествия и, повернувшись ко мне лицом, уже с полчаса как крепко спал. Приоткрытые губы его и щеки забавно надувались при выдохе, и в этот момент сын напоминал мне беззаботно уснувшего медвежонка. Моего "медвежонка" звали Никита. На днях ему исполнилось семь лет. Светло-русый, зеленоглазый крепыш, всегда подвижный и жадный до знаний, спал беззаботно и так легко. Эта беззаботность и легкость, приходили к сыну не так часто, как хотелось бы. Впрочем, как и мне.

Особенно в ночные часы, сон у него был беспокойный. Дома, я по многу раз подходил к кровати Никиты, держал его за руку, разговаривал с ним о всякой всячине, пытаясь успокоить. И, вглядываясь в меня своими большими доверчивыми глазенками, мой сынуля делал попытки улыбнуться и вновь засыпал, удерживая мою руку своими худыми, хрупкими пальчиками. После железнодорожного переезда машина свернула на проселочную, извилистую и ухабистую дорогу. Осторожно выруливая среди бесчисленных, зияющих колдобин, я оглядывался по сторонам, и память вновь переносила меня в детство. Здесь, по этой самой ухабистой дороге, летом пыльной, а осенью, после хлестких, тяжелых дождей почти непроходимой, мы с деревенскими мальчишками гоняли на мотоциклах. А сколько было падений, синяков, переломов! Один раз, когда на большой скорости, "Минск" моего товарища Сергея врезался в ухаб, и нас двоих, как тряпичных кукол выбросило с сидений, меня, перепуганного до смерти, чуть не накрыл летящий сверху тот самый мотоцикл.

Помогла реакция, да и сила свыше, которая довольно часто выручала меня, уводя от многих жизненных столкновений. Проехав еще пару километров, автомобиль въехал в деревню. С каждым годом, здесь что-нибудь менялось. Многие бревенчатые дома уже превратились в современные коттеджи в несколько этажей, с железными или кирпичными заборами. Дух деревенский покидал эти края, постепенно уступая место вездесущему, суетливому городу. Миновав главную деревенскую дорогу с разномастным порядком жилья, я остановил машину возле самого леса, где степенные, задумчивые сосны, со строгим упреком наблюдали за приехавшими чужаками.

Со сказками и стихами этого писатели дети знакомятся за долго до того, как научатся читать самостоятельно. Ещё пару десятков лет назад своим маленьким слушателям их читали вслух мамы, бабушки и дедушки. Гораздо реже-папы. В наш двадцать первый век всех этих родственников заменили плееры, планшеты и прочая компьютерная живность.

Великое множество ярких и запоминающихся персонажей, добрых и не сильно злых остаются в памяти юного поколения и хранятся там всю жизнь. А что мы знаем о самом писателе? Как он жил? Как стал писать?

***

Будущий писатель родился очень давно, ещё в девятнадцатом веке, в столице Российской империи в городе Санкт-Петербурге. Ещё мальчиком он вместе с мамой переехал в жить к морю, в славный город Одесса. 

Из гимназии (то есть из общеобразовательной школы) его отчислили. И не потому, что мальчик плохо учился. В те годы вышел закон. Его называли «Циркуляр о кухаркиных детях». И вот, в соответствии с ним детям из бедных семей путь в гимназию был закрыт. Жизнь в Одессе была несладкой для семьи, денег почти не было. Часто недоедали. Однако мальчик показал всем, что у него есть характер. Подрабатывал, где только мог. Разносил газеты, чистил и красил крыши, расклеивал по городу афиши. Купил подержанные учебники. Учился самостоятельно, дома. И в конце-концов взял да и сдал экзамены в гимназии, экстерном. 

Феноменальная память позволила юноше совершенно самостоятельно выучить английский язык. Купил на одесском привозе самоучитель Олендорфа. Писал на крышах дома английские слова, заучивал их, а потом закрашивал. Хозяева домов, усердного юношу хвалили. Крыши всегда были выкрашены на совесть. Позже стал подрабатывать и переводами. Тексты переводил прямо с листа, ни разу не запинаясь. Много лет спустя уже взрослым человеком писатель узнал, что в зачитанном до дыр, самоучителе отсутствовали страницы, на которых подробно описывался принцип правильного произношения. И однажды оказавшись в Англии, сильно удивился, что местные жители его совершенно не понимают. 

Хорошей работы в солнечной Одессе не было. Молодому человеку пришлось возвратиться в дождливый Санкт-Петербург. Там удалось устроиться на работу довольно быстро. Он раздобыл немного денег и стал издавать журнал «Сигнал». За размещённые в этом издании злые карикатуры писатель был арестован. Однако через девять дней верным друзьям удалось вызволить его из заключения.