Новый День №39

Стратегу не спаслось. В который уж раз он вращал вокруг пальца перстень с большим рубином. Камень в тусклом отблеске ночных светильников напоминал ему разгневанное око громовержца Зевса. Подумав с минуту, приподнялся на ложе, покрытом хорошо выделанными волчьими шкурами, и кликнул раба. Велел погасить пламя. Не помогло. Сон не приходил. Теперь Фемистокла раздражал свет полной луны. Отхлебнул разбавленного водой вина из чаши, стоящей на резном каменном столике. И, наконец, понял причину бессонницы. Ему не давала покоя мысль о грядущей войне с могущественными персами. Как ни старался стратег прогнать её из головы, она снова и снова возвращалась и всё сильнее стучала в виски.

— Неужели зазорно с малых лет испытывать стремление к славе? Она что, сама упала на меня с Олимпа по воли богов? Нет! За малый шаг по лестнице признания приходилось бороться с толпой таких же жаждущих, как я. Каждодневное соперничество и в красноречии, и в делах общественных. Особенно сложно было обойти этого «консерватора»Аристида. Выступал против меня. Ему, видите ли, оказалось не по душе возвышение человека, призывающего народ Эллады на большие перемены. И кто, в итоге, оказался прав? Кто первый поведал грекам, что поражение персов в Марафонской битве это не конец войны, а начало, ещё более страшное противостояние двух народов?

Фемистокл невольно улыбнулся. Разве не я, хвала богам, понял и убедил сограждан в том, что Афины могут на равных воевать с ненавистными персам, только располагая сильным флотом. А каких трудов стоило доказать соплеменникам необходимость отказаться от дележа доходов с Лаврийских серебряных рудников. И потратить деньги на сооружение триэр. Вскоре в бухтах уже стояли двести новеньких кораблей. Затем на Истме состоялся конгресс первых лиц греческих полисов. Там, наконец, удалось принять судьбоносное решение о создании общего военного союза.

Верные люди не раз присылали весточки, что персидский царь Ксеркс со своим флотом уже миновал Геллеспонт. А мои дорогие земляки понастроили домов, возвели высоченные заборы, вырастили сады, пасут скот и совершенно не желают выходить в море и сражаться.

Красный камень сверкнул в холодном лунном свете. Добрый знак. Видать, Зевс посылает владельцу перстня гениальную идею. Но додумать её до конца он не успел. Веки Фемистокла сомкнулись, и стратег погрузился в тяжёлый сон.

 

Рано утром хозяин дома послал раба за афинянином по имени Лизарий.

Тот явился к правителю незамедлительно. Ибо прекрасно знал, что знатный афинянин, для праздной беседы в свой дом спозаранку приглашать не станет.

— Ты оказал горожанам неоценимую услугу. Изобличил предателя и преступника, — без обычного приветствия начал стратег. — И ареопаг это ценит! Но донёсший один раз, вполне может повторить содеянное. И сообщить врагу уже об афинянах!

— Но Фемистокл, - попытался возразить гость.

— Не спорь. Ты ведь знаешь не хуже меня, доносящий на своего хозяина обязан отправиться на рудники! Так гласит закон. И ты сейчас беседуешь со мной только потому, что члены Ареопага оценили твой патриотический порыв выше букв начертанных на пергаменте.

Густая чернота июньского неба застыла над уснувшим городом; лишь на темном бархате беззвездья сиял холодный лунный диск. А на городской окраине, в гарнизонном карауле – в воинской части, от которой он наряжался, его шутливо прозвали «отрезанным ломтем», – заканчивалась смена часовых.

– Рядовой Макаров, с поста шагом – марш, – привычно скомандовал разводящий-ефрейтор и покосился на светящийся циферблат наручных часов: 23.15.

Рядовой Макаров устало, но с чувством удовлетворения – свое отстоял честно – пристроился в затылок свободному караульному. Второй, временно наблюдавший за постом караульный самостоятельно занял место впереди них. Разводящий возглавил мини-колонну и завершил смену постов командой:

– За мной шагом – марш.

Силуэты уходивших солдат еще с полминуты были видны новому часовому, рядовому Панкратову. В слепящем свете прожектора на автомате за квадратной спиной рядового Макарова, замыкавшего колонну уходящих солдат, как бы подбадривая на прощанье, ртутно сверкнул кончик полированного штык-ножа. И людские фигуры без остатка проглотила пугающая темнота.

А Панкратов остался на малознакомом посту. Один. Ночью. Впервые. Впрочем – с заряженным автоматом, что немного успокаивало.

Сразу же в мир вокруг часового пугающе ворвалось множество звуков, которых Панкратов до этого просто не замечал. Да, он легко угадал стрекочущее пиликанье кузнечиков. Но кому принадлежит трещанье, похожее на пощелкивание крутящегося электросчетчика?

Вот цвиркнула птаха. Вот невдалеке проехал автомобиль. Вот экономно гавкнул мучимый бессонницей бродяга-пес. Сзади, вблизи поста, тихо журчала обмелевшая речушка.

Однако к понятным звукам добавлялись и непонятные: слабые постукивания в листве деревьев, хрусты и шорохи в кустах за линией внешнего ограждения, раз оттуда же послышалось что-то вроде приглушенного стона.

Гнетущее беспокойство навалилось на часового, так пока и топтавшегося на одном месте.

«Может, позвонить начальнику караула? – подумал и взглянул на телефонную трубку, болтавшуюся на поясном ремне, Панкратов. – И… что? Пожаловаться, мол, страшно? Спокойно-спокойно…»

Солдат наконец осторожными шагами пошел по маршруту: двигаясь меж внешним и внутренним ограждением, мимо ламп и прожекторов, укрепленных на столбиках над наружным рядом «колючки», опоясывающей пост. А за ее внутренним рядом находилось с десяток сложенных из желтого пиленого камня-ракушечника складов с военным имуществом – охраняемые объекты.

Через каждые шесть-восемь шагов Панкратов оглядывался назад, сжимая ладонями автомат: левой за металлический магазин с тридцатью боевыми патронами, правой – за шейку приклада. Почти не ощущая тяжести личного оружия, часовой нес его с величайшей осторожностью, на чуть вытянутых перед собой руках, словно автомат был сработан из хрупкого хрусталя. Порой солдат поглядывал на брезентовый подсумок у пояса, где хранился запасной магазин, тоже таящий в изогнутом чреве три десятка свинцовых смертей. Но в основном, конечно, всматривался в полосу кустов за внешним рядом колючей проволоки.

Ночь накрыла свое покрывало, 

Тяжело переулочки дышат. 

Тишина. Город дремлет устало... 

Только дождь барабанит по крышам. 

 

Нисходя мириадами капель 

Заполняет морщинки асфальта 

Словно добрый, сердечный приятель 

Напевает тихонечко альтом. 

 

И под звук монотонных мелодий

Нагоняет унылые мысли

И заснуть бы, да сон не приходит, 

Только ветра шептание близко.

 

Он, плетясь по безлюдным проспектам, 

С лоскутами газеты играя, 

Дожидаясь тоскливо рассвета

Бродит тихо, тоску нагоняя. 

 

И луна, одиноко блуждая,

Тьму ночную лаская безмолвно,

Укрывает своим покрывалом.

Засыпает мой город спокойно.

 

 

МОРОЗНОЕ НЕБО

 

Глубокое, пронзительное небо: 

В колодце, перевернутом вода. 

И, хочется на миг взлететь туда, 

Открыться синеве, забывшись в неге...

 

Безмолвно раствориться в ней... Печали 

На время, на мгновенье, позабыть. 

Вселенную для мудрости открыть, 

В небесные, стремясь душою, дали... 

 

И к тишине звенящей прикоснуться, 

В открытых небесах найти покой... 

И словно, набегающей волной, 

На землю, в упоении, вернуться...

Пора листопада,

…………….пора листопада.

Рушится крон

…………….золотая громада.

 

Шуман и шелест,

…………….шорох и Лист –

Перемешались,

…………….пересеклись.

 

Отрада душе,

………….для сердца – услада.

Пора листопада,

…………….пора листопада. 

 

 

* * *

 

Листопад в моём окошке.

Пёстрых листьев хоровод.

Это было в веке прошлом,

Это было в прошлый год.

 

Нынче радует по новой

И чарует снова нас.

С неба сходит стих готовый

И поётся в первый раз.

 

Как круженье листопада,

Ритм неспешен, голос тих...

Сердцу только лишь и надо 

Повторить готовый стих. 

 

 

* * *

 

Середина октября.

Ясный, тёплый день осенний.

Клёны золотом горят,

Озаряют мир свеченьем.

 

После долгих хмурых дней

Час такой – душе отрада.

От пылающих ветвей

Оторвать не в силах взгляда.

 

Очарованный стою,

Чувств нахлынувших не прячу.

Всей душой своей пою,

Хоть и кажется, что плачу.

Давай помолимся вдвоём,

любимый мой, в тиши вечерней.

В дверной распахнутый проём

закатный луч скользнёт. Дочерний

весёлый смех, как хрусталём

звенящим разольётся рядом.

И мы тихонечко плеснём 

друг другу в души нежность взглядов.

Прошепчут губы в унисон

слова заветные для Бога.

На изумрудный наш газон

сверчков слетится много-много.

Уютно трели зазвучат,

с молитвой слившись в андантино,

о счастье наших милых чад,

в порыве двух сердец – едином. 

 

ДЛЯ ТЕБЯ 

О любви шепчут губы мои.

Её выткало теплое солнце

Из лучей восходящей зари,

Отыскав в синем небе оконце!

 

Там из глаз моих полных любви

Льется синь и печали, и грусти.

Только взглядом своим позови,

Грусть меня с легким сердцем отпустит.

  

ЛЮБЛЮ 

Люблю. Люблю. Люблю. Прекрасной птицей

Любовь моя кружится над тобой.

Спешу любить, мне нужно торопиться –

Стремительный, короткий путь земной.

Как мало, нам отпущено природой:

Моей любви – размах на пол крыла.

Любовь, в тандеме с истиной свободой,

Меня в такие выси позвала.

Летит любовь моя всё выше, выше.

Там в небесах есть у неё свой дом.

Любовь поёт! Я знаю, песнюслышит

Твоя душав обличии земном. 

 

НЕЖНЫЕ МЫСЛИ 

Головы кротко склонив у реки

Вербы со мною грустят.

Тонкие веточки очень хрупки,

Трепетно листья дрожат.

Нежные  мысли мои о тебе

Словно журчанье реки,

Словно прохлада в хрустальной волне,

Так невесомо легки.

Боль далеко-далеко унесёт

Реченьки нежной волна.

Мне не нужен повод для стиха,

для любви своей не нужен повод.

Это только с виду я тиха,

а коснёшься – оголённый провод.

 

Кажется – невинна, как птенец,

алым – губки, беленькая шубка.

А внутри запёкшийся свинец

и палёной гарью пахнет шутка.

 

Кажется – перешибить плевком,

но гранотомётом не обрушить...

И лишь ты бы мог меня легко

обесточить и обезоружить.

  

***

 

Я за тебя стакан гранёный – 

до дна, но только и всего... 

Ты мой чужой и отстранённый,

хотя люблю как своего.

 

Но не ведись на опус лестный – 

он не том, что мы близки.

Ты мой соломинка над бездной,

заслон от боли и тоски.

 

Стучится вымученный ветер

в моё закрытое окно.

А я одна на белом свете,

жизнь положила под сукно.

 

И только листья на балконе,

забившись в дальние углы,

напомнят мне его ладони, 

как были нежны и теплы. 

 

***

 

Люблю тебя как солнце в день осенний,

неярко и легко, чтоб не обжечь.

Как важно до весеннего спасенья

тепло это последнее сберечь.

 

Сквозят стволы последнею свободой.

Погрейся в ненавязчивых лучах,

что окружают робкою заботой,

чтоб сердцем не замёрз и не зачах.

 

Какие сны зимою нам приснятся,

пока разбудит вешняя вода?..

Дано стихами мне тебе признаться, 

в чём прозой не смогла бы никогда.

О, как нас много – играющих словами

Жонглёров фраз, намёков, смыслов!

Спасаясь, мысль играет с нами,

Души движенья обессмыслив...

 

*** 

Когда два кровотока бьются в унисон,

И нежность заполняет мир собою,

То каждый выдох – будто сад весною… 

И каждый жест – как бесконечный сон.

 

*** 

Твоя ладонь лежала у меня в руке.

А волосы твои скрывали наши лица.

Чтоб всем казалось – это поцелуй

Соединяет нас. Но он мне только снится... 

 

*** 

Мне сказано однажды: «Я так хочу быть с вами в наших снах...»

... А вещий сон приходит к нам тогда, когда душа впотьмах...

 

*** 

Когда приходит час ночной расплаты,

Прах отряхнувши повседневной суеты,

Все, чем судьба и жизнь твои богаты,

Переоценкой обесцениваешь ты.

 

***

Как пылко рдеют щёки юной цветонессы,

Когда цветы в её руках – призыв к любовной мессе!..

 

*** 

Колеблется в руке вдруг поцелованный цветок.

Пыльца мимозы – желтизной поверх румянца щёк.

Но поцелуй унёс пыльцу со рдеющей щеки.

Желтеет отпечаток губ на белизне руки...

 

***

Собой закрыли мы тысячелетие второе.

И вот уж третье мы собою начинаем...

Мы по следам идём подонков и героев.

Наследники эпох, следы мы оставляем,

Во времени, как клейма. Но не знаем – 

Заклеймены мы славой иль позором...

Иль стёрт забвеньем след. И чьей судьбою

Сердца прожгут потомкам, как укором.

 

*** 

Желанное приходит в этой жизни слишком поздно.

А в жизни той? Что знаем мы о ней!..

Напоминанье душу жжёт ехидством грозным:

«О том, что было – не жалей!»

Сцена 1.

Среди заснеженной тундры одинокая юрта. Вдали берег северного моря.

У входа в юрту стоит Моренга. Рядом с ней вместо сторожевой собаки белый медведь. 

Медведь  и колдунья одновременно нюхают воздух справа, потом слева. Переглядываются.

Моренга. Опять… Опять пахнет недовольством. Ты тоже чувствуешь? (Медведь кивает.) Из Снежи Ино от дома Юаю. (Медведь кивает.) А из Льдо Вки от двора Аюа. (Медведь кивает.) Что за глупые женщины. 

Медведь вздыхает и уходит в сторону моря.

 

Сцена 2.

Село Снежи Ино. Дом Юаю. Вату за книгой. Время от времени смотрится в зеркало, поправляет волосы. Юаю суетится по хозяйству.

Юаю. Хватит уже читать. Отец с минуту на минуту придет, я с ужином не успеваю. Помогла бы.

Вату. Угу.

Юаю. Что «Угу». Только в книгу да в зеркало пялиться и можешь. Дочь называется? Помощница… Да за что ж мне такое наказание! Бедная я женщина! Не жизнь, а сплошное мучение.

Вату. Угу.

Юаю. Да ты хоть слышишь, что я тебе говорю? Вот умру сейчас тут посреди комнаты, ты и не заметишь.

Вату. Угу…

Юаю. Вот уйду из дома, посмотрим, как вы без меня…

Заходит Гурдой.

Гурдой. Улов нынче хорош. Давненько такого улова не было! Я заслужил вкусный ужин. 

Юаю. Сейчас уж, скоро. 

Гурдой. Что не могла к моему приходу расстараться?

Гурдой раздевается с улицы, садится за стол.

Юаю. А не могла. У меня кроме ужина еще знаешь, сколько дел!

Гурдой. Пыльно у нас. Что пол то сегодня не мыла? И на окне вон пятна мутные. 

Юаю (накрывает перед ним стол). Так ужин тебе готовила.

Гурдой. Так дочь у нас уже взрослая, что ж не научишь ее.

Юаю. А что я могу сделать, если она только книжки читать хочет, да красоту наводить!?

Гурдой. Плохо ты дочь воспитала, жена. 

Юаю. А ты где был, когда я воспитывала.

Гурдой. В море я был. Рыбу ловил.

Юаю. Так ты ту рыбу ловил, а я ее солила, вялила, варила, жарила. Тоже без дела не сидела.

Подает ему еду.

Гурдой. Пережарено! И пересолено!

Юаю. О! За что? Я самая бедная женщина на свете! 

Гурдой. Ничего себе бедная, вон украшение опять новое на шее.

Юаю. Дочь не помогает. Муж ко всему придирается. Хоть из дома беги!

Гурдой. Сядь поешь, потом беги. Далеко ли убежишь?

Юаю. Да хоть на край света. 

Мудрее начинаешь быть,

Болтать поменьше, больше слушать,

И любишь всё сильнее жить,

И меньше угнетаешь душу.

 

С улыбкой принимаешь суть

И снова открываешь двери,

Идёшь кремнистый долгий путь

И не надеешься, 

Но веришь.  

 

*** 

А, что останется, когда пройдут года,

Когда случайно оборвётся в вечность

Что было свято – раз и навсегда,

И засияют у распятья свечи?

 

Сгорит на солнце нежная трава

И будет съедена последняя просвира,

И будет жизнь безжалостно права,

Не оставляя времени и силы.

 

И также, отклонившись на закат,

Средь сотен судеб и моя остынет,

И, календарь листая невпопад,

Вдруг листопад на сад вуаль накинет.

 

И будут в такт размеренного дня

Идти куда-то люди как обычно,

И будет мир, но только без меня,

Из года в год вращаться по привычке. 

 

Останется на свете лишь любовь,

И с нею неразлучно будет мысль.

Пускай, когда-то затвердеет кровь,

Но даже это свой имеет смысл. 

 

*** 

Я научился прощать,

За что был простить не в силах

И перестал ожидать

Снисхождения этого мира.

 

Я научился любить

Всех и каждого в этой жизни

И научился жить

От рождения и до тризны.

 

Я научился летать

Высоко и без крыльев даже,

И научился мечтать

В кратковременном своём стаже.

 

И перестал жалеть

Не случившегося однажды. 

В памяти не стереть…

Но и это совсем не важно.

Хочу рассказать вам о самом удивительном событии в моей жизни – о путешествии во Францию. Эка невидаль, скажете? Покруче видали! Конечно для какой-нибудь пресыщенной столичной штучки – это обыденное дело – в Париж на уикенд смотаться. Но для меня – нищей училки из глубокой сибирской провинции… Невероятное везение! С моей самой низкой социальной ступеньки – это всё равно, что в космос слетать. 

        Ну да ладно, расскажу по порядку. Дело было в теперь уже далёком «две-тыщщи-нулевом-лохматом» году, сразу же после бандитских девяностых, когда мы и осознать-то ещё не успели, что лихолетье на убыль пошло. 

 

        Все авантюры в застойном болоте моего существования всегда начинаются с Лолки…

А Лолка звонит всегда не вовремя. Мало того, что она может запросто разбудить глубокой ночью, так ещё бесконечные Лолкины монологи затягиваются бессовестно долго. Она щебечет, вскрикивает, сама себе удивляется, сама с собой ссорится. «Театр одного актёра» продолжается до тех пор, пока я не падаю на подушку замертво, проваливаясь в спасительный сон, не в силах больше выдерживать пытки. А неуёмная Лолка взахлёб продолжает страстный монолог, густо пересыпанный задорным матом.

        Временами, когда натруженное ухо начинает болеть от долгого соприкосновения с телефонной трубкой, я укладываю её на подушку рядом с собой, и могу на несколько минут позволить себе забыть о том, что веду международные переговоры с Францией. Но, похоже, Лолке совершенно и не нужен активный слушатель. Она упивается одной лишь счастливой возможностью просто говорить на родном языке. Поэтому так яростно и самозабвенно кричит и шепчет, плачет и смеётся, ругается и декламирует стихи… Главное что по-русски! 

 

        С Лолкой мы вместе учились в школе. Таким, как я всегда достаются роли второго плана, моё амплуа – «подружка героини». И я была подружкой Лолки, а она – героиней! Яркой, дерзкой, своенравной…

– Мужик без машины несостоятелен так же, как женщина без ребёнка. Но у нас-то ещё всё спереди!

– Не знаю… У тебя может и спереди. А мне уже надеяться не на что… Скажи… ну, а ты вообще как – по Родине совсем не скучаешь?!

– ?..

– Что молчишь?!

– Не знаю даже как тебе понагляднее объяснить? Ну, вот представь себе, сидел какой-нибудь мужик в тюряге всю жизнь. Его там били, унижали, насиловали… Полжизни из под лавки не вылезал, а потом вдруг рр-раз и выпустили на свободу! Вернулся он домой, а там семья, ждут, любят. Всё вокруг нормально, спокойно, с ним уважительно разговаривают, вкусная еда, чистая постель, никто не напрягает. Только-только он стал к нормальной жизни-то привыкать, человеком себя почувствовал… А ему зэки звонят из той камеры и спрашивают: «Ну, ты чо там не соскучился ещё?!» – вот примерно так!

– Господи, да неужели у нас до такой степени всё плохо?!

– Скажу больше, Ленчик, вы в Аду!

Я – уроженец России, и люблю Россию, что ничуть не мешает моей привязанности к тем местам, где сейчас живу в Казахстане. И то, о чем упоминаю сейчас, пишу с болью.

Что и для кого творят каждодневно российские электронные СМИ? Думают ли кукловоды о том, как это все может аукнуться в ближнем и дальнем зарубежье? Ведь так часто стали вспоминать о том, как некогда, или ныне, обрисовывали либо продолжают рисовать образ России ее недоброжелатели. 

Да не надо никаких внешних недоброжелателей, когда в стране такие СМИ! Порой так и кажется, что целый веер программ создают либо идиоты, либо для идиотизации «потребителей информационно-духовного пойла», либо плохо замаскированные враги.

Да вспомните только все эти, словно пошитые в одном кустарном цехе «Время покажет», так и напросившееся на пародию «Время накажет», и прочие, и прочие вроде бы дискуссии, заполненные ором, словно дымом кухня, недоглядевшей за сковородками хозяйки. И бесконечное топтание на Украине, словно многолетняя кормешка одной и той же овсянкой или манкой.

И начинаешь сомневаться: в здравом уме ли все это делается?

А новостные программы на ведущих телеканалах? – То тут, то там сплошные мусорные баки, где псевдоинформация о допуске школьников на киносеансы может соседствовать с мельканием сообщений о пожарах в Калифорнии, и т.д., и т.п. И это при ничтожно низкой информативности вроде бы информационных программ. Попробуйте сами с хронометром в руках отжать воду и ритуальное кружение вокруг отдельных фактов и фактиков, и вы обнаружите, что за единицу времени узнаете ничтожно мало.

Грусть навевают и спортивные вкрапления о международных спортивных состязаниях. Сколько раз можно встретить восторги о победах россиян (и я не против самих восторгов), но с полным игнорированием общей картины хода соревнований. И, если уже у нас СНГ, то почему же так редко можно узнать общую картину и услышать об успехах своих собратьев? Зачем же так. Казалось бы исподволь, но жестко, разделять нас?

Что же касается сталкивающихся ценностей, ориентиров и бьющих по глазам противоречий информационных шквалов, то и они встречаются не реже, чем обломки жилищ и искореженные авто после наводнения. Вспомните только трагедию, всколыхнувшую тысячи людей – убийство малолетней школьницы. И как же горько было слышать известных телеперсон, которые, комментируя случившееся, что-то мямлили о долях процентов несправедливо казненных в случае отмены моратория на смертную казнь. Да меня, как просто человека, интересуют не эти абстрактные доли процентов, а то, насколько доказано преступление именно того, кто назван убийцей. И, если оно доказано, то причем тут какие-то проценты? Почему такой убийца должен быть в льготном положении рядом с теми или иными террористами? Тем более, что сквозь все это кружение слов сквозит лицемерие. Ведь случись подобное на Кавказе (а часть Кавказа российская), то самые лучшие и хорошо оплачиваемые говоруны не смогли бы смягчить участь насильника и убийцы. И можете при этом сколько угодно бичевать самосуды, если де факто Вы, взращивая недоверие к государству, как жесткому, но справедливому пресекателю зла, сами подталкиваете к самосудам… при которых ошибок может быть и побольше, чем при судебных разбирательствах. Что касается иного, то это иное можете добавить и вы сами…

Дед Ефим ещё раз подошёл к большому старинному зеркалу. Поди вспомни, когда оно было куплено, если смотришь в него с малолетства. Но сколько бы ему ни было лет, отражение и на сей раз не подвело. Ещё бы! Вид у Ефима Михайловича был по-прежнему бравый. Ряд медалей по косой на стареньком кителе, мелодично позвякивая, создавал в атмосфере ожидания особо торжественное настроение.

– Вот он я, Боже, – весь в своём тщеславии, – размышлял дед, глядя самому себе в глаза. – Хоть убей, а горжусь Победой, отцом добытой в сорок пятом. Не дай, Боже, распять её, эту нашу Победу, на кресте нынешней войны. Уж пятый год, как с мировым фашизмом воюем, а всё «на Сталинградской битве топчемся»… Святой Георгий Победоносец, помоги нам эту гидру неумиручую одолеть. Одолжи защитникам Руси копьё своё святое, которое в самое сердце злого змея поражает. На мои молодые годы разве что Вьетнам далёкий выпал, но и там не подкачали, не опозорили Родину. Разве сейчас не отстоим родной Донбасс?..

Размышления деда Ефима прервал продолжительный сигнал машины с улицы. Молитвенное выражение лица тут же сменилось на радостное. Дед натянул на голову свою новенькую матерчатую кепку и вынырнул из тени тёплого жилища в свежесть солнечного дня.

Отец Арсений вышел из машины, чтобы протереть стёкла окон и зеркало заднего вида. И на его груди при каждом движении приглушённо звякали боевые награды за Афган.

Дни такие наступили: все, кто причастен к защите Отчизны, надевают в эти майские дни свои ордена и медали и выходят в люди, чтобы напомнить им, что есть защитники у Святой Руси, чтобы не вздумали даже подумать, что её безнаказанно обидеть можно.

– Благослови, отче, – сказал дед Ефим, подбегая к старенькой приходской «Ниве».

– Во имя Отца, Сына и Святаго Духа! – благословил отец Арсений и продолжил: – Чего разволновался? Как будто в первый раз едем. Пора привыкнуть, что на Георгия Победоносца нас с тобой в школу к детям приглашают. Садись в машину.

– Школа школой, а проехать с батюшкой рядом – большая честь…

– Ну что вы из меня идола делаете и идолопоклонством занимаетесь? Человек я! Самый обычный священник. Не надо на меня молиться.

– Ай, да ну вас… – отмахнулся дед Ефим и нарочито по-свойски перешёл на «ты». – Не собираюсь я на тебя молиться… Икон, слава Богу, хватает. И дома, и в церкви… Вези уже к детям. Заждались, наверное.

– Да рано ещё в школу ехать. Нам до концерта ещё в одно место заскочить надо.

– Хозяин – барин.

Отец Арсений понял, что задел деда за живое, но решил промолчать, зная, что он отходчивый. До начала концерта в честь святого Георгия Победоносца оставалось минут сорок, а дорога до школы занимала минут десять, не больше. Поэтому батюшка решил по пути наведаться в одну многодетную семью, чтобы передать продукты от прихода, которые они с матушкой Верой собрали.

По вину – одному, по глинтвейну,

Выпьем медленно, стоя на площади Ратушной.

Слишком, кажется, благоговейно

Ты относишься к осени этой радужной.

Вкус ее – горьковатый, а, может быть, мятный:

Не успею распробовать, гостьей непрошеной...

По вине – по чужой и невнятной –

Выпьем тихо, не чокаясь. Как и положено...

  

* * * 

Листок не фиговый – кленовый

Сухой ладошкой положив

На грудь мою, ты снова, снова

Отчетлив. Ощущаем. Жив.

Привычно нежен или грозен –

Мне все равно. Сгорю в аду,

Коль эту прОклятую осень

Я в полтоски не обойду.

 

И сердце под твоей ладонью,

Замкнувшей надо мною круг,

Поет и плачет птицей вольной,

Не улетающей на юг.

  

* * * 

Присядь на табуретке у окна –

Нет в осени моей уютных кресел,

А коридор так сумрачен и тесен,

Что лучше по нему дойду одна.

Сварю обед. А лучше не сварю.

День растяну, как после стирки – свитер.

Конец его пока еще не виден,

Хотя пора очнуться ноябрю. 

 

* * * 

Пусть отпускает осень, как вина, –

Неторопливо, нехотя, натужно...

Орфей, не оборачивайся на

Тень прошлого и будущего... Душно

Ползти по коридорам ноября

В который раз: чем дальше – тем длиннее.

 

Мне кажется: зима случится зря.

Зря снегопада небо ждет, бледнея,

Хотя на рыжих клумбах седина

Давно уже поблескивает строго...

Орфей, не оборачивайся на

Потерянную в сумерках дорогу,

Надежду, и удачу, и тоску

(Они все вместе осенью нередки)...

 

Ноябрь нас обрывает по листку,

Пока мы на одной теснимся ветке...

Сразу же после приезда профессора Брауна в Вашингтон, ему позвонили из Госдепартамента. 

– Добрый день, профессор, – послышался в трубке знакомый голос. – Надеюсь, вы успели отдохнуть с дороги? Прошу прощения за бестактность, но машину за вами я уже выслал. Время поджимает.

Через полчаса Ричард Браун был в кабинете госсекретаря Делмана. 

– Ну, как, – спросил тот, не скрывая своего нетерпения.

– Да, – вздохнул профессор, опускаясь в кресло – вы были правы. Они лихорадочно готовятся к войне. Все исследования в области ядерной физики засекречены. То, что нам показывали, не имеет никакого военного значения. Они кричат о своем стремлении защищать мир, но сами непрерывно совершенствуют орудия уничтожения. Я видел на параде в Москве модели рассекреченных ракет. Боже мой, сэр, это ужасно! Несколько таких ракет и…

– А ведь это лишь то, что они сочли возможным рассекретить, – задумчиво произнес Делман.

– Да, – подхватил профессор, – меня охватывает дрожь при мысли о том, какое оружие у них скрыто от посторонних глаз. И если они почувствуют своё превосходство перед нами, то вряд ли не захотят им воспользоваться.

– Все это так, но народ, – немного помолчав, сказал госсекретарь, – какова реакция народа? Неужели он допустит войну?

– Народ! – фыркнул профессор. – Ему напрочь забили голову пропагандой об американской опасности. Радио, печать, телевидение твердят целыми днями, что Америка только и ждет случая, чтобы покончить с Советским Союзом, что мы – всемирный агрессор, мировой жандарм. Ну и всё такое в том же духе. Соединённые Штаты, мол, угрожают всему миру, и священная миссия СССР – дать достойный отпор агрессору. И хотя они всегда были против войны – заметьте, Джон, они против войны – но, пока существует реальная опасность со стороны США, они должны быть и будут ко всему готовы. 

– Но ведь это же чушь! Неужели этому верят? 

– Еще как! Видели бы вы, с какой ненавистью советские люди произносят слово «Америка». 

В кабинете воцарилось тягостное молчание. 

– Ну, что ж, профессор. Спасибо большое за информацию. У меня были сведения о положении в СССР, но в душе я не хотел в это верить. Что ж, теперь отпали последние сомнения. Еще раз благодарю вас. Отдыхайте. 

Профессор молча поклонился и пошел к выходу. 

– Да, Ричард, ответьте мне еще на один вопрос, – остановил его Делман. – Как относились к вашей делегации советские ученые? Все-таки, это интеллигенция, наиболее мыслящая часть общества.

– Что я могу сказать, Джон? – печально ответил профессор. – Они держали себя корректно и доброжелательно, но, боюсь, что это было только внешнее. Во всяком случае, они явно не были с нами откровенны.

– Ну, что ж, до свидания, Ричард! 

После ухода профессора Джон Делман долго сидел за столом в задумчивости. Его мысли прервал осторожный стук в дверь. Секретарь напомнил, что через четыре минуты в конференц-зале состоится внеочередное заседание Совета Безопасности.

Господь, прости...

Решусь просить...

Но эта просьба важна, как вдох:

Ты мне даровал возможность жить –

Так дай глоток надежды, мой Бог!

Пока судьба нас не унесла

За облачную ограду,

Пошли немножечко тепла

И мне, и тем, кто рядом.

 

Свеча души, лампады глаз

И тéла крест составляют храм.

Мой Бог, спаси и помилуй нас!

Суди по вере – не по делам...

На небо пока что не зови,

Хоть зов Твой мне лишь отрада...

Ты прежде дай чуть-чуть любви

И мне, и тем, кто рядом.

 

Ладони, словно пару крыл,

У губ сложу, чтобы шёпот мой

Легко летел за предел светил,

За бездну с цепкой бездушной тьмой.

Серебряный свет мелькнет в окне.

Прошу я, великий Боже,

Ты не гаси его во мне,

И в тех, кто близко – тоже.

 

Во храме ранний сонный звон.

Охрана ангелов над крестом.

И данное нам с Отцом родство –

Причастие хлебом и вином.

Мой Бог, дай мне сил звенеть, звонить

В сияющий колокол солнца!

Меня и ближних Ты храни...

Надежды чашу протяни...

Кто верует – тот спасётся. 

 

ЮВЕЛИРША 

Дождевые мелкие алмазы

Рассыпает осень-ювелирша

Средь роскошных и шумливых пиршеств

Под звучанье золотого джаза.

Тёплый ветер кружится над нею,

Ласково берёт за руки-ветви,

Обнимая плечи всё нежнее.

Осень отвергает вздохи ветра.

 

Замирает на краю поляны

В чёрно-белом платье из берёсты,

Словно тонкострунная берёза,

И глядит на небо с журавлями.

Боем сердца в тишину врастает

Под негромкий шелест красной меди.

Опадают вниз пугливой стаей

Желтых листьев маленькие смерти.

 

Осень фантазирует огранку

Драгоценной россыпи дождинок,

Оправляет в солнце бриллианты,

И лучи в траве сияют дивно.

В переливы джазовой печали

Ювелирша пальцы опускает

И под плач кларнета улетает,

Небо оставляя за плечами.

Зачастую на многих сайтах, форумах написаны такие измышления – «дайте мне любое словосочетание и я вам напишу стихотворение…». 

Я отношусь к таким проявлениям творчества с подозрительностью. Складывается впечатление, что люди просто играются со словами, лепя из них подходящие под рифму такие же фразы и связывая их по смыслу.

Можно ли это назвать творчеством? Может быть можно, но в этом творчестве напрочь отсутствует вдохновение. Это азартная развивающая логику игра и не более. Настоящее творчество только тогда правдивое, когда человек вкладывает в своё произведение собственную душу, переживания, мысли. И это главная ценность нашей русской и мировой литературы, которая отличается от искусственного написания «лишь бы только написать». 

Это становится обычным явлением современного поколения. Я ничего не хочу сказать плохого. Многие проходят через это и не надо бить им по рукам, ругать, писать негативные рецензии. Просто тот, кто захочет развиваться дальше, я думаю, поймёт, что навеянное и написанное от души ценится во сто крат больше, чем написанное для того, чтобы «просто написать» и пополнить свою литературную коллекцию. А кто не поймёт – наиграется и бросит.

Обмануть читателя невозможно – преснота, коллекция бездушных букв, слов и предложений очень скоро останется в одиночестве, так как была создана искусственно, где отсутствует многогранный внутренний мир человека. Тем более настоящий писатель и поэт обманывать своего читателя не имеет права.

        Поздняя осень. Скоро начнется ледостав. С деревьев уже облетели последние листья. Низко нависшие тучи закрыли небо до самого горизонта, будто великан огромной невидимой рукой набросил сверху сизовато-серый бархат осени поздней. Изо дня в день сыпала с него мелкая водяная морось, скрывая округу от взгляда человеческого. В это время года я любил бродить со спиннингом по берегу реки, смотреть на темное полотно речное, вытканного великою мастерицей – природой и глядеть на древние Уральские горы, обрамленные белоствольными березками, словно сединами старческими.

        Приезжал, чтобы скрыться от суеты городской излишней, да вдосталь насладиться тишиною и красою дней последних осенних, природой нам данных.

        Добирался до дачи, стоявшей у воды, переодевался в рыбацкую одежду. Вскидывал за спину рюкзак с термосом чая и коробкой блесен, брал в руки спиннинг и отправлялся к протоке. Проходил мимо последних дач, расположенных вдоль рощи старой осиновой и попадал на берег реки. В этом месте она резко изгибалась, а потом несла плавно свои воды до следующего поворота. Между ними на реке находился неширокий остров, весь заросший тальником да деревьями небольшими и корявыми. Вверху протоки небольшой перекат тихо бормотал, словно опасаясь нарушить тишину осени уходящей. И сразу же после него начиналась глубина, где быстрое течение теряло свой бег, превращаясь в ровную и темную гладь.

        Ловить начинал с этого места. Цеплял к леске любимую самодельную блесну и, от верха протоки, спускаясь по берегу вниз, забрасывал ее в реку, плавно несущую воды в дали дальние и неизведанные. Водные растения, которые летом были на поверхности, легли на дно ковром широким, готовясь к зиме долгой и холодной, и я не опасался зацепить их тройником острым, нарушив покой царства сонного.

        Хорошее время года. Тишина, безмолвие, что не желаю произнести даже слово, чтобы не нарушить покой пространства осеннего, тишину, природой данную. Утомившиеся, похожие на сизовато-серый бархат небес, дороги отдыхают в одиночестве, скрываясь в промозглой мороси дождя беспрестанного. И, казалось, что они зовут нас туда, где мы еще ни разу не были. В те дали неведомые, в которых и жизнь иною глядится, и время не такое тягучее, умиротворенное. Лишь изредка встречался такой же фанат со спиннингом и все. Да иногда тишину нарушало карканье ворон, что кружились в небе темном или сидели, нахохлившись на деревьях, скинувших наряд свой осенний.

Оставались вдвоем, я и река. Здесь у воды уходили все заботы, забывалось все плохое и на душе становилось легко, и немного грустно, что скоро начнется ледостав, и спиннинг придется убирать до следующего года. Но пока вода чистая, я не торопясь, брел по берегу реки. Познал за годы долгие, где можно остановиться и, гоняя блесну, ждать, когда последует хватка щуки жадной и ненасытной. Не обращая внимания на морось холодную мелкую, долгое время стоял в таком месте, где, казалось бы, не должно быть хищницы. Но бросок за броском проверял его, нарушая блесной поверхность ровную и темную. А вот и долгожданный удар. Резко подсекаю, и затрещала катушка, спиннинг дугой выгибая и леской воду разрезая. И рыба, стараясь вырваться, выделывала выкрутасы и пируэты, рассыпая по полотну речному россыпь черненную серебряную, и через некоторое время проигравшая битву щука лежала у моих ног, открывая пасть большую и зубастую. Уложив ее в рюкзак, я медленно продвигался ниже по течению, внимательно всматриваясь в темно – серый бархат реки. Иногда заходил в воду холодную и прозрачную, чтобы удобней было забросить блесну свою любимую уловистую. Хорошо было видно, как она двигалась, почти касаясь дна речного, покрытого водорослями уснувшими.

Голубые снега на таежные дали легли.

Песнь запели ветра, – слышу вьюги протяжные звуки...

Но покойны леса и не чувствуют стужи земли,

Что так мне дорога, как пора неминуемой скуки.

 

Я в палящий мороз остужу свои мысли и боль,

Русским снегом умоюсь, залечу им душевные раны.

Пусть зима наполняет смиреньем родную юдоль,

Стелет белый ковёр на селений забытых бурьяны.

 

Я по зимней дороге, через реки во льду и леса,

Доберусь до села, где погасло родное окошко...

Там проулок родной – из сугробов косых полоса...

Там не выйдет никто, чтобы встретить меня у порожка... 

 

МНЕ ТАМ ТЕПЛО

 

Мне там тепло в начале января,

Где долго окна изб в ночи горят,

Где день лишь миг и до`лга мгла,

И Родина прозябшая бела.

Где вьюги вой с тоской знакомой,

Где печка русская и лавка вдоль стены,

И Сталина портрет ещё с войны

В углу висит под старою иконой.

А может, он в чулане уж пылится...

И жизнь прожитая мне только снится.

И были сном Гагарин и Титов,

И пионерский клич «Всегда готов!»

Всего лишь сон!.. Чернильница и парта,

И в классе на стене – Союза карта.

Уйду туда...В начало января.

И пусть во след с упрёком говорят,

Что жизнь свободна ныне и мила...

Но мне тепло, где Родина и мгла.

  

ЛОЖИТСЯ СНЕГ

 

Ложится снег на острова Сороки,

На вековые скалы, на мосты.

На скаты крыш, на мёрзлые дороги,

На купола церквушки и кресты.

 

Обдала стужей город раньше срока

Зима, открыв в свои пределы дверь.

Уходит осень. Тихая Сорока,

От снега стала чище ты теперь.

 

Ложится снег. Теряет осень краски.

В снегах листвы опавшей не видать,

И тихая Сорока, словно в сказке,

Своей красы меняет нежно стать.

В кольце врагов, в кругу друзей

И в гордом одиночестве

Мы помним всех учителей

По имени и отчеству.

Кто отдавал себя всю жизнь

Работе днём и вечером,

Чтоб в нас, друзья мои, вложить

Разумное и вечное.

 

Всех, кто когда-то нас учил,

Трудился по призванию,

Крепил наш общий фронт и тыл

И вкладывал в нас знания.

Учил любить родную речь

И, чтобы все мы стоили

Без Родины, ценить, беречь

Страну с её историей.

 

Кто в нас уверенность вселял,

Не донимал схоластикой.

Кто наше тело укреплял

Спортивною гимнастикой.

Учил на классике ценить

И юмор, и иронию,

В природе синтез находить,

А в алгебре – гармонию.

 

Тогда их люди из РОНО

Не доставали вздорными,

Нелепыми, но всё равно

Вводимыми реформами.

Не строили на раз-два-три,

Вникали в обстоятельства,

И не пророс ещё внутри

Тлетворный дух стяжательства.

 

В кольце врагов, в кругу друзей

И в гордом одиночестве

Мы помним всех учителей

По имени и отчеству.

Всех до единого и Вас,

Любимая и главная,

Объединившая весь класс,

Надежда наша Павловна.

 

             хххххх

 

«Как пройти в библиотеку?»

В ту, что раньше детвора,

Как на Хадж священный в Мекку,

Собиралась, аж с утра.

 

Где седой библиотекарь,

Фиолетовых чернил

Не жалея, словно лекарь,

Души детские лечил.

Солнце постепенно вызревает. Тепло. Мой затворник-кот налегает на куриные лапы — ему нужно залечивать психические травмы едой. Тихон — иезуит. Он живет по перевернутой логике: «Кто много ест, тот много спит. Кто много спит, тот не грешит. Кто не грешит, тот свят душой». Наверное, он будет причислен к лику святых мучеников-котов. Я лишаю его жизненного огня, тонуса плоти, возможности очеловечиться. Кошачий тиран, диктатор любви, опустошитель свободы. Что ж, таков мой нрав. Когда-нибудь бедняга Тишка убежит от меня, как это сделала Наталья. Все от меня убегают. Только слова остаются при мне. Слова, которые я складываю в копилку-дневник. Дневник — это праздник, который всегда со мной. Преданный Друг. Но если я начну тиранить слова, они тоже меня оставят. Любовь — движущая сила жизни. Любовь и боль. Нежность — это солнечные лучи. Оранжерейная защита от непогоды. Боль — это снег и град. Северный ветер, сметающий все на своем пути. Без нежности не бывает любви, а без боли и страданий нет покаяния. Боль порождает бунт, без которого невозможно истинное смирение.

Иногда я брожу по квартире, останавливаюсь напротив зеркала, из которого на меня глядит «знакомый незнакомец», и пытаюсь объективировать себя — посмотреть на свою персону как бы со стороны. Кто я такой? Не могу дать точного определения по существу. Во мне живут множество личностей, но не с каждым я дружен. Точнее сказать, я не знаю, какая из личностей ближе моему «Я». Во мне сменяются настроения, характеры, воспоминания. Если сорок лет назад я мог бы сказать о себе, что я — это набор из мечтаний, то сегодня — скорее наоборот: набор из воспоминаний о сбывшихся или не сбывшихся мечтах. Если на секунду закрыть глаза, мысленно оторваться от своего зеркального отражения, и подумать в темноте одиночества, что или кто я есть, то всплывают картинки счастья и боли — те состояния, когда я чувствовал свою жизнь на полную катушку. Самые счастливые мгновения связаны с любовью к Наталье, самые несчастные — с отсутствием любви. Рай и ад. Способность любить и неспособность. Я не утратил рай окончательно. Я еще способен чувствовать боль. Я не тот карась, которого бросили на сковородку и поджарили — так, что ему теперь все равно. Но и кроме любви к Наталье у меня был рай — это детство. Тихое, сказочное, безмятежное. И в нем был бог — свой, придуманный, маленький, похожий на бородатого старичка с веселыми глазами. Он помогал мне, и я в него верил. Теперь боль меняет меня по существу. Внутренний бунт рождает новую философию. Северный ветер бьет мне в лицо, сворачивает на своем пути оранжерейную нежность, проверяет меня на прочность. Для той Натальи, которая окутывала меня нежностью и вымывала из души иммунитет, больше нет места. Хватит киснуть, полковник! Выпусти пулю в рыжую бестию, сожги ностальгию в огне аутодафе. Когда-то ты получил пулю в ногу от женщины-стрелка за то, что не был собран и крепок как зверь. Потом тебя одарили контузией неги на брачном ложе. Не пора ли взяться за ум? Вбей осиновый кол в предательскую нежность. Выстрели в привораживающую «красоту». Не превратись в околдованного Одиссея.

Были трагедии, которые обнажала боль, и тогда я жил на полную катушку. Я уже не играл. Я жил. И страдал, и был счастлив. Так кто же я по существу? Философ-тихоход? Или отставной полковник? Или журналист, играющий в слова? Или бывший муж Натальи? Нет, нет, нет. Все эти названия — пустые оболочки, несущие лишь обозначение моих настроений. По существу важны только два момента — Любовь и Боль. Только в этих состояниях во мне открывалось что-то особенное, что в обычной жизни можно счесть редкостью. Боль заставляла меня творить внутренние чудеса — я был маленьким богом. Любовь побуждала творить чудеса внешние — я был сказочно богатым существом.

Да, мы поехали в Абруццо. Любопытный и любознательный читатель мой уже должен был, по крайней мере, загуглить Абруццо, ну а лучше найти на карте эту замечательную зеленую заплатку на итальянском сапожке.

Нашли? Идите и найдите! И вы увидите то, что увидала я в 2010 году, загуглив - куда поехать отдыхать в Италии. Тогда, как и сейчас, Абруццо не было модным, заезженным местом, как, например, Тоскана (прекрасная, но замученная туристами).

Абруццо поманило своей дикостью, своими горами - итальянский Непал! - самый большой в Италии национальный парк Гран Сассо, Маэла и Молизе. Здесь есть все для счастья путешественника: горы, море и великолепные зеленые холмы и долины с маленькими средневековыми деревушками и крепостями. Да, и в 2010 году здесь были самые низкие цены на дома и квартиры. Это обещал Гугл, а он, как известно, всевидящий.

Загуглив Абруццо, поселившись в приморском Монтесильвано и удовлетворив жажду по морю (с массой отдыхающих, их зонтов и машин), местному вину (Монтепульчано), очень вкусным мясным деликатесам - арростичини - шашлычки из овечьего мяса, морепродуктам с гриля и самому лучшему в мире капуччино (капуччо ласково так!) мы взяли на прокат машину и поехали на встречу с местным агентом по продаже недвижимости. Им оказалась канадка по имени Джиованна, живущая в Италии 15 лет.

Наш агент оказалась очень бодрой полноватой женщиной лет сорока с копной чёрных волос, завязанных в узел на затылке, ярким макияжем и итальянским темпераментом. Влияние спокойных северных широт было сведено на нет палящим солнцем Абруццо и самой её профессией, предполагающей азарт, отличное знание психологии клиента, долгие часы за рулем джипа, накручивающего километры по местным холмам и долинам, и - принадлежностью к Евангелисткой церкви, о чем позже.

Джиованна была скора на подъем, по телефону тараторила со скоростью рекламы смартфонов и старалась поскорее проститься - ciao, ciao, ciao! Потом я поняла, что все итальянцы так заканчивают разговор. Они не столько торопятся, сколько усиливают эффект, так сказать.

Джиованна почуяла нашу неопытность и встала в охотничью стойку, но была мила и ни сколько не агрессивна. Она поняла также, что бюджет наш ограничен суммой непроданной дачи, а самое главное, она поняла, что мы больше развлекаемся, чем что-то ищем. Поэтому наши поездки по соседним холмам были веселыми, дружескими и даже расслабленными. Джиованна шутила, что мы очень специфические клиенты без плана и дедлайна. Это была чистая правда!

Аппетит приходит во время еды. Мы поносились по серпантинам, посмотрели 2-3 дома в местных деревушкам. Один был маленький и убогий, другой требовал ремонта. Остался третий - в деревне Форчелла. Последний день - утро. Джиованна, как назло забыла ключи. Мы постояли на крыльце, поиграли с котиками в тенистом переулочке, ведущем к церкви на главной площади, полюбовались панорамой Гран Сассо с бельведера. Было отчаянно жарко, ни ветерка. Часы в церкви пробили полдень, ударив так внезапно, что на миг перехватило дух. Тут следовало бы сыграть пассаж из 5ой симфонии Бетховена. Судьба дала знак!

– Здравствуйте, Юлия Конкордиевна.

– Здравствуйте Гаррий Бонифатьевич.

– Доложите, как обстоят дела во вверенном мне учреждении. Конкретно на текущий момент – и детально.

– Гаррий Бонифатьевич, честно говоря, я к докладу не готова… 

– Это мило! Почему?

– Вы же сами утром сказали, что вас возможно посодют…

– Я сказал «возможно». Но случилось невозможное. Отпустили в последний раз. Поверили как заслуженному члену, временно исправившемуся от коррупционных забот и мечтаний. Итак, как?

– Чего как?

– Дела как?

– Ах, дела…. Как … Нормально всё, как... Чего им, делам-то…

– Значит, всё нормально?

– Всё.

– Всё-всё?

– Всё-всё.

– Это вы конкретно и серьёзно?

– Вы меня пугаете, Гаррий Бонифатьевич.

– Хорошо, без пугани. В таком случае как обстоят дела с переборкой картошки на пятом складе?

– Всё перебрано.

– Всё-всё?

– Всё-всё.

– До последней до картошечки?

– До последний до.

– Не надо мне врать. Не надо! Я только что там был. Да, на пятом складе. Что за два мешка стоят там в левом заднем угле, прикрытые рогожей?

– А-а-а-а-а, это! Это Митрофанов отложил лично для себя.

– Что значит «лично»?

– Лично, в смысле, не для конкретно себя, а для прокорма его личных свиней.

– Митрофанов?

– Митрофанов.

– Это забавно! У него есть свиньи?

– Есть. ОН им отгородил закуток между сушильным цехом и прачечной.

– И много?

Когда, не слушая друг друга, говорят –

Дела, увы, стоят.

 

Собрались школу строить звери.

И на лужайке, на лесной,

Устроили совет:

Где школу будут строить

Будущей весной?

На поляне?

Иль на опушке, под сосной?

Бобер сказал: 

– Друзья! 

Построим школу на опушке!

Где речка быстрая течет

И ключ холодный бьет!

Песец кричит:

– У речки холодно и сыро!

Уж если строить, 

То только на холме!

Там школа будет всем на диво!

Но тут лиса 

Вмешалась в разговор:

– Вы все тут глупости болтали!

А у меня на этот счет

Есть предложенье –

Построить школу близ курятника,

У лип!

Вот будет нам на завтрак объеденье!

 

Галдели звери так весь день.

И все друг с другом разругались.

И до весны уж не встречались!

 

А школы в том лесу

И по сей день все нет.