Новый День №29

Эти заметки – спонтанная реакция на публикации в живом и насыщенном мыслью республиканском журнале, который не случайно так и называется «Мысль». Да и статьи, которые здесь упомянуты в целом, бесспорно, интересны. Но я – лишь о двух штрихах, которые представляются мне принципиальными - об использовании утверждений, которые только на поверхностный взгляд, выглядят самоочевидными. Такое использование фраз, обкатанных, словно гальки, не ново. Но все же вдумчивый читатель о них спотыкается. Вот, примеру, первое, то, с чего начинается серьезная и проблемная статья «Вверх по лестнице, ведущей вниз?..» политолога Кенжеболата Жолдыбая. Многие поднятые в ней вопросы заслуживают серьезного размышления и обсуждения. И, тем не менее, автор начинает с фразы: «Да, человек по природе добр. А каким он вырастет – альтруистом или террористом – зависит от общества, в котором ребенок развивается» (Мысль, 2018, №11, с.25).

Конечно, кто ж поспорит, что от воспитания зависит очень многое? Но вот на каком основании утверждается, что человек по природе добр?

Нет, я не за то, чтобы с горячностью утверждать обратное. Просто такого рода суждения, которые можно было бы еще высказать за чашкой чая, были  естественны для времен Сократа или Баласагуни. Но сегодня, когда накоплен колоссальный опыт размышлений на эту тему, существуют разветвленные школы социологической и психологической мысли, перед нами просто фраза, которая повисает в воздухе. Постулируется то, что еще только надо доказать или опровергнуть, а, возможно, и требует совсем иного подхода, сопряженного с отказом от подобных прямых утверждений.

Второй пример еще более разителен и поучителен. Это фрагмент из статьи Расула Жумалы, политолога и соучредителя литературной премии «Алтын калам», статьи, которая тоже насыщена серьезными и глубокими вопросами. Но вот читаем: «… как относится к литературе тоталитарного прошлого? Особенно к произведениям в духе пресловутого соцреализма, воспевающих (опечатка, видимо, должно быть, воспевающим) национальных предателей, павликов морозовых и, напротив, клеймящих подлинных патриотов Отечества? Должна ли соответствующая переоценка происходить сама собой, так сказать эволюционно. Или государство, интеллектуальная элита, творческая интеллигенция должны сказать свое слово?» (Мысль, 2018, с.84)

Думаю, что творческая интеллигенция даже не должна, а просто не может не сказать своего слова. Для нее это так же естественно, как для коровы давать молоко или для кобылицы рождать жеребенка. Но вот какое слово? На чем этому слову либо множеству разных слов зиждиться?

Подчеркну сразу же: я не об идеологии, а лишь о методологии и стилистике. Любить или не любить соцреализм – не тема этого обсуждения. Я об ином. Во-первых, о том, что уже слово «пресловутый» мне кажется неуместным для серьезного разговора о литературе. Это все равно, что в современной исторической работе писать о «проклятом царизме» или «треклятом байстве».

Кто сказал, что в Балтийском районе живут одни хулиганы? Кто сказал, что у кинотеатра «Родина» мущщщинок нетрадиционной ориентации ловят народные мстители и свозят гуртом в культурный парк? А там наказывают матросскими ремнями с медными пряжками, метят мягкие места якорями. Кто сказал, что в заводском квартале проживает какой-то Генка-Годзилла, который по ночам пристает к прохожим и просит купить у него кирпич? А если отказываешься как-нибудь, он хмурится: «Все говорят, не хочу, а ты купи кирпич!» И не отстает до тех пор, пока не выманит мелочь. «Все говорят, не нужен кирпич, а ты купи!»

И покупают.

Кто сказал, что в Балтийском районе не любят рок-н-рол, бренчат на гитарах блатными аккордами и пьют красное в подворотнях? А еще носят клеши по полметра и прически в виде немецких касок. И дерутся. И бьют. И хулиганят. Какая ерунда. Вырвать бы лгуну его длинный язык.

Я знаю, кто распускает гадкие слухи. Молодежь из центральных районов города. Дескать, мы ребята хипповые, носим длинные волосы, курим травку, поем рок-н-рол и прославляем наше веселое язычество. А в Балтийском районе живут «быки».

Получается, что я тоже «бык»? Славное язычество. Братство быков. Чушь какая!

Я родился и вырос в рабочих кварталах и утверждаю, что все это ложь. Ну, или… почти все.

Бокс у нас любят не меньше рок-н-рола. Настроение мрачных домов вековой постройки, узких мощеных улочек, пронизывающий до костей ветер, романтика подъездов и блатных песенок настраивает на боевой лад.

Да и вообще все это не диагноз. Явление временное. Сегодня бокс, завтра рок-н-рол. В юном возрасте все по плечу. Годзиллу не знаю, а вот с Генкой Кирпичом знаком. Мы с ним ходим в одну секцию. При мне он никогда не продавал кирпичи. И вообще, Генка воспитанный.

Итак, о боксе и рок-н-роле.

Мой первый тренер был без руки. Правую кисть потерял в бою в рукопашных схватках в апреле сорок пятого в Кенигсберге. Старик не рассказывал о войне, но ребята из секции знали, что Николай Иванович был из штрафников, и собственной кровью искупил былое. А что у него было, мы не знали. Татуировку на левой руке расшифровать не могли.

А вместо правой кисти у него был черный протез.

Занимались мы в старой кирхе, в которой после войны был сначала мукомольный склад, а затем различные секции.

Спортивных снарядов почти не было. Трудно придумать конструкцию для подвесного мешка в зале, потолок которого уходит прямиком в небо. Работали в основном в спаррингах, то есть тренировались на «живую». А мешки нам заменяли скрученные маты, переброшенные через перекладины турников. Зато эхо в зале было потрясающим. Бросишь слово в горячке, оно размножится, усилиться причудливой акустикой, вернется к тебе же бумерангом.

Эфир потихоньку замолкал. Теперь связь казалась далёкой-далёкой. Герман Орлов и на этот счёт прошёлся с вполне серьёзным лицом: 

– Как в Брестской крепости…

– Да ладно… – не поверил Лёва Аргаткин и внимательно посмотрел на него, чтобы проверить, шутит или нет, потому что от таких шуток охватывала дрожь. 

– Я тебе серьёзно говорю, – заверил его Герман Орлов. – Началась большая Кавказская война. 

Но ему никто не поверил. Все знали, что Герман Орлов большой фантазёр. А Олег Вепрев осуждающе заметил:

– Хватит разводить панику!

На всякий случай Севостьянихин приказал убрать лишних людей с крыши. Оставил на верхних этажах лишь двух снайперов да двух пулемётчиков, которые держали фланги. 

Игорь спустился в подвал и обнаружил там командиров «диких гусей» в полном составе. Они играли в карты и пили. По их лицам было видно, что они страшно недовольны жизнью и заливают её коньяком, чтобы она не дала ещё одну трещину. 

– Капитан, передай майору, что мы после обстрела уйдём! – заявил полковник Примогенов.

Был он лыс, толст и здоров, как буйвол. Под майкой бугрились жирный мышцы. Ощущение было такое, что человек сам себя загнал в ловушку и потерял совесть. Если попрёт, подумал Игорь, не остановишь, лёгок я стал, не справлюсь. 

– Всенепременно! – фальцетом выкрикнул майор Доценко из Москвы. 

Этот майор был начальником одного из РОВД и ему для продвижения по службе срочно нужна была «боевая» награда, которой можно было кичиться. Однажды Игорь собственными ушами слышал, как майор Доценко спорил до хрипоты, что лучше «Орден мужества», или медаль ордена «За заслуги перед Отечеством», или медаль «Жукова», или же, на худой конец, медаль «Суворова». Оказывается, майора волновало, за какую из наград пожизненно платят деньги. «За героя России, – объясняли ему, – а за всё остальное – собственной кровью». Такая постановка вопроса Доценко явно не устраивала, и он ответил: «Я теперь пальцем не пошевелю, нашли дурака». И разумеется, валял Ваньку при первой возможности. Севостьянихин вообще и давным-давно «забил» на «диких гусей», и они существовали сами по себе, никто ими не командовал, никому они не подчинялись, считались командировочными, повышающими боевой опыт. Спасибо, хоть не мешали «стену» охранять. 

Под низким потолком горела лампа, плавал сигаретный дым, в соседнем помещении тарахтел движок. На полу сидели те, кто не хотели воевать, некоторые были в прострации – подходи режь, не шелохнётся. Их, как и «диких гусей», было немного, шофера, следаки и десятка два из ДПС. Все они глядели в рот своему начальству и власть Севостьянихина не признавали. Бывалые вояки говорили, что такого не было ни в первую, ни во вторую чеченские войны. Люди тогда совесть имели, а если договаривались с боевиками, то «со смыслом», «по малому вреду» – никто ведь не хотел умирать, да и страна одна была. Попробуй при Владимире Трофимове посамовольничай, подумал Игорь, сразу вылетишь на гражданку и попадёшь под суд, а теперь всё дозволено, «новая свобода», мать её за ногу, демократия во всей её красе. Не армия, а цыганский табор. 

С каждым годом всё больше хочется Рождества,

Разукрашенной елки, звёзд в полутемных окнах,

С каждым годом всё чаще хочется волшебства,

Ярких свеч в коронах дев белоснежно-тонких.

С каждым годом темнеет всё раньше и мой декабрь

Всё быстрее несётся, перебирая числа,

В телефонной книжке всё пОлно, но чуть пошарь,

Дорогих имён всё меньше…живу со смыслом.

Всё всегда везде, дай Бог,

не успеть уже

И, наверное, этот урок до конца усвоен,

Мы декабрь придержим на вираже,

Будет долог и светел он,

хоть и ликом тёмен. 

 

ЖИЗНЬ, КАК ТАНЕЦ 

Жизнь, как танец, ты мне обещал

Или просто почудилось это

В колыбели прошедшего лета

и в лагунах изрезанных скал?

Жизнь, как танец, подумала я –

Та давнишняя, просто мечтатель –

Будет музыка музыки ради,

Сильный ты и покорная я.

Но ворвался, все планы круша,

Властный танец, где нежно объятье,

Где так центростремительно платье,

Где друг друга так ищет душа.

Мы танцуем и, значит, живем!

Наши годы кружАтся, как вальсы,

Наши дни, как сплетенные пальцы,

Мы сильны пока вместе, вдвоём.

Так ли это? Ведь грустен мотив

Того нашего первого танго;

Но пока запечатана тайна,

Но пока не написан тот стих… 

 

МЫ – ПТИЦЫ 

Отгорели костры

И смётает безжалостно ветер

Мои дни, точно пачки

Ещё ненаписанных строф.

До декабрьской жары

Долетим. Снова будем на свете

Мы одни. И солёного,

дикого берега зов.

Мы с тобой улетим.

Две большие усталые птицы.

Будет злиться Гольфстрим

и пучиной пугать океан.

Чтоб не сбиться с пути,

Чтоб в Антарктике не очутиться,

Мы возьмём с собой память

всех нами изведанных стран.

Передёрнув плечами, Васька укутался в одеяло. Холодно. Он повернулся, взглянул на сумеречное окно. Ничего не видно. На стекле морозные узоры, за ними темнота. В туалет бы сходить. Простыня сбилась. Васька поёрзал, спиной чувствуя складки. О, тоже мне, принц на горошине! Он дрыгнул худой волосатой ногой. Боль резанула. Интересно, а мочевой пузырь лопается? Васька представил больницу. Палату, где лежат больные с заштопанными пузырями. Воняет испражнениями, грязными телами, вперемешку с густым запахом кислых щей из столовки. А под кроватями утки. Две всклень. Некому убирать. Жди, пока очередь дойдёт. Санитарок мало. Сунуть бы десяточку-другую, глядишь, зашевелились бы.

«Тьфу ты, напридумывал же!» — Васька чертыхнулся и, поёживаясь, присел на продавленном диване. Громко зевнул и почесал впалую грудь. Пригладил длинные сальные волосы. Рявкнул, чихая, протяжно зашвыркал носом и вытащил из-под подушки грязный носовой платок. Сморкнулся, оценил содержимое платка и, удивлённо покачивая взлохмаченной башкой, опять ткнул под подушку. На табуретке возле дивана пепельница, забитая окурками. Запах омерзительный. Васька поморщился, покосившись на неё, поднялся и, скособочившись, рывками покандылял в туалет. Облегчённо заохал. О, душа запела. Ага, если запела, надо пожрать. Щёлкнув резинкой, Васька поддёрнул широченные трусы в мелкую весёлую ромашку, прошлёпал на кухню, открыл холодильник и, заглянув, тяжко вздохнул. Мышь повесилась. На кухонном столе одиноко чернела горбушка чёрствого хлеба, а рядом солонка с крупной сероватой солью. Возле раковины с горой грязной посуды, на обшарпанном полу в ведре виднелись несколько сморщенных картошек и темнели две хвостатые свеклы. Вот тебе и Новый год. Он нахмурился, посмотрел на календарь. Розовощёкий дед Мороз вместе со Снегурочкой радостно улыбались ему. Ишь, довольны, щерятся, заразы! «Да уж, отметил праздничек. А говорят, как встретишь его, так и… Трепачи!» — Васька почесал затылок, опять заглянул в пустой холодильник и похлопал по пустой полке, словно что-то могло появиться. — «Все врут, все до единого!»

Схватив горбушку, он вернулся в комнату. Быстро юркнул под одеяло в застиранном пододеяльнике и непонятных разводьях и, хрумкая сухарём, уставился в телевизор, вспоминая Новый год. Сам виноват, что Таньку, бухгалтершу с работы, позвал. Шампанского понакупил, водки, коньячок прихватил. Три банки икры, дорогую колбасу и рыбку взял — душа-то широкая. Лимонов да мандаринов понабрал для неё. Больше часа морозился, чтобы торт купить. Хотелось по-человечьи встретить праздник, с шиком. Показать, какой он щедрый. А Танька, курва такая, фигу показала и с Лёхой, снабженцем укатила. Правильно, тому же дача от родителей досталась да машина в придачу, а у него, кроме мамки в деревне, да съёмной квартиры, ничего за душой нет. Лучше бы другую подружку нашёл на ночь, а может, и двух бы пригласил. Вот бы повеселились! И Васька вздохнул, почёсывая небритую щеку. А ещё можно было к Марь Петровне зайти, поздравить и остаться до утра. Правда, если гостинец не принесёшь, к себе не подпустит. Но для неё не жалко. Точно, надо было с Марь Петровной праздник отметить. Ишь, размечтался отметить с Танькой, бухгалтершей, да рылом не вышел — начальница! Вот и получилось, что много девок вокруг, а весь вечер и всю ночь один просидел, шампанское и коньяк стаканами хлестал, обиду заливал, и ложкой икру жрал.

Мишатка отрыл ее в кладовке, из-под груды старых вещей, ломаной пластиковой посуды и тряпья — в общем, всего, что не годится на растопку. Случайно сохранившаяся, без обложки, но с грязным от пыли титульным листом, она пахла бумагой и плесенью. Почти как папина фотография, только еще таинственней и печальней. Ее страницы манили россыпью букв, округлых и четких, совсем не похожих на полуслепой, нервный шрифт «Боевого листка». 

В свои неполных четыре года Мишатка уже умел читать — и не по складам, а быстро и гладко, с выражением, как настоящий телевизионный диктор. Тренироваться, правда, было не на чем — кроме еженедельной информационной газеты, пестревший сводками с фронтов, но и малопонятный «Листок» мальчик проглатывал за пару дней. Так нравилось ему это занятие, что и во сне грезил он словами и фразами, глухо бормоча в подушку газетные лозунги. 

Другой бы мальчишка побегал во дворе, но Мишатка ходил нескладно, бочком, приволакивая правую ногу. Он и правой рукой владел плохо — не мог до конца разжать кулачок. Так и ложку за едой держал скрюченными пальцами, и карандаш, пытаясь рисовать или выводить на полях «Боевого листка» дрожащие буквы. Приноровился. Неудобно, конечно — такие рука и нога, но мать говорила, что это хорошо. По ее словам выходило, что Мишатке повезло, и даже очень, потому что когда он вырастет, его не возьмут на войну и не убьют, как папу. 

Война, говорила она, никогда не кончится, а если кончится, то сразу начнется другая. Так устроен мир, а почему он так устроен, Мишаткина мать не объясняла. Только вздыхала и по рассеянности ставила на стол третью тарелку. 

Вообще, выходило так, будто отец — хоть и убитый — незримо жил с ними. В шкафу висело его пальто, в ванной, на полочке стояли принадлежности для бритья, и то и дело, то под креслом, то под кроватью, находились его мелкие вещи: носки, майки, тапочки. Бывало, когда Мишатка не мог заснуть, он слышал в коридоре его шаги — не мышиную поступь матери, а глуховатый, уверенный стук мужских каблуков, под которыми жалобно проседали половицы. 

Настоящий цвет траура — серый. В черном всегда есть невольное кокетство, неуместная для скорбящего яркость. Мать изо дня в день носила одно и то же платье цвета мокрой золы, поверх которого в холодное время года накидывала войлочное пальто, тяжелое и плотное, как солдатская шинель. Серой была вареная картошка, которую Мишатка, прежде, чем съесть, подолгу толок вилкой — так ее казалось больше, и скатерть на столе, и пыль на полках, и металлическая рамка папиной фотографии, и грубая, крупнозернистая бумага «Боевого листка».

И только извлеченная из кладовки книга выбивалась из всеобщей траурной серости. Ее страницы отливали желтизной и щеголяли нарядным черным шрифтом. Мальчик сперва положил ее на трюмо, рядом с портретом отца, потому что называлась она «Тибетская книга мертвых», а мертвым в их доме был только Мишаткин папа. Там она и лежала, дразня угольно четкой надписью на титульном листе. Несмотря на мрачный заголовок, от нее веяло едва уловимым ощущением праздника и спокойной, неподвластной времени мудростью. Мишатка подходил к трюмо на цыпочках. Осторожно, как волшебный ларчик с подарками, приоткрывал книгу — и снова закрывал. Он знал, что брать чужое — плохо. Но потом любопытство пересилило, и мальчик решил, что папа не обидится, если он немного почитает. 

Мне без праздников жить бы - без вечных помех

(В полусонных объятьях чужого застолья)...

Разбросала зима свой искусственный мех: 

Наконец-то и ей захотелось раздолья!

 

Двое суток рвалась и тянула ко дну,

Поливая дождем целый мир между делом...

Под язык бы - "от сердца" - снежинку одну,

А другую - под сердце, чтоб чуть охладело.

 

Где осколок разбитой на счастье луны?

Зацепился за ворс нависаюшей тучи...

Я давно заслужила глоток тишины:

Заповедно-лиловой, бездонно-дремучей...

 

Впрочем, нет. От зимы не хочу ничего.

Бог - судья: я по ней никогда не скучала...

Просто скоро опять на земле Рождество:

Стопка чистых листов. Ощущенье начала.

  

* * * 

Пришел декабрь. Навек.

Он с хваткою бульдожьей.

А жалкий пражский снег - 

Как милостыня Божья.

 

Пришел декабрь. И встал,

Как столб среди дороги:

Могучий пьедестал

Для елки-недотроги,

Разряженной до пят

Цыганской мишурою...

Декабрь пришел опять - 

Любимчиком-героем,

 

Лихим богатырем,

Одним из трех...былинных...

Ползу за декабрем - 

До зарослей малинных,

До яблочной глуши - 

Ползу в июль влюбленной,

Царапнув дно души

Своей вечнозеленой.

  Семья Олеси недавно переехала в другую квартиру – такой новогодний подарок получился. Ключей для всех сделать не успели. И вот оказалась девушка, отпраздновав наступающий праздник на работе, сидящей на лавочке в ожидании. Погода была чудесная, падал легкий снежок. Олеся смотрела на сияющие в синеве вечера звезды, ловила снежинки губами и улыбалась. 

 

  Перед Новым годом предстояло сделать немало – расставить мебель по местам, разложить вещи. Как же в такой праздник без уюта? Небольшая пушистая пихточка, ароматная и смолистая, дожидалась своего часа – стать нарядной красавицей и символом ожидания счастья. Олеся вспоминала, как в детстве вместе с двумя сестрами наряжала елочку. 

 

 Этот ритуал начинался с самодельной деревянной крестовины, которую отец устанавливал в уголке гостиной, а потом приносил с мороза елку. И вот она, отогревшись и расправив веточки, слегка покачивая ими, принимала все, что задумали повесить на нее детские руки. Мама советовала: «Вначале – гирлянды!» 

 

 Тут тоже без помощи отца не обходилось. Он сам, купив маленькие лампочки, сделал иллюминацию, даже звезда на верхушке зажигалась! Он же придумал надпись «С Новым годом!», где каждая буква была наклеена на бархатную бумагу, потом на пенопласт и крепилась к протянутой через комнату проволочке на специальные крючочки. Олеся очень любила составлять из букв поздравление с праздником.

 

  Потом доставали стеклянные бусы удивительной красоты. Были еще такие игрушки – на прищепочках (зверушки, человечки). Их надо было повесить поближе к стволу деревца, где ветки потолще. И, наконец, приходил черед шарикам, сосулькам, часикам и другим фигуркам, которые висели на ниточках, слегка вращаясь от легкого дуновения воздуха. Одна знакомая Олеси, милейшая старушка, помогла сделать ей двух замечательных картонных балерин. Их покрасили масляными красками, нарядили в розовое и голубое платьица из ваты и покрыли блестками! Они много лет украшали елки в доме Олеси. 

 

  Все заканчивалось художественным забрасыванием на елку серпантина. Дождик вешался сверху вниз, а мишура окутывала елочку разноцветной спиралью. И вот вечером в темноте первый раз зажигалось праздничное деревце. Можно было сделать легкое мерцание, зажигать только красные, зеленые или синие гирлянды… И в этот момент подумать: «А что мне в этот раз подарят на Новый год?»

Как скучно этим взрослым, 

У них всё так серьёзно…

У взрослых строгий план:

Работа, дом, диван.

 

 А у меня по плану

С отважным капитаном, 

Сквозь бури пробираться,

С пиратами сражаться. 

 

В пустыне в этот вечер.

Я принца где-то встречу. 

Даст мел он из кармашка:

«На, нарисуй барашка!»

 

Когда ты взрослый дядя, 

Бредёшь устало глядя, 

Обходишь ты все лужи

И думаешь про ужин.

 

А я вот этим летом

Спасаю всю планету.

От грозных великанов, 

Космических тиранов.

 

Мне взрослый скажет: «Сложно!

Нет это невозможно!»

А дети точно знают, 

Что чудеса бывают!

 

Сегодня непременно

Летаю с Питер Пеном,

Мы с ним в одном согласны:

Детьми быть очень классно! 

   Анализируя современный литературный процесс, большинство критиков, каждый на свой лад, «мусолят» шедевры (так и хочется это слово взять в кавычки) 25-30 литераторов, имена которых уже «набили оскомину».

   В качестве весомых доказательств того, что современная русская литература переживает небывалый подъём, часто приводятся доводы, вызывающие, мягко говоря, недоумение. 

   Так, Марина Кравченко в статье «Современная российская литература: тенденции, проблемы, стили» пишет: «… современная российская литература существует и развивается». И далее: «И на это указывают многие признаки. Это и бурное развитие литературного премирования (сегодня в России существует более ста литературных премий). Это и достаточная активность российского книгоиздания. Это и проведение ежегодных литературных ярмарок. И, наконец, развитие литературного Интернета». 

   По логике М. Кравченко, если у нас будет не сто, а пятьсот литературных премий, если в пять раз возрастёт активность российского книгоиздания и если литературные ярмарки будут проводиться не один, а пять раз в год, то и наша литература станет в пять раз лучше. Ну а если ещё и раз в пять увеличить количество электронных литературных журналов, то читатели просто задохнутся от восторга, поглощая духовную пищу в виде прозы, поэзии и драматургии. 

   Иной читатель обвинит меня в ёрничестве и посоветует обратить внимание на «громкие» имена писателей, о произведениях которых ведёт речь М. Кравченко, пытаясь «кратко поразмышлять о некоторых тенденциях современной отечественной литературы». Сразу оговорюсь: читать заметки М. Кравченко достаточно интересно, есть над чем подумать. Но! Аргументы, подтверждающие успешное развитие современной русской литературы, - крайне неубедительны.

   Как тут не вспомнить статью известного литературоведа Всеволода Сахарова «У нас была литературная критика». Рассуждая о современных «знаковых» писателях, автор пишет: «… а теперь вертятся вокруг новых хозяев жизни с тем же выражением «дай, дай…» От их цинизма немеет ум… Никакой подлинной литературы на этом пути не возникнет, будет лишь привычное чесание пяток новым господам в старой обкомовской сауне, усталый телевизионный театр, дешёвые хохмочки дежурных остряков, в очередной раз ставших людьми свиты». И далее как вывод: «Прежде чем придёт новая литература, нужно воспитать в умело взбаламученном, запуганном и ослеплённом обществе новое, трезвое сознание, понимание происходящего, открыть людям, читателям глаза».

   Есть сегодня у нас писатель Фёдор Михайлович Ошевнев, малая проза которого «обжигает» души читателей свой беспощадной правдой, помогает открыть глаза и лучше понять происходящее в стране. Десятки рассказов этого автора опубликованы в бумажных и электронных литературных журналах, но, как ни странно, литературные критики не сказали о нём пока ни слова. Не жалуют его и «ведущие» литературные журналы. Впрочем, это не удивительно.

   Иван Шипнигов в своей статье «Толстый и ещё раз толстый. Литературный журнал сегодня», вдоволь поиздевавшись над бездарными публикациями в журналах «Новый мир», «Знамя» и им подобным, отмечает: «У них у всех может не быть ни таланта, ни ума, ни чутья, и это, поверьте, не страшно. Страшно же, когда у литератора нет вкуса, вкуса вообще…

Снег идёт по улице, ребята!

Снег идёт по улице моей.

Кто там настроение попрятал?

Доставай прекрасное скорей!

 

Снег идёт и на душе не больно.

Каждый будет с неба обогрет

безусловной божеской любовью,

именуемою - Белый Свет...  

*** 

В деревенский пейзаж с неземной высоты,

а, верней, - с нелегальной кассеты

песни Mercury льются для нас не святых

на каток с закутком, где в огнях золотых

с каберне я хочу точно так же, как ты,

элегантно курить сигарету.

 

На холодный от снега и влажный палас -

оттого нестерпимо красиво! -

(изумлён меченосца оранжевый глаз),

из влюблённых из рук твоих, важных сейчас,

словно в съёмке замедленной, только для нас,

дооолго падают семь апельсинов...

 

Мы седьмой домовому кладём за камин.

Мы восторгом полны под завязку!

Резедой дармовою набит палантин...

О, нажмите стоп-кадр, - дайте нам карантин

без карболки, - а просто один на один

хоть немного побыть без огласки.  

*** 

Вот она вытекла в сумерки вязкие, -

синька из рук горе-прачки мечтательной.

Город набит декабрём под завязку и

хинькает вслух под чердачною патиной:

“С отчего ложа домушечкам маленьким,

скверикам бедненьким, улочкам кривеньким

хочется тоже в старушечьих валенках

взять и рвануть, не поспорив на гривенник,

в лето ли, в Лету ли…”  Остолбенелая,

молвить не смею. И канули жалобы

в небо ли, в нёбо ли слова неспелого…

Мой визави, нам с тобой не мешало бы

выпить за прачку бутылочку белого!

В небольшой кухоньке, освещаемой одним окошком, прикрытым голубой тюлевой занавеской, за деревянным, словно вышедшим из прошлых веков, поведавшим и познавшим людей, круглым столом сидели мать и дочь. Она- мать, женщина казалась уже не молодой, изведавшей тяготы жизненного пути и вдосталь хлебнувшей от него, отчего человек вроде как, не постарев, приобретает мудрость черт и достойность поведения. Её светло-русые, негустые волосы, заплетённые в небрежную, распушившуюся косу, придавали округлому лицу приятность русской красавицы. Нерадиво подведённые слегка зримым бантиком, бледно-алые, померклые губы говорили о ней как о женственной натуре, а маленький, пухлый нос характеризовал её добродушным, миролюбивым и мягким человеком. Крупные карие, начавшие бледнеть от пролитых слёз и возраста, глаза смотрели на этот мир с нежностью и снисходительностью присущей человеку зрелому, да также как и старый стол, поведавшему, познавшему человеческую сущность. Женщина не была худой, не можно было про неё сказать- толстая, грузная... про таких жён мужья любовно молвят - в теле, понимая под этим словом приятную для глаза полноту фигуры. Простота незатейливого цветастого фланелевого халатика с длинными рукавами и блеклостью красок по полотну ткани, натруженность рук молчаливо указывали на неё как на человека обладающего большим желанием работать и малой возможностью разбогатеть. И вся эта обыденность, точно линялость потухающих красок и в самой женщине, и в её одежде, и во всей этой комнатке со старыми, облупленными доморощенными кухонными шкафами пузато выпирающими дверцами, местами ржавой, но чистенькой, эмалированной раковине наглядно демонстрировали полное отсутствие достатка в этом доме, и какую-то жалостную ущербность жилья. 

Дочь же в противовес матери не была полной, она также не являла в одежде, в стиле держаться достойности поведения и ущербности материального. Волосы у неё были короткими и тёмными, ухоженные да окрашенные умелой рукой парикмахера, однако при этом потерявшие истинность дарованного от природы цвета, а потому, быть может, и сущность самого человека. Узкие, тонкие губы, изгибаясь, суетливо вздрагивали и трепетали. Они то растягивались в нервной улыбке, не придающей пригожести лицу девушки, а то и вовсе живописали на лице отчаянность или диковатую злость. От тех чуть зримых колебаний губ девушки, страдало, и всё её приятное лицо покачивался из стороны в сторону длинный с лёгкой горбинкой нос, уменьшались до тонюсенькой щёлочки очи, каковые миг спустя вновь расширялись и являли карие зрачки, словно готовящегося к броску хищника. Девушка вся... в целом, верно от кончиков своих ставших искусственными волос, до ноготков пальчиков на ногах, была худа, тонка, гибка. Белая футболка и голубые джинсы изящно обтягивали её изумительный по нежности и плавности линий стан, придавая ей прелесть присущую всему юному, чистому и только, что начавшему свой путь. Худоватые кисти рук с длинными тонкими пальцами во время разговора с матерью беспокойно перемещались по столу, прикрытому клеёнчатой скатёрочкой в небольшую голубоватую клеточку. Подушечки пальчиков ласково оглаживали бело-голубую с высокими бортами чашку, поводили по немного сбитой, выщербленной её грани.

Наша южная столица, как обычно, из всех сил готовилась достойно встретить Новый год. Все без исключения торговые точки испытывали ежедневный аншлаг. Общественный транспорт, несмотря на наличие в городе избыточного количества личных автомобилей, в эти дни, работал на пределе своих вместительных возможностей.

В один из этих сумасшедших дней толпа жаждущих добраться до огромного загородного мега-молла подхватила моё внушительное тело и словно пушинку втиснула в чрево старенького автобуса. Как говориться, ни вдохнуть, ни выдохнуть. Одно удовольствие. Я оказался зажатым меж двух особей женского пола, с весьма симпатичными личиками. Ехать предстояло аж до самой конечной, а это, учитывая предпраздничные пробки на дорогах, часа полтора. Никак не меньше.

 

***

– Ты представляешь наша грымза-директорша обязала всех прийти на корпоратив исключительно в нарядах «А, ля Коненкова?». Как-будто мы все поголовно обязаны знать, что это за дама. Как она одевалась? Может быть вообще жила до нашей эры? Мы, что, в таком случае, должны появиться в ресторане в натуральных мехах, прямо на голое тело?

– Не знаю как ты, Люся, а я в принципе, не против. Моя бабушка, сто раз повторяла, что нас женщин, меха делают неотразимыми. При чём, вне зависимости от размеров и форм полученных от создателя.

Автобус остановился и... О чудо! Сидящая сзади нас стайка расфуфыренных фрейлейн освободила сразу три места. Не долго думая, я усадил на сиденья словоохотливых попутчиц и, к вящей радости своих уставших ног, уселся сам.

– Мужчина! -Обратилась ко мне та, которую подруга величала Люсей. - Раз вы стали вольным или невольным слушателем нашего с Тамаркой разговора, да и к тому-же носите очки, то расскажите, пожалуйста, кто такая Конёнкова?

– Если конечно знаете. - Дополнила её подруга.

– Уважаемые попутчицы. Дозвольте привести вам пример того, что чудеса под Новый год случаются. При чем с завидной регулярностью. Дело в том, что в данный момент времени, я еду на встречу со своим редактором и везу рукопись о жизни Маргариты.

– Как интересненько! Так вы самый настоящий писатель? Живой? Натурально, книжки пишете? - Тамара дотронулась ладошкой до моей плохо выбритой щеки, проверяя ее на теплокровность.

К новогоднему запаху хвои 

Пару капель сухого вина. 

Бросив вызов ночному покою, 

Вновь душа ожиданьем пьяна. 

А от талого снега в прихожей

Пара влажных изящных следов. 

Редкий гость или просто прохожий 

Сжатый миг при свиданьи годов. 

Эта ночь на столе набуянит

И шальное желанье шепнет... 

Тайна тает. Уже не обманет: 

Утро вытряхнет всех

                                      в новый год.

 

***

 

Время растаяло на твоей ладони, 

Как маленький снежный комок,

Которым сбил шапку с моей головы

Мальчишка-одноклассник, сосед по парте. 

 

Этот снежок пролетел через десятки лет, 

Чтобы приземлиться на твоей руке,

И медленно таять...

 

Две маленькие детские ладошки

Собирают стекающие капли:

Талая вода превращается

В новый снежок,

Которым кто-нибудь через десятки лет

Собьёт шапку с головы девчонки-одноклассницы, 

Соседки по парте.

Взглянув на бегущего мальчика, соседка всплеснула руками:

– Ангелочек, ну, чисто ангелочек…только крылышки на небесах оставил! Лицо её расплылось в улыбке:

– Отлетит когда-нибудь за ними братик твой.

 И взглянула на девочку смеющимися глазами.

Ангелочков девочка видала только на бабушкиной иконе. Но сейчас, поглядев на небо, ясно различила ухватившегося за завиток облака розовотелого мальчика с серебристыми крылышками. Улыбаясь, он смешно перебирал ножками, будто танцуя, и девочка помахала рукой, показывая, что видит его. Но подбежавший брат, ухватив за платье, потянул за собой, взволнованно лопоча, и девочка пошла за ним, прощально взглянув на того, летящего на облаке.

Ангелочек жил в маленьком домике небольшого городка. Мать так и называла его – мой ангелочек – и зацеловывала белые кудряшки сына, которые называла кудельками.

– Вы мои кудельки, – целуя, приговаривала она. Тем не менее, ангелочек уже настолько принадлежал миру, что любая соседка имела право на опасные предсказания, как эта местная пророчица.

Ее слова врезались в память, и теперь, когда мать купала братика, девочка всякий раз с опаской поглядывала, не прорастают ли крыльями его остро выступающие лопатки.

Она уверовала в нездешность брата – оттого он такой слабенький, часто болеет, с приходом холодов вообще редко выходит на улицу. А когда, наконец, ему разрешено гулять, и они заливают водой ледяную горку, он падает и разбивает лоб об острое ушко ведерка. Девочка, плача, прижимает к ране брата ладонь, но это не помогает, и она сквозь слезы уговаривает его:

– Сейчас… сейчас не будет больно…

И сильнее зажимает ладошкой кровь. А братик смотрит на нее и молчит, доверчиво ожидая помощи, только часто моргает длинными темными ресницами.

– Это просто счастье, – говорит вечером мать вернувшемуся с работы отцу, – это такое счастье, что он не ударился виском.

И целует после каждого слова сына в кудряшки над перебинтованным лобиком. А девочка, хотя ее больше не ругают, сидит, насупившись, в сторонке, искоса ревниво следя за каждым поцелуем матери, и думает: «Какое же это счастье, когда мне сейчас плохо… счастье это когда всем хорошо».

И перед сном, в постели, девочка пытается представить, как это, когда всем хорошо, но не знает, что нужно, чтобы такое случилось. Ей тревожно засыпать в этом незнании, она утешает себя, что такое, возможно, случится завтра и засыпает в надежде.

Пока зима рекорды бьет

и поясница к ночи ноет,

по нашей улице идет

не очень трезвый гуманоид.

Обременительно, когда

от Петербурга до Синая –

хронические холода:

зима стоит, как неземная.

Закрылся винный магазин

и матерится, не по злобе,

инопланетный гражданин,

расположившийся в сугробе. 

 

ЗИМНЯЯ СКАЗКА 

Недолгие зимние дни,

похожие на акварели.

На сказочных елках огни

по всем адресам догорели.

Сограждане в теплых пальто

спешат к остановке трамвая,

вагоновожатых – и то,

достала зима кольцевая.

Один снеговик посреди,

в отличие от человека,

надеется, что впереди

зима,

          до скончания века. 

 

*  *  *

Скулят бездомные собаки

и подвывают провода,

на водолейном Зодиаке

висит Полярная звезда.

Мороз наяривает всуе,

но добавляет куражу,

поэтому сперва буксую,

потом на рысь перехожу.

По ресторанам и шашлычным

друзья вальяжные сидят

и, по делам сугубо личным,

сосульки важные летят.

А снег ложится на дорогу

и по колена замело

Снегурочку, что понемногу

теряет женское тепло.

    Следующий звонок от Иры был в восемь часов утра. Я с трудом заставила себя проснуться и взять телефон. Конечно, она волновалась, как там ребёнок без неё. Откуда ей было знать, что я с Антоном всю ночь промучилась. Он никак не хотел успокаиваться. Только к утру и заснул. Но я зажала свое сонное состояние в кулак и спокойным, даже бодрым голосом отвечала на Ирины вопросы, скрыв и на этот раз действительное положение дел. Я поздравила Иру и Антона с недельным возрастом. Пожелала быстрее найти деда такому хорошему послушному внуку. Хорошо, что разговор не затянулся… 

    Но только я закрыла глаза в надежде заснуть, как раздался следующий звонок от Анатолия Петровича. Его тоже волновало: дал ли мне крестник выспаться ночью. Тут я уже обманывать не стала, пожаловалась, что всю ночь не спала, а утром звонки не дают спать. Понятливый Толя пожелал быстрее заснуть и отключился. 

   Думаете конец звонкам? Ничего подобного! Минут через пять раздался звонок от Ольги. Ну, соседку я одной фразой оборвала, сказав, что если она мне подруга, то пусть спустится и побудет моим референтом, а не то я умру от недосыпа. У Ольги был от нашей квартиры ключ, как говорится, на всякий пожарный случай, так что сама обещала прийти и охранять мой и Антонов сон. 

   Это, пожалуй, сработало. Я заснула, а когда открыла глаза, было уже два часа дня. Я сразу запаниковала, что у меня Антон голодный остался, но было тихо. Никто не плакал. На столе стояла почти пустая бутылочка со смесью, которую поставила туда не я. Ну, конечно, это Ольга. Золотая у меня соседушка. Послышался звук открываемой в зал двери, где я и спала. Увидев, что я смотрю в их сторону, Ольга отчиталась:

   - А вот и мы-ы! Да-а! Мы тут чу-уточку обде-елались, пришлось помыть грязну-улю. Во-от мы какие нехоро-ошие… Да? Агу-у, маленький, - Ольга информацию давала мне, но разговаривала с малышом, поэтому и тон был соответствующий, сюсюкающий. 

   - Оленька, ты у меня просто добрая фея! По-моему, я не только выспалась, но и переспала. Как он себя ведёт? 

   - Отлично! Ещё ни разу не плакал. А, хотя нет… Утром кушать просил, прямо требовал! Попробуй такого не накормить! Умница! Покушал и снова заснул…

   - Даже не верится. Я уже думала, что он всё время будет так орать… И его жалко, и у самой мозги уже набекрень были… Ты ему питание по норме дала?

    - Какая может быть норма? Он сам её себе отмерил. Как наелся, так и соску выплюнул.

    - Подожди, так сколько он слопал?

    - Да вон по бутылке смотри, я её по поясок наливала.

 - Хм, если бы он плакал, то я бы считала, что от переедания… Для него это слишком много!.. Но он молчит… И, похоже, очень даже неплохо себя чувствует. Кто эти нормы и для кого рассчитывает, мне интересно? Так может, он ночью от голода плакал? Я ж по-книжному, сколько положено и дала. Боялась, перекормить, как днём.

Это было время, когда я ходила и улыбалась. Улыбалась всем подряд: и людям, и машинам, и деревьям. Во мне было столько счастья, что казалось – я могу раздавать его направо и налево тоннами, и у меня не убудет! Мы репетировали спектакль по пьесе «Любовные письма». 

До этого я несколько лет работала только как режиссёр и актёрский простой воспринимала, как некую расплату за постановочные успехи. Почти смирилась. Пусть, чем-то надо жертвовать, ладно. А тут вдруг ЭТА роль! Та самая – главная, не в спектакле, а в судьбе. Та, которую ждёт каждая актриса, к которой идёт годами через всех новогодних зайчиков и третий гриб в пятом ряду; та, которую предчувствует, читая басню перед приёмной комиссией очередного театрального ВУЗа. 

Прочитав пьесу, я сразу поняла, что героиня – моя. Но вещь не для нашего театра, в музейную тематику не вписывается, а других игровых площадок у нас нет. 

Со вздохом и деликатным отказом вернула Дмитрию Напалкову, который сделал оригинальный перевод с английского специально для нашего театра. Но доктор Напалков не из тех, кто сдаётся при первых трудностях. И вот лето 2009 г. Инна Омаровна Мишина, на то время директор музея Булгакова, одобрила проект «Театр Малых Форм», и мы репетируем. 

Егорова со мной мучается, героине в начале спектакля 8 лет… а мне… побольше, и я не травести. Ищем, не получается. Снова ищем. Наконец, что-то забрезжило… Дальше молодая девушка: избалованная, богатая, удачливая американка… С грузом и опытом постперестроечного интеллигента родом из СССР… гм… томное легкомыслие вседозволенности и беззаботности даётся мне с трудом. Особенно реплика про «дворецкого и бассейн в доме моей бабушки»… 

Со вторым действием проще: и возраст ближе, и опыт потерь имеется. Напалков тоже в первом акте никак не может сыграть сексуально озабоченного подростка. Зато сенатор во втором получается у него на раз, как говорит Егорова «только припудриться». 

И вот – премьера! Волнуюсь ужасно. Коленки дрожат, ладони влажные, в животе схватки. Последние пинки (в смысле наставления) от режиссёра, и – вперёд… хотела написать «на сцену», но сцены-то нет. Есть комната. Пространство у окна – Энди. У дверей – Мелиссы. Справа и слева – зрители. Так близко, что на некоторых сценах мы просто спотыкаемся об их колени. «Два часа на крупном плане» – так говорят о нашем театре киношники. 

Не помню, плакали зрители на первом показе или нет, но, начиная с третьего спектакля даже мужчины свою скупую мужскую роняли, ну а женщины чуть ли не в голос. Ну и я, разумеется, по роли, и Егорова, хотя сама всё поставила, ну и Напалков – скромно с достоинством, по-сенаторски. 

Потом некоторые приходили по несколько раз и начинали всхлипывать уже в середине первого действия. В теории театра есть такое понятие, как катарсис, думаю, что на спектаклях «Дурная привычка» (так мы назвали наши «Любовные письма») происходило именно это. И вовсе не потому, что мы такие гениальные. Просто всё сошлось.

В зимней ризе белотканной,

Сквозь берез плакучий дым,

Вышел месяц над поляной,

Тени длинные за ним.

Ветви звонкие, как струны,

Натянулись, зазвенели…

Глядь, мелькнул околыш шубы

Из угрюмых веток ели.

Снежной пылью занесенный,

С маковки свалив сугроб,

Лезет с треском на поляну

Бородатый Старый год.

Вылез, крякнул, отряхнулся,

Оглянулся – перед ним

Сорванец стоит веселый,

Лихо шапку заломил.

Дед берет его за руку

И высоко над собой

Поднимает гордо внука:

«Этот мир отныне твой! 

Отдаю тебе в правленье

Терем, посох и ключи

От ларцов с туманом, вьюгой,

Ледяных огней в ночи;

Скрип ворот тебе вручаю,

В оттепель синиц возню,

Запах сена, клекот галок,

Возле брода полынью;

Треск просушенных поленьев,

Сладостный янтарь смолы,

Тихий голос колыбельной,

Окон ледяные сны…

Все чертоги царства стужи,

Пестрые цветы весны,

Гроз июльских в поле лужи,

Свет октябрьской листвы!

На тебе забот не мало – 

Хрупок мир, а ты один…

Не бросай в беде штурвала,

Много айсбергов и льдин!

Чтоб с спокойною душою

Смог другому передать

Все, что видишь пред собою,

А теперь, прими печать».

Возмущению моему не было предела: отпуск в декабре! Да на кой ляд он мне, сельскому почтальону, нужен в это время года?! Тупо сидеть дома, топить печку и ждать деток из школы? Да, какой же это отпуск?!                

 Начальники... Черт бы их побрал! Сидят спокойненько в теплых кабинетах и понятия не имеют о том, что у нас и летом-то сложно найти  замену, а уж зимой и подавно. Похоже, накрылся мой отпуск медным тазом...

 Вот так, бурля и кипя, как вода в чайнике, я покинула ненавистные стены родимой почты и пошагала на участок. Ворчи, не ворчи, а работу по причине испорченного настроения ещё никто не отменял. Не пройдя и ста метров, увидела большую белую с рыжими пятнами собаку в ошейнике.                

 Чертыхнувшись, от души пожелала всего наилучшего сердобольным хозяевам, отпустившим  бедное животное. Надежда, что мы пройдем мимо друг друга, не сбылась.  Оказалось, собака ждала меня. Встав на задние лапы, а передние положив мне на плечи, ткнулась своим носом чуть ли не в лицо. Потеряв дар речи от такой  наглости, я начала гладить собаку по голове и почувствовала, как раздражение сменяется спокойствием... Через несколько минут псина побежала прочь. А я осталась стоять, пытаясь понять, что же произошло. С детства смертельно боюсь собак. И вот только что обнималась с одной из них?! Бред какой-то! Передернув плечами, но уже умиротворенная, я пошла дальше. А вечером, рассказав детям о странной встрече, пошутила, что собака волшебная, не иначе.

 На следующий день мне пришлось взять дочку с собой. И  на том же самом месте мы снова встретили мою необычную знакомую. Вновь поласкавшись, но уже к дочке, она отбежала на некоторое расстояние и, словно прощаясь, долго смотрела нам вслед.

И, правда, больше я ее не встречала. Но страх перед собаками ушел. Значит, есть они, новогодние чудеса!

Каждый раз с приближением новогодних праздников вспоминаю встречу далёкого 1976- го года, когда я и моя подруга-однокурсница Лариса решали дилемму: где и с кем отмечать этот чудесный праздник. Хотелось чего-то волшебного.

Перед самым новым годом я умудрилась поссориться со своим парнем и в перспективе мне маячило «праздновать» с моей тётей, у которой я тогда жила. Она ложилась спать в восемь часов вечера, невзирая ни на какие обстоятельства.

Поэтому, когда Лариса предложила повеселиться в компании однокурсников и нескольких студентов с четвёртого курса - я с радостью согласилась.

Четверокурсники были участниками вокально-инструментального ансамбля, а значит веселье было гарантировано.

Заворожило красиво и загадочно звучащее название места, куда предстояло ехать: Энем.

Моё необузданное воображение сразу нарисовало живописную картинку рая по ассоциации  со словом Эдем.

- У них там дворец культуры, - делилась своими познаниями Лариса. - Четверокурсники там будут выступать.

Воображение тут же откликнулось и выдало «иллюстрацию» в виде дворца восточного падишаха с пальмами, фонтанами и важно вышагивающими павлинами.

Для того, чтобы попасть в «рай» нужно было сдать по пятнадцать рублей с человека. 

В застойные времена на эти деньги можно было трижды вполне сносно посидеть в ресторане, но загадочный Энем манил дворцами и павлинами, поэтому пришлось раскошелиться.

Нарядившись в лучшее платье и модные югославские сапоги на платформе, купленные на толкучке у какой-то спекулянтки аж за сто сорок рублей, (средняя зарплата в стране в то время была сто двадцать), - я решила, что буду выглядеть вполне достойно даже для Эдема.

Задыхаясь, вбежала на привокзальную площадь в тот момент, когда маленький дребезжащий автобус уже трогался. Из его раскрытых дверей радостно кричали и махали мои однокурсники.

- «Ура! Успела!» - подумала я и пулей влетела в закрывающуюся дверь.

За окном стали мелькать городские кварталы современных и старинных домов, потом частного сектора, а затем потянулись бескрайние поля загородного пейзажа.

Прошло минут сорок. Картинки становились всё более унылыми: просёлочные дороги, грязь, строительные вагончики.

- А где же Энем?- поинтересовалась я у друзей.

- Да вот же он, приехали, - ответил четверокурсник Володька, руководитель студенческого ВИА.

Средство передвижения остановилось на асфальтированном пятачке. Наша дружная компания вывалилась из автобуса прямо в грязь, которую натаскали колёсами большегрузные машины. Следы их протекторов отчётливо отпечатались в густом, как расплавленный пластилин месиве.

Вообще-то посёлок у нас сугубо мирный, никаких воинских частей рядом нет, ядерных полигонов и подавно, но в новогодние праздники, как и в прошлые новые годы, у  нас идёт самый настоящий бой. К утру стихает  - к вечеру разгорается. Стрельба, пальба, взрывы, кто-то орёт, кто-то свистит, кто-то гудит, кто-то радостно матерится – настоящие военные действия. То ли партизаны на воинские эшелоны нападают, то ли фашистские диверсанты отстреливаются от превосходящих сил наседающего противника. Весьма впечатляет, весьма! У соседей, у Фироповых от этих боевых действий вчера даже сарай сгорел. Чего-то в него неосторожно попало. Какая-то боевая комета. Вспыхнул как факел, а чего ему не вспыхивать, если он весь сплошь деревянный, и Фирка, хозяин, там всегда бензин для своего мотоцикла держит. В общем, было очень весело. Тем более Фирке. Он как раз бензином перед самым Новым Годом по самую крышку своей двухсотлитровой цистерны затарился, потому что ожидал с первого января повышения цен на энергоносители вообще, и на бензин в частности. Это называется – угадал. Вот уж у него теперь радости-то! Полные новогодние штаны! И сарай теперь новый строй, и мотоцикла лишился = и всё моментально и одновременно!

А сегодня иду из магазина домой, смотрю: по улице от ларьков, которые разной пиротехникой торгуют назло врагам –на радость маме, два пацанчика пробегают. Симпатичные такие, весёлые, разрумянившиеся, матерятся на всю ивановскую. Наверно, пионеры. Я притормозил, стою, любуюсь ихними радостными лицами, чтобы на всякий случай им на пути не попасться - и  один из них, тот, что покоренастее, мельком глянул на меня, головёшку свою бедовую почесал... И вдруг к-ы-ы-к чего-то из кармана выдернет, к-ы-ы-к другой рукой это чего-то за верёвку дёрнет! И тут же – взрыв! Всё бело, какие-то дымные облака крутятся, какой-то жёлтый туман по земле нашей поселковой многострадальной стелется, ничего не видно, ничего не слышно, ничего никому не скажу -  а я стою счастливый, как дурак какой, и гляделками своими радостно хлопаю, что живой-здоровый остался, и даже ничего мне не оторвало и не отшибло. Во, думаю, попал. Нарвался прямиком на диверсантов. Батоны-то мои целы или их эти шустрилы-подрывники под эту канонаду у меня приватизировали? Пощупал сумку – полегчало на душе: целы батоны. Только бутылка вдребезги. Ну, это не беда! За новой схожу. У нас в магазине их, бутылков, тоись, много! Даже несмотря на ожидаемое с нового года от нашего заботливого правительства повышение цен на алкогольную продукцию в свете очередного оздоровления нашей горемычной жизни.

Иду дальше. Сумку с батонами на всякий случай к груди прижимаю, чтобы вовремя оказать предсмертное достойное сопротивление. Смотрю – детская площадка, а там какой-то розовощёкий мальчуган в замёрзшей песочнице своей пластмассовой лопаткой ковыряется. Мину, что ли, ставит, забавный карапуз?

- Ты чего там, славный мальчуган, ковыряешься? – крикнул я ему, а он вдруг встрепенулся (ну, точно! Угадал я! Минёр-подрывник!), рассмеялся звонко и убежал. Подошёл я со всеми предосторожностями к песочнице. Смотрю – прямо посередине свеженасыпанной кучки снега веточка воткнута. Всё понятно: обозначил место, чтобы самому не подорваться. Смышлёный мальчуган! Далеко пойдёт, если вовремя сам не наступит!

Горят ли камни? Да, когда душа 

Закаменела от неразделенных чувств.

Когда её сжимаешь в кулаке,

И жмешь всё крепче, и она твердеет,

Сильнее, чем гранит в подземной бездне...

 

Но там, под тяжестью земной коры,

Жар нестерпимый плавит даже камни...

Они пылают! И вот так горит душа 

От нежности в затвор замкнутых чувств.

И эта нежность жжет смертельным жаром...

 

Я разве каменный? Из плоти я и крови. 

Я не железный мертвый истукан.

Я весел. Смех и шутки в речи. Улыбкой

Светит взгляд. Но это тайный отблеск

Того огня, что выжег всё внутри...

 

Чем пахнет каменная пища для огня?

То аромат её волос, которые однажды 

Коснулись губ моих. Случайно! Ветер

Их притянул! Или она сама, играя, 

Поцеловать ту прядь позволила. Шутя...

 

Каков на вкус сожженный камень страсти?

То вкус её ресниц, когда она однажды

Поцеловать позволила глаза. 

Еще воображенный вкус ее коленей,

Не обожженных губ моих клеймом…

 

То вкус и аромат ее ладони

С оттенком привкуса всех пальцев.

Я их пересчитал губами... Ещё

То аромат и вкус её щеки, и привкус 

Уголка её полуоткрытых губ...

   Лейтенантик Михал Сергеич Ласточкин, молодой человек весьма приятной наружности, направлялся к месту своей службы в самую глубинку страны, в воинскую часть № 331**, где ему волею судьбы было предназначено отдавать воинский долг и умение любимой Родине. Его подруга Наденька, узнав в какое захолустье отбывает её Миша, наотрез отказалась выходить за него замуж и даже не пришла на вокзал, чтобы проводить своего возлюбленного в дальнюю дорогу. Путь был не близкий и Ласточкин с полной сумкой всевозможной снеди, собранной в дорогу заботливой мамой, расположился в дополнительном купе номер тринадцать, слева у окна на нижней полке. Стоянка поезда была короткой, всех провожающих попросили на выход. Поезд тронулся и плавно покачиваясь поплыл мимо убегающих домов и деревьев маленького провинциального городка. Настроение было так себе, глупые мысли о невезении и несправедливости нет-нет и проскакивали в его, незамутнённой жизненными перипетиями, голове, а тут ещё и купе номер тринадцать, в общем всё, как-то так - совсем безрадостно и мрачно. На верхней полке кто-то сладко посапывал, других пассажиров в купе не было, суеверных у нас хоть отбавляй, и ехать в тринадцатом купе желающих, видимо больше не нашлось. Ласточкин шумно вздохнул, взглянул на верхнюю полку и , стараясь не очень шуметь целлофаном, развернул бутерброды с колбасой, зажаренную курочку и прочую провизию. От всего этого кулинарного великолепия у него побежали слюнки. Миша мгновенно вспомнил, что не ел уже два дня, сам съедаемый тоской и горькими думами, и тут же с жадностью набросился на еду . С верхней полки свесилась голова и, распространяя запах стойкого перегара, громогласно вопросила:

- А рюмашку к сему изобилию не желаете?

Тут же с полки спрыгнул здоровенный, рыжий детина в форме младшего сержанта интендантских войск и протянув огромную ладонь лейтенанту, представился:

- Огурцов я, Сашка, возвращаюсь после отпуска к месту службы. 

- Лейтенант Ласточкин, - с опаской протянул свою аккуратную ладонь Михаил и почувствовав горячее, но очень мягкое рукопожатие, улыбнулся своему попутчику. - Как-то о горячительном я и не подумал, в суматохе и не купил, а мать разве положит в котомку? Ни-ни, она у меня на этот счёт очень строгая,- сказал он виновато. - А еды - целый батальон накормить можно, присоединяйся, брат.

- Всё своё ношу с собой, - рассмеялся в ответ Сашка и достал из новенького, чистенького рюкзака отпитую на четверть литровую бутылку водки.

Выпили, закусили. Закусили, опять выпили и, как водится в подобных случаях, разговорились.

- Ты в какую часть назначение получил? - спросил сержант.

- Дивизион в посёлке N-скомслыхал?

- Ничего себе дыра, - присвистнул Сашка. - Да, летёха, не повезло тебе. Да, ты не унывай, Мишка. Везде служить можно, главное, чтобы коллектив весёлый попался. Мой батя всю свою жизнь прапорщиком прослужил, куда нас только жизнь не забрасывала, похлеще твоего N-ска будет. Но, родитель везде, где доводилось ему служить, оставлял о себе добрый след, весельчак и балагур, он и сейчас - на гражданке - душа любой компании.

Хрустят

под ногами

осколки лазури.

Снежком

припорошена сплошь

тишина.

В декабрьском лесу,

как на старой гравюре,

отчётливо

каждая ветка

видна. 

 

* * *

Рассвет ещё нежен и розов, 

И даль голубая свежа, 

Но, воздухом хрустким дыша, 

В преддверии первых морозов 

Уже леденеет душа. 

 

* * * 

Ночной снежок – налётом тонким – 

Пушок в полпальца толщиной. 

Припорошил лишь землю только, 

А как повеяло зимой! 

 

РОМАНС 

Сотри с моей души 

Наплыв внезапной грусти, 

Прохладная ладонь 

Кленового листа. 

Крылом разрезав синь, 

Летят над миром гуси, 

Покинув до весны 

Родимые места. 

 

Не знаю, доживу ль 

До следующей встречи, 

Не знаю, как со мной 

Поступит мудрый Бог. 

Что выпадет в судьбе: 

Счастливый чёт иль нечет? 

Перешагну ль зимы 

Заснеженный порог? 

«Мело, мело, по всей земле»,

Мело весь вечер.

И в каждом доме на столе

Горели свечи.

 

И в каждом доме в этот час

Под вой метели

Десятки беспокойных глаз

На них глядели.

 

Ходили стены ходуном

И от испуга,

Казалось: на сто вёрст кругом - 

Сплошная вьюга.

 

Ревела бешено метель,

Дома качало,

И перепуганных людей

Объединяла.

 

И, как начало всех начал,

Отнюдь не праздно

Томил, дущил и обжигал

Их жар соблазна.

 

Тянулись, каждый как умел,

Друг к другу люди.

И виделось в сплетенье тел -

Сплетенье судеб.

 

            - 2 -

 

«Во всём мне хочется» не зря

Казаться нужным.

Очередную планку взять,

Копнуть поглубже.

 

Сыграть, прочувствовать, прочесть,

Пропеть по нотам,

По самому, что ни на есть,

Большому счёту.

Загадайте желанье,           

И подставьте ладони.        

Задержите дыханье -           

Чтобы сердцу запомнить. 

 

А теперь, осторожно,          

Отнесите к окошку.            

Это вовсе не сложно,          

Приоткройте ладошки.      

 

И желание, словно,             

Мотылёк легкокрылый.    

Вмиг взметнётся проворно 

К небесам, что есть силы.     

 

Улетит безмятежно              

В мир иллюзий заветных.    

И опустится нежно                

В самом сердце ответом. 

 

ЗИМНЕЕ УТРО 

Наступившее утро казалось мне сказкой:       

Покрывал первый снег все вокруг серебром,  

Щекотал дух зимы. По морозному ласков,

Он покалывал нос, щеки, пальцы пером.  

 

Живописно писал на окне он узоры, 

Будто кистью художник, касался слегка.                

И шутя покрывал коркой льда, светофоры, 

Чтоб стояли, мигая,в прозрачных платках.                

 

И, срывая с деревьев одним дуновеньем 

Хлопья снега, прильнувшие снежной каймой,

Рассыпал, и подбрасывал их с нетерпеньем, 

Чтоб сливались скорей с белоснежной зимой.

Старший цензор штаба округа полковник Птимов – крупный мужчина-чревоугодник – с отвращением вчитывался в лежащую на рабочем столе очередную полосу завтрашней армейской газеты.

С год назад офицер допустил непростительный для своей должности промах: не углядел, что в словосочетании «главнокомандующий генерал-полковник такой-то» в первом слове пропущено «л». Строптивую исчезнувшую букву прошляпили также и дежурная группа по выпуску номера, и секретариат, за что впоследствии кого из виновных в курьезе уволили, а кого разжаловали. И напрасно Птимов пытался доказать высоким чинам из комиссии по расследованию факта публичной клеветы, что в цензорские функции не входит исполнение обязанностей корректора. Офицера обвинили в радикальной потере бдительности, из-за чего, мол, на газетной площади и утвердилась ярая крамола.

Как следствие, через две недели после выхода в свет нашумевшего особым образом материала Птимов уже сменил место службы под южным небом на отнюдь не курортный северный регион. В воинском звании полковника, правда, не понизили и оставили в той же должности. Но теперь, ежесекундно помня о роковом ляпсусе, он в своей работе свирепствовал, не давая послабления решительно ни единой строчке, вышедшей из-под военно-журналистского пера.

  Впрочем, сегодня, сколь ни вчитывался в газетные полосы полковник, он напрасно выискивал крамолу, которую можно было бы «с чувством глубокого удовлетворения» обвести красным карандашом и перечеркнуть крест-накрест: прошедшие сито секретариата статьи и заметки военных корреспондентов были так же невинны с точки зрения цензорских «рогаток», как бесконфликтны, прилизанны и пусты.

Птимов корпел над последней страницей номера, когда его цепкий взгляд враждебно остановился на короткой заметке, подготовленной отделом культуры.

– Так-так-так, – многозначительно буркнул себе под нос полковник и настороженно принялся перечитывать заметку еще раз.

 

ИНТЕРЕСНАЯ ВСТРЕЧА

 

На прошлой неделе воины одной из частей округа встретились со студентами местного педагогического института, и будущие филологи рассказали защитникам Родины много интересного о замечательном памятнике древнерусской литературы – повести «Слово о полку Игореве»…

 

Старшего цензора мгновенно прошиб холодный пот. Как: сплошное рассекречивание военных и государственных тайн! Да любой дурак может элементарно вычислить, где и когда происходила «интересная встреча» – много ли в округе областных центров с педагогическими вузами! Ну а додуматься открыто назвать имя командира целого полка… Вопиющая безответственность! Что они там, в культуре, вообще бдительности лишились? И секретариат туда же! Сегодня же отправлю докладную записку на имя командующего округом!

        Справлять Новый год договорилась в общаге художественного училища. Но мама Ира была на взводе уже несколько дней подряд. О том, что она отпустит Янку в общежитие на ночь, и речи не могло быть. Поэтому, клятвенно уверив родительницу в том, что проведёт праздник по-соседству– у Оксаны (Большой Матери), Янка, пока не дошло до выяснения номеров-квартир-телефонов, пулей вылетела из дома.

        Они встретились с Большой Матерью у школы, которую благополучно закончили в прошлом году. По традиции, смачно плюнули на порог родного образовательного учреждения, и с чувством выполненного долга отправились в общагу. 

То, что свирепаяКоменда не собирается покидать своего логова, наивные первокурсницы выяснили только у дверей общежития. С разбитыми надеждами, густо запорошенные снегом, здесь уже стояли Зденка и Цесарский:

– Эй, старушка, сюда не ходи, туда ходи. Снег башка попадёт!

– Что, не пускают? 

– Оказывается, Коменда уходит к своей сестре – гадюке номер два, только ближе к двенадцати ночи, и то только после того, как по всем этажам часовых расставит. Так каждый год! – пояснила Зденка.– Раньше бы нам это знать. Квартиранты наши обратно на свои хаты подались. Подтянутся после полуночи. Робик вообще в училище натюрморт дописывает! У самого температура тридцать восемь. Мы его и так звали, и сяк… А он – это для меня лучший праздник –  за любимой работой. Так один там и остался. Маньяк!

– Как бы нам не пришлось ему компанию составить. Я лично домой не вернусь! – уверенно заявила Янка. 

– Ладно, дети мои, не плачьте! Папа всё устроит, – успокоил всех Бэтмэн-Цесарский. –ЩасГапоша нам ключик от скульптурки вынесет, ему скульпитэр доверяет. Эх, и чтоб вы все без меня делали?

        Как из-под земли, вынырнула сутулая фигура Гапона. 

– С вами пойду, – пояснил он по дороге – Не могу там. Шум. Гам. Невозможно сосредоточиться. Коменда уйдёт –Талдыбай свиснет, если, конечно, ещё при памяти будет. Золушок наш малопьющий… 

– Хромцов не подстрахует?

– Его как с утра старшаки завербовали, так мы его и не видели. Зазвездился.  

        Здание скульптурной мастерской с примыкающим к ней гаражом и столяркой располагалось напротив общежития. Удачно было и то, что из огромного окна отлично просматривались входные  двери общежития, значит, есть возможность следить за тем, когда отчалит комендантша. В целях экономии мастерская на каникулах не отапливалась. Пробивал «колотун». Всё вокруг было засыпано характерной белой пылью. К тому же нельзя было зажигать свет, чтобы не обнаружить место дислокации.

        Не раздеваясь, ребята сели на низкие ящики. Сгруппировавшись тесной кучкой, спрятались за учительским столом так, что из окна их почти не было видно. Гапон зажёг свечку, приладив её на ободранный табурет, заменяющий праздничный стол. Затем, как ширмой, загородил огонёк большой поздравительной открыткой. Достал из карманов четыре яблока и горсть шоколадных конфет. Самую большую конфету Гапон многозначительно протянул Зденке.

Куржак на ветках. Слово не люблю.

А из-мо-рось легко в строку ложится.

Я объективом кружево ловлю

Легчайшее, как пёрышко от птицы.

И всё-таки на дереве куржак.

Но легче и нежнее он, чем слово,

Которым назван, и прекрасен так!..

Я вновь и вновь снимать его готова.

  

* * *

 

Почему это утро светло?

Свежий снег пригублю осторожно.

Всё плохое порошей смело.

Боже мой, разве это возможно? 

 

* * *

 

Снег-то какой! Посмотрите.

Сыплется, сыплется щедро.

Здания снегом покрыты,

Будто накинули пледы.

 

«Снег-то какой!» - ворчаливо

Дворник сказал, взяв лопату,

Вышел во двор, где счастливо

Снегом кидались ребята.

 

«Снег-то какой!» - хлеборобу

Радостно: пашня укрыта.

Знатные в поле сугробы, -

Будем мы с хлебушком. Сыты.

Снег-то какой!

О, где тот младенческий пир,

свет, бивший из скважин, 

когда был загадочен мир – 

а не был загажен. 

 

Когда и не брезжило дно 

у чаши сосуда, 

и всё нам казалось чудно,

и всё было – чудо. 

 

***

 

Твой светлый образ бродит по земле.

Он освещает жизнь мою во мгле,

как дом, что вырос посреди аллей

и смотрит на меня глазами окон.

Я догадалась — то не просто дом,

он кем-то Высшим послан и ведом,

я чувствую, склонившись над листом,

как он косит в окно фонарным оком.  

 

Бессонница, весна ль тому виной,

что всё это случается со мной...

Ну что ты беспокоишься, родной, -

мне хочется сказать как человеку.

Я помню, я люблю тебя и жду,

с тех пор как ты в двухтысячном году

отбыл на новогоднюю звезду,

а я вдруг отошла другому веку.  

 

Я возле дома этого брожу.

Я кладбище в душе своей ношу.

Но никогда его не ворошу,

чтоб не тревожить сон родных и милых.

Им плохо, если плачу я о них,

когда я вызываю их из книг,

когда я к ним взываю каждый миг

и вижу, что помочь они не в силах.

Как нелегка дорога жизни,

То ветер сносит, то туман.

Бредёшь, по миру словно лишний,

Вокруг лишь стены и обман.

 

Скользишь и падаешь в канаву,

И забывает ноздри пыль,

И жаждут над тобой расправу,

Цветов не видно, лишь ковыль.

 

Ты верь, ведь всё непостоянно,

Исчезнет ветер и туман,

Иди вперёд, и непрестанно,

Сгоняй весь жизненный дурман.

 

Чем тяжелее бьёт дубина,

Тем и выносливей судьба,

Хоть вязнешь в толстой паутине,

Но верь, ты ей не по зубам.

 

Ты из другого слеплен теста,

И растворяешь грешный страх,

Найдёшь в душе и Богу место,

С молитвой вечной на устах.

 

Ты верь, что будет всё иначе,

Пусть злоба воет… Ты держись!

Не сгинет, не сбежит удача,

Иди спокойно – это жизнь.