Новый День №58

Ангелы – дети небесного крова –

Спали. Не ведал всевидящий Бог, –

Мартовским вечером, двадцать второго

Дьявол рассыпал свинцовый горох.

 

Падали люди на алых ступенях,

Вспарывал купол неистовый крик,

Ужас метался в таинственных тенях,

Так начинался кровавый «пикник».

 

Смерть извергали стволы автоматов,

И помогали поспешно ножи,

Торжествовали террора фанаты,

Им ли чужою судьбой дорожить?

 

Жизни на деньги – чудовищный бартер,

Неравноценный и подлый обмен,

В память войдёт полыхающим мартом

Время суровых, больших перемен.

 

Только боюсь, и признаюсь в том честно,

Не опасаться увы, мудрено,

Что безнаказанно вскоре исчезнут

Чёрные дьяволы в белом «Рено».

 

Совесть низвергли давно с пьедестала,

В душах окуклился алчности бес,

Люди иль нелюди? Что с вами стало?

Ангелы плачут, взирая с небес… 

 

САПФИР

 

Мне хочется камнем в старинной оправе

Взирать безучастно в блаженной нирване

Как время струится, на суетность мира,

Что людям по-прежнему необходима.

Сверкать в преломлённых собою лучах

На чьих-то руках, обнажённых плечах…

И времени мудро познав скоротечность,

Себя ощущая посланником в вечность,

Ничем не тревожась, ничем не смущаясь,

Лишь только собою одним восхищаясь,

Сиять величаво, гореть не спеша, – 

У камня иной не должна быть душа.

Несчастья людские презреть равнодушно,

Легко отражая всё то, что не нужно,

Но там, в глубине, в тёмно-синих глазах

Прекрасного камня таится слеза. 

 

БЕЗУМНАЯ ЛЬВИЦА

 

Во сне такое даже не приснится

Всем нам, орущим о любви до рвоты, –

Представьте, вскормлены какой-то львицей

Детёныши погибшей антилопы!

 

Животный мир застыл в недоуменьи,

Природа озадачена и смята,

Но сами жались к львице без сомненья

Смешные новоявленные «львята».

 

Вздымали пыль окрепшие копытца,

И не было заботливее мамы,

За это прослыла безумной львица

У прочих обитателей саванны.

 

Понять не мог лохматый соплеменник,

Ощерив пасть, сурово хмуря брови,

Как некий наш двуногий современник

Твердил одно: – Они не нашей крови!

 

Клыкастые собратья привыкали 

К чудачеству подруги понемножку,

А вот чужие – явно намекали

На глупость льва и безрассудство кошки.

 

Метнулась ярость, словно камень в реку,

Ударом лев прервал две детских жизни.

Подобен царь зверей был человеку

В слепом и оголтелом шовинизме.

 

Тому, кто занят лишь одной заботой –

Своим наш чьей-то кровью превосходством,

Дай Бог, не оказаться антилопой

В чужих когтях морального уродства.

 

...Как траур ночь над пропастью повисла,

От рёва львицы становилось жутко,

В её «безумстве» вижу больше смысла,

Чем в наших человеческих поступках.

Это было в уже очень далеком теперь 98ом году. Когда наша жизнь была совсем другой. Если бы кто-либо тогда поведал нам о настоящем, вероятно, мало кто поверил бы. Но в этом особенность мира и человека, привыкать, адаптироваться к окружающему его. И чем он моложе – тем способность эта его выше. Во всяком случае я расскажу сейчас об одном очень счастливом дне моей жизни. Это будет даже не рассказ, а «текст для публикации фотографий». Которые, конечно, лучше всякого слова передадут вам то мое (и не только мое) впечатление... о мире, вокруг меня. Каким он был тогда.

Итак, мы впервые на море. Впервые во взрослом моем состоянии, детство почти не оставило воспоминаний о двух поездках туда еще в Союзе. Наверное потому, что детство вообще, будучи самым счастливым временем в жизни каждого человека, очень суетно, и полно «проблем». Очень важных на тот момент. И совершенно нелепых при внимательном рассмотрении издалека. Впрочем, как и юность. Сложилось так, что мы поехали именно под Одессу, на Каролину-Бугаз. С Киевского вокзала. Сели буквально в тронувшийся уже поезд. Очень долго собирались, пыхтели и копались, потому ели успели. Проводник наш был вылитый Жванецкий. Всю дорогу он подтверждал свое внешнее сходство, заодно распродавая чай и печенье, который упорно большинство пассажиров не хотело брать даже за какие-то гроши, предпочитая пить свой из железных кружек и прочих домашних баночек со съестным. Но мы всегда уважали проводников – раз, любили этот сено-соломенного вкуса чай (очень вкусный, кстати, особенно когда хочется пить, крепкий так не попьешь) из латунных подстаканников – два. Да и печенье у проводника тоже было вкусное и недорогое. «Кормящая станция Сухиничи» – объявил наш «Михал Михалыч», пролетая по вагону с очередной парой чая. Приспичило кефир. Не мне, понятно. Пиво и кефир плохо сочетаются. А в те годы в поездах я пил только чай и пиво. Водку пить в наших поездах не рекомендуется, если только зимой. Голова не котел, в духовке ей и так душновато. А вагон наш все более напоминал именно духовку, хоть и окно я все-таки открыл. Не всегда можно было достигнуть такого счастья, бывали очень сложные случаи с этим вопросом, тут ведь важно чтоб и совсем не выпало, и не закрыто было на ключ. Был такой раньше заветный, треугольный. Его обладатель считался в поезде человеком с большой буквы. Можно было даже в тамбуре ехать с открытой дверью (а это именно в юности очень приятно), ну, разумеется до разумных пределов (вагон иногда так кидает, что можно и самому вылететь, или потерять собеседника) и, как повезет с проводником, или проводницей. Так вот, вошли «офени» прямо в вагон, напомню, год 1998. И кефир был тут же куплен. Так же были куплены, кажется, вареники с картошкой. Кефир, при ближайшем рассмотрении, оказался зеленого цвета, а холодные клецки с картошкой требуют сильного проголодания, иначе просто не лезут в горло по жаре. Но, тем не менее, людям надо помогать, по мере сил. Мы всегда покупали (иногда даже игрушки и сервизы) у разносных торговцев, если они нам были симпатичны. Да и цены тогда были, ну просто бросовые, по сравнению. К тому же – мы ведь ехали на курорт, отдыхать и, хотя отчасти, хотелось поделиться этим нашим настроением с этими людьми. Вряд ли вообще когда-либо куда ездившими из своих (бесчисленных по дороге) Сухиничей. А жаль. Нет ничего хуже «личного счастья» вокруг горя других, пусть это будет хотя бы и повседневный, рутинный труд. Радости в нем мало. Человек бывает по-настоящему счастлив только радостью другого. Своя радость так жирна, что ее все время терзает недостача, неудовлетворенность, или переедание. А переедание это очень тяжело. Но, конечно, до вареных раков так и не доходило, хотя всегда в вагоне находился мудрый человек в тапочках (мудрые люди всегда ездят в вагоне в тапочках), что брал-таки пол-подноса (а то и весь) с этими красными «товарищами настоящих мужчин» (рыболовов), и весь вагон облизывался (тщательно скрывая), хотя и не повторял этот смелый поступок мудрого человека. Кипяток был, сортир работал штатно, шутник-проводник излучал Одесское солнце даже ночью – что еще надо тебе в пути? Границы между бывшими еще семь лет назад республиками одной страны тогда фактически не было. Не успели еще внедрить в жизнь это эпохальное решение, и погранцы прошли по вагону в таком темпе, что их практически никто и не заметил. Ночь прошла без приключений, вагон был приличный, что может быть лучше хорошего плацкарта, с хорошими людьми, в сравнении с общим вагоном это то, что нужно. Никто не падает ночью (на детей), не ищет «собеседников» в предрассветной мгле, короче культура. «Лаокоон», как говорил наш старшина Иркин Хасаныч. И вот она, Одесса. Ну, кроме Привоза, мы ее толком так и не увидели (даже на экскурсии потом), ибо чтобы почувствовать город, его надо пройти пешком в достатке, не спеша и помногу, повстречаться, разговориться с местными людьми, а не бегать за экскурсоводом, что бежит каждый раз все вперед и вперед, как благородный олень. Но, «уберите ваш сОбак», я все-таки услышал. Пересекая Привоз к Автовокзалу, где мы и забрались со всеми, тогда еще чемоданами (а нужно ездить только с рюкзаками, дорогие мои, вот такими, туристическими, как ходят в горах) в кругленький Лаз. Всегда любил именно этот автобус, почему-то. А ровно с первыми метрами пути по радио вдруг запел Утесов, причем именно «У Черного моря». Так встретила нас Одесса жарким августом 1998го.

Нам суждено свой крест нести,

моля прощения у Бога,

и перекраивать пути,

ища к Всевышнему дорогу.

Грешить нам тоже суждено…

От необузданных желаний

нередко падаем на дно,

не зная силы покаянья.

 

Но небеса даруют жизнь

достойным утреннего вздоха,

кто грех и собственный цинизм,

несёт с утра к подножью Бога;

кто открывает небесам

свою израненную душу

и по божественным делам

намерен день ценить грядущий. 

 

ЕСЛИ БЫ И КАБЫ…

 

Зажечь бы мне ночные фонари,

на небо звёзды водрузить под вечер

и начищать прилежно до зори…

Да вот беда – мне звёзды чистить нечем.

Приклеить к месяцу отломанный кусок,

созвездью Девы предложить охрану,

а Льва бы в полночь спрятать в закуток…

Да вот беда – до неба не достану.

А если вызвать в полночь звездопад

и фейерверк устроить в спящем сквере?

Соседи утром с зависти сгорят…

Да вот беда – никто мне не поверит.

Укрыть бы снегом сонные дома,

Согреть весной промерзшие трамваи,

чтоб улыбнулась грозная зима…

Да вот беда – силёнок не хватает.

Романтика не выйдет из меня.

Здесь «если бы» и «кабы» не поможет…

Не стоит день ушедший догонять,

когда грядущий в сотни раз дороже. 

 

ВЕЧЕРНЯЯ МОЛИТВА

 

На склоне прожитого дня,

на перепутье снов грядущих

прошу, Господь, избавь меня

от мыслей жадно-завидущих.

Избавь от мелочных обид,

наполни душу всепрощеньем

и пусть обидчик мирно спит

под небом сумрачно-осенним.

 

Прости, Господь, мои грехи.

Не ангел я, и за душою

скопилось много шелухи,

чем и виновен пред тобою.

Молю, позволь в своём окне

с рассветом вновь увидеть небо,

а засыпая при луне

не вспоминать о корке хлеба.

Даруй, Господь, счастливый день,

улыбку милой и любимой

и пусть невидимая тень

людской беды проходит мимо. 

 

МОЛОДОСТЬ ДУШИ

 

Сколько лет – совсем неважно,

лишь бы плыл по лужам вдаль

романтичный бриг бумажный,

унося твою печаль.

А над ним на летней туче

гарцевала бы мечта,

и казался б день везучим,

словно милость от Христа.

 

Осень поздняя – неважно,

лишь бы где-то за душой

разгорался луч бесстрашный,

увлекая за собой,

И по листьям обветшалым

захотелось бы пройтись,

удивляясь, что задаром

небеса даруют жизнь.

 

Если внешность на семнадцать,

если молоды душой,

то не надобно смущаться,

что опять больны весной.

И не важно, как одеты,

что там нынче на дворе,

лишь бы грело душу лето

и весной, и в ноябре.

Держитесь ребята! Мы с вами, родные!

Вы – наша защита и сила России!

Держитесь братишки, отцы и мужья,

Держитесь, друзья наши и сыновья.

Мы молимся, плачем и ждём вас живыми.

Вы – наша отвага, вы – гордость России!

Вы – наши герои! Победа близка.

Фашизм будет свергнут теперь навсегда.

 

КАК ХОЧЕТСЯ МИРА…

 

Как же хочется людям Мира!

Жить спокойно, всегда счастливо,

Любить и растить детей,

И не слышать плохих вестей.

 

Как же хочется мира в Мире!

Уюта в доме или в квартире,

Здоровья родным и близким.

Чтобы небо всегда было чистым.

 

Как хочется мирной жизни!

Без врагов. Жить в любви к Отчизне.

Пусть добро будет в наших сердцах

И от счастья лишь слезы в глазах! 

 

НА ТЕРРАКТ В «КРОКУС СИТИ ХОЛЛ» 

 

Живут средь нас чудовища и мрази,

Готовые чужую жизнь отнять

И с яростью в глазах стрелять в экстазе,

Невинных, безоружных убивать...

 

Они фанаты Дьявола из ада,

Бездушные уроды во плоти,

Поганая преступная бравада.

И нет пощады им, как ни крути!

 

Щемит в груди... Так за погибших больно.

Скорбит страна и реки слёз бегут.

Переполняют чувства бесконтрольно

И в мир печали за собой влекут.

 

Здоровья крепкого всем пострадавшим!

Сил Божьих, дабы горе пережить.

Царства небесного отныне павшим...

Живущим – жизнью близких дорожить.

 

* * *

 

Пусть продолжается дождь!

Что задолжал нам – пусть выплатит.

В этой пустынной обители

Сея холодную дрожь.

 

Пусть продолжается миг,

После которого падает

Пахнущий небом и ладаном

Капельно-облачный крик.

 

Пусть продолжается век,

Век у которого – короток.

Сквозь него с поднятым воротом

Просто пройдёт человек.

 

Пусть в ожиданье огня

И проклиная синоптиков,

Тем человеком под зонтиком

Буду, конечно же, я.

 

В дом, где ты веришь и ждёшь,

Зычно по лужам шагающим

И про себя напевающим:

«Пусть продолжается дождь…»

 

* * *

 

Одна ли музыка виной,

Что мы, напóенные звуком,

Бредём утоптанной тропой

Кругом, по кругу, друг за другом?

 

Касаясь откровенных рук,

Ловя тепло, лавины тепля,

Нам кажется, что кружит Землю

Изверженный губами звук.

 

Хозяева мы, и рабы,

А в чём-то – узники и судьи.

Но мы отчаянно равны

В непониманье перепутья.

 

И нам ли музыку винить,

Что сами же и сочинили?

И всех, кто смог её простить,

Своим забвением казнили…

Россия, Русь! Куда несёшься ты?

В какие неизведанные дали?

Как ты позволила столкнуть себя с тропы,

Которую в семнадцатом избрали?

 

Тебя на вожделенный автобан

Гигантской барахолкой заманили.

И ты попала в рыночный обман

И гоночный угар автомобилей.

 

А с запада всё ширится поток

Бесчинства, лжи, гламура и разврата

Сквозь Украину дальше на восток,

Восход пытаясь заменить закатом.

 

Россия, Русь! Коль сходит мир с ума,

То для чего же на него равняться?

Да, всё наглее власть берёт дурман

И людям всё трудней сопротивляться.

 

Но только всё же есть один нюанс:

Загадка, что в душе российской скрыта.

А значит есть и на спасенье шанс,

Пока душа России не убита.

 

* * *

 

Солнце вновь уходит в тучи,

Что-то там найти пытаясь.

Может, потеряло лучик,

Среди туч с утра болтаясь.

 

Может быть, смотреть не хочет

Больше на земные склоки

И за тучами грохочет,

Испуская молний токи.

 

Дождь скорей прошел бы что ли

Ожиданье тянет жилы.

Мы на воле как в неволе

Бесполезно тратим силы.

 

Жизнь без смысла и без цели.

Дней бегущих вереница.

То ли это в самом деле,

То ли это нам лишь снится.

 

Если сон – пора проснуться.

Если явь – пора за дело.

Улыбнуться, подтянуться,

Чтобы вновь душа запела.

 

Чтоб на жизненные кручи

Мы взбирались, как и прежде.

Чтобы солнце и сквозь тучи

Согревало мир надеждой.

 

Чтоб, прорвав ошибок цепи,

Разум в целях разобрался.

И мостов сожжённых пепел

Позади как сон остался.

 

 

НАКАЗ ВНУКАМ

 

Держаться в жизни, как в седле.

Пройти огонь и воды.

Не потерять себя во мгле.

Восславить дух свободы.

Любить до смерти что есть сил.

Дружить в жару и в стужу.

У Бога счастья не просить.

Знать, что ты людям нужен.

На выстрел страх не подпускать.

Шагнув в беду – расправить крылья.

На ветер чувства не бросать.

Бояться лести изобилья.

Ценить мгновения как дар.

Быть полководцем своих чувств.

Всегда держать судьбы удар.

Быть другом подлинных искусств.

Дорогу к истине найти.

Не утонуть в потоке лжи.

И уяснить в конце пути,

Как надо в этом мире жить.

Не для наград героем быть.

России чаще поклоняться.

И в гроб ложась, не позабыть

Над смертью вволю посмеяться.

Донбасс. Шахтёрский городок. Груня сидит на табурете у стены, вяжет маскировочную сеть, натянутую на деревянные рамы и поёт песню военных лет. В комнату заходит внучка Катя.

 

КАТЯ. Всё вяжешь?

ГРУНЯ. Вяжу, Катенька, вяжу. Куда деваться? Это счастье, когда в таком возрасте и в такое тяжёлое время для страны хоть чем-то полезным можешь быть. Да и так... меньше переживаешь.

КАТЯ. За маму?

ГРУНЯ. И за маму твою. Где она там на своей скорой помощи мчится? Кого спасает? И за папу твоего переживаю. Что там с ним на передовой? Кто на кого нападает? И за вторую дочь, что десять лет назад в бега подалась и пропала. Из головы не выходит. Что с ней? Где мЫкается? Жива ли? Ни слуху, ни духу ни от кого. Одна ты у меня на глазах. Отрада моя!

КАТЯ. Не переживай. Просто связи нет с ними. Вот и всё. Появится – до всех дозвонимся. Покормишь?

ГРУНЯ. Ну, шош спрашивать-то? Конечно, покормлю. Садись к столу.

 

Катя садится. Груня накрывает на стол, наливает из кастрюли в тарелку. Катя пробует.

 

КАТЯ. А борщ какой вкусный! Только ты такой можешь сварить!

ГРУНЯ. Не перехвали. Как моя мама варила, так и я варю, так и дочерей варить учила. И ты, внуча моя, также варить будешь.

КАТЯ. Это ещё не скоро будет. 

ГРУНЯ. Ладно, лопай давай. Котлетки бери, тёплые ещё.

КАТЯ. Угу. Вкуснятина! Ба, а ты меня к Васильевым отпустишь?

ГРУНЯ. Не сидится тебе дома, смотрю. Там мальчики. Что тебе с ними делать? 

КАТЯ. Ну как ты не понимаешь? Нам интересно вместе. Мы дружим.

ГРУНЯ. Интересно ей! Дружить девочке с девочками надо, а не с парнями. 

КАТЯ. Девочки? Да ну их! Они всё о платьях и о моде своей думают, о макияжах там разных. Неинтересно с ними. 

ГРУНЯ. О макияжах рано вам ещё думать! Тринадцать лет только исполнилось, а им уже помады да румяны подавай…

КАТЯ. Ну, так и я о том же. Неинтересно с ними!

ГРУНЯ. А с мальчишками интересно? 

КАТЯ. Да, интересно! С ними и в футбол, и в хоккей поиграть можно, и на компе, и даже самый настоящий компьютерный язык выучить – «Питон» называется.

ГРУНЯ. Это что ещё за змей такой? 

КАТЯ. Ну, «Питон» – язык так называется.

ГРУНЯ. Это как? Змеиный язык, что ли? Он хоть пристойный? Без ругательств там плохих?

КАТЯ. Ба, ты чего? Какие ругательства? Компьютерный язык – это программирование. Потом в университет на программистов поступать будем.

ГРУНЯ. Ну да, отстала твоя баба Груня от жизни. Что есть, то есть, но кое-что ещё соображаю. Ты те уроки, что в школе задали, сделала?

КАТЯ. Сделала. Нам мало задали.

ГРУНЯ. Ладно, уговорила, иди, но чтобы в девять как штык была!

КАТЯ. Бабулечка, ты самая лучшая! Спасибо! (Обнимает Груню.)

ГРУНЯ. Ох и лизунья! Ох и хитруля моя! Оттого и борщ нахваливала, чтобы отпустила?

КАТЯ. Ну, что ты! Он и, правда, очень вкусный! Видишь, всю тарелку съела!

ГРУНЯ. Не тарелку, а борщ ты съела, а тарелка, слава Богу, цела осталась. (Смеются.) Э-эх, опять оставляешь меня одну.

КАТЯ. Ну, бабушка, ты пока сети маскировочные поплетёшь для папы, а мы немного поучим «Питона», и я сразу вернусь.

ГРУНЯ. Скажи там братьям, чтобы вечером до ворот проводили, а то волноваться буду.

А ну как не уберегу сокровище мамино и папино. Война всё-таки!

Да, не ахти твои дела,

Ботинки просят каши,

И незаметно подошла

«Зима тревоги нашей».

 

На улицу не выходя,

Ты поступаешь мудро,

Раз снег уже четыре дня

Почти нигде не убран.

 

Годам давно потерян счёт,

Но видимо недаром,

Встречая каждый Новый год,

Оплакиваешь старый.

 

Особых радостей не ждёшь,

Но коли жив покамест,

В душе надеешься, вдруг всё ж

Какие-то остались? 

 

* * *

 

Должна же радовать природа

Хотя бы изредка, суля

Нам первоклассную погоду

В последних числах февраля.

 

Откроешь Яндекс или Google,

Как и любой другой портал,

Везде одно – зима на убыль,

И недалёк её финал.

 

И дай-то бог, чтоб снегопады

Не путали нам больше карт.

Февраль – последняя декада,

И тут же на подходе – март.

 

* * *

 

Больших побед судьба-сестрица

На блюдечке не поднесёт.

Старайся сам всю жизнь стремиться

Достигнуть чкаловских высот.

 

И не о славе беспокоясь,

О ней – изменнице забудь,

Перелетая через полюс,

Прокладывая новый путь.

 

О достижениях, просчётах

Своих особо не трубя,

Испытывая самолёты,

Ты испытаешь сам себя.

 

Готовь, не мудрствуя лукаво,

Очередной свой перелёт,

Преодолев себя, а слава,

Поверь, сама тебя найдёт. 

 

* * *

 

В прошлое экскурс затеете?

Взгляд свой направить в грядущее?

Чтобы понять – данный деятель

Видный, иль впрямь выдающийся?

 

Веря в свою исключительность,

В вечность тропу проторили

Тем, что меняя действительнось,

Прочно входили в историю.

 

Да, понимаю, обидно

Чьё-то признать преимущество,

Раз на полсотни видных

Несколько лишь выдающихся.

 

Но, между тем, очевидно,

Что и признав их могущество,

Всё-таки каждому видному

Хочется стать выдающимся.

 

Пусть, всем чем можно нацелясь,

Вновь проявляют старание,

Ведь по заслугам, надеюсь,

Будут давать эти звания?

 

Ну и на рассудительность

Будущей аудитории,

Раз выдвигает действительность,

А утверждает – история!

Всё.

Надоело ломаться.

Перегорел и погас.

Господи, дай оклематься

после любви напоказ!

Только большие актеры

не притворяются, но

знают стезю, на которой

непоказное – смешно.

Только большие поэты,

этой стезе вопреки,

кажутся целому свету

честными, как дураки.

 

Вечные антагонизмы 

сосуществуют в крови

и в отношении жизни,

и в отношеньи любви. 

 

* * *

 

Не хитри и душой не криви, 

не зови эту связь роковой –

по долинам и взгорьям любви

мы проходим с тобой не впервой.

По ее карамельным лесам

куковали мои соловьи

и взлетали к ее небесам

и тонули в озерах любви.

А закуска уже на столе,

и бутылка уже на крови,

и живем, говорю, на Земле –

заповедной планете любви. 

 

ИЛЛЮЗИЯ

 

Когда не вдруг откажут тормоза

и одолеет головокруженье,

твою натуру выдают глаза –

отчаянные, до изнеможенья.

Ты замужем. Но, как ни назови,

не станешь ублажать и унижаться,

ведь женщина, в отсутствии любви,

вольна своей судьбой распоряжаться.

И, ежели сегодня мой черед

унять твою тоску по совершенству,

то – на пути к минутному блаженству –

еще одна иллюзия умрет. 

 

* * *

 

Переплетенье тез и антитез,

решительно идет на всю катушку.

Любой из нас в душе, отчасти, Пушкин,

а в некоторой степени – Дантес.

Но Пушкина в себе боготворить

не торопитесь: он, по крайней мере,

до некоторой степени – Сальери,

отчасти – Моцарт, что и говорить!

Мы – двуедины. Судя по всему,

действительно, иначе не бывает.

И снова Каин брата убивает,

мучительно завидуя ему.

 

* * *

 

Эту женщину когда-то я любил.

Эта женщина ни в чем не виновата:

это я ее по образу лепил,

это я ее разлюбливал когда-то.

Жить бы, не сжигая кораблей,

чуточку добрее и сердечней –

это безусловно тяжелей,

но определенно человечней.

Даже если просто уважать,

в силу непреложного закона,

разве невозможно было удержать

ветреного, но – Пигмалиона?

Ах, Пигмалион, Пигмалион,

для чего – спросите Галатею! –

надевать узорный медальон

на такую мраморную шею?.. 

 

НОЧНОЙ  РОМАНС

 

Которую ночь не сплю –

глаза проглядел вотще.

Зачем я тебя люблю 

изрядно и вообще?..

Сижу, не смыкая вежд,

а вдруг ты сейчас войдешь

и краем своих одежд 

коснешься моих одеж?

Когда же приходишь, ах! –

с иголочки всякий раз, 

проводка искрит впотьмах

и ржет за окном Пегас.

Цитату странствующего философа из села Чернухи все чаще вспоминаю в начале Великого Поста. В этом году поститься значительно труднее. Именно потому, что мир ловит и улавливает в сети. Григорий Сковорода писал про сети мира сего в 18 веке. Что бы он написал сегодня? Трудно дается Пост. Не в смысле отказа от каких-то телесных излишеств. Понудить «любезного и лукавого владыку-чрево» на аскезу в этом году не так тяжело. Постараться внимательнее относиться к ближним тоже не сложно. Много труднее отказаться от агрессивной информационной повестки потому, что затрагивает она сегодня нас всех. Во время Великого Поста прошлого года я с нескрываемым восторгом отнесся к инициативе одного популярного (поп-звезда) священника: закрыть информационные потоки с той и другой стороны. Вдохновился его рассказами о том, как успокоилось и примирилось его сердце с разумом. Как он, наконец, вдохнул полной грудью. В этом году заглянул на его страничку в соцсетях и понял: мир ловил его и поймал. Повестка его дня сегодняшнего снова съехала в информационное агрессивное поле. Хотя и про Великий Пост не забыл.

Скажу откровенно, как на духу: в этом году Великий Пост потребует настоящего подвига. Информация льется из каждого утюга. Скрыться от нее одним внешним нажатием кнопок не удается. Необходимо иное усилие – принять все, переварить, устояться в единой твердой позиции, закрыть для себя тему и заняться, наконец, душой. Получится ли, не знаю. Но, думаю, само усилие в этом направлении уже будет подвигом. Поймает ли нас мир, узнаем позже. Помоги нам всем, Господи! 

 

2. ПРОЩЕННЫЙ В ВОСКРЕСЕНИИ

 

Хочу немного исповедаться. Тем более, что скоро Прощенное воскресение. По правилу, нужно от сердца повиниться перед теми, кого вольно или невольно обидел. А я не могу. Точнее, если повинюсь, то будет не искренне. А Господь не терпит лицемерия, особенно в делах сердечных. Ибо в сердце зрит.

Что делать?

Итак, по порядку.

С некоторых пор я перестал лгать самому себе в отношении людей, которых по каким-то причинам не очень уважаю. Произошел отсев. И отсев этот очень эгоистичен. В просеянное вошли единицы – те, которые имеют родственный дух, редкий, робкий, тонкий – я его угадываю из миллиона. Потому что редкий он. Но он есть. Я не придумываю. «Люблю малое», – писал Розанов в «Опавших листьях». Малое окружение, малый круг близких по духу, малое количество. Даже если он сократится до одного меня, буду любить и этот малый. Шучу. С горькой иронией. Но в каждой шутке, как известно, много самолюбия.

Да. Мое самолюбие и моя личная свобода оказываются выше добродетельной христианской любви. Возможно, все писатели в некотором смысле эгоисты. Не знаю. Рассуждаю так.

Чем старше становлюсь, тем чаще ловлю себя на мысли о том, что с годами крепнет эгоизм. Если заповедь наша в отношении людей главная: «Возлюби ближнего как себя самого», что это значит? Откликаться на просьбы о помощи ближнего так, как ты хотел бы, чтобы на твои откликались. Тут все понятно. Пока не начнешь разбирать. А что если мне не хочется ни просить о помощи, ни принимать помощь, тем более, когда не просишь? Что если мое желание – меньше общаться с ближними? А это значит: и я не хочу никого тревожить, и не хочу тревожиться из-за кого-то. Это золотое правило православия или эгоизм? Давайте попробуем разобраться. Люблю малый свой круг – добрый, проверенный, привычный – для меня.

 

Если ко мне в гости приходят родственники, вы думаете, я искренне радуюсь этому? Плохой я христианин. Выпарил из моря людей сухие кристаллики себе дорогих, и возомнил себя христианином.

Раньше был гибким и рефлексирующим. В молодости с людьми легко сходился, легко расставался и всех любил. Ну, не всех, конечно, но старался. Теперь не переношу того, что мне не нравится. Не переношу и не хочу тратить время на общение с теми, кто не нравится.

–  Почему? – спросите вы.

–  Не хочу, – отвечу я, как в «Собачьем сердце» отвечал профессор Преображенский, когда ему комиссарша пыталась впарить подписку на газеты.

Удивление первое. Владикавказ. Первое впечатление.

Только что приехал из Краснодара. Расположился на лавочке возле железнодорожного вокзала. Взглянул на термометр, плюс двадцать восемь (и это ещё в тени!). Сидеть мне в этой самой тени ещё часа два ибо, сдуру договорились встретиться с моими друзьями – москвичами именно здесь, а их поезд прибудет сюда, этак, часа через три.

Хорошо, что вещей у меня немного, всего один рюкзак (полагаю, что именно ему и предстоит оберегать мою спину от «ласкового» горного солнышка).

Сказано, то есть подумано – сделано, отправляюсь знакомиться с привокзальными окрестностями.

Перво-наперво надо бы где-нибудь перекусить, то бишь, позавтракать, так как сегодня с утра, во рту.., тем более что герой бессмертного Носовского произведения, со знанием дела утверждал:

– Удивляюсь твоей беспечности! Режим питания нарушать нельзя. Всё надо делать вовремя: и обедать, и завтракать, и ужинать. Всё это дело нешуточное!.. 

Кручу головой направо и налево ищу точки общепита, конечно, очень хочется именно здесь, в столице республики, отведать знаменитый осетинский пирог. У нас в Краснодаре их можно приобрести почти, что на каждом углу, а здесь, ну ни одной вывески.

– Уважаемый, – обращаюсь я к местному жителю, и как можно вежливее интересуюсь, – не сочтите за труд, окажите любезность, подскажите пожалуйста, где здесь у вас продаются осетинские пироги?

– Вездэ! И там, и там, и даже вот там, хотя, эсли честно, то у нэго, нэ очень. Панимаешь, дарагой гость, у нас тут, лубой пирог – аланский, то есть осетинский. И вообще, чего мы тут на жаре стоим, паехали ко мне домой. Моя жена – Мадина тебе, как дарагому гостю, такой пирог испечёт, съешь вместе со своими пальцами.

– Да я бы с радостью, но жду своих друзей, они московским поездом прибывают, – начинаю отнекиваться, но мой собеседник бесцеремонного перебивает:

– Видишь вывеску, «Пироги нартов», чтобы ты знал, нарты – это отошедшие в глубь веков древние осетины. Слово нарт есть соединение двух слов: «на-арт» – что означаэт – наш огонь, или, эсли хочешь – наша присяга… Э, да я тэбя совсэм забалтал. Ступай туда, сиды, кушай. Там и вот там, и даже там, готовят самые настоящие, лучшие во всём мире… осетинские пироги!

 

Удивление второе. Центральный рынок

 

Казалось бы, что восточные базары-рынки похожи друг на друга. Везде торговки громко и беззастенчиво кричат, наперебой расхваливая свой товар и зазывая покупателей.

Во Владикавказе (на мой взгляд) иначе. Молча или произнося минимум слов, протягивают каждому встречному довольно приличные кусочки своего товара. По крайней мере я, пройдя несколько стеллажей мясной и молочной продукции, был окончательно сыт!

Дело в том, что им нет необходимости громко расхваливать свой товар.

В этой горной республике активно развивается животноводство и даже... рыбоводство.

Позже, путешествуя по Осетии, я своими глазами видел многочисленные форелевые хозяйства, продукция которых реализуется не только в Алании, но и далеко за её пределами. 

Здесь власти делают, не на словах, делают всё возможное для того, чтобы фермерам было комфортно выращивать, перерабатывать, в общем – производить.

Своими глазами видел, как коровы, вдоволь наевшись сочных трав, улеглись на нагретом солнцем асфальте, и местные владельцы автотранспорта, показывая чудеса вождения (словно верующие индусы) объезжали животных, не сигналя, дабы не потревожить сон благородных божьих созданий!

Список горных сёл, где активно развивается животноводство, практически равен ста процентам.

Поэтому уйти с рынка, не купив (сколько можно унести!) местного сыра, колбас и прочих свежайших деликатесов, практически невозможно.

Боль земная, в душе изболи!

Новый век – это новые битвы...

Окровавлены зори земли,

И так мало любви и молитвы!

 

Кто же века начало спасёт

От позора, от битв и бесчестья?

Знать, опять это русских черёд –

Заболеть милосердьем и честью.

 

От Донбасса по весям Руси

Разлетелись тревожные вести...

Новый день, все напасти вкуси

От безумства, убийства и мести.

 

Кто Европы задержит излёт?

Кто порадует мирною вестью?

Знать, опять это русских черёд –

Заболеть милосердьем и честью.

 

БРАЗДЫ ДЫМЯТСЯ ГАЙДАМАЧИН

 

Бразды дымятся гайдамачин

На нивах ложной бороньбы.

Здесь каждый пахарь предназначен

Для разжигания вражды.

 

Кроваво поле. Безысходен

Витка мистический овал.

Уже для вольницы пригоден

Гейевропейский сеновал!

 

Уже оплачено за вольность –

На щит шагнули палачи!..

Сокрыла суть толпы фривольность

Над смрадом вылитой мочи...

 

Уже оплачено за подлость

Пред нашим подвигом в войне...

Грядет палач! – Готовьте подмость!

Петлю уж бросили извне... 

 

В ТРАВКЕ ПРЫГНЕТ КУЗНЕЧИК

 

В травке прыгнет кузнечик –

Зрится пляс помела...

Зенки залила нечисть

На кулях барахла.

 

Замамонились души,

Свистопляшет земля,

Завопили кликуши

Пред вратами Кремля.

 

Слышим песни чужие –

В сердце льётся содом.

Мятежи нам цветные

Ладят вновь за бугром...

 

Из земель чужестранных

Слышен звук сволочной:

То ли крик окаянных,

То ли бешеных вой.

 

НАСТАЛ ЛЮБВИ РОЖДЕНЬЯ ЧАС

 

Вражда не знает берегов.

Всё тот же враг, и он нам ведом.

Лишь звук молитв былых веков

Пронзает сердце веры светом.

 

Настал любви рожденья час,

Всех нас на верность он проверит.

Без слов, любовью не кичась,

С Россией каждый сердце сверит.

 

ЗМЕИНОЕ ПОЛЕ

 

«Змеи, созданные богом!

Кто здесь поднял ваши пасти,

Кто вас выслал, кто устроил

Ваши головы так прямо,

Ваши шеи так высоко?»

Эпос «Калевала», руна 19.

 

Братья и сёстры, простите!

Совесть не взять за узды.

К падшей душе снизойдите.

Той, что в объятьях беды.

 

Словно змеиное поле,

Нивушка жизни моей!

Скрыты и в хлебе, и в соли

Яды злокозненных змей.

 

Не было Бога в работе,

Пахарь во мне не живал.

Был так зависим от плоти, –

Гадов в друзья выбирал.

 

Милые братья и сестры,

Ваши ли нивы без змей?!

Ваши ли лемехи остры

Были в плугах пахарей?!

 

Может быть, пахарь найдётся,

Лемех оттянет кузнец...

И, как из века ведётся,

Песню затянет певец.

 

Вспашем змеиное поле

Нивушки жизни моей.

Нивушка, нивушка-поле!

Скоро ль ты будешь без змей?

В заботах вечных о насущном хлебе

жизнь протекает, будто не была...

Уже неважно на земле ль, на небе,

добра ль во имя иль во имя зла. 

 

Но остаётся что «в сухом остатке»,

когда итоги все подведены,

когда предстать пред Господом должны,

и на заплаты не наложишь латки? 

 

Трудом в миру оправдано давно

всё то, чем мы планету оделили.

Находим утешенье лишь в одном –

не только для себя на свете жили... 

 

До дна испито горькое вино,

что до краёв нам ангелы налили. 

 

СОНЕТ – 1. 2 – ПРАЗДНОСТЬ

 

У всяких наслаждений свой декор:

что может быть тоски обыкновенней?

И нас влечёт безумство тех мгновений,

для коих случай на раздачу скор. 

 

Мы беззаботность радостных проказ,

блаженные телесные услады

и роскошь, как во времена Эллады,

помпезно выставляем напоказ. 

 

Эпикурейство не боится смерти,

на алтари не возлагаем жертв,

жуируем мы даже в лихолетье,

где каждый в развлечениях – эксперт,

самовлюблённость нежа в круговерти,

не оставляя праздник на десерт.

 

СОНЕТ – 2.1 – СТРАХ

 

Живём, как можем: кто богат, кто беден,

кто в свете нимба, кто в иных местах,

но нас на протяжении столетий

объединяет вездесущий страх. 

 

Нам никуда от ужасов не деться,

от войн, стихий, маньяков, зомби, змей,

становимся трусливей и слабей

от фобий тех, что выросли из детства.

 

Затягивая явь узлом тугим,

тревоги досаждают тяжким гнётом,

пугает темнотой осенний сплин

и страх течёт по душам липким мёдом... 

 

Рискнуть судьбой и впутаться в экстрим?

Но как катод соединить с анодом?

  

СОНЕТ – 2.2 – БЕССТРАШИЕ

 

Есть два пути: в обход и напрямик,

два номинала: вещь и чек фискальный.

Паскаль изрёк: «Ты гнущийся тростник».

Что мне с того? – едва ли я Паскаль, но 

 

едва ли и герой – кто разберёт?

Услышат ли «имеющие уши»?

И зелье храбрых и дурман тщедуший

я пил из Леты на века вперёд. 

 

Бесстрашным стать – отнюдь не дар бессрочный:

рвануться в бой – не выкурить кисет.

Лишь только ты успел поставить точку,

а уж пора идти на третий сет...

 

И время мчит,

всех нас равняя в строчку –

кто скуп, кто щедр, кто зол, кто милосерд.

 

СОНЕТ – 3.1 – БЕЗЛЮБЬЕ

 

Покуда время сталкивает льдины,

покуда мудрость умножает боль,

живи собой, перебирай рубины

своей души, взирая исподволь 

 

на то, как всё внутри светло и просто,

и словно без единого гвоздя...

А ты всё сыплешь жемчуг, будто просо,

причудливые замки громоздя. 

 

От скорби отрешенностью излечен,

будь одинок, как деревце в степи,

забыв про мир, которым изувечен,

забыв про вековечное: «терпи!».. 

 

Тебе делиться с ним отныне нечем –

будь у себя на золотой цепи!

Поначалу все это воспринималось мной, как полусерьезное эссе, призванное просто пришпоривать мысли того, кто и сам раздумывает о подобном. Но… нежданно для самого себе я от Анти-Гегеля перепрыгнул к Матушке-Истории. Неожиданно для себя. Но довольно логично. Ведь и гегелевское восприятие хода истории – лишь лоскуток цветистого покрывала человеческой логики и человеческих же фантазий.

Правда, сегодня, особенно для нас, постсоветских, взращивавшихся на идеях всемирного прогресса, поступь матушки Истории напоминает движения вакханки, которая никак «не дойдет до дома с дружеской попойки». Говоря же более возвышенным языком древней Бхараты – или Индии, История – неистовый танец Шивы, вздымающего своими босыми ступнями мириады пылинок – человеческих судеб.

Но так видится не всем. И уж явно не всегда.

Вспомним вместе особенно яркие мыслеобразы движения истории, попытавшись, если не сшить их, то, подобно многим иным, хотя бы сложить рядом цветные лоскуты покрывала.

Один из древнейших, причем многовариантных и многоликих образов истории, как образа движения от Золотого века ко все большему упадку либо просто резкому падению уже сочно обрисован в Ветхом Завете – грехопадение Адама и Евы и их изгнание из Эдема. Образ насыщеннейший нюансами переживаний и смыслов. Ведь помимо всего прочего, «когда мы были молодыми» (а это повторяется из поколения в поколение), и мир, в который мы входили без бадиков и таблеток был совсем иным…

Другая же – более масштабная вязь концепций – циклическая. Колесо Фортуны бесстрастно вздымает и опускает и отдельных владык, и целые царства. Так было и так будет. Ничто не ново, и не вечно под луной…

Пока мы еще прикоснулись лишь к первым цифиркам таблицы умножения.

Но вот сознанием людей обстругивается Стрела Времени. Мировая История начинает восприниматься, как полет этой стрелы, движущейся вперед и вверх, «а там…»

А что там? – Там, по крайней мере, на внешнем плане, авансцене исторического движения, путь раздваивается.

Одна из дорог – путь Всемирного прогресса в его обрисовке Новым Временем. Тут и великий фантаст Гегель с его видением мировой истории, как сферы расширения свободы: от свободы Деспота – к свободе немногих, как в Элладе и далее к пропитанной германским духом свободе для всех.

Вторая же – куда более древняя – дорога Апокалипсиса, Рагнарока, дорога масштабных революций – «кровавых, но все же целебных».

Вполне понятно, что привлекательная дорога Прогресса тоже не во всем виделась проспектом, обсаженным восхитительными деревьями, усеянными плодами цивилизации. Но сама по себе она казалось не просто проторенной, но и четко направленной в будущее. Сегодня Образы –кони такого Прогресса неожиданно встали, словно перед мостом, снесенным разбушевавшейся стихией. Что же касается Гегеля, то при всем богатстве его воображения, четкой логичностью и насыщенности мыслью реалии последней сотни лет навевают совсем иное. Создается ощущение движения в прямо противоположном направлении. И если сто с небольшим лет назад можно было встретить экстравагантно-убийственную вещь «Прогресс, как эволюция жестокости», то сегодня поневоле рисуется образ путей истории, как путей ограничения свобод. Причем не просто ограничений какими-то деспотами и диктаторами, которые определяют образцы женских причесок, длину юбок либо запрещают слово «курносый», а тех ограничений, которые помимо прочего накладывает сама логика жизни. Чем сложнее и взаимосвязаннее различные компоненты общества, тем больше ограничений опутывают его членов. И. если раскинувшееся на просторах Великой степи кочевое общество не нуждалось в детально расписанных правилах дорожного движения, то сегодня трудно представить без них существование мегаполисов. И не только. То же относится и к правилам дорожного движения по жизни в целом. Поскольку же всяческие правила и ограничения создаются людьми со своими интересами, корыстями, «тараканами в головах» и прочим, то является и масса таких ограничений, которые отнюдь не выглядят разумными, наглядный пример чего дает не раз уже поминавшаяся всемирная антиковидная кампания.

Итак, привычная и милая нашим сердцам идея Всемирного прогресса застопорилась. А вот с Апокалипсическим видением мира все иначе. Причем картины в таком видении не плоски и разнообразны.

Это видение тоже зиждется на представлениях о направленности мирового исторического развития. Но направленности, сопровождаемой катастрофой, которая должна предшествовать миллениуму – тысячелетнему царству Божия на Земле. Непосредственно религиозные версии апокалипсиса хорошо известны, и потому не будем на них останавливаться.

Но вспомним несколько иное. То, из-за чего великий английский историософ А. Тойнби назвал марксизм «листом, вырванным из Евангелия». Это иное – различные концепции Мировой революции и уподобляемой по духу своему Страшному Суду Диктатуре пролетариата.

И наконец закончены дороги

изгнания. Уже никто не помнит

ни прелести стихов, ни темной страсти

политики.

                      Закрыты воротА

войны, опять открыты, так хлобыщут

по ветру продувному.

                                           Над холмами

привычными привычные закаты,

и тени пиний все темней, все гуще.

 

От женщин с наших новых рубежей

есть запах в лупанарии особый.

 

Чуть больше статуй по дороге в храм,

чуть реже боги слушают мой голос.

 

Стихи не хуже тех, что изломали

судьбу и жизнь, я покупаю в лавках

на Форуме.

                       Кричат книготорговцы

виноторговцев резче, веселее! 

 

2

 

Все примирило время. Мы равны:

льстецы, клеветники, те, кто пытался

слоновой кости башни воздвигать, –

иворий их истлел…

                                       Шкала иная

воздвигнута.

                         И я, тот, кто умел

и льстить, и клеветать, и быть надменным,

высОко вознесен. Земли не видно.

 

3

 

Земли не видно – холод от изгнанья

и холод неба пробирают плоть.

Я пью, чтобы согреться, перестал

писать – и стало легче; перестанут

читать стихи – еще мне полегчает.

 

4

 

Все издергались от твоих пророчеств,

этих вывертов слова, дисгармоний

звука, чтобы по нервам, – надоело.

Ты как будто злорадствуешь, торопишь.

 

* * *

 

Боги дали мне вИденье событий

предстоящих – умение мне дайте

не проклясть этим знаньем свои песни.

Промолчать-то нельзя. Скажу невнятно.

 

5

 

Усталый человек уходит пить,

и медь готова стать вином, стать легкой

нехитрою закуской.

                                       Пью один,

чтоб никого не мучить, не смущать

тем, что я вспомню, – старыми стихами… 

 

6

 

А налей-ка мне что тут подешевле,

похмельнее, считай мои монеты,

сколько есть их, чтобы на них напиться,

как не пьют здесь давно; как раньше пили,

чтоб увидеть двух – Ромула и Рема.

 

У всего изменились вкусы, виды,

только пойло твое как будто с той же

бочки грузной, которую украли

мы, юнцы, при какой, не помню, власти,

выпить мало смогли, пролили много.

 

Ох, кислятина, с гнилостью отдушка,

питуха, сдуру кто, польстясь на цену,

выпьет с нами, пробьет ток сверху, снизу;

только наши луженые желудки

римлян выдержат римское такое. 

 

7

 

Я сегодня пить, мой Метеллий, стану,

не стесняясь пить, как какой из скифов,

как из черепов, за хозяйку пира –

смерть-чаровницу.

 

Мне сегодня можно, да всем нам можно,

пережившим ужас, дождавшись срока

худшего тирана, залить свободу,

чтобы не стыдно

 

за года терпенья, года изгнанья,

осторожной, быстрой года оглядки;

и за то, что умер в своей постели

нас убивавший. 

 

* * *

 

Мы сегодня пить, мой Метеллий, будем,

смесью римских вин ублажая сердце;

а перед тираном уж тем мы правы,

что пережили…

     Невысокая, худенькая девушка в выцветшем коротковатом платье, не обращая внимания на промозглый порывистый ветер и нудный осенний дождь, едва слышно напевала и медленно танцевала. Встряхивала мокрыми косичками, запрокидывала голову и торопливо говорила, подставляя под мелкую морось синюшные губы, заливисто смеялась и, словно прильнув на мгновение, тут же отстранялась и опять продолжала босиком танцевать на пожухлой траве, не замечая, что всё ближе и ближе край обрывистого крутого берега…

     Виктор мотнул головой и посмотрел в окно, за которым летела холодная морось, чахлая яблонька сиротливо постукивала ветками по стеклу, тёмные низкие тучи давили, скрывая округу за мелким обложным дождём. Виктор зябко передёрнул плечами, поплотнее запахнул лёгонькую осеннюю курточку и поджал ноги. Из-под щелястых полов тянуло сыростью и холодом. Протяжно заскрипела старая табуретка, на которой сидел возле окна. Прислонившись к обшарпанной стене, он исподлобья осмотрел небольшую низенькую комнатку, где, если не ошибался, не был уж лет пятнадцать, а может около того. Виктор долго сидел, поглядывая в мутное окно, вспоминал, что произошло за последние дни, для чего он бросил в городе всё и вернулся в эту деревню, в это захолустье. Для чего приехал, что хотел увидеть, или кого встретить, но зачем, если сам забыл, вычеркнул эту деревню из памяти, словно ничего и не было. Но получилось так, что случайно увидел голенастую девчушку на улице, которая словно из прошлого явилась, чтобы напомнить о себе, и что-то внутри ёкнуло и так заныло в груди, что он махнул рукой на все дела и помчался на вокзал. Не успевая в кассу, едва успел запрыгнуть в вагон, долго уговаривал проводницу, что возьмёт билет на следующей станции, затем забросил сумку на полку и присел возле окна. Более суток трясся в поезде, неотрывно поглядывая на унылую осеннюю погоду. Потом ещё полдня тащился в старом скрипучем автобусе, подолгу останавливаясь возле деревень и сёл. Пристроившись на краешке сиденья, ехал вместе с бабками, которые крепко вцепились в свои многочисленные авоськи и мешки, и обсуждали последние деревенские новости, будто другого места и времени не нашли. А рядом с ними, звякая бутылками и стаканами, голосила подвыпившая компания, временами затихая, и опять начинали шуметь. И ещё три часа торопливо топал, часто спотыкаясь, по разбитой просёлочной дороге, обходя глубокие колеи, заполненные водой, скользил по пожухлой траве, чертыхался, когда разъезжались ноги, возвращался на обочину и снова торопился, пока не добрался до дома бабки Авдотьи. Поднялся по расшатанным ступеням, того и гляди, свалишься с крыльца, распахнул дверь, обитую старым дерматином, из дыр которого торчали клочья ваты и торопливо прошёл в горницу. Осмотрелся, словно надеялся, что, наконец-то, встретит её, свою Танечку, к которой примчался за многие сотни километров, и которую забыл на долгие годы. А может просто не хотел вспоминать, потому что так жилось легче. И всё было бы по-прежнему, но на днях, когда возвращался с работы, сердце захолонуло, аж дыхание перехватило, когда заметил нескладную девчушку в летнем выцветшем платьишке и с тоненькими косичками, которая, услышав музыку из открытого окна, не обращая внимания на людей, стоявших на остановке, стала медленно покачиваться, словно танцевала и что-то едва слышно напевала. Потом взглянула на него доверчивым взглядом, звонко рассмеялась и, запнувшись, вспыхнула и торопливо отвернулась. Вот она-то – эта девчонка, и напомнила Танечку – ту, единственную, которую, как ему показалось в тот момент, он продолжал любить все эти годы, но старался скрывать своё чувство, потому что мешало жить. Но столкнувшись с девчушкой, снова огнём полыхнуло внутри. Сердце забилось часто и неровно, словно не было годов расставания и опять внутри зажгло. Поэтому бросил всё и помчался в далекую деревню, в своё далёкое прошлое, чтобы побыстрее встретиться с Танечкой и остаться с ней навсегда…

     Вздохнув, Виктор протёр воспалённые глаза, и опять осмотрел комнатушку, пожимая плечами. Ничего не изменилось за эти годы. Тусклое зеркало, засиженное мухами, висело в простенке. Под ним стояла тумбочка, поблёскивали пузырьки, рядом лежала потрёпанная колода карт, видать, баба Дуня продолжает гадать деревенским девчонкам, и лежали очки – одна дужка целая, а другая примотана изолентой. К стене притулился колченогий стол – на нём: потрёпанная книжка без обложки, старая тетрадка, а рядом огрызок карандаша. Наверное, опять баба Дуня все расходы записывает, как раньше бывало, когда возвращалась из магазина. Сядет и долго думает, что-то бормочет, на пальцах начинает считать, потом возьмёт карандаш, послюнявит и медленно выводит каракули в тетрадке. Деньги любят счёт, как она говорила…

     Виктор вздохнул, почёсывая небритый подбородок, и снова взглянул на комнату. Всё тот же оранжевый абажур с кистями, но стал каким-то поблёкшим, а может пыль скопилась за эти годы, кто знает. На божнице старая икона и перед ней едва теплилась лампадка. Баб Дуня говорила, что с этой иконой под венец шла. За цветастой занавеской виднелась спинка старой кровати, и высилась горка мягких подушек, а на стенке висел потёртый коврик. Рядом окошко с задёрнутыми занавесками. Щели заклеены пожелтевшими газетными полосками. Видать, баба Дуня готовится к зиме, а может просто холодно в доме, поэтому и заделывает щели. А вон геранька на подоконнике. Цветёт, как прежде. Он помнил, как дождливыми вечерами сидели с Танечкой за колченогим столом, пили горячий чай с карамельками, или вслух читали книжки. Танечка очень любила читать и часто приносила книжки из деревенской библиотеки. Изредка поглядывали на плачущие оконца и прислушивались к завыванию ветра…

    Янка зашла в беленький дом в совершенно ошарашенном состоянии, поглядывая на свою руку, на которой без всякого на то спроса поселилась оживающая временами трясогузка. Бабуля, не подозревая, какие удивительные дела творятся в родном огороде, сидела на маленьком табурете и чистила картошку. Янка, эмоционально жестикулируя, рассказала бабушке о визите синего медведя и показала нарисованную на руке птицу, которая, словно подтверждая каждое слово, кивала маленькой головкой в знак согласия.

     Девушка, конечно, догадывалась, что бабуля может немного всполошиться, узнав о том, что их забор чуть не развалил невесть откуда взявшийся зверь. Ожидала она и того, что бабушка, по своему обыкновению, сначала всплеснёт руками, а потом объяснит, что это, мол, обычное дело в здешних краях и потом ещё долго будет вспоминать и подшучивать над ситуацией. Но в этот раз всё получилось по-другому. Старушка бросила картошку, а это сигнализировало о наивысшем уровне тревоги. Она не могла найти себе места, как заведённая стала ходить по комнатам, причитая: «Ой, да что ж это за напасти на нас идут!» Бабушка то не могла найти очки, потом долго перебирала какие-то книги, а после принесла припрятанный в одной из многочисленных кладовых маленький кованый, совершенно сказочный сундучок.

    Глядя на то, как взволнована бабушка, Янке тоже встревожилась. Она принялась перебирать в голове логичные объяснения вторжения хищника, и на ум ей прошло самое страшное:

– Неужели это синий монстр вернулся? Тот самый Ражье, которого мы законопатили в прошлом году в бездонный колодец. Скажи, бабуль, это он?!

    Но та не спешила делать выводы, вместо ответа она мелко потрясла в воздухе ладонью, как бы говоря, отстань, дай собраться с мыслями. Долго что-то искала в сказочном антикварном сундучке, наконец, нашла перетянутую резинкой небольшую записную книжку с прикреплённым к ней верёвочкой химическим карандашом. С одной стороны карандаш был карминово-красным, с другой сине-фиолетовым, причём синей осталось гораздо меньше. Присев за стол напротив внучки, бабушка, на удивление спокойным голосом, поведала:

– Это, конечно, никакой был не Ражье, а пока лишь предупреждение о нём. И предупреждение серьёзное. Ты как дома окажешься, то пойди к тёте Розе, пусть она тебе на своих картах заговорённых разложит, может, чего получче меня разъяснит.

– А кто нас предупреждает? Саша? – с надеждой предположила Янка.

– Нееет, не до того ему щас, – отмахнулась бабушка, – я вот думаю, папа это твой о тебе душу рвёт, беспокоицца, что аж из страшного места к тебе фантома шлёт. Был у него костюм в детстве новогодний – мишка. Не было тада ткани подходяшшэй, вот я из своёй синей плюшевой кацавейки ему и сшила. Так он ещё и самый нарядный на школьном вечере был! – бабушка улыбнулась своим мыслям, вспомнив дорогие сердцу моменты жизни. – Это он, сыночек мой. Вот нутром чую, что он. Что-то затевает синий монстр, это точно, связано тут всё. Не зря медведь так по-звериному в наш двор рвался. А она, птичка эта − самое главное, это как твой, ну типа, смарафон, для связи.

– Ну, допустим, это предупреждение о синем монстре, – согласилась внучка, – но зачем мне нужно это птичье средство связи, когда я и так сюда спокойно прихожу. Да я здесь с тобой даже больше времени провожу, чем дома.

– Трясогусочка не зря образовалась. Не знаю, что должно произойтить, но раз тебе даровали её, знать, в скором времени понадобицца. А почему я ещё думаю, что она от папы, то дружил твой папа Гена в молодости с трясогузкой. Все соседи удивлялись. Пойдёт он бывалча огород копать или грядочки мне изладить, а она уж тут как тут. Ходит рядушком, а хвостик вверх-вниз. Он шутил ещё, вот, мол, какая у меня помощница. Смотри, она ведь может и подсказать чего. Спросишь у неё совета и гляди на хвостик, вверх означает «да», а вниз − «нет». Но этого маловато, конечно. Так что, на-ка вот, бери, – с этими словами бабушка протянула внучке записную книжку с химическим карандашом, – если что спросить у Грани захочешь, то пиши мне синим карандашиком, а ежели что-то уж совсем экстренное случицца, то красным. Можешь и мне сообчение отправить, тогда уж оно меня и посреди ноченьки разбудит, и в подполе найдёт.

    Девушка специально не стала расспрашивать про возлюбленного Сашу, который упорно не желал с ней общаться и вообще не давал о себе знать. Хотя от её внимания не ускользнул бабушкин намёк, что он там чем-то слишком важным занят. Обсуждать это бабушка с ней не хотела. Говорила одно и то же – ушёл куда-то, а куда − не знаю. Но видимо, она знала больше, чем говорила.

    Янка строила догадки, одна ужаснее другой. Самой гадкой её фантазией была свадьба Саши с ненавистной малявкой Гелей. От этих дум сердце болезненно сжимали железные тиски. «Тиски тоски!» – горько усмехнулась девушка и взяла бабушкин подарок. На первый взгляд, это была обычная старая записная книжка с пожелтевшими листами в косую линеечку, как для первоклассников.