Новый День №53

Окоп Народной Милиции ЛНР под Северодонецком. Двое военных тихо подходят к солдату. Парень стоит к ним спиной и читает книгу. Рядом с ним воткнута в землю лопата. Сержант с позывным «Боюн», убедившись, что это тот, кто им нужен, утвердительно кивает. 

РОТНЫЙ (громко). Ты «Оскар»? 

«Оскар» подпрыгивает от неожиданности. Автомат сваливается с плеча и почти падает на землю, но он успевает его подхватить. Не сразу, а несколько раз перекрутив, боец возвращает оружие в исходное положение, пытается встать по стойке смирно. 

«ОСКАР». Я.

РОТНЫЙ. (подтрунивая). Чего скачешь как тот «укроп» на майдане? Кремлёвские караульные со смеху бы упали от таких танцев с автоматом.

«ОСКАР». Прошу простить… Это от неожиданности.

РОТНЫЙ. Тылы контролировать надо. Всегда! Настоятельно советую. Война у нас, всё же.

«БОЮН». (скептически). Почему простаиваем? Я за тебя окоп рыть буду? 

«ОСКАР». Я на пять минут только… Передохнуть решил.

«БОЮН». Не-е-е, не казак. Пришлют же… таких! Ну, куда он годится? В первой же вылазке – на мясо… Без резервистов как-нибудь справимся. Пусть на второй линии обороны и дальше сидят, обеспечением занимаются.

РОТНЫЙ. (несогласно качает головой). Боюсь, что не справимся. Потери кем-то восполнять надо. (Поворачивается к «Оскару».) Ты из Золотого, говорят? 

«ОСКАР». Да. Вырос там. А что?

РОТНЫЙ. А откуда такой громкий позывной? «Оскар»! Резервистам не положено. 

«ОСКАР». Да то… Когда призывную комиссию проходили в военкомате, я возьми и пошути: «Актёрам театра за роль ополченцев «Оскар» обещали». Ну, так и прилипло. 

«БОЮН». (удивляется, чешет затылок). Так ты ещё и артист?! Час от часу не легче!

РОТНЫЙ. Он ещё и шутник, как оказалось. («Боюн» разводит руками. Смеются.)

«ОСКАР». Так представьте, нас прямо из театра, с репетиции забрали. Всех! Страху натерпелись…

«БОЮН». Ну и?

«ОСКАР». Ну и. Вот, я здесь.

«БОЮН». (скрытно от ротного показывает кулак «Оскару»). И что, жаловаться на жизнь будем? 

«ОСКАР». (строит гримасу). Никак нет! Жаловаться не велели.

«БОЮН». (усмехается). Вот и славно.

РОТНЫЙ. (увидев-таки кулак). Отставить давление. Похоже, пришёл твой звёздный час, актёр. Роль разведчика готов сыграть?

«ОСКАР». (слегка опешив). В театре? В нашем?

РОТНЫЙ. (не без сарказма). О, да! Как там у Шекспира? «Весь мир – театр, и люди в нём – актёры»! Тебя в какой театр призвали? 

«ОСКАР». Меня? В театр? 

РОТНЫЙ. Отставить. Тебя – в театр боевых действий призвали? Призвали. В общем, считай, что кастинг на роль разведчика ты только что прошёл.

«ОСКАР». А, можно поинтересоваться… почему я?

РОТНЫЙ. Так, молодым везде у нас дорога! Везде! А не только на «тёплые места». И – талантище! А таланты, говорят, нельзя в землю зарывать! (Показывает на вырытый окоп, имитирует движение копающего человека.) Так что, пожалуйте на сцену, молодой человек. 

«БОЮН». А что, сильно дрейфишь?

«ОСКАР». Ну… есть немного.

РОТНЫЙ. Не дрейфь. Здесь все такие. Но! Дрейфим, не дрейфим, а дело делаем. Понятно?

В осень скорее уйду с головою

Чтоб насладиться ее тишиной.

Мысли шальные свои успокою,

И «пошуршу» с облетевшей листвой.

 

Буду заснувшие кроны деревьев

Утром в молочных туманах искать,

И различать разноцветные перья

Листьев, готовых вот-вот облетать. 

 

Так по осенней блуждать галерее, 

Солнце покуда не выпьет туман. 

Воздух вдыхать первозданно елейный

Буду, пока не наступит дурман.

 

В теле почувствовав ленную негу, 

Кофе бодрящего в чашку налью, 

Жадно вкушу ароматного хлеба, 

И тишину я себе подарю… 

 

Буду внимать молчаливое утро, 

Солнечный луч и осеннюю грусть. 

Взяв теплый плед, обернувшись уютно,

Вдруг рассмеюсь. Громко-громко! И пусть

 

Рядом прохожие вслед удивленно 

Скажут: «ну что у нее в голове?» 

Им не понять, собралась я спокойно

В осень уйти по опавшей листве…

 

 

ВСЕ БУДЕТ ТАК...

 

Ветерок под шум листопада,

Провожает солнце в вагоне.

Говорят, что осенью надо

Перебрать свой хлам в телефоне...

 

Просмотрю контакты и файлы.

Вспомню боль, обиды, беспечность.

И забравшись под одеяло,

Отпущу прошедшее в вечность.

 

Все проверю – вдруг что осталось,

И зачем мне все это надо…

А потом скажу – «Наигралась,

И отныне всё будет радость.

 

Дальше будет все только лучше

Лучше, чем я могу представить».

Новый файл с названием «Круче»

Занесу в свободную память.

 

Пропишу в нем свои желанья,

Чтобы чувствами отзывались,

Чтобы сердце от ликованья

Только радостью наслаждалось...

 

Аромат кофейный вдыхая,

Намечтаю жизнь вдохновенно,

Допишу в конце, сознавая:

«Принимаю дары Вселенной».

 

Ветерок осенней прохладой

Провожает солнце в вагоне

Знаю точно – теперь как надо...

Сохраню свой файл в телефоне

Наступили вечерние сумерки, а отец с Васькой так и продолжали сидеть возле костра. Васька изредка вставал, ходил между старых лодок. Собирал обломки, ветви и, вернувшись, складывал их возле бревна, на котором они сидели. Немного подбрасывал в костёр. Присаживался возле отца, курившего папиросу за папиросой, молча наблюдал за пламенем и посматривал на поверхность реки, на которой отсвечивали яркие всполохи костра. Он хотел рассказать отцу про Толика, но опасался, что папка не станет разбираться, а сразу пойдёт к дяде Ване, чтобы с ним отправиться на остров, найти Толяна и отвезти его в милицию с ворованными деньгами. Или запретит плавать на остров. Что же тогда будет делать его новый друг? Он же ни в чём не виноват! Наоборот. Толян не только сам сбежал, но из-за этой кражи, от дядь Саши и его помощников удрали все беспризорники. Получается, что он освободил их! Теперь мальчишки и девчонки смогут вернуться домой, если у них есть семьи, а нет, тогда пойдут в детский дом или одни будут жить. Так думал Васька, вспоминая Толика и всё, что произошло.

– Вот, где они, голубчики, спрятались, – Васька вздрогнул от голоса матери и, оглянувшись, увидел её на краю обрыва с Танюшкой, где они стояли, наблюдая за ними. – Домой-то собираетесь? Ночь на дворе, а вы шляетесь. Я уже корову подоила, ужин приготовила, а их нет и нет. Весь берег с Танечкой обошли, пока костёр не заметили.

– А-а-а, Ирина, – словно очнувшись, отец растёр лицо мозолистыми ладонями и взглянул на обрыв. – Ты и Танюшку привела? Что случилось?

– Ничего не произошло, – сказала мать и присела на траву, обняв дочку. – Один с утра умызнул из дома, второй после работы сбежал. Вот мы и пошли на поиски. А они сидят, закатом любуются. Ишь, хитрецы! Живо домой, ужин простыл. Опять придётся разогревать.

– Мы ушицу похлебали, да, Васёк? – поднимаясь с бревна, сказал отец. – Рыбы наловили, сварганили уху и от души наелись. А потом сидели и разговаривали.

– О чём? – спросила мать.

– Так… Про жизнь разговоры вели, – уклончиво сказал отец. – Васёк, сейчас костёр залью и домой пойдём, а то что-то мы засиделись, – и, подхватив котелок, он пошёл к воде.

Громко зевнув, Васька потянулся, осмотрел место, где сидели, чтобы ничего не забыть на берегу, поднял ложки и, дождавшись, пока отец залил костёр, быстро с ним вылезли по склону на обрыв, где сидела мать.

– Завтра будет ветер, – сказал Васька и показал на красную полосу заката. – Вон облака тянет, как бы дожди не начались.

– Плохо, – взглянув на небо, сказал отец. – Не успеем уборочную завершить. Ещё бы недельки две постояла погода, и тогда соберём урожай без потерь. Ох, хлебушек уродился! – и, подхватив Танюшку на руки, пригладил волосы, заплетённые в косички и начал подниматься по косогору, – не отставайте, черепахи! Кто быстрее добежит, тому достанутся конфеты. Правда, дочка?

Дома, немного посидев за столом, Васька громко зевнул, потёр глаза, посмотрел на отца с матерью, которые о чём-то тихо разговаривали, поднялся из-за стола и ушёл на веранду, где стояла кровать, на которой он спал летом. Медленно разделся, улёгся, укрывшись одеялом, отмахнулся от назойливого комара и под тихие голоса родителей, заснул.

Утром, пока все ещё спали, Васька, заглянув в комнату, в полутьме посмотрел на отца, прикрыл дверь, чтобы не слышали, ножом откромсал половину каравая, достал из ящика шматок сала, положил в пакет несколько луковиц, пригоршню конфет и, надев обувь, осторожно выскользнул на улицу.

Пригибаясь, чтобы его не заметили, он медленно прошёл под окнами, открыл калитку, ведущую в огород, пробежал по нему, раздвинув штакетник, пролез в дыру и помчался вниз по косогору к реке, радуясь, что ему удалось ускользнуть из дома незамеченным.

Съехав с обрыва, Васька пробрался по мелководью к спрятанной лодке, вытолкнул её из-под нависших веток, бросил на корму пакет, вставил вёсла и, морщась от боли в ладонях, начал быстро грести к острову.

В плену своих вечных амбиций,

Всех планов безумных и грёз,

Тебе ли, Москва, не стремиться

Рукой дотянуться до звёзд?

 

От жадности «съехала крыша»,

Всё жиже в округе леса,

«Всё выше, и выше, и выше»

Жилые твои корпуса.

 

В сегодняшней ортодоксИи,

Увы, наблюдаются два

Различных субъекта: Россия,

Отдельно – столица-Москва.

 

Различные цели, задачи,

А главное – разный бюджет,

(Несопоставимый), а значит

Единства давно уже нет.

 

И сколь тут не плачь и не сетуй,

Никто не поставит заслон,

И как в «заповедные лета»,

Считать не захочет урон.

 

И если застройщиков планы

Сравнимы, (а то и страшней!)

С набегами крымского хана

Из южных и знойных степей,

 

То хана Собянин, Ликсутов

Обставят, того и гляди,

Коль всё у них гладко, а смута

Вся где-то ещё впереди. 

 

* * *

 

Печорины, как и Онегины,

(И кто там ещё им под стать?)

Героями нашего времени

Вдруг стали невольно опять.

 

Боясь что-то в жизни попробовать,

(Не ведая, будет ли прок?)

Лежат на диванах Обломовы

И смотрят весь день в потолок.

 

Лаврецкие, Бельтовы, Рудины

Опять никому не нужны,

И снова все «лишние люди»

Уехать спешат из страны.

 

Базарова, как и Рахметова,

Берёт ФСБ в оборот,

И власти перечить поэтому

Не станет ни тот и ни тот.

 

«И скучно и грустно» без прений,

Без споров, но ты не жалей,

Что в век, в коем жили Тургенев

И Гоголь, жилось веселей.

 

Сиди себе тихо, не трогая

Лежащее всюду дерьмо.

И грустно и скучно, и Гоголю

Белинский не пишет письмо. 

 

* * *

 

Любезный Николай Васильевич!

Россию с горем пополам

Пытаясь безуспешно вылечить,

В итоге заболели сам.

 

И вот теперь сидите, бедненький,

Что ночью, что средь бела дня,

Скучая в многолюдном скверике,

Уныло под ноги глядя.

 

Мечтаете, чтоб Вас не трогали

В минуты редкой тишины,

Вы правы, не такие Гоголи

России нынешней нужны.

 

В её теперешнем обличии,

Где вновь компот из тех же груш,

Опять воруют городничие,

В реестрах сотни мёртвых душ.

 

Средь бизнесменов и политиков

Без грима и без париков

Всё также узнаваем Чичиков,

Всё также слышен Хлестаков.

 

И без захода в костюмерскую

Себя не высекла едва

Публично унтер-офицерская

Небезутешная вдова.

 

Всё та же давняя, сакральная

И нескончаемая грусть:

Куда летишь, не виртуальная,

Уже сегодняшняя Русь?

 

Где тех же Гоголя, Белинского,

Не пропустили бы в печать,

А все Зюгановы-Явлинские

Не знают, что и предпринять?

 

А делать надо что-то, иначе

Не изменить свою судьбу,

И бедный Николай Васильевич

Вновь зашевелится в гробу.

Сколько листвы под ногами,

столько любви за душой –

топчут ее сапогами

на переправе большой.

Только паром от причала

не увезет за моря:

долго ли нам, от начала

осени до ноября?

Прошлое ходит кругами

прямо по кромке воды –

сколько листвы под ногами,

столько любви и беды. 

 

* * *

 

Бесконечная слякоть и сырость –

непогода себе на уме.

Что-то осень у нас загостилась,

не давая прохода зиме.

Лишь одни перелетные птицы

понимают во все времена,

что покуда зима не случится,

никогда не наступит весна. 

 

МУЗА

 

Муза вышла из-за стола

и, похерив литературу,

молча, и бесстрашно легла

грудью на мою амбразуру.

А когда затихла стрельба,

эта продувная шалава

улыбнулась мне – как судьба,

как литературная слава. 

 

НОЯБРЬСКАЯ СКАЗКА

 

Все герои наших сказок –

это дети ноября.

В ноябре по части красок –

лажа, грубо говоря:

сыроватая погода

да тамбовский серый волк.

Как в такое время года

не напиться вдрызг и в долг?

Мы царевичи от бога,

а по жизни дураки,

потому что сказок много,

реализму вопреки. 

 

ТРАМВАЙ

 

Я ничего не забываю –

ни понарошку, ни всерьез.

Как я скучаю по трамваю,

который в будущее вез!

Он дребезжал, как ненормальный,

систематически пыля,

по улочке провинциальной,

где закругляется земля.

Мои товарищи-погодки,

со скоростями не в ладу,

не дожидаясь остановки,

выпрыгивали на ходу.

Я тоже соскочил с подножки,

перемахнув через года.

Трамвай уехал понарошку

и не вернулся никогда. 

 

* * *

 

Жизнь идет, как трамвай – до конечной:

ничего не поделаешь с нею.

А любовь называется вечной,

если я разлюбить не успею. 

 

РУССКИЙ НАПЕВ

 

Ни характера игривого,

ни блескучести монет,

ни коня золотогривого

у меня в помине нет.

Есть халупа обветшалая,

бытовая канитель,

да еще подруга – шалая,

как январская метель.

Есть дорога бесконечная

выше Млечного пути,

да судьба недолговечная –

бескорыстная почти. 

 

* * *

 

Декабрь.

На улице плюс восемь.

По всем параметрам видна

не затянувшаяся осень,

а подгулявшая весна.

Под очумелым небосводом

гуляю – шляпа набекрень:

возможно, перед Новым годом

уже проклюнется сирень… 

 

СТАРОГОДНЕЕ

 

Когда уходит Старый год,

его на славу провожают:

сегодня кто-то водку пьет,

а кто-то елку наряжает.

 

От всех печалей и невзгод,

назло врагам и непогодам,

я провожаю Старый год –

он был когда-то Новым годом!..

Весь день стояла жара, а ночью полил дождь. Сразу полил, словно кто-то повернул до отказа ручку душа. Длинные дождевые капли падали и ударялись о гладь озера, и могло показаться, что с неба шляпками вниз падают гвозди. Деревянный причал сразу стал мокрым.

Валя в полиэтиленовом дождевике с накинутым на голову капюшоном пробиралась сквозь заросли ивняка к озеру. Платье она еще дома спрятала в пакет. Она шла прячась. Ивняк подходил к самой воде, и прятаться было не сложно. Валя повесила пакет с платьем на ветку. Поразмыслив, стянула трусики, выскользнула из бюстгальтера, засунула их в пакет и прикрыла все дождевиком.

В воду она входила медленно, чтобы почувствовать как теплая, не остывшая еще вода, охватывает колени, бедра, живот, грудь. Когда вода стала по горло, Валя оттолкнулась и поплыла к деревянному причалу. Доплыв, она обеими руками взялась за осклизлую сваю, и стала поплавком качаться вверх и вниз.

Купаться в дождь ночью, да еще голышом – она давно хотела этого. Да разве бабушка отпустит?! Поэтому, насилу дождавшись, когда бабушка уснет, Валя вырвалась на озеро. Озером в этом рыболовецком поселке называли длинный, километра в два, но не широкий, не более ста метров язык, уводивший в залив. Совхоза в поселке давно нет, озеро местами зарастает, местами мелеет от нарастающего на дне ила. Но купаться можно. И вот Валя в озере! А с неба льет дождь! Снизу вода и сверху вода – что может быть лучше?!

Она оттолкнулась от неприятно скользкой сваи, поплавала немного, выбралась на причал и села. Мокрые доски причала еще хранили набранное за день тепло. Валя подтянула к груди колени, обхватила их руками, уперлась подбородком и задумалась. Хотелось помечтать. Мысли были несерьезные, но приятные. И такая радость, такая легкость охватили ее, что Валя вскочила, подставила лицо дождю, и, вытянув вверх руки, стала ладонями ловить дождинки. Но дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Тучи рассеялись, и полная луна осветила лицо, плечи, грудь, живот Вали. Она встала на цыпочки, потянулась к луне, словно захотела взять ее в ладони.

Конечно! Как всегда! Как всегда, всему хорошему что-то должно помешать! В доме на той части берега, что полого спускается к озеру, загорелся свет, открылась дверь и на пороге показалась мужская фигура. Валя хорошо видела ее, черным силуэтом стоявшую в светлом прямоугольнике дверного проема. И она, Валя, с озером и причалом, как на ладони. Валя резко присела, съежилась и сползла в воду.

Стараясь плыть как можно тише, она добралась до того места, где оставила одежду. Второпях натянула только платье, оставив белье в пакете. Дождевик набросила на плечи снова, хотя сейчас он был уже не нужен. Лучше бы, конечно, от этого дождевика избавиться. Бабушка и не знала о существовании этого, одноразового, в сущности, умещающегося в пластмассовом шаре плащике и, стало быть, на его исчезновение никак не отреагировала бы. А вот, если обнаружит мокрый дождевик дома… Это могло вызвать у нее кучу вопросов. Поразмыслив немного, Валя стянула с себя дождевик, скомкала его, сунула под мышку и направилась к дому. Сумку с бельем крепко держала в другой руке.

Створки окна были так же слегка прикрыты, как она их оставила. Влезая в окно, Валя прислушалась. Переливчатый храп за тоненькой фанерной перегородкой говорил, что можно не осторожничать. И все же Валя старалась все делать бесшумно. Бесшумно сняла платье, бесшумно повесила его на пластмассовые плечики, стараясь не шуршать пакетом, достала из него трусики и лифчик и аккуратно сложила на стуле. Пощупала платье. Некоторые его части, которые прилипли к плечам, спине, животу все же слегка намокли. Не беда: к утру подсохнут. Хуже было с дождевиком. Как ни старалась Валя разворачивать его осторожно, он предательски шуршал. Поморщившись от досады, она затолкала его скомканным под кровать, решив, что утром что-нибудь придумает. При этом успела подумать: «не забыть бы только». Она юркнула под простыню, но, не пролежав и минуты, вскочила и села на кровати. Бабушка наверняка проснется раньше, увидит ее спящей под одной простынкой, а потом весь день будет донимать расспросами: с чего это она голышом улеглась, откуда такие фантазии, наверняка у себя в городе фильмов дурных насмотрелась. Вздохнув, Валя, не вставая с кровати, натянула ночную рубашку и легла снова. Так замечательно начавшаяся ночь завершалась обыденно и скучно. Валя хотела задержать приятные воспоминания и, засыпая, думала об озере.

Все началось солнечным весенним днем 92 года, когда трое в меру патлатых молодых человека зашли в музыкальный магазин на Кузнецком мосту, и купили сразу три Шиховских гитары. Гитара эта была, вероятно, самая простая и недорогая, что-то рублей 36 тогда, но, при наличие ключа и небольшой допилки напильником, давала вполне приличный звук, особенно для начинавших играть на ней пока еще только на трех «блатных» аккордах. Надо отдать должное, что я и этих трех тогда еще не знал, а только собирался выучить, для чего и купил ее. Главное был почин, само решение-желание. Мой товарищ по соседнему подъезду, Горыч, был продвинут в этом вопросе гораздо далее. А его товарищ, Макс, вообще уже играл и на электро-гитаре. Она подключалась к магнитофону «Электроника» и, пока мы его окончательно не убили своими запилами, звучала очень хэви-металльно. Ну, то что мы слушали тогда «Металлики» и «Скорпионзы», а также «Мановары» и прочие «Слэеры», объяснять нашему поколению не нужно, их тогда слушали все, уважающие себя молодые люди. Не уважающие слушали «Браво», а совсем тюти «Ласковый май». Дальше тема прогрессировала и дошла даже до «Напалм Детов» и «Каннибал Корпсов», но это было уже потом. Отечественный рок нас так же увлекал, от Цоя, до «Крема» и т.д. На стены вывешивались плакаты с суровыми и очень уже патлатыми рокерами и разными красотками с хорошей грудью, а двухкассетник был главным праздником жизни. Впрочем Макс, кажется не был рокером, но скорее любил технику и разное вокруг нее. Уже тогда у него дома стоял ЭВМ, причем отечественный, в который мы и резались в борьбе с марсианами в первые простые, но довольно азартные компьютерные игры. Он жил за рекой, так что идти к нему нужно было неизменно через весь Устьинский мост. Но, так как была весна, а потом лето – это было не принципиально. Интересным фактом, возможно уводящим читателя от культурной повестки этого рассказа было то, что в определенном месте этого моста, когда мы шли с Горычем в гости к Максу, всегда встречалась нам куча. В одном и том же месте, на том берегу уже, но неизменно новая и свежая. Горыч же, будучи уже студентом, кажется МАТИ, как истинный технарь каждый раз не пропускал возможности отметить эту встречу счастливым возгласом: – О! Говно! Вроде бы малая деталь сия отражает то радостное и безмятежное состояние духа в котором мы тогда пребывали. Несмотря на все вокруг. Нас все веселило и забавляло, ибо мы были молоды и только входили во взрослую жизнь, полной грудью впивая ветер над Москвой-рекой. Чаще всего мы заходили к Максу, сотовых тогда еще не было, или он уже ждал нас в своем дворе, после чего мы все вместе лезли на чердак огромного сталинского дома на набережной, как раз напротив Высотки. С чердака мы вылезали на крышу, где и залегали в удобных греческих позах, кажется даже с пивом иногда. Но чаще всего именно с гитарами. И так как аккорды были только в процессе выучки, а это было исключительно лень в тот момент (я быстро их выучил все почему-то уже только осенью) то трио-композиция одноименная названию рассказа игралась в основном на одной струне, но очень мелодично. Создавалось действительно впечатление, что идут олени, а солнце было как раз перед нами, все ниже склоняясь к западу, золотя купола, сверкая в быстрине реки, заливая такую родную тогда Москву теплым светом. С крыши был отличный вид. Такое очень курортное настроение нас не покидало. Главное было только не заблудиться на обратном пути, найти именно то слуховое окно в которое вылезали. Нельзя сказать, что это было очень часто, может быть даже всего несколько раз, но некие картины того вечера я помню до сих пор. Такое было ярко-приятное впечатление. Как-то раз залезая на наш чердак мы обнаружили открытой комнату ГО перед последним пролетом. Оказалось там был пожар и все запасенные противогазы лежали прямо на полу, в грязи, в основном полуобгорелые. Мы не стали терять время и запаслись тогда по штуке, и разумеется, не по штуке фильтров. Макс потом применял эти фильтры крайне оригинально. Куря дома в туалете, пока не было родителей, он потом брал пылесос с прикрученным на выходе фильтром и полностью «проветривал» таким образом помещение. Я же пошел дальше. Свалок тогда было достаточно, их регулярно жгли весной. Как-то раз я зажег «подведомственную» мне свалку, а там были и покрышки, и краска, и диваны какие-то, короче дым был чернее черного, зашел туда в этом противогазе и проверял его на «гост». Надо сказать выдержал великолепно.

Река Выг осенью.

 

Гриб в октябре.

Вечер судного дня.

Впереди новый путь.

Память в сердце храня,

Ничего не вернуть.

 

Пепел прожитых дней

Разметали ветра.

И звучит всё сильней

Гул шального костра.

 

Время молотом бьёт

В беззащитную грудь

И настырно зовёт

В неизвестность шагнуть.

 

Это нужно суметь.

Это нужно принять.

И в костре не сгореть.

И на жизнь не пенять.

 

Вечер судного дня.

Тихо тающий свет.

И вопрос-западня:

А придёт ли рассвет?

 

* * *

 

Пролегла судьбы дорога

Через тёмные века,

И блюдёт порядок строго

Провидения рука.

 

Но по всей дороге ссоры

И повсюду льётся кровь.

Люди городят заборы,

А затем их сносят вновь.

 

Ярости слепой разливы

Провиденью не унять.

Человечество драчливо –

Это следует принять.

 

И прогресс идёт не в душах,

Если он вообще идёт.

Люди учатся лишь рушить

И плодить букет невзгод.

 

Вот, к примеру, были войны –

Ты с врагом лицом к лицу.

Это всё-таки достойней,

Чем проигрывать свинцу.

 

Враг теперь, вдали устроясь,

Смотрит на тебя в прицел

И решает через прорезь,

Каким будет твой удел.

 

И кусок свинца – посланье

От незримого врага –

Вдруг обрушит мощной дланью

Небосвод к твоим ногам…

 

Всё ничтожно и убого.

Доблести в помине нет.

Но ведёт судьбы дорога

Человечество на свет.

 

Монументы и заборы

Тихо в пыль сотрут года –

Ни к чему следов узоры

На дороге в Никуда. 

 

* * *

 

По мыслям древних мудрецов,

Зло на земле от подлецов.

Есть средь людей такой подвид, 

Что зло вокруг себя плодит.

 

Подлец, калеча жизнь других,

Навряд ли думает о них.

«Чужие судьбы? Наплевать.

Что здесь проблемы создавать?

 

Я здесь проблем не вижу,

Своя рубашка ближе.

Словами не согреться,

Живёшь – умей вертеться.

 

А если ты по жизни лох,

И обмануть тебя я смог,

Ищи в себе изъяны –

Зачем рождён бараном?»

 

Подлец, шагая к цели,

Всех держит на прицеле

И выжидает случай.

Чтобы свой путь улучшить.

 

Типичная картина –

Удар кому-то в спину.

Ударишь подлеца в ответ –

И тут же вопли на весь свет.

 

И осуждение в словах,

И рассужденья о правах.

Вмиг на защиту подлецов

Выходит множество глупцов.

 

И адвокаты зла толпой

Спешат разделаться с тобой.

Нагородив статей забор,

Суд оглашает приговор.

 

Подлец оправдан – и опять

Он может людям жизнь ломать…

 

Зло в мире и от подлецов,

И от примкнувших к ним глупцов.

Иноземные красоты не заманят душу в сети,

ей милее без заботы на Дону встречать рассветы,

любоваться дончаками ранним утром в чистом поле,

вечерами наслаждаться песней о казачьей доле.

У заброшенных курганов слушать байки и сказанья

о походах атаманов и борьбе за выживанье,

о былой казачьей славе, закаленной в дни сражений,

и красе донского края, что достойна восхищенья.

Не найти на белом свете пухляковские закаты,

приазовские рассветы и калиновские хаты,

осетровые затоны, камышовые лиманы

и святые перезвоны, уходящие в туманы.

 

Так зачем душе стремиться в европейское заморье,

если тени заграницы у казачьего подворья? 

Чужеземной красотою не прельстят любые сети,

если раннею весною на Дону встречал рассветы. 

 

ПРИЗНАНИЕ ДОНУ

 

За спиной – километры различных дорог,

перед взором – седые донские поля.

На чужих переулках от ветра продрог,

слава Богу, согрела родная земля.

Незаметно в закаты прибрежные врос,

стал частицей загадки ковыльных степей,

и теперь убегающий к Дону откос

мне вершины Монблана намного милей.

Не смогу без кудрявых голов камыша

трое суток прожить, и люблю на заре

убежать от забот и пройтись не спеша

по холодной росе, пока день не созрел.

И пускай километры исхоженных лет

далеко за спиной, не иду же ко дну.

Никогда не жалел, что встречаю рассвет 

не в подножии Альп, а на Тихом Дону. 

 

* * *

 

Корнями врос в донскую землю,

пью из прозрачного ручья,

и жизнь другую не приемлю,

где ветка яблони ничья.

Земля родная и накормит,

залечит раны и поймёт

того, кто в чужеземном шторме

попал случайно в переплёт.

Согреть сумеет и утешить,

от непогоды уберечь,

а на чужбине от насмешек

спасает лишь родная речь.

Салоны гордого Парижа

не для меня и посему

казачий Дон гораздо ближе

душе и сердцу моему. 

 

МОЙ АЗОВ

 

Под южным небом город мой

преобразуется и дышит,

скрывает боль свою под крыши

и восторгается судьбой.

Из глубины седых времён

по мостовым старинных улиц

спешит в неведомую юность

и скорой встречей окрылён.

 

В объятьях Дона каждый год

весну приморскую встречает

и убеждает серых чаек,

что им ещё раз повезёт.

Уводит в полночь на валы

влюблённых в мартовские зори, 

и провожает утром в море

от старой пристани челны.

И на Петровском новый день

встречает город мой, и снова

ушедший день меняет новый

по воле ветра перемен. 

 

ДОНСКАЯ МАСЛЕНИЦА

 

Чудо Масленица Дона, 

краше нет её нигде!

Выходи на круг из дома,

погуляем по весне!

Зазывают всех лампасы:

– В пляс пускайся поскорей!

Не жалей свои припасы

и зови за стол друзей!

 

Разгуляй по всем станицам, 

казаки пустились в пляс.

Краше масленой девицы

не найти вам, чем у нас!

По Азовскому приморью 

нынче слышен перезвон – 

приглашает на застолье

добродушный Тихий Дон. 

 

ВЁШЕНСКИЕ ВЕСНЫ

 

Мне б донских просторов

больше на удачу,

вышитых узоров

на платках в придачу.

Вместо чемодана

скромную котомку,

чтобы утром рано – 

к Дону втихомолку.

 

И пешком до Вёшек

по песчаным плесам,

к музыке гармошек,

заплетенной в косы.

К дончакам игривым,

к сетям с каюками,

на уху под ивы

вместе с рыбаками…

 

Мне быстрей из дома

убежать под сосны

на просторы Дона,

в Вёшенские весны.

Заключительный тур чемпионата области по шахматам пришёлся как раз на майские праздники. Народ по привычке, а где и по принуждению, с утра шёл в колонах демонстрантов с шариками, портретами Ельцина, цветами, да так и застрял до вечера в праздничном городе, рассеялся группами по улицам, паркам. 

Гремела музыка. Около аттракционов стояли очереди, а из кабины чертова колеса с самой вершины, неслось задорное: «Люблю! Слышишь, люблю!» Девушка, стоявшая около ограды, красная от смущения, махала веточкой сирени, и каждый, кто слышал это признание, поднимал голову кверху и улыбался. Хорошо! 

Прекрасно, что на свете есть любовь, что отличная погода, что, наконец-то, пришла весна, что разноцветные шары летают над танцплощадкой, над свежевыкрашенными скамейками, над частными лоточками с мороженым, над полутораэтажным кирпичным зданием областного шахматного клуба, сверкающего новыми окнами и шикарной бордовой кровлей. 

Сегодня праздничный день. В шахматном клубе народу – яблоку негде упасть. Решающий матч за звание чемпиона области собрал и любителей, и профессионалов.

Почетный гость и главный спонсор, Тигран Антонович, худенький, невысокого роста брюнет с великолепной вьющейся шевелюрой, по праву сидел за судейским столом и по-хозяйски оглядывал зал. Предприимчивый человек! Пока все оплакивали гибель экономики и пытались понять, что делать и кто виноват, он организовал на основе разрушенного станкостроительного завода кустарный цех по производству резиновых сапог и калош. Благодаря бездорожью и развитому дачному хозяйству, его продукция пользовалась огромным спросом. Он богател не по дням, а по часам, страстно любил шахматы и шахматисток, обувал жителей своей области и соседей и, конечно, не забывал спонсировать гибнущий спорт. Помог директору клуба отремонтировать здание. Это был великолепный тандем. Хорошо, когда у руководителя есть деловая хватка, а если к этому просыпается еще и дух предпринимателя, искоренявшийся в народе почти сто лет, сразу становится жить веселее. 

Теперь до глубокой ночи в павильоне стучали шахматные часы, разворачивались нешуточные баталии. Какой-то неведомый ранее дух раскрепощенности, вседозволенности, свободы витал вокруг, окрылял, заставлял верить, что все будет хорошо.

Тигран Антонович изредка вставал, прохаживался между рядами, заложив руки за спину, подняв высоко голову и выставив вперед женственный подбородок. Он ходил по одному и тому же ряду, останавливался около играющей Ирины, всматриваясь с умным видом в позицию на доске, качал головой и тихо спрашивал у стоявшего рядом судьи: «Ну, как белые?» Кивал в сторону единственной женщины, играющей на мужской половине зала. Судья неопределённо пожимал плечами, и бизнесмен возвращался к судейскому столу, свысока поглядывая на зрителей, полосой стоявших вдоль стены. Они, затаив дыхание, смотрели на новые демонстрационные доски, где мальчики-перворазрядники передвигали магнитные фигуры, показывая очередной ход лидеров турнира.

Яркие весенние лучи солнца прорывались сквозь неплотно задвинутые шторы и ложились прерывистыми полосами на лакированный паркет. Беленые стены отливали голубизной. 

Над широкими рядами новеньких шахматных столов свисали пылающие люстры. От обилия света в помещении было невыносимо душно и жарко. Казалось, если зажечь спичку, все мгновенно вспыхнет, взорвется, но шахматистам всегда темно, даже если «сто сорок солнц» будут сиять одновременно. 

Ирина играла на выигрыш. Её цепкий взгляд, казалось, был прикован только к шахматным фигурам и совершенно не обращал внимания ни на прохаживающегося мимо сапожного мецената, ни на противника. Закусив нижнюю губу, склонившись над доской, она лихорадочно искала тот, самый единственный, ход, который принесёт ей победу.

Николай, молодой блондин с реденькими волосами, сидевший напротив, встал, хрустнув коленями, распрямился, бегло осматривая зал, и настойчиво, пристально посмотрел на симпатичного противника. Что она задумала? Они давно знакомы, но сегодня Ирина очень хороша. Перед началом тура подошла, как всегда, улыбаясь, и не просто чмокнула его в щёку, здороваясь, как сегодня модно, по-американски, а на секунду прижалась. На мгновение он ощутил твёрдую упругость её груди сквозь батистовую рубашку и покраснел. Ира нежно улыбнулась ему и тут же отвернулась, засмеялась, глядя на этого богатого карлика. «Может, я ей нравлюсь? – мелькнула догадка, – нет, не может быть! Это совершенно невозможно. Я не должен кристаллизироваться на мыслях о ней!»

Он умер в полнейшей нищете, родственники, организовавшие похороны побежали по знакомым, занимать деньги на погребение.

Когда всё, что удалось собрать, подсчитали, кто-то тяжело вздохнул: «Придётся, братцы, продать ещё и настенные часы. Без этого никак не обойтись.»

С помощью этих удивительных часов и вышли из положения.

Похороны оказались более чем скромными… 

21 октября 1735 года. Город Подновье Нижегородского уезда

В семье торговца мукой пополнение. Родился мальчик, будущий помощник в делах отцовских.

Главное, чтобы побыстрее грамоту осилил, да счёт. После чего за прилавок, родителя подменять.

Мальчуган рос смышлёным. Читать и писать, его научил дьяк Успенской церкви.

Остальные науки также познавал споро, но вот торговля его мало интересовала, тянуло к механизмам. Что-нибудь читать или игрушки разные изготовить.

Батя не возражал. Не тянет к купечеству, значит, так богу угодно, ступай, постигай премудрости дел слесарных, токарных да часовых. Из поездок привозил герою этой загадки, книги по физике, химии и прочим естественным наукам, которые только мог найти.

И парнишка проглатывал их в одно мгновение. Выучился чинить различные механизмы,

любой сложности, и когда дело доходило до ремонта сложных мельничных жерновов или иных заводских машин, тоже не подкачал.

Вскоре слава о молодом человеке разнеслась по городу. А местные купцы, раскатывая по огромной Руси-матушке, заезжая в Европу и даже далёкую Азию, разнесли весть о талантливом юноше по многим городам и весям.

Пареньку недоставало фундаментальных знаний. Первый российский университет открылся в Санкт-Петербурге всего за одиннадцать лет до его рождения. И попасть туда, посланцу города Подновье не легче, чем пролезть верблюду в иголье ушко.

Но Бог на свете есть и он всё видит.

Однажды мастер из провинции смог обратить на себя внимание самых высокопоставленных особ.

Для светлейшего князя – любителя шумных и красочных фейерверков, изготовил такие чудеса пиротехники, что ими могли гордиться и родоначальники этого вида забавы – китайцы.

Позже помог решить весьма важную проблему тех времён: мосты. В середине восемнадцатого века были мало приспособлены для проходов судов. Механик– решил её в разных городах, даже в Лондоне.

От гонорара за мост «Лондон-бридж» великодушно отказался:

– Достаточно и того, что это сделал наш, российский умелец.

Как известно, судьба – субстанция полосатая. И за белой чертой следует чёрная.

Однако не всё гладко было во взаимоотношениях с сильными, мира сего.

Светлейший князь спал и видел, как стянет с нашего героя кафтан, заставит побрить бороду и будет показывать всей Европе, греясь в лучах его славы.

Но нашла коса на камень – талантливый человек наотрез отказался расставаться с подлинным атрибутом русского мужика, да и в шелка облачаться не спешил.

Фаворит императрицы ответил по-свойски: начал пакостить, принуждая оценивать труд его в сущие копейки.

Мастер постоянно дарил свои изделия людям, а ушлые иностранцы устроили настоящую охоту за чертежами и присвоили себе самые громкие его изобретения.

Нужны доказательства? Пожалуйста! Сколько угодно. Оптический телеграф, через тридцать пять лет после описываемых событий купили у французов. Трехколесный экипаж-самокатка с маховым колесом, тормозом, коробкой скоростей через сто лет ляжет в основу ходовой части автомобиля Карла Бенца. Созданная им «механическая нога» для офицера, потерявшего конечность при Очаковском штурме, – прадедушка нынешних протезов. То же самое относится к методу верёвочного многоугольника, без которых не было бы таких ажурных и очень прочных современных мостов. И даже больше – в основу строительства знаменитого пекинского стадиона «Птичье гнездо», на котором сегодня соревнуются олимпийцы, положены идеи, высказанные два века назад, героем нашего повествования.

    Вечером позвонила Зденка в состоянии чрезвычайного расстройства, без малейшего намёка на привычную заносчивость. Янка даже не подозревала, что избалованная, капризная дива может так сильно волноваться и даже (!) умеет плакать:

– Привет, Янчик. Звоню вот тебе, а на время-то не посмотрела. Поздно уже, извини. Но я не могу больше сидеть здесь одна, переживать из-за этих. Тварей. Ползучих. («О Боже, неужели и Зденка тоже видит тварей?!» – в ответ на подружкины причитания мелькнула у Янки абсурдная мысль.) Ты-то вот умничка-девочка, на дискотеку не пошла, – продолжала, захлёбываясь, королева мужских сердец. – Не видела всего позора. А я, дура, попёрлась, думала – отдохнём, оторвёмся по-человечески. Янчик милый, ты даже не представляешь, ЧТО я тебе сейчас расскажу. Они мне всю душу наизнанку повывернули! 

    Короче, мальчишки нам к началу учебного года приготовили обещанный банкет – «Вечер говённой поэзии» и по рюмке «чая» с тортиком, а потом общеучилищные танцы-шманцы. Подарили нам в группу сервиз чайный и каждой девчонке на кружке послание выгравировали. Мне такое: «Ветка сирени упала на грудь, милая Зденка, меня не забудь! Тарасик Бондаренко. ВовчикТалдыбаев. Славик Перепёлкин. Мишутка Цесарский», ну и так дальше по списку – ве-ещь!

    Начиналось-то всё хорошо. Весь вечер ко мне Арменчик клеился. Вздыхал, коленку мне под столом сжимал, пыхтел, дрожал, бедняжка. А Хромцов глазами меня расстреливал. Короче, всё как обычно. Ты-то знаешь, что от Арменчика просто так отделаться невозможно. Страдает, бедненький, проходу мне не даёт. Ну, ты в курсе. А тут ещё Перепёлкин как сбесился, задрал своими идиотскими стишками:

 

           А глаза твои – чёрные дула

           Наглый ветер весенний задул.

           Ты меня в три погибели гнула.

           Я тебя в три погибели гнул. 

 

    Вот скажи, НОРМАЛЬНОМУ человеку возможно, ТАКОЕ выдержать?! Как выносить весь этот бред сивого мерина? Ну, мы понятное дело, развлекаемся с Арменчиком всеми доступными способами, чтоб с ума не сойти. Дык тута Лора – наш ласковый и нежный зверь как рявкнет: «Нельзя ли потише? Идите, – говорит – отсюда и вошкайтесь в другом месте, а нам дайте стихи послушать». Кулюторная нашлась! Кобыла страшная! Нет, ну ты представляешь, это она вот так прям МНЕ заявляет! Хамка! Стихи ей, видите ли, подавай. Баба базарная! 

     Я тогда Арменчику громко так говорю, чтоб все слышали: «Пойдём, Зая, на дискотеку, там поинтересней». Слышу, в зале песню мою любимую включили. О, думаю – ве-ещь! Растанцевались от души! А тут ещё два старшекурсника на меня враз запали, и ещё там кое-кто, ну, так, по мелочи... 

    Я глядь туда, глядь сюда – нет нигде моего Хромцова. Ещё часок-другой проходит, уже и по домам пора, а его всё нет. Ну, это уже, думаю, НАГЛОСТЬ! От своры кобелиной еле-еле отвязалась, решила, пойду курну, время потяну, но к нему первая не подойду ни за что. 

    Иду, слышу до боли знакомый баритон из-под лестницы. Глядь туда. Янчик! Чуть сердце моё не разорвалось! Глазам не верю. Не знаю, плакать мне или смеяться. ПРЫНЦ мой втихаря с Нюсей лижется. У меня чуть шар не выпал! Капец!      

    В этот момент Янка почему-то не задумалась над тем, что такое предательское поведение более характерно как раз для потерпевшей. Зато она ясно представила себе эту безобразную картину, как из фильма ужасов, достойного «Оскара» за грим и спецэффекты. Античный красавец Хромцов томно прижимается к отвратительному жабьему рылу. Разнокалиберные бородавки щедро делятся с героем Эллады своей мутной слизью, а узкий, серый язык лезет через горло в пищевод.

– Какой ужас! – не сдержалась Яна. - Как он мог с ЖАБОЙ? Меня сейчас стошнит.

– Да, Яночка, представь себе. Опустился ниже плинтуса! И это после всего, что у нас было!

– А что было-то?

Сегодня достаточно хорошо известно так называемое «окно Овертона», названное так по имени социолога Джозефа Овертона, ставшего по своему знаменитым с середины 90-х голов прошлого века. Сами приемы, обозначенные в таком «окне» в той или иной мере использовались издревле, но в систематизированном виде, демонстрирующем механизм ломки человеческого сознания, они выглядят так: приемлемо – разумно – стандартно – действующая модель – обязательно. Это основная схема, которая словесно может варьироваться, но суть ее в обозначении основных, зачастую обычным глазом не подмечаемых этапов разрушительных изменений массового сознания, когда недопустимое в данном социуме. В данной культуре изображается сначала, как приемлемое, а со временем и обязательное, так что система ценностей и морально-юридических регуляторов буквально переворачивается.

Ситуация (а точнее говоря, множество ситуаций) осложняется тем, что вся человеческая история. Вся история человеческой культуры так или иначе сопряжена с трансформацией и переворачиванием систем ценностей, особенно взрывных в трагически переломные эпохи. 

А что же такое «антиовертон» или скольжение по перилам ярких образов и логических конструкций? Можно предположить (и это наблюдается уже в инете), что сама идея антиовертона глубинно связана с образом окна Овертона, но остановимся здесь именно на ее отличии от образа «окна».

Суть «антиовертона» или « «скольжения по перилам…» в том векторе трансформации ( и намеренных спекуляций), когда от признанного, казалось бы, совершенно очевидного сознание движется по жестко обозначенному пути к кульбитам, при которых, скажем, борьба за опять-таки очевидные благие цели, за Добро превращается в взращивание Зла. Казалось бы, банальность, но сами механизмы такого «антиовертона», сами лозунги, используемые при этом и настолько действенны и кроваво действенны, что побуждают присмотреться к ним внимательнее.

Начнем с того, что на слуху – с национал-социализма и некоторых черточек его идеологии и системы образов.

Взять идею «национального возрождения» и своеобразных ритуалов вдохновляющих и взращивающих чувство братства. Народные костюмы, какие-то обычаи, совместные застолья, празднества – да это ж далеко не только у нацистов. И само по себе это здорово.

А культ здоровья и силы? А культ мужества с образом хрестоматийного дуба, способного противостоять любым бурям? Он же культ закалки характера, доходящей до испытаний, рядом с которыми и Рахметов из «Что делать?» показался бы подростком. 

Но… внимание! Культ всего этого и подобного уже взывает к борьбе. Которая может быть обозначена и кажущимся абстрактным названием «Моя борьба». И это уже не только борьба с самим собой, с собственной слабостью, расхлябанностью, ленью, робостью, переходящей в трусость. Как и всякая масштабная борьба это уже и борьба с чем-то Иным, превращающимся в непримиримого Врага.

Нечто подобное происходит и с Борьбой за справедливость. У истоков-то, как правило, борьба за реальную справедливость и с кажущейся, а то и очевидной, подчас дикой несправедливостью.

Скажем, с последствиями унизительного для Германии Версальского договора. А идея соединения политически разрозненных немцев?(1) Казалось бы. Ну какое дело посторонним до аншлюса, который, кстати, Гитлер осуществил не под грохот пушек, а под гром аплодисментов? То есть практически почти бескровно, если не считать подавления кого-то из внутренних оппозиционеров. Ну да где в нашем мире особо сильные ни подавляли жестко оппозицию, когда такая возможность представлялась?

Да и капитализм для масс – не торт на блюде, в то время, как идеи и идеалы социализма витают в воздухе. Назовите только новую идеологию «национал-социализмом», то есть социализмом, миром социальной справедливости для своего собственного народа – и опять все вполне «съедобно».

И даже Судеты достаются такому «успешному» государству бескровно. 

Но… «Социализм» для своего народа оказывается «социализмом» за счет других народов. И вот это-то тот изгиб перил, тот этап движения в «антиовертоне», где вроде бы очевидное и даже необходимое подводит к пропасти и даже обрушивает в нее.

Напоённая одиночеством,

Бродит в доме моём тишина,

Я не верил в судьбы пророчество,

Скоротечны, что мол, времена..

Скоротечны, не подкопаешься,

Осознание поздно пришло.

Ты напрасно душа моя маешься,

На закат уже солнце пошло…

Где же молодость, где беспечная,

И мечтания, без конца

Где любовь, что казалась вечною

Я не помню её лица...

Где друзья мои закадычные,

И пирушек студенческих пыл.

Где к потерям ещё непривычные,

Мы полны были правды и сил...

Всё казалось, ещё не к спеху

Свет софитов, кто нынче кумир?

Только в сердце всё шире прореха

Не поднимет на трон меня мир.

Мысли множатся ночью бессонной,

А на сердце – тот вечер и ты,

Как бродили мы парой влюбленной,

Под луною, рождая мечты...

И в сказаниях счастье не вечно,

Где-то в прошлом страстей времена.

Одинокая бесконечно,

Бродит в доме моём тишина... 

 

ПОЛУРАЗДЕТА ОСЕНЬ, ДОЖДЬ ПО КРЫШЕ…

 

Полураздета осень, дождь по крыше,

Проплешинами лужи, неба ширь.

Легла на плечи, запах снега слышен,

Ноябрь рядом, в чай кладу имбирь…

Качает лодки, одиноко осень,

На глади загрустившего пруда.

Принарядила кромки зрелых сосен,

Какие мол, девчонки, вам года…

Чернильным стало небо на закате,

Я вспомнил лето, встречу у реки,

Ты танцевала в васильковом платье.

В костре сгорая, пели угольки.

Вдали, над нами звёзды проплывали,

Ночь озаряя, глаз не оторвать.

Своей судьбы, с тобою, мы не знали

О многом я хотел тебе сказать…

О счастье, о любви, слов не хватало,

Несказанное разрывало грудь.

А ты в ответ, чуть слышно прошептала –

«Я не твоя, с другой счастливым будь»

Опала осень, говор птиц не слышен,

Нахмурившись, застыла неба ширь.

Дождь барабанит, битый час по крыше,

Я, по привычке, в чай кладу имбирь… 

 

ЕСЛИ ХОЧЕШЬ ТЫ ЗВАТЬСЯ МУЖЧИНОЙ…

 

Если пальцы изодраны в кровь

Миг, и можешь ты в пропасть сорваться,

А до цели сто тысяч шагов,

И не думал ты даже сдаваться...

Если шквалистый ветер в судьбе,

С ног сбивает, но манят вершины.

И не сдался ты в этой борьбе.

Потому что зовешься мужчиной...

Если чтишь в уваженье года,

Мудрость предков сокрыта в сединах.

У адыгов так было всегда,

Если хочешь ты зваться мужчиной...

Манит сталью черкесский кинжал

Память деда, он звался Сосруко.

И завет, кем бы в жизни ни стал,

Ты потомок отважных мамлюков!

Ветер треплет вершины у гор

Величаво – грозны исполины.

Никогда не возникнет здесь спор,

Прославляют ли род свой мужчины... 

 

ТЫ СЛЫШИШЬ ЛИ МЕНЯ, СОЛДАТ…

 

Как в сорок первом, смерть стократ

Грозна, и небеса горят!

В аду, средь боли и огня

Солдат, ты слышишь ли меня?

Ты посмотри, с тобой в строю,

Ребята, пали что в бою,

Чуваш, татарин и бурят,

Все те, кто был тебе как брат...

С тобою, помни, Ленинград!

И обожжённый Сталинград.

И дед, что в поле под Москвой,

Остался вечно молодой...

С тобой шагает мать-страна

Пожаром войн опалена.

Не зачерствев, и не предав,

И голову склонить не дав.

Застыла, над письмом свеча,

А ночь от взрывов горяча.

И вот уже который год

Родную землю пламя жжет.

И поднимая в цепь ребят,

Ты знай, любимые не спят.

И ждут, а матери в мольбе,

Седеют, двадцать лишь тебе.

И чей-то сын, и чей-то брат,

«Огонь» – кричит, хрипя комбат.

Над полем в копоти луна,

Опять кресты, опять война.

И смерть грозит в прицел стократ,

Но правда за тобой, солдат.

Чеченец, русский и бурят,

И каждый мне, теперь как брат…