По мотивам военной повести Вадима Кожевникова «Март-апрель»
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Часть первая. ДВОЕ СРЕДИ ЧУЖИХ («Март-апрель»):
Место действия: весенний лес в ближнем прифронтовом тылу противника.
ЖАВОРОНКОВ, капитан – матерый разведчик, хотя еще и молодой человек.
МИХАЙЛОВА, радистка-разведчица - совсем юная; год, как после школы.
Часть вторая. ВЕСНА В ГОРОДСКОМ САДУ:
Место действия: парк небольшого городка в первую весеннюю годовщину Победы.
ОН
ОНА
А также, возможно: горожане, инвалиды, музыканты, демобилизованные.
Примечания от Автора:
Неплохо бы создать для сценической или аудио-версии музыкально-звуковую сюиту, в которой угадывались бы свист ветра, шелест ветвей в весеннем лесу, журчание ручьев и треск валежника, звон льда и сосулек, мелодия дальнего боя, наплывающий рокот самолетных моторов, трель морзянки, звуковая мистика забытья в бреду и «говорящего» дневного леса, тишина сна и ночной чащи, и обвальный грохот бомбардировки.
В общую полифонию могут быть вплетены парафразы довоенных и военных песен, какие-то голоса, дикторские сообщения, разнообразная музыка… Словом все, что, как звуковой фон радиоэфира, может слышать радист, настраивая рацию: своеобразная «звуковая материализация» или «звуковая галлюцинация» - то есть, одновременно и звуковой образ мира, и «оживающие» слуховые воспоминания.
Быть может, пение морзянки и неясные, но различимые переговоры «центра» и «радистов» могут стать лейтмотивом, стрежневой мелодией этой сюиты.
И хорошо бы, чтоб эта полифония переходила в аранжировку мелодии М. Блантера к песне «В городском саду играет духовой оркестр…»
Возможно, в общий строй следует ввести мужской и женский вокализы – как образ внутреннего, скрытого диалога-дуэта мужчины и женщины.
Весь этот звуковой мир может создавать «вживую» мини-оркестрик, коллективное действующее лицо – «музыкальный комментатор» первой, «лесной», части. Его музыканты во второй части предстанут «парковыми оркестрантами».
Часть первая. ДВОЕ СРЕДИ ЧУЖИХ (Март-апрель).
Уже вполне весенний лес - конец марта; сугробы оседают даже под деревьями в самой чащобе. Среди леса – сильно исхудавший человек, в военном маскировочном комбинезоне, донельзя изодранном. Внимательно оглядывается; насторожен, но не испуган, а, напротив, уверен в себе. Хотя порой, от голода и слабости, нетвердо ставит ногу и пошатывается. Время от времени разговаривает сам с собой.
Капитан: Мой родной лес… А я крадусь, будто вор и чужак. На моей земле хозяйничают пришлые. Чтоб их выгнать, я здесь. В их фронтовом тылу. Родной лес прячет меня и помогает вернуться к своим… Начало весны! Снег просел даже в лесной тени. Вот, на изломе ветки, солнце греет снежную нашлепку. Она подтаяла, за ночь подмерзла, если ее отполировать… Ничего не видно! Отражение размыто… А себе в душу можно глянуть и без зеркала. Ну, Петр Федорович Жаворонков, морской волк, недолеченный в госпитале капитан морской пехоты, ведущий инструктор разведкурсов и матерый разведчик, что скажете об итогах вашей тайной деятельности в ближнем тылу врага с той мартовской ночи, когда прыгнули с парашютом на территорию, временно занятую противником? Смело докладывайте: задание выполнено. Осталось найти радиста, сброшенного сюда два месяца назад. Он таится где-то рядом, слушает тишину и шумы леса. А в просторе летят радиоволны. Радиоэфир забит всякой всячиной! Это слышно, если включить рацию. Но не надо включать. Зачем тратить заряд батарей? Ничего сообщать нельзя: засекут вражьи пеленгаторы. Если нервы крепкие у парня, рацию не включит. Он хорошо выучен. Ну, капитан-педагог, узнаете свою школу? Радист грамотно сообщал о погоде и точно наводил наши самолеты на цель. Сейчас ждет. В схроне. Если не засекли его. Тут нужны нервы еще крепче: чтобы не даться врагу, и последняя пуля себе… Но, мой друг, признайте и другое: радист выскочит на вас без подготовки и получит сильное потрясение на всю ночь. И без зеркала ясно, каков ныне ваш видок. Комбинезон изодран, прогорел в ночевках у костра и болтается на вас, капитан, как на огородном пугале. Отросла рыжая борода, ха, патлы! В морщины въелась черная грязь … Сойдете, по чести, за лешего. Древнего! Хотя вы, вопреки пережитому за первый год войны, не склонны в свои-то годы считать себя стариком. Что, капитан, жалуетесь? Нет? Слабо улыбнуться? То-то. Но я вас понимаю. Сходит снег, режутся ручьи, и тяжеленько пробираться назад к своим в валенках, набухших водой. Признайте, дела неважнецкие: сперва шли ночами, днем отлеживаясь в ямах, как положено. Теперь даже днем идете. Боитесь! Ослабеть от голода. Во-первых, вы упрямо хотите уцелеть, чтобы на счету врага не было еще одной жизни нашего солдата, и счет все время рос бы в нашу пользу. Во-вторых, надо честь по чести отчитаться: задание выполнено. И, в-третьих, надо доставить штабным аналитикам негаданную добычу. Признайте, капитан, налеты на одиночные немецкие транспорты… они говорят о вашем тяжком положении. То есть, вопль брюха заглушает голос разума. И заставляет нарушать законы разведки. А чего вы добились? В устроенных вами засадах, в расстрелянных, подорванных и обысканных одиночных грузовиках и мотоциклах вражеских курьеров, вам ни разу не попалась еда. Одни документы. И очень важные! Тащи теперь к своим. Не повезло, друг: вещевой мешок сильно прибавил в весе. А за последние четыре дня еды было всего ничего. И вот идете вы, капитан, мокрый насквозь, в тяжеленных мокрых валенках по мокрому лесу и голодными глазами коситесь на белые березы. Их кору можно истолочь, сварить в банке и есть, как горькую кашу. Она пахнет деревом. И на вкус деревянная... (Он вдруг замер; оглянулся и прислушался.) Ха, сдается мне, мой мужественный спутник, опытный разведчик Жаворонков, вы, никак заговорили вслух? Нет? А то заглушите шорох подкрадывающейся опасности… Наша с вами поучительная беседа должна, по заповедям разведки, идти исключительно во внутреннем просторе души. Вот я вас и осадил, хотя вы неплохой парень, все понимаете. Или мне кажется? Думаю, вы вправду добрый и душевный. Но я вас прервал. Да, грубо. Но обратите внимание: лыжня. Хм. Оттаявшая и черствая. Старая. Дальний шорох… Там! Стаявший снег скользнул с дерева в сугроб. Вон, еще ветка качается... Эх-ма!.. Привыкнешь к долгому одиночеству, да и начнешь болтать сам с собой, пока не договоришься до форменной чуши и не заморочишь себя собственной болтологией. С другой стороны, как иначе всерьез обмозговать ситуацию? Итак, капитан, обстоятельства чрезвычайные. Выбирайтесь-ка на шоссе. Это хороший ориентир направления. Догадаться б еще, где в этой чаще отсиживается чертов радист. Будет смешно, если им окажется та… Как ее? Михайлова? Среди курсантов у нас на базе она с самого начала вызвала во мне… Даже начальник курсов заметил и спросил: «Что это вы сморите на нее с такой неприязнью?» А я ему: «Это еще более сильное чувство. Негодование! Никак не пойму: зачем она тут?» Начальник перебил: «А что? Высокая, красивая, даже очень. Голова гордо поднята. И яркий, точно очерченный рот, от него глаз не отвести, когда она говорит». А я ему: «Вот именно! И эта ее неприятная манера смотреть прямо в глаза…» Ну, я не стал уточнять вслух, будто видеть такие глаза противно. Наоборот! Большие, внимательные и спокойные, с золотистыми искорками вокруг больших зрачков… Чудо, как хороши. Но плохо то, что вы, бравый капитан, не выдерживали их пристального взгляда. И она это замечала. А ее манера выпускать на ворот шинели волосы, пышные, блестящие и тоже золотистые! Тысячу раз я говорил ей: «Подберите волосы. Военная форма не бальный костюм». Да, занималась она старательно. Еще и после занятий задавала мне вопросы. Очень толковые! Но вы правы, капитан, знания ей не пригодятся. Начальник курсов заметил: я отвечаю ей кратко, резко, глядя на часы, и сделал мне замечание: «Почему так мало времени уделяете Михайловой? Она же хорошая девушка». А я ответил, каюсь, друг мой капитан, неожиданно для себя горячо, как отрезал: «Хороша для семейной жизни. Но, товарищ полковник, нашему брату нельзя иметь лишних крючков. Обстановка может приказать самолично ликвидироваться. А она? Пожалеет себя, такую...» Или вот: из тылов врага выходит группа, ее преследуют. Тяжелораненого не вынести. Не врагу же оставить! Сам боец не в силах застрелиться. Но разведданные должны попасть в штаб. И тогда, по законам разведки, свои… Прости браток!.. Капитан, вы смогли бы поднять руку на такую красу, как эта Михайлова? Короче, перевел ее в группу радисток. Чтоб отделаться… Все, прочь пустые воспоминания. Враз. Такая чушь лезет в голову! В неподходящее время… Надеюсь, капитан, вы твердо можете сказать: никакие ясные девичьи очи больше никогда не поразят ваше сердце. Это было бы предательством памяти. И изменой беззаветному военному служению Родине, поруганной врагом… Но, душевный мой кореш Петр Федорович, давайте не обманывать друг друга: да, где-то за шоссе есть метки, и они укажут путь к лежбищу радиста. Но на шоссе и обувь переменить проще… Вот и хочется выбраться на него. Напряжем-ка профессиональную память. Что подсказывает выученная наизусть карта этой местности?
Исчезает... Другая часть леса. Жутко оборванное существо, в маскировочном комбинезоне, на четвереньках. Запыхавшись, оберегая плохо слушающуюся ногу, неуклюже садится.
Радистка: Этот лес похож на рощу, где наша дача. Везде в средней полосе нашей страны такие деревья. В Сибири иначе. Но там я не была. Прежде не знала и эти места. Тут теперь враги. Я прячусь от них меж родных деревьев! В школьном лагере отдыха летом были такие же. К двум соснам-близнецам, как вон те, был подвязан гамак. А та береза точь-в-точь как та, на которой Димка вырезал мое имя. Я с ним молчала после того: зачем калечил дерево? Он ходил за мной и смотрел. Гру-устно! Его глаза стали очень красивые. Пришлось мириться. Он тут же мне: хочу тебя поцеловать. Я ему, жалким таким голосишком: "Только не в губы". Дура! Зажмурилась! Ничего не увидела. Он от волнения промазал и чмокнул меня в подбородок. (Поправляет амуницию и рваную одежду.) Я любила красивые платья! Мне поручили делать доклад, я надела самое нарядное, и ребята спросили: «Чего так расфрантилась?» «А почему, отвечаю, не быть мне красивой докладчицей?» (Вслушалась.) И вот я, грязная, мокрая, еле тащу по земле обмороженную, вспухшую ногу, озираюсь и вслушиваюсь, как затравленная… будто не мы хозяева в нашем лесу. Вначале было так страшно одной! Но я не зря старалась на курсах! На зачетах тряслась, как в школе на экзаменах, и была счастлива, когда в приказе отметили скорость передачи и грамотность. Все меня поздравили! А главный инструктор, опытный разведчик капитан Жаворонков просто пожал руку. Сухо и коротко. Он жуткий сухарь!.. Если б мне сразу сказали, как будет на задании на самом деле… Я бы все равно не отступилась! Я полгода обивала все пороги в военкомате. Сперва-то я, дура, плакала, оказавшись одна в диком лесу, в холодные, черные дни и ночи. Сразу слопала весь шоколад. Суровый капитан Жаворонков не погладил бы по головке за это. Он, ясно, никогда никого не гладит по голове… Но передачи я вела регулярно. Ужасно хотелось добавить что-то от себя. Чтоб не было так сиротливо. Но я держалась. Берегла электроэнергию. (Вновь огляделась.) Теперь дивлюсь: как все просто. Задание выполнено. Скоро встреча с напарником. Не разминуться бы… Я ползу по мокрому снегу, мокрая сама. Нога обморожена. А я терплю! Раньше, когда грипповала, папа сидел рядом и читал вслух, чтобы я не утомляла глаз. Мама озабоченно грела в руках термометр: я не любила класть его подмышку холодным. Звонит телефон, мама шепотом в трубку: "Она больна". А отец заталкивал бумажку под звонок, чтоб он меня не тревожил. Не жизнь, сказка! Не вернуться в нее (озираясь), если разминусь с напарником… Включить бы рацию! На миг! Так одиноко… Я будто слышу, как поет и звучит на разные лады эфир. Сквозь друг друга летят позывные, сообщения прямым текстом на разных языках, морзянки шифровок, музыка… Нельзя! Беречь заряд батарей. Искать напарника. Если не встречу… Как пить дать, схватят враги. Убьют сразу. Шпионка! Как-то наш капитан попал к ним в лапы. Расстреляли. Чудом выбрался к своим. А если и меня?.. Красивую, я замечала, на меня заглядываются мальчишки и мужчины… может, талантливую… добрую! Но мое сердце полно невыносимой ненавистью к врагам. И они меня убьют. Буду лежать в мокром гадком снегу. Они, обыскивая меня, сдерут меховой комбинезон. Ужас! Прямо вижу себя голой, в грязи. На меня, голую, будут смотреть мерзкие фашисты. Мерзкими глазами… Мое боевое оружие при мне. Смогу ли сама, чтобы не враги… Где же ориентиры? (Оглядывается и прислушивается.) Как бы не опоздать к месту встречи…
Исчезает. Возникает Капитан.
Капитан: Голый лес. Насквозь просматривается. Летом везде листва и кустарники. Укрытие на каждом шагу! А сейчас все тает, и лес чертовски мокрый. Топкая почва, ямы, полные грязной воды, дряблый наст. Не держит. Чертовски тоскливо брести по диким местам одинокому, измученному человеку. Согласитесь, друг капитан: выбирать такие места для прогулки можно только умышленно. Встреча с врагом тут менее вероятна. Чем местность заброшенней, тем увереннее шаг разведчика. Даже такого голодного доходяги, как ваш покорный слуга… А голод крепчает. Уже со зрением плоховато. (Встал, потер глаза.) Не помогает. (Ударил себя по скуле кулаком в рукавице.) И еще раз. Чтобы вернуть кровообращение. Как бы нам, недавно зоркий морской волк, не прозевать ориентиры. Не хотелось бы рыскать попусту в поисках радиста. Через ту балку, и напиться. (Зачерпнул, пьет.) На вкус талый снег тошнотен. Не сливки с сиропом. А пить надо. Залить тоску в пустом желудке. Обмануть организм. Чтоб еще день перетерпел. Холодает! К ночи. Лужи застыли.
Лед хрустит под ногой. Громковато! Заденешь мерзлые ветки, звенят. Как ни пытаешься идти бесшумно, а при любом шаге хруст и звон… Ага, луна. Снова напряжем зрительную память. По карте радист тут. Если не заплутал. Не опоздал. Не перехватили. Квадрат в четыре километра, сразу найдешь ли! Он на курсах выучен рыть логовище тайное, как нора у зверя. Не орать же на весь лес: "Эй, товарищ! Ты где?!" Смешно, дружище, злиться на радиста, которого трудно сыскать! Но мы с вами еще больше обозлились бы, если бы его удалось обнаружить сразу. (Двинулся было, но, споткнувшись, упал.) Чорт, валежина! (С трудом подымается, опираясь на руки.) Не заметил под снегом…
Радистка (тенью привстала за его спиной, негромко): Хальт! (И еще тише.) Хальт!
Капитан повел себя странно. Не оборачиваясь, растирает ушибленное колено.
Радистка (шепотом): Хэндэ хох! (Щелкнула курком пистолета.)
Капитан (едко): Раз человек лежит, при чем тут "хальт"? Надо сразу кидаться и бить из пистолета, завернув его в шапку. Выстрел будет глухой. (Встал, а в руке пистолет.) Учат вас, учат, а толку... А за немца я бы вас не принял. Немец крикнул бы "хальт" громко, чтоб слышал сосед и пришел на помощь. (Еле слышно.) У нас пока… март?
Радистка (так же): Но скоро… апрель.
Капитан (кивнув): Пароль и отзыв лучше произносить одними губами.
Радистка: А пистолетик все-таки в руке держите!
Капитан (сердито): А ты думал, на твою мудрость буду рассчитывать? (Взял на предохранитель и сунул в карман оружие; нетерпеливо.) Показывай, где тут твое помещение!
Радистка (стоя на четвереньках): Вы за мной. А я поползу.
Капитан (идя рядом с ползущей): Зачем ползти? В лесу спокойно.
Радистка: Нога у меня обморожена. (Тихо.) Болит очень.
Капитан (насмешливо): Ты что ж, босиком бегал?
Радистка: Болтанка сильная была, когда прыгали. Валенок и слетел... еще в воздухе.
Капитан: Хорош! Как это ты еще штаны не потерял. Выбирайся теперь с тобой отсюда.
Радистка (сев): Я, товарищ капитан, и не собираюсь отсюда уходить. Оставьте провиант и можете отправляться дальше. (С обидой.) Когда нога заживет, я и сама доберусь.
Капитан: Как же, дадут тебе тут санатории устраивать. Засекли, небось, фашисты рацию. Ясно? Постой. Как ты… Сама? (Наклонился.) Фамилия как твоя? Лицо что-то знакомое.
Радистка: Михайлова.
Капитан (не то смущенно, не то обиженно): Лихо. Ладно, как-нибудь разберемся. (Вежливо.) Может, вам помочь? Ползти-то неудобно. Руки по самые плечи уходят в снег…
Радистка, не ответив, ползет. Капитан, поглядывая на нее сверху, шел рядом или, стоя, пережидал, когда она отдыхала, и про себя обдумывал ситуацию.
Капитан: Чудно. Вместо сильного раздражения вдруг... Неясная тревога. Что сказать ей? Я предпочитаю действовать один? Чтоб не пререкаться в тылу врага. И руки развязаны… И надо забыть все моральные запреты. Имею право. Глыбой льда в душе боль: в первый день войны вражьи танки в пограничном приморском поселке… моих жену и ребенка… Буду молчать об их гибели. Не хочу, чтоб моим горем объясняли мое презрение к смерти. Товарищам сказано: моя семья цела. Я как все. Я должен драться спокойно. Я не мелочен. Не мщу. Мое сердце полно крови и скорби. Все силы я собрал на борьбу с врагом моей страны и всех, кто в ней живет… Все, капитан. Долой терзанья. Они мешают обдумать и выстроить свое поведение. Я иду, она ползет. Нехорошо. Но я измучен длинным переходом, голоден, слаб. Она, явно, рассчитывает на мою помощь. Не знает, что я ни на что не гожусь. Сказать? Для этого, капитан, мы слишком горды. Чем меньше сил, тем гордости больше. И боли… Лучше заставить ее как-нибудь подтянуться. А там и мы с вами, Петр Федорович, соберем силенки и, может, как-то удастся... (Радистке.) Далеко еще?
Радистка: А вы меня не подгоняйте, товарищ капитан.
Капитан: Я к тому, что… Может, отдохнете? Или что из амуниции отдайте.
Радистка: Как-нибудь сама. Еще сотни три шагов. Ползков. Там балка. Ее отвесный скат промыла весенняя вода. Вроде как ниша. Корни деревьев нависли (поползла, поясняя на ходу), и получился каркас… будто из перекрученных ржавых тросов. Как навес.
Капитан (про себя): Наши курсы десанта вселили в санаторий под Москвой. Полированная мебель красные дорожки, веранды… Как в мирные дни. Вечерами кто-то у рояля. Заводили танцы. Кабы не военная форма, казалось: люди сошлись в доме отдыха на выходные. Стучат зенитки, в небе белые столбы прожекторных лучей. Мы ноль внимания… А Михайлова вечером забиралась, поджав ноги, с книгой на диван в гостиной, у лампы с огромным абажуром на высокой подставке из красного дерева. Обывательский вид, доложу я вам, капитан! Лицо красивое. Безмятежная поза. Волосы по спине. Пальцы, тонкие и белые… Ну, не вязалось с техникой подрывного дела или нанесением по тырсе ударов ножом с рукояткой, обтянутой резиной! Вот и пришлось перевести ее в радистки…
Радистка (про себя, переводя дыхание): Что у этого сухаря сейчас в голове? Или ни о чем, кроме дела, он думать не способен? А мне вспоминаются вечера после занятий. Ухают зенитки. По потолку отблески прожекторов. А я на диване читаю книжку. Когда проходил капитан Жаворонков, я вскакивала и вытягивалась. Как положено при появлении командира. А он кивнет небрежно, и мимо… Говорят, он жесткий и требовательный не только к подчиненным, но и к самому себе... (Села, подняла лицо к Капитану.) Пришли.
Капитан: Уютная пещерка. (Огляделся.) Ниша снаружи закрыта ледяным навесом. Корни тощие, но жесткие, крепкие. Весьма просторно. Чисто, сухо. Молодец. Грамотно выбрали укрытие. И подстилка… Из елового лапника? Солидная. Свежая.
Радистка: Стараюсь менять. Старую прячу под снегом. Днем свет проходит сквозь лед, как в стеклянную оранжерею… Вот ящик с рацией, спальный мешок, у стены лыжи.
Капитан (сел): Садитесь. (Похлопал рукой по подстилке.) Ближе. Разувайтесь.
Радистка: Что?!
Капитан: Ну-ка, без гнева и удивления… Я должен знать, на что вы годны с такой ногой.
Радистка: Вы не доктор. И потом...
Капитан (разувая ее): Знаете, договоримся с самого начала: меньше разговаривайте.
Радистка: Ой, больно!
Капитан: Не кричите. (Ощупал ее ступню.) Опухоль. Кожа синяя. Как глянцевая.
Радистка: Не видали вы обмороженных?.. Да я же не могу больше терпеть!
Капитан: Ладно, потерпите. (Стянул с себя шерстяной шарф.)
Радистка: Не надо мне вашего шарфа.
Капитан (заматывая ее ногу шарфом): Грязный носок лучше?
Радистка: Он чистый.
Капитан: Знаете, не морочьте вы мне голову. Веревка есть?
Радистка (почти с вызовом): Нет.
Капитан (оторвал тонкий корень, обвязал шарф): Держится! (Взял рацию.) Ого! Ну, приспособим. (Взял лыжи, орудует ножом.) Тут… И так… Покумекаем… И можно ехать.
Радистка: Прямо сейчас? Хотя бы отдохните часок.
Капитан: Знаете что!.. Некогда валандаться.
Радистка: Вы хотите тащить меня на лыжах?
Капитан: Я этого, положим, не хочу. Но приходится.
Радистка (отвернувшись, гордо): Ну что ж. (Жалобно.) У меня другого выхода нет.
Капитан: Вот это правильно. Кстати, у вас пожевать что-нибудь найдется?
Радистка (вытащила поломанный сухарь): Вот. А шоколад… вот, всего…
Капитан (взвалил на себя рацию): И-эх! Маловато шоколадки. Для поднятия сил.
Радистка: Все, что осталось. Я уже несколько дней...
Капитан: Понятно. Другие съедают сначала сухари, а шоколад берегут на черный день.
Радистка: Вы, конечно, сберегли? Вот и оставьте ваш шоколад себе.
Капитан: И не собираюсь угощать. Ну, вперед. Располагайтесь на лыжах. Как на диване.
Сгибаясь под рацией, он потащил «сани». Радистка, лежа, помогает, отталкиваясь руками и здоровой ногой. Тяжело дыша, напрягаясь, они упрямо движутся.
Радистка (про себя): Сухарь!.. Но вежливый. Замкнут. Из-за войны? Или от рождения? На курсах был слух: его семью убили в первые дни войны. И он раз на обеде положил письмо у тарелки. Сказал: «Жена пишет!» Мы переглядываемся, думали: он нелюдим из-за несчастья. А ничего такого!.. И он не любит скрипку. Рояль, гармонь, даже мандолину еще туда-сюда. А звук смычка его так раздражал, что он сразу уходил с вечеринок… Ой, что я?! Будто нельзя сопереживать человеку и уважать его, если у него нет беды? Вдруг в конверте была пустая бумага? Никто не видел! Он, по всему, из тех, кто прячет горе в себе. Может, у него вправду никого не осталось… Не спросишь о таком. В лоб. Напрямик…
Капитан (про себя): Эге, капитан, рефлекс разведчика, внутренний счет времени, говорит: идем около часа. Всего! А дела наши плохи. Силы убывают. Ноги дрожат. Сердце дубасит так, что еле дышишь. Хотя Михайлова помогает. Сказать ей: никуда не гожусь, растеряется. Дальше храбриться? Дело кончится скверно. (Радистке.) Вы молодец. Помогаете! Выпить бы горячего… («Озвучивает» свои действия, как на практикуме.) Палкой роем яму. В ней дымоход. Сверху зеленый лапник и снег. Они фильтруют дым, он невидим.
Радистка (наблюдая за Капитаном, про себя): Какой он умелый. Хотя и нос дерет…
Капитан: Ломаем сухие ветки. И в яму. На войне всегда под рукой все нужное для поджога. А уж когда работаешь диверсантом… (Вынул шелковый мешочек.) Тут пушечный полузаряд. Порох крупной резки. Поджигается за милую душу. (Насыпал горсть на ветви, поднес спичку.) Ишь, как пламя шипит!
Радистка (про себя): Если б я прежде прочла о таких приключениях, встала бы у зеркала и следила бы с восторгом, как в моих глазах… которые многим кажутся вполне себе красивыми… проступало бы мечтательное выражение. Ночью, укутавшись одеялом, я ставила бы себя на место героини. А в конце, в отместку за все, я спасла бы надменного героя. Он влюбился бы в меня, а я не обращала бы на него внимания… Изо всех сил.
Капитан (ставит на огонь банку из жести): Кидаем сюда сосульки и лед. (Достал сухарь.) С ходу не угрызешь. Завернем его в платок, и на пенек, и (бьет по сухарю черенком ножа) двадцать вторым приемом морской пехоты…
Радистка (вслух): А что, их много, этих приемов? А какой двадцать первый?
Капитан (смутился): Он… Вам-то ни к чему. И вообще не всякое знание к месту. (Всыпал сухарное крошево в банку. Размешал. Пригубил.) Пусть немного остынет в снегу. (Поводил днищем банки по земле.)
Радистка: Вкусно?
Капитан: Почти как кофе "Здоровье". (Протянул ей банку.)
Радистка (заглянув в банку): Какой странный цвет… Не надо. Я потерплю.
Капитан: Вы у меня еще натерпитесь. (Строго.) А пока пейте. Я сейчас.
Он исчез. Она настороженно оглядывается. Напряглась, когда послышался шорох. Капитан вернулся. Но не с той стороны, куда ушел. В руке тушка птицы.
Ну, вот. Удача! На второе у нас мясное блюдо. Хотя и постноватое…
Радистка: Вы будете есть ворону?
Капитан: Это не ворона, а грач. (Подсел к костру.) Добавим огоньку… (Жарит птицу.)
Радистка (напряженно борется с собой): А как вы его? Я не слышала выстрела…
Капитан: Ну, не из рогатки же! Повезло. Сбил с ветки палкой. Хотите половину?
Радистка (с отвращением): Ни за что.
Капитан (поколебавшись): Тогда сам съем. Всю. (Задумчиво.) Это будет справедливо.
Он ест, она с интересом наблюдает за ним. Поев, зарыл остатки, потом свернул цигарку и, закурив, заметно повеселел и заговорил почти добродушно.
Вот и посумерничали. А тут и сумерки. Пора в дорогу… Ну, как нога?
Радистка: Мне кажется, я смогла бы пройти немного.
Капитан: Это вы бросьте. Марш на санки. (Потащил лыжи.) Катайтесь, пока возят…
Радистка (в полудреме): Ой, я заснула? А он всю ночь меня тащит! Вон уже куда переползла луна… По снегу, вместе с нами бродят тени облаков. Сине-сизые. Как дым...
Капитан (остановился): Светает. Тут, в овраге, отдохнем. Эту огромную сосну, видно, вывернуло бурей. Ого, какие корни! А под ними впадина. Расчистим, выгребем снег, и…
Радистка (про себя): А он чуткий. Беседует не со мной, но для меня, чтоб я не чувствовала себя никчемной. Или это тоже профессиональное: поддерживать бодрость духа напарника? Разбираться бы в людях, как мама… Или как капитан. Но у меня нет жизненного и боевого опыта!.. Опять тянет в сон. Шорох тающего снега и стук капель убаюкивают…
Капитан (не замечая, что она задремала): Ломаем ветки, стелим на них плащ-палатку…
Радистка (очнулась): Вы хотите спать?
Капитан: Часок, не больше. Пока я вовсе не забыл, как это делается.
Радистка (выбралась из спального мешка): Да, теперь ваш черед. (Перебралась к нему.)
Капитан: Это еще что за номер?
Радистка: Я лягу с вами, так будет теплее. А накроемся мешком.
Капитан: Ну, знаете...
Радистка: Подвиньтесь. Не хотите же вы, чтобы я лежала на снегу... Вам неудобно?
Капитан: Подберите ваши волосы, а то они в нос лезут, чихать хочется и вообще...
Радистка: Вы хотите спать, ну и спите. А волосы мои вам не мешают.
Капитан (вяло): Мешают… (И сразу заснул.)
Радистка: Смешно спит, как мальчишка: прижав кулак к губам. (Бережно просунула руку под его голову.) Сильный. Красное, сухое лицо спортсмена. Измученное. Сколько ему лет? Вид дикий, лесной, а не дать больше двадцати четырех… двадцати шести? Старше? Кажется пожилым. Вечно чуть усталый. Грустный. Или сдержан? А с флота! Лежит вплотную. Жесткий! Устроил меня, и враз задрых. Думает, мне мягко на его плече? Чувствуется сквозь комбинезон, как усох в лесных скитаниях. До твердости полена. Говорят, флотские офицеры бойкие. Любезные кавалеры. Так в книгах. И в кино. А этот рыжий… Ох, капает! (Высвободила ладонь; подставила под капель над его лицом.) Скучный. Правильный. А он сам каким считает себя? Бывают ли у него мысли не о службе? А почему я все время об этом думаю?.. (Тихонько выплеснула воду из ладони.) Этот классный специалист считается несимпатичным на разведкурсах. И в отряде. Курсантки узнали. Окольно. Мнение о нем у всех одно: молчун. К дружеским откровениям не располагает. Даже для новичков, впервые идущих в рейд, не находит слов ободрения. Вернется с задания, избегает восторженных встреч. Уворачивается от объятий, бормочет: «Побриться бы, а то щеки как у ежа», и сразу уходит к себе. Бирюк!.. И о работе в тылу врага не любит рассказывать. Сдал рапорт начальству, и все. У нас, курсантов, это ведь не праздный интерес. Нам это полезно! А он после задания отдыхает, валяясь на койке, к обеду выйдет, угрюмый, заспанный. Верно говорят о нем: «Человек скучный!» Или ошибаются? На задании он оказался иным…
Опять выплеснула воду из ладони. От ее движения Капитан проснулся и сел.
Радистка: У вас седина… здесь. Это после того случая?..
Капитан (трет лицо ладонями): Какого?
Радистка: Ну… когда вас расстреливали.
Капитан (потягиваясь): Не помню.
Радистка: Почему вы никогда об этом не рассказывали?
Капитан (зевнул): Не люблю… вспоминать это…
Радистка: Но вы же выбрались! Курсантам было бы поучительно.
Капитан (усмехнулся): Разве что поучительно… Подрывал немецкий склад боеприпасов. Пожалуй, промахнул с дистанцией. Может, в спешке. Или склад оказался очень уж крупным. Взрывная волна достала и контузила. Да еще накрыло пламенем. Немецкие санитары нашли меня в почерневшей, тлеющей одежде. Приняли за своего. И вместе с пострадавшими немецкими солдатами отнесли в госпиталь. Лежал там три недели…
Радистка: Прямо среди… чужих? И как же?
Капитан: А так же: притворялся глухонемым. Потом врачи установили, что не потерял слуха. Ну, и в гестапо… или куда там? Сходу и расстреляли. (Опять усмехнулся.) Вместе с тремя немецкими солдатами-симулянтами. Ночью оклемался. Повезло: по-настоящему не зарыли. Выбрался изо рва и… Ползком двадцать километров до места явки. Хорошо, что связник дождался… А седина раньше. От другого. Ладно. Это лишнее… Нога все болит?
Радистка (почему-то раздраженно): Я же сказала, могу идти сама.
Капитан (впрягся в сани): Ладно, садитесь. (Потащил.) Надо будет, вы у меня побегаете.
Радистка (про себя): Противнее всего, когда дождь со снегом. Как сейчас. Все сливается. Тускло и серо. Ничего не различишь. Как это он угадывает, куда идти?
Капитан (про себя): Ноги разъезжаются. И эти выбоины! Валишься в снежную кашу, вылазишь. И опять! Сколько сил!.. Да, флотский друг мой, тут вам не морской простор. Затоскуешь! А впереди переправа через реку. Верно уж, вода поверх льда. Переберемся ли?
Радистка: Товарищ капитан! Там… впереди… что-то лежит.
Капитан: Вижу. Это нам подарок. Убитая лошадь. (Вынул нож, присел над тушей.)
Радистка (привстав): Знаете, вы все так ловко делаете, что даже смотреть не противно.
Капитан: Это вы есть хотите. Палим костер известным вам способом… Дайте-ка антенну от рации. Вот и вертел. (Насадил мясо; жарит.) Как в приморском ресторане! Держите!
Радистка (откусила, пожевала, удивилась): Вкусно.
Капитан: Еще бы. (Улыбнулся.) Жареная конина вкуснее говядины. (Встал.) Пойду гляну. Последние сведения мы получали давно. Мало ли что могли тут соорудить оккупанты.
Радистка: Хорошо. (Помолчав.) Может, это вам покажется смешным, но одной мне оставаться теперь очень трудно. Я уже как-то привыкла быть вместе.
Капитан: Ну-ну! Без глупостей. Сюда пересядьте. Не так видны будете. Спите пока. (Глядя, как она мостится, себе.) Признайте, капитан: «без глупостей» относится к вам. Смутила она вас, а? (Вслух). В общем, потерпите. Еще чуток. Надеюсь. Через реку перебраться бы… Там партизаны шастают. К ним даже залетают наши самолеты. Выведу вас!
Радистка: Это входит в задание: обязательно вывести напарника к своим?
Капитан (жестко): В бою и в разведке, особенно на диверсионном задании во вражеском тылу… иногда приходится жертвовать собой. И друг другом. Если это спасет жизни тех, кто потом пойдет в бой. Чтобы прогнать врага. И если по-другому не выполнить задание. Но если есть возможность… Спасай всех, кого сможешь. Надо стараться.
Радистка: Извините. Мне и в школе попадало… за бойкий язык…
Капитан: Ничего. Бывает. Салют! (Ушел.)
Радистка: Дура. Тянули за язык? Что он подумал о своем курсанте? А он смутился, когда я сказала, что привыкла к нему. Вроде созналась в слабости, но вроде и… Я права: его сухость напускная. От горя. Наверное, на войне много таких, с обагренным сердцем, гордых, скорбящих, сильных. Враги ужасной бедой ожесточили наших людей! Как я книжно думаю… Но война кончится, надо жить в мире. Все отстроить. Убрать ожесточенность из души. Или в обычной жизни тоже, чтоб чего-то добиться, надо сдерживать себя во всем?.. (Массирует ногу.) Капель везде. Весна. Весной бы думать не о войне! От боли, безделья и неясности лезет в голову всякая дребедень. Эта работа требует нечеловеческого напряжения. Кто знал? Уметь спать в грязи, мерзнуть, голодать. Тоска, одиночество, пожаловаться некому… Когда я пришла в военкомат, и мне объясняли будущее дело, никто подробно не сказал, как это трудно. А если бы рассказали? Пока на себе не испытаешь… Я сказала тогда: «Другие могут?» А мне: «А убьют?» А я им: «Не всех же убивают». Они мне: «А если будут мучить?» Я задумалась. Горло пересохло, но я ответила… надеюсь, не очень тихо: «Не знаю, как буду себя держать. Но все равно ничего не скажу. Вы это знаете». (Прислушалась.) Хуже всего эта неизвестность. Везде шорохи. Шумы. Как капитан в этом разбирается? Настоящий следопыт. Где он сейчас? А если засады? Нет! Все получится. Вечереет. А в темноте он проскользнет сквозь все засады… (Достала пистолет.) Снять с предохранителя. Отвести назад ствол… (Нахохлилась.) Когда я сказала дома о своем решении, отец опустил голову и ответил хрипло, незнакомым голосом: «Нам с мамой будет тяжело. Очень.» Я звонко, по-девчачьи: «Папа, папа, ты пойми, я же не могу остаться в стороне!» Он поднял лицо, и я испугалась. Оно было измученным и старым. Говорит: «Я понимаю. Наверное, было бы хуже, если б моя дочь была не такая.» Я кричу: «Ты такой хороший, я сейчас заплачу!» Как это все по-книжному! Утром мы сказали маме: я иду на курсы военных телефонисток. Что это разведкурсы, я сказать не смогла. Мама побледнела, но сдержалась. Только попросила: «Будь осторожна, деточка»… Кто же из нас мог знать, какая она на самом деле, эта война… Луна. Еще одна ночь… Где же?.. (Насторожилась.)
Капитан (возник из сумрака): Не спите?
Радистка (улыбнулась): На посту! (Приподнялась.)
Капитан: Сидите, сидите… Тьфу, как на курсах в классе… Ладно.
Радистка: То есть, вольно?.. Есть будете? Немного мяса осталось.
Капитан: Не до того. (Пытливо глядит на нее, сворачивая цигарку.) Прибавилась нам задача. (Закурил.) Штука-то какая. Фашисты недалеко отсюда аэродром оборудовали.
Радистка: И что?
Капитан: Ничего. Ловко устроили. Сверху, пожалуй, и не видно. Ваша рация работает?
Радистка (радостно): Вы хотите связаться?
Капитан: И даже очень.
Сосредоточенно докуривая цигарку, он глядит, как Радистка настраивает рацию.
Радистка (сняла шапку, надела наушники): Есть. Что передавать?
Капитан (стукнув кулаком по ладони): Короче, так: карта раскисла от воды. Квадрат расположения аэродрома определяем очень приблизительно. Даю координаты по компасу. Из-за низкой облачности линейные ориентиры скрыты. Потому пеленгом будет служить наша рация на волне... Какая там у вас длина волны? Сообщите им.
Радистка (сняв наушники): Есть. (Глянула на него сияющими глазами.) Готово.
Капитан: Так. Теперь… Теперь спать. Утром еще раз выйдем на связь. И вперед.
Радистка свернула рацию. Они устраиваются рядом, как привыкли за эти дни.
Радистка: Как вы умеете так сразу засыпать? Столько забот… Усталость помогает?
Капитан: Помогают профессиональные навыки. Приказал себе, и… (И враз уснул.)
Радистка: Раз, и спит. Даже обидно. А могут мужчина и женщина просто дружить? Как пишут порой в книжках? Или в газетах. И по радио. Наша учительница в школе на собраниях и в краеведческих походах тоже говорила нам об этом. И мама. Увидит меня с мальчишками… а мы с парнем говорим по делу. Или я его подтягиваю по какому-то предмету. А он надо мной шефствует по другому предмету, по поручению школьного совета. А мама сразу о дружбе между мужчиной и женщиной. Будто остерегает! Смешно. К примеру, сейчас, когда мы греемся в весеннем, ночном лесу вобнимку, а все равно так зябко… о-ой! Я его обнимаю, как боевой товарищ? Как подруга по знакомству? Без разных задних мыслей? Как холодно… Все задние мысли сами отмерзают. Нога-то болит. Не хочется остаться без ноги. В мои годы!.. Нехорошо об этом думать сейчас… Вот победим! Все силы для победы! Мы сделаем все, чтобы отсюда выбраться. И победить врага! И тогда можно подумать о ногах. И о… задних мыслях. Этот мой учитель разведдела, который сейчас сопит без задних ног в моих объятьях, прямо чурбан какой-то… Он мне сейчас как кто? Не просто же учитель и начальник! Как отец? Как старший брат? Или как любимый…младший брат? Притомился, бедный лохматый рыжик. Он прав! Никаких задних мыслей. Пока. Все мысли, силы, чувства только для борьбы с врагом!.. Вроде, чуть потеплело. Или я пригрелась? Или у меня опять жар? Какой он все-таки горячий, этот рыжий сухарь-капитан. Все не решусь спросить его про жену и детей. А он молчит. Нет, нельзя об этом. Нечестно. Все мысли сейчас, даже сны должны быть только о работе. Ради этого надо заставить себя спать. Отдых нужен, чтобы вернуть силы. Наша с ним работа: неустанная борьба с захватчиками. Меня, наконец, сморило… Интересно, могут ли сниться нам с ним … общие сны? Хотя бы чуть-чуть одинаковые… в таких тесных объятиях… (Затихает.)
Капитан (отпал ото сна): Что-то такое снилось. Одна мысль. Если могут сниться мысли. (Косится на Радистку.) Или она толкнула во сне? Вроде спит крепко. Это хорошо. Лучше восстановится. Насколько можно в такой обстановке… Что же снилось? Кажется, связано с ней. И по делу (Укладывает ее удобнее.) Какая щуплая. Ощущается сквозь все рваные тряпки. А как иначе, уважаемый друг мой? В этих условиях да не отощать? Ну, женщины, обычно, по сравнению с мужчинами, мелковаты. Но, признайте, мой буйный воин, бывают очень мелкие мужчины и очень крупные женщины. Исключения, и они подтверждают общее правило. А, это мне и снилось. Если выберемся… Ну-ка, капитан, без пораженчества и паники! Выберемся, и все тут! И я обращу внимание начальства на эту проблему: женские размеры меньше, чем мужские. Надо это учесть при подборе обмундирования и снаряжения. Для солдата, особенно для разведчика и диверсанта, точная подгонка снаряжения первое дело. Конечно, лучше бы обойтись без женщин на фронте. Как природно флотский человек, вы, капитан, понимаете, эти суеверия… баба на корабле!.. ни при чем. Не женское дело война. Но пользы от них много. И непосредственно на фронте. И даже в разведке. Есть навыки, которые женщинами осваиваются лучше, чем мужчинами. По их природе. С этим, по справедливости, дружище, не поспоришь. Вот эта щуплая Михайлова. По-женски, я бы уточнил, по-девчачьи упряма: все поперек дисциплины! А специалист из нее неплохой. Будет. Трудолюбива. Внимательна. Вдумчива. Как к радисту, к ней никаких претензий. Бойкая… Бойкий специалист. Капитан! Тратите попусту краткие часы отдыха. Долой лишние мысли! От них… Перед глазами два лица: детское и женское. Помни одно: враг оборвал их жизнь. Даже могилы нет. Знай одно: боль и ненависть. И думай только о возмездии. Ни о чем другом. И ни о ком другом… Итак, главное ясно: подгонка снаряжения под женские размеры. Запомнить. Хм… а сны у Михайловой сейчас похожи на мои? Или ей ничего не снится? При такой усталости! Угрелась. Или у нее жар? Это была бы незадача. Совсем не сможет двигаться… (Коснулся губами лба Радистки.) Вроде температура в норме. Завтра велю отсиживаться тут. Сам наведу на цель наши самолеты... Капитан, почему нарушаете дисциплину? Немедленно спать. Профессиональный навык разведчика: уметь заставить себя отключиться и отдыхать в любых условиях. Спать немедленно! Вот-вот рассвет. А нам хлопот с этим аэродромом… (Затихает.)
Рассвело. Капитан сел. Радистка тут же очнулась.
Радистка (с сонной и ясной улыбкой): Доброе утро… (Села.) Я сейчас. Я помню.
Она надевает наушники и настраивает передатчик. Он сворачивает цигарку.
Капитан: Подтвердите вчерашнее сообщение. Координаты. И условия пеленга.
Радистка: Готово.
Капитан: Далее. (Глухо.) Рацию забираю. Иду туда (махнул рукой), ближе к цели. Теперь вам выбираться самой. Стемнеет, спуститесь к реке. Лед тонкий. Запаситесь жердью. Поможет, если провалитесь. На том берегу Малиновка, километра три. Там вас встретят.
Радистка: Очень хорошо. Только рацию вы не получите.
Капитан: Ну, ну, это вы бросьте.
Радистка: Я отвечаю за рацию и при ней остаюсь.
Капитан: В виде бесплатного приложения. (Озлился.) А я вам приказываю.
Радистка: Знаете, капитан, исполню любой ваш приказ. Но рацию отнять не имеете прав.
Капитан (вспылил): Да поймите же вы!..
Радистка: Я понимаю. (Спокойно.) Это задание касается меня одной. (Гневно, глядя ему в глаза.) Вы горячитесь и беретесь не за свое дело.
Капитан (хотел сказать нечто обидное, но превозмог себя): Ладно, валяйте, действуйте. (Мстительно.) Сама додуматься не могла, так теперь вот...
Радистка (насмешливо): Я вам очень благодарна, капитан, за идею. И вообще. Вы…
Капитан: Что?
Радистка: Нос дерете, вот что! Как мальчишка. Рисуетесь под пожилого, а по правде…
Капитан: А вы пожилых не жалуете? (Глянул на часы.) Чего же вы сидите? Время! (Огляделся.) Сыростью несет. Туман… Зато можно двигаться скрытно.
Радистка (взяла рацию, сделала пару шагов, обернулась): До свидания, капитан!
Капитан: Идите, идите. А я к реке. Мне вас прикрывать… (И растаял в тумане.)
Радистка: Трудно ползти. Нога… Рация будто потяжелела. Где-то в тучах плывут огромные корабли. Пропеллеры буравят черное небо. Штурман командирского корабля слушает шорохи в мегафонах. Пилоты и стрелок-радист тоже слушают свист эфира. Я словно лечу с ними… Но сигналов рации нет. Я тут, ползу по хлюпающим лужам, по гнилому снегу. И сверху снег… Кругом сырой черный туман. Черно в глазах. Чуток отдыха. (Положила голову на согнутую руку.) Не опоздать… Не заблудиться. Вперед! Корабли близятся во мраке ночи, но я еще не слышу их моторов. Только шорохи и плеск воды, не застывшей даже ночью. Вперед! Корабли ждут сигнала!.. Здесь. (Села.) Сейчас. (Отерла лицо.) Если враги засекут рацию, меня убьют. Ну, и что? Убили же Димку. И других, хороших. Я разве хуже их? (Надела наушники.) Навести наши самолеты на цель… Успеть! (Настраивает рацию.) Вот… Мои позывные (быстро работает ключом) тихо зазвучат у вас в наушниках. Держась за эту тонкую паутинку звука, могучие корабли враз повернут на боевой курс. Ревущие, они мчатся в тучах. Родные, голос моего передатчика, как песня сверчка, ваш поводырь! Слышите меня? (Сдвинула наушник.) Ниточка не прервется. Слушайте! (Надела наушник, работая ключом.) Все ваши бомбы сюда, на призыв рации. Самолеты врага здесь! Весь аэродром укрыт маскировочной сеткой. Моя морзянка притянет с неба бомбы на головы врага… Коленям мокро в яме. Тоска… Умирать в такую погоду противно. А при какой погоде это приятно? Нога немеет. И горячий обруч сжимает голову. Знобит. (Поднесла руку ко рту.) Губы горячие, сухие. Простыла. Уже неважно. (Клонит голову.) Не терять сознание! (Встряхивает головой, облегченно.) Сигнал звонко поет в наушниках. Рука сама жмет рычаг ключа. Какая дисциплинированная! Прямо автомат… Хорошо, что я пошла, а не капитан. Разве у него будет рука так работать? А не пошла бы я, была б сейчас в Малиновке, в лагере партизан. Там горит печь, мне дали бы полушубок... Теперь уже ничего не будет... Странно. Лежу тут, рука сама жмет ключ, а я думаю. А где-то Москва. Много людей. Они не знают, что я тут. Я храбрая? Мне не страшно. Почти. От того, что больно, вот и не... Скорее бы! Что они, в самом деле, не понимают: я больше не могу! (Всхлипнув, нажимая ключ, легла на бок.) Я вижу все огромное небо. Там… его лизнули прожекторы! Я слышу рокот наших моторов. (Сквозь слезы.) Родные! Наконец вы ко мне прилетели. Мне здесь плохо … Ой, вдруг я вместо позывных послала эти слова? Что они обо мне подумают? (Села.) Стучать раздельно, четко, чтоб не сбиться. Моторы все ближе!.. (Вслушалась.) Вражьи зенитки! Ага, не нравится? Нет боли! (Сильно стучит ключом.) Бейте, бейте!
Ахнула первая бомба. Радистку кинуло на спину. Оранжевые сполохи в черноте. Визг бомб. Глухие удары. Рация упала. Радистка подняла ее – и снова на ключе.
Бомбы словно летят в мое укрытие… (Новый удар опрокинул ее; присела, зажмурилась.) Вспышки бьют сквозь веки. Земля ходуном! Разрывы, черный туман, и само пламя пропитаны бензиновым чадом… (Череда особенно сильных ударов.) Бейте! Бейте! Я потерплю!
Сплошные сполохи. Ее валит наземь. И вдруг тишина. Радистка зашевелилась.
Как тихо. Темно. На аэродроме треск и взрывы. Зенитки не слышно. И моторов… Снова одна. Тоска… Встану? Ног не чую. Ах, да. Я, видно, контужена. Ноги и отнялись. Вот и все. (Легла щекой на землю.) Хоть бы бомба упала сюда! И все просто. Я бы и не поняла, что стряслось самое страшное. Теперь оно караулит впереди. Будет медленно наползать… Нет. С другими было хуже, и все-таки уходили. Ничего плохого не может со мной случиться. Я не хочу этого. Я не хочу!.. (Прислушалась.) Мотор? В небе?.. Нет… Машина?
Автомотор удалился, опять приблизился. Два луча скользнули во тьме. Сверкнуло. Взрыв! Слабей, чем от бомбы. Близко треск выстрелов. Крик. И все стихло.
Ищут. А лежать так хорошо… Неужели и этого больше не будет? Лучше лечь на спину… (Резко застонала.) Как ударила боль… Какая горячая боль… (Сникла.)
Она попыталась встать. И упала. Из темноты тенью скользнул Капитан, склонился над ней и одной рукой дергает застежку ворота ее гимнастерки.
Какие твердые пальцы… Холодные… так приятно. (Открыла глаза.) Это вы? Вы за мной пришли? (Заплакала.) А я идти не могу…
Капитан (отер ладонью ее лицо): Ничего. Я наши санки прихватил. Только вот одна рука у меня … болтается, как тряпка. (Задержал руку на ее лбе, задумался.) Ну-ка…
Капитан ухватил Радистку одной рукой за пояс комбинезона и втащил на санки.
Радистка (глаза закрыты; почти в бреду): Что так скрипит? Громко… Враги услышат! А, это полозья по грязи… Мы снова движемся… движемся… Нет… Нет… (Вдруг очнулась.)
Капитан сидит на пне, в зубах – конец ремня, стягивающего его голую окровавленную руку. В другой руке пистолет, дулом в сторону Радистки. Она напряглась.
Капитан (внимательно глядит на Радистку, не выпуская ремня из зубов): Как вы?
Радистка (обессиленно): Никак. (Закрыла глаза.) Оставьте меня. Я обуза.
Капитан: Еще чего! Давеча вы сообщили, что счастливы меня снова видеть. Сам от вас слышал. Да, мой видок разочаровывает. Но еще не край. А если что… Разведданные и добытые вражьи документы в вещмешке, в клеенке. Но речь пока не о том. Вот вздохну…
Вдруг, уронив руки, впал в забытье. Радистка, дотянувшись, взяла пистолет, начала заворачивать в свою шапку, приложив к груди. Капитан очнулся.
Ей, вы это чего? Отдайте оружие!
Радистка: Шорох вон там… Показалось. (Помедлив, отдала пистолет.) Я обуза. Уходите. Документы надо доставить нашим. Вы сможете. А я… (Твердо.) Обуза. Сил нет.
Капитан (пристально в нее вглядывается): Глупости бросьте. Никто не знает о себе, что он может перетерпеть и вынести. (Нарочито насмешливо и едко.) И не спорьте со мной! Потому и не люблю женщин на войне, что они препираются и обсуждают приказы.
Радистка: Интересно, что еще вы не любите, кроме женщин?
Капитан: Не люблю, когда счет в пользу врага… Приказ: терпеть. Двигаемся! (Пытается встать.) Так. (Помолчал, глядя в себя.) Кажется, отдых придется продлить…
Радистка: Почему вы такими словами сказали… о терпении?
Капитан (в полудреме): Само как-то так сказалось… А что?
Радистка: У меня папа из старинного священнического рода… И его мама, моя бабушка, когда кто-то в семье много жаловался на трудности и усталость, говорила: никто не знает предела своих сил и никому не посылаются испытания не по силам его.
Капитан: Да, похоже. (Трет уши, отгоняя дрему.) Видно, из каких-то проповедей. (Вновь пробует встать и не может.) Никуда не гожусь. Извините. Ну, что ж… Возьму из мешка запасные обоймы. А вы… Пробуйте добраться сами, немного осталось.
Радистка: А вы?
Капитан: А я тут слегка отдохну. На пеньке. Нарочно для меня врыли.
Опять хотел встать, но застенчиво улыбнулся и свалился на землю. Она подобралась к Капитану, перевела дух и пытается втащить его на лыжи-санки.
Радистка: Тяжелый… (Натужно.) Худел, худел, а все равно… Намучаешься, пока втащишь … Плохо лег, лицом вниз. Нет сил поправить… (Дергает постромки.) Ну, давай… Двигай! Больно как… Нестерпимо! От каждого шага… Никак не упереться в раскисшую грязь… Еще!.. Двигай же!..
Упорно дергает за постромки, и, пятясь, тащит сани по раскисшей земле.
Что со мной? Все мутится… Я еще не упала? Двигай же!.. Как это может еще продолжаться? Почему я не свалилась еще в грязь? Сил нет совсем… Двигай же!.. Давай… Сейчас, переведу дух… Глаза закрываются… Не сметь падать! А то не встанешь… Давай!..
Капитан сполз на землю, положил грудь и голову на сани. Здоровой рукой взялся за перекладину, оттолкнулся ногами от земли.
Капитан (свистящим шепотом): Так вам будет легче.
Он полз на коленях, полуповиснув на санях, срываясь, ударяясь лицом о землю.
Радистка: Опять сполз. Сейчас… (Подсовывант ему под грудь сани.) Не видеть бы… Но нет сил отвернуться и не глядеть на это почерневшее, разбитое лицо… его лицо…
Она упала; Капитан перекатился к ней, втащил ее на санки и взялся за постромки.
Капитан (рывками двигая санки): Нам только… через реку… и… все…
Смена света и сумрака; свист, шорох, скрип, скрежет, свет-сумрак...
Радистка (в полубреду): Ноги не идут. А как я иду? Это сон… Не спать! Какой скрежет… Это сани по снегу, по земле… Что так дергает? Вверх-вниз. Как в гамаке. Холодно. Лед?.. Противный треск… Душно!.. Смерть не может сниться! Вода сверху… Ничего не вижу!..
Тьма. Тени. Шорохи. Проступил силуэт Капитана, склоненного над Радисткой. Что-то делает с ней, потом со своей рукой. Куда-то сдвинулся. Все исчезло...
Свет. Она сидит на нарах, удерживая на груди ворох одежды. Напротив Капитан, баюкает руку, подвешенную к груди и зажатую меж двух обломков доски.
Радистка (с закрытыми глазами): Какой пристальный взгляд… Кто смотрит?
Капитан: Открой же… я прошу… свои чудные глазищи!
Радистка (открыв глаза): Рыжик… Лохматый. Желтый… Борода грязная. Живой.
Капитан (изменившимся голосом): Проснулись?
Радистка: Я не спала.
Капитан: Все равно, это тоже вроде сна.
Радистка: (подняла голую руку, жалобно): Это я сама разделась?
Капитан (сердито): Это я вас раздел. (Перебирая пальцы на раненой руке.) Мы же с вами вроде как в реке выкупались, а потом… я думал, что вы ранены.
Радистка (посмотрев ему в глаза, тихо): Все равно.
Капитан (согласился): Конечно. Теперь уж… Думал, не дотащу. Но тут на нас наскочил партизанский дозор. Так что мы у них в лагере.
Радистка (улыбнувшись): Я знала, что вы вернетесь за мной.
Капитан (тоже усмехнулся): Это почему же?
Радистка: Так… Знала.
Капитан: Чего вы знали? Маяк для бомбежки! Вас могли убить. На этот аварийный случай я нашел стог, чтобы сигналить огнем. Во-вторых, вас запеленговал броневичок с радиоустановкой. Он вас уже… Я ему гранату сунул! Чего вы могли знать? А в-третьих...
Радистка (звонко): А я чувствовала! А что в-третьих?
Капитан: Вы очень хорошая девушка. (Резко.) И где вы слышали, чтобы кто-то поступал иначе? Бросал своих… Лучше признавайтесь: зачем мой пистолет к себе пристраивали?
Радистка: Военная тайна! В шапку заворачивала. Заглушить выстрел. Если враг рядом…
Капитан: Вы чего удумали тогда?!
Радистка: Сказала же вам: померещилось что-то… (Села, придерживая одежду.) И к чему вам теперь? Для пользы дела? Учить курсантов на моем примере?
Капитан: Угу. Чтоб не мерещилось лишнее… Ишь, какая вы скрытная девушка!
Радистка: Знаете, я… (Сияя глазами в его глаза.) Я… вас… кажется… очень люблю.
Капитан (отвернулся): Это вы бросьте.
Радистка: Ой, у вас уши побелели. И… Я вас не так… (Гордо.) Я вас просто так люблю.
Капитан (глядя исподлобья, застенчиво): А у меня не хватает смелости говорить то, о чем я думаю. (Прикрыл уши руками.) И это очень плохо. (Опять посуровел.) Верхом ездили?
Радистка (невинно): А вы хотите взять меня на закорки?
Капитан (слегка растерялся): Вот еще.
Радистка: Ну, если вам неприятно, я, конечно, не напрашиваюсь.
Капитан (помявшись): Может, это и приятно… Чтоб вас на закорках… (Вовсе через силу.) Но мне и вас, и рацию сейчас не осилить. (Еле слышно.) Что-то я совсем скис…
Радистка: Почему вы так боитесь признаться в понятной слабости? Это же не навсегда!
Капитан: Не люблю трепаться о себе… Да еще насчет слабости. Так не ездили верхом?
Радистка: Нет…
Капитан: Поедете. Снаружи нас ждет партизанский связной. Смешной такой! Гаврюха, бывший пчеловод. Да не делайте таких глаз! Оттуда ничего не видно. Одевайтесь. Он с лошадью… Ну, что вы так смотрите? Если вообще есть лошади на свете, то почему бы не быть, например, пленным лошадям у партизан? И почему бы нам ими не воспользоваться?
Радистка (сдвигаясь в полумрак): А вы?
Капитан: Он и мне привел коняшку. Я с поводом и одной рукой справлюсь. Одевайтесь! (Встал к ней спиной.) Еще о нем и его кониках. Они, хм, костлявы. Где найти зимой корм для пленных немецких гюнтеров? И у Гаврюхи видок еще тот! Зарос по самые глаза. Он парень с юмором, и себя рекомендует так: «Я ща на дворняжку похож. Но прогоним оккупантов, побреюсь. У нас парикмахерская важная была. Зеркало во! В рост человека…»
Радистка (одеваясь, из-за спины Капитана): Я тоже любила глядеться в такие зеркала.
Капитан: Едва ли оно у них уцелело… О лошадях. Они куцехвостые. Гаврюха непременно вам скажет: «Не сомневайтесь насчет хвоста. Конь натуральный. Порода такая». И добавит: «А я пешочком. Гордый, стесняюсь на бесхвостом коне ездить. Народ смешливый у нас. Война кончится, а они все дразнить будут». Так почему вы тогда в лесу за пистолет?..
Радистка: Не скажу! Уже не важно. Вы-то к чему пистолет достали?
Капитан: Ну… Себя проверял: дрожит рука от слабости, или держу прицел твердо?
Радистка (давно оделась): Какое розовое, тихое утро… Земля и деревья согрелись. От них так нежно пахнет теплом… Смотрите, уже проклюнулись ростки. Зеленые. Веселые!..
Капитан (обернулся; поймав ее взгляд, смутился): А еще этот Гаврюха-коновод любит утешать собеседника своей автобиографией: «Я, говорит, раньше куру не мог зарезать. В хоре тенором пел. Я же прежде пчелами занимался. Пчеловод профессия задумчивая… А сколько я этих фашистов порезал! Теперь я злой, обиженный…»
Радистка (подковыляла к нему близко-близко): Мне сейчас так хорошо. (Посмотрев в его глаза, потупилась и с улыбкой шепнула.) Я сейчас такая счастливая.
Капитан: Еще бы. (Как бы не понимая, что к чему.) Вы еще будете счастливой. Обопритесь на мое плечо… А я думал: только из меня надо тайны клещами тащить. А вы…
Радистка: Не про все можно сказать и не обо всем можно спросить. (Про себя.) Ну, почему я не могу спросить о его семье?.. Нет! В кулак сердце, как он. И тот партизан. Как все. Ничего не загадывать! После госпиталя вернусь в отряд… Непременно спрошу!
Капитан (про себя): То-то, дружище капитан. Как запрешь собственное сердце наглухо, так потом и сам открыть не можешь… А она права. Солнце все выше. А на душе все радостнее. Ну, перележим в госпиталях. Встретимся в отряде. Все ей про себя расскажу…
Они ушли. Короткие и быстрые перемены света и звукового ряда. Краткая пауза… и с разных сторон появляются Радистка, с книгой в руке, и Капитан.
Эпилог первой части и пролог второй:
Каждый из них снимает какую-то часть обмундирования или деталь амуниции, обозначая тем самым «выход из образа». Теперь это просто Он и Она.
Она раскрыла книгу. Он встал у нее за плечом. Читают на два голоса, вслух.
Он: Когда капитан вернулся из госпиталя в свою часть, товарищи не узнали его. Такой он был веселый, возбужденный, разговорчивый. Громко смеялся, шутил, для каждого у него нашлось приветливое слово. И все время искал кого-то глазами.
Она: Товарищи, заметив это, догадались и сказали, будто невзначай: «А Михайлова снова на задании». На лице капитана на секунду появилась горькая морщинка и тут же исчезла.
Он: Он громко сказал, не глядя ни на кого: «Боевая девушка, ничего не скажешь». И, одернув гимнастерку, пошел в кабинет начальника доложить о своем возвращении…
Она (помолчав): Этими словами, летом тысяча девятьсот сорок второго года, в самое тяжелое время войны, писатель Вадим Кожевников закончил свою повесть «Март – апрель».
Он: Наверное, так чаще всего и случалось в жизни. Тем более, в жизни на войне.
Она: Наверное, такие случаи о своем боевом прошлом могли бы рассказать ваши отцы или деды, мамы или бабушки. Или родственники…Те, кто прошел войну.
Он: Если, конечно, находили силы рассказать об этом. Они не любили и не любят на людях вспоминать о таком.
Она: Слишком горьки подробности. Невыносимо!
Он: И слишком сокровенны…
Она: Но мне… Не хочется расставаться с нашими героями!
Он: И мне. Давайте переведем дух. И опять соберемся и снова перенесемся в прошлое….
Часть вторая. ВЕСНА В ГОРОДСКОМ САДУ.
Выходят Он и Она (те, что были в первой части Капитаном и Радисткой).
Он (тот, что был Капитаном): Мы пересказали для вас, как смогли, повесть Вадима Кожевникова «Март – апрель». Но нам не хочется отпускать от себя… в прошлое… ее героев. Мы не знаем: остались ли они живы. Но хочется верить…
Она (та, что была Радисткой): Хочется надеяться, что они даже нашли друг друга.
Он: Пожалуй, случайно. Рискнем представить, как это могло случиться… Они вышли к своим в начале весны. Если остались живы, у них было еще три военных весны…
Она: Великая война в Европе кончилась в мае. Весна и жизнь торжествовали победу. А вскоре бои стихли и на востоке. И вот… парад Победы! На Красной площади в Москве.
Он: А через несколько месяцев началась большая демобилизация из армии. Домой, в Россию, эшелоны шли с запада и с востока почти год. И вот, представим себе, снова весна…
Она: Первая годовщина Победы! Небольшой городе. Еще не залечены раны войны. Много увечных. А скольких нет – из тех, кто жил здесь до войны!.. Сколько сгинуло их на востоке, но не на войне, а в лагерях… Безвестно. Безвинно… Но весна! Праздник!
Он: В городском саду играет духовой оркестр… Выходной день. Гулянье! Вдоль аллей, там и тут, калеки, на груди – медали. Кто-то откровенно попрошайничает. Кто-то, чтобы скрыть нищенство, продает самодельные бумажные «китайские фонарики». Кто-то стыдится того и другого… Самодовольно поглядывает вокруг милиционер в белом кителе.
Она: В городском саду играет духовой оркестр. Как до войны. Только всех музыкантов, может быть, два старика: один с помятой трубой-басом, другой – с кларнетом или с флейтой, да мальчишка с облупленным огромным барабаном.
Он: Безногий инвалид, умостившись на самокатной тележке, наяривает на гармошке, подыгрывая оркестру, и мелочь иногда летит в фуражку у его ног. Напротив него, с другой стороны аллеи, чудом удерживаясь на костылях, девушка виртуозно водит смычком по скрипке. И тоже в лад с оркестром. В городском саду играет духовой оркестр…
Она: Молодежь рассаживается на длинных скамейках. По краям парни в полувоенном. В середке девчата. Сидят тесно. На скамейке нет свободных мест…
Все, о чем рассказывают Он и Она, развертывается перед нами. На наших глазах возник тот удивительный послевоенный «парковый» оркестр. Выносят длинную – может, составную – деревянную скамью. Молодежь усаживается на нее.
Но можно все это и не показывать, обойдясь словесным рассказом.
Он (переодеваясь чуть в стороне): Знакомое лицо! Вот она, наша героиня. На ней юбка из ситца, светлая, в яркий цветочек. Блузка. Лихая задорная беретка на голове…
Она (тоже переодеваясь в сторонке): А вот и он. Потертые галифе. Сапоги, видавшие виды. Гимнастерка. Без погон. На плечо накинут пиджачок, перешитый из шинели.
Он (заканчивая переодеваться): Пусть у них будет встреча, как в кино.
Она: Или… Как в песне! (Оправляя цивильный наряд.) Когда сердца открыты, и не надо таить то, чем они живут. Ведь в хорошей песне все не по жестокой логике войны и не по суровой правде обычной жизни, а по логике и правде надежды. Пусть они встретятся!
Он: Если не в этой жизни, то хотя бы там, где правду и силу имеют мечта, вера и надежда… Это было бы по-честному: ведь есть же где-то рай для честных воинов!
Она: Ведь всем, после тяжелой войны, хочется думать, что теперь наступит… эх, если не рай на земле, то покой, счастье и любовь меж сердец. А разрушенное можно отстроить…
Он: Каждый хочет верить, что после всех потрясений… Все можно отстроить! Разрушенные дома, разоренные пашни, опустошенные души. И дорогу укажет надежда… Вон, ей машут подруги, теснятся на скамье, со смехом расталкивая отшучивающихся парней. Они кто в чем, смесь цивильного с военным: башмаки, сапоги, брюки, галифе, пиджаки, френчи, правда, без военных знаков отличия… Она, попихавшись, устраивается на скамейке.
Она: Уже не надо скрывать чувства. Оберегая нежность к другу от жестоких условий.
Он: Ничто не вынуждает скрывать эту нежность.
Она: Потому что другого раза может просто не быть…
Он (почти прошел мимо скамьи, скользнул взглядом, всмотрелся, подошел): Вы?..
Она: Я… И… Вы?!
Он: Здесь… В городском саду… играет духовой оркестр! На скамейке, где сидишь ты…
Она (оглянувшись): Нет свободных мест…
Он (выйдя из образа): Она медленно встает. Один из парней тоже начинает вставать. Другой его удержал, кивнув на лица наших героев. Музыка громче, кто-то нерешительно выходит танцевать. И вдруг все замирает, и на миг стихает музыка. Просто потому, что (входя в образ) Капитан и его Радистка делают шаг друг к другу.
Пиджак и беретка упали наземь Он тянется к ее берету. Она – к его пиджаку.
Она (смеясь): Как ваша рука?
Он (тоже смеется): А ваша нога?
Она: А как вы… здесь?
Он: Да я вышел в отставку. Там же, в своем родном городе.
Она: Который у моря?
Он: Ну да… Откуда вы об этом?..
Она: Я знаю! На разведкурсах об этом говорили.
Он: Ишь ты! Это же секретные данные из личных досье… Да, вернулся в свой город. Я при моей прежней воинской части вольнонанятый: приемщик военной техники. В этот городок, аж за Урал!.. командирован. Тут на заводе умелец-рационализатор, местный самоделкин, улучшил систему радиослежения и связи. Две модификации. Для сторожевых кораблей. И для береговой службы. И вот я… Вам это скучно, конечно. Смотрите, сколько народу танцует! Мы им мешаем. Может, мы тоже… (Повел ее в танце.) Вы-то как здесь?
Она: Значит, вы от флота… приемщик моей?.. Я и есть этот местный самоделкин.
Он (выкручиваясь): Всегда говорил про вас начальству на курсах: боевая девушка!
Она: Морской врунгель! А… Скажите, мой боевой учитель, вы верите в судьбу?
Он: Я верю в правильно организованную учебу. И в тех, кто умеет хорошо учиться.
Она: А я стала фаталисткой. Поверила в судьбу. Вдруг. Сразу… Сегодня. Сейчас.
Он (в лад оркестру): В городском саду играет духовой оркестр. На скамейке, где сидишь ты, нет свободных мест. Прошел чуть не полсвета я, с такой, как ты, не встретился, но думать не додумался (ей на ухо), что встречу я тебя… Эта скрипка… Душу будоражит.
Она: Вы прежде… скрипку не любили.
Он (перестал танцевать): В первый же день войны… вражеские танки проутюжили наш приморский гарнизонный городок. И… горели развороченные дома. Из развалин… музыка: то ли радио уцелело, то ли что… патефон заело… и среди пылающей тишины, над дымом, гарью, над обломками и телами… нежная трель скрипки… раз за разом…
Она: Не надо. (На миг коснулась пальцами его губ.) Не надо.
Он: Как сон во сне… Вокруг нас в танце кружатся все. Кто с кем встал в пару, кто как может. И будто кружатся деревья… и все… А у меня перед глазами мой разбитый горящий дом, и кровь… А в ушах та скрипичная трель… Не дожидаясь, пока на фронт отправят нашу морскую пехоту, я добился, чтобы меня списали на берег, сразу в разведку… и…
Она: Не надо. (Помолчав.) Я тогда, перед госпиталем, написала вам записку: выдержала ли я экзамен… в лесу. Но хотела спросить о другом. Не смогла. И не оставила вам письма.
Он: Я понимаю. А если б не встретились? Мог быть другой? Когда беда, стихия… Или война. Гибнут случайно… Самые родные. Людям надо вместе спасать друг друга. Одолеть беду. И жить! Любить. Растить детей. Цветы. Хлеб. Водить машины, самолеты. Не в бой! Работать до упаду. Петь и танцевать. Под мирными звездами… Когда из-за смертей столько разлук, надо поддерживать друг друга и отогревать сердца… Все живо в памяти! Но нельзя судить новые встречи, если ожиданию нет конца, и невмоготу одиночество…
Она: Я бы ждала, сколько могла. А потом бы ушла в монастырь.
Он (на миг смешался, и спросил о другом): А ваши живы?
Она: Папа. А мама… Сердце. Ее взгляд помню… когда я уходила на фронт.
Он: Мне многие рассказывали: всю войну и после… помнился им прощальный взгляд любимых глаз. Родительских. Детских. Женских. Когда расставались у порога. Или у вагона. Когда запрыгивали в кузов отъезжающего грузовика… И перед атакой. И в тот миг, когда близких или друга уводили в плену на расстрел. У каждого по-своему. Но память у всех о том похожа. Как наваждение. И еще… Разбитые дома и мертвые люди. И... музыка! Радио. Или патефон. Мне многие рассказывали. Похоже. Как у меня… Как наваждение.
Она: Был воскресный день. Когда напали. Помните? Утро. Люди радовались отдыху. Радио включали, послушать веселую музыку… Никто не знал, что уже идет смерть.
Он: Наваждение памяти: прощальный взгляд… Веселая музыка среди крови и разрухи…
Она: Я порой… Наяву слышу звон капели и обледенелых веток на ветру. Как серебряные ложечки по стеклу. Я силюсь сквозь ветер и звон услыхать ваши шаги. А в ушах пиканье морзянки. Отовсюду! Будто я и множество радистов работаем на ключе. Из радиоэфира сквозь морзянку рвутся военные песни, военные сводки, переговоры летчиков, отчаянные крики окопных связистов… Я готова умереть… и взять вражьих жизней за мою, сколько сумею!.. И жду, жду шорох ваших шагов. Изо всех сил! Мне мерещится до сих пор…
Он: Много людей потеряло разум среди ужасов невообразимой гибели. Надо все строить заново. И лечить душу. Выправлять память… И освобождаться от наваждения смерти.
Она: Свою военную разработку… я приспособила и для мирных судов.
Он: Я же говорю… всегда говорил о вас: «Боевая девушка!»
Она: Угу. Будете теперь долбать мою мирную разработку. А я все ждала ваши шаги…
Он: Вот я пришел! За тобой. За вами… теперь просто не угнаться!
Она: Для меня… Вы все время на шаг впереди. Где-то там! С той весны в лесу.
Он: Я полмира… Я смог пройти полмира, иначе не было бы встречи… Я вдруг сейчас понял: всегда готов был пройти полмира… (Тихо.) Это правда. Чтобы вас снова встретить.
Она: Если б вдруг стал слышен радиоэфир! Мир пронизан праздничными радиоволнами. Мы среди них. Они летят сквозь нас. На всех частотах песни, радостные голоса дикторов, поздравления… Репортажи о мирных стройках. И музыка, веселая музыка… Отовсюду!
Он: И вокруг все танцуют. И в городском саду играет духовой оркестр. Снова!
Она: Все танцуют. (Вновь коснулась его губ.) И вы снова научились радоваться скрипке. (Ее пальцы скользят к его щеке и возвращаются к губам.) Тут, в уголке. Нервик бьется.
Он: Это… после второй контузии.
Она: От вас такая сила и нежность… Как я ждала!
Он: Готов пройти полмира я, чтобы с тобою встретиться…
Она: А тогда, на курсах… И после, в лесу на задании… Вы…
Он: Ты!.. Ведь такой, как ты, желанной, больше не найти.
Она: Ты… Воспринимали меня с большим сомнением! Видно, поэтому ничего от вас не шло. Когда лежал со мной в весеннем лесу. Как полено. Такой твердый!
Он (смутившись): Это от усталости. И от забот.
Она: Три раза ночью и один раз днем!.. В обнимку. И ничего не шло. Как полено!
Он: Верь, такой, как ты, на свете… Нет наверняка! Чтоб навеки покорила сердце моряка.
Она: Морской врунгель! А я верю. В душе будто струна гудит. От восторга…
Он: По морям и океанам мне легко пройти…
Она: И даже уши не белеют! Но я верю.
Он: А к такой, как ты, желанной, видно, нет пути.
Она: Но ведь нашел же!
Он: Случайно.
Она: Не знаю… Я верила. Неважно, как и почему. Важно, что мы встретились.
Он: Судьба?
Она: Не знаю… Меня демобилизовали за год до победы. По контузии. Нет, все уже прошло... Я перенесла документы из института в техникум. Мне, как фронтовику, пошли навстречу. А та разработка, из-за которой вас прислали сюда, стала темой моего диплома.
Он: Из института переводиться в техникум… Зачем?
Она: Не зачем, а почему. На военной кафедре нашелся один… Очень ко мне скептически и недоверчиво отнесся. У женщин курячьи мозги. Его слова. (Почти невинным тоном.) Вам же знакомо такое отношение к женскому уму?
Он: А я разве когда?.. Да я же…
Она: Морской врунгель. Но все еще верю… Тот, на кафедре, сам не воевал. А меня подзуживал: надо, дескать, еще проверить, что вы на фронте делали, среди мужчин. Однажды полез проверять. И я ему врезала… одним из приемов морской пехоты.
Он: Опять повторю: всегда знал, что вы боевая девушка!
Она: Военный начальник, который меня консультировал по моей разработке, сказал: от греха подальше, переходи в техникум, где я преподаю. Там и стипендия большая. На защите диплома он рекомендовал мою работу к внедрению, на здешнем заводе. У меня там кое-что связано с радиолокацией, а это сейчас важно… А чтобы я, как автор, помогала производству, меня сюда, на год, в командировку. Думала, пригляжусь, обживусь, перевезу сюда папу. Но он сказал, что не может… От маминой могилы. От работы… И я, сразу после приемки, собиралась уезжать. Домой. И тут вы… Приемщик! Судьба.
Он: Наверное. Или… Чудо. Не верю в чудеса! Но… Будто в сказке.
Она: Или во сне. Даже страшно.
Он: Вдруг проснемся, и… Ну, тогда пусть так: судьба.
Она: В сердце… такое счастье… мучительное!.. что… Хочется смеяться.
Он: Наверное. Оттого, что пахнет липа… Иль роса блестит… От тебя, такой красивой, глаз не отвести. Как будто подарили другое будущее! Один шанс из…
Он и Она «вышли из образа». И все вокруг застывают, и музыка замерла.
Она: У них и был один шанс. Для встречи. В первую годовщину победы. И после еще раз.
Он: А затем правитель отменил праздник Победы. Чтобы народ привыкал к миру! И отдавал все силы возрождению страны. И только в этом находил бы радость.
Она: Прошлое бывает таким… Хочется вычеркнуть ужасное из памяти.
Он: Но получилось, что по команде надо забыть о Победе и о муках, принятых ради нее. Люди во власти… не все прошли фронт. И косились на фронтовиков. И те перестали прилюдно носить боевые награды, заслуженные кровью, трудом и самопожертвованием…
Возникают обрывки звуков: будто музыка хочет «оттаять» – и не может.
Она: Не надо лозунгов. Мы не обо всех. А только о тех двоих… Не сворачивай в сторону.
Окружающие пытаются сдвинуться – и тоже не могут «ожить»…
Он: Не я начал… И я не сворачиваю! Почти двадцать лет, до повеления нового правителя, не было в наших городах праздников в память Победы. Там встречались бы фронтовики! Как за двадцать лет до того нашего Капитана и его Радистку свел случай…
Она: А я верю: такие встречи не случайны. Никому не дано отменить память о тех, кто был до нас. От кого произросла наша жизнь. Ох, и меня несет в сторону… Но если бы Капитан и Радистка не встретились… Мы бы сейчас тут не…
Он: Вот пусть и будет у наших героев шанс для встречи. Чтоб они дочувствовали все, что не успели. Чтобы память вылечилась от боли, а их судьба не зависела от… Ну, неважно!
Договаривая, Он и Она «входят в роли». Все вокруг оживает; воскресла музыка.
Она: Мы же могли разминуться! Я сперва пошла к сапожнику. Набойки на каблуки… Видите? Стерлись! А у сапожника заперто. Праздник! Все в парке. Ну, и я сюда… А тут вы.
Он: Ты! А тут я. И вы… Ты!
Она: А если бы сапожник работал? И вы бы ушли до того, как я сюда…
Он: Если бы да кабы… Встретились! Значит, пусть… Судьба. Общая. Танцуем?
Она: А как же?.. Каблуки!
Он: А как есть. В городском саду… Играет! Духовой оркестр.
Она: Вы… Ты… Не такой, как в том лесу. Вы… Изменился.
Он: Не меняются только дураки. Но все равно стареют… Стал хуже?
Она. Тогда говорил не так. Много казенных слов. А сейчас… слова человеческие.
Он: А если бы оказался не такой, как ждала? Разочаровал бы. И?..
Она: Ждала бы, сколько могла. А если бы не стал… Сказала же: в монастырь.
Он: Нынче монастырей мало. Не как в древние времена.
Она: Моя душа была бы монастырь. А я там затворница. Или была бы монахиней в миру.
Он: Монахиня в миру? Как это? Я не… Вы теперь и такое знаете?
Она: Я теперь много чего знаю… О чем не ведала до войны.
Он: Монахиня в миру… То есть, ни танцев, ни разговоров. Ни по душам? Ни просто так?
Она: Почему? Танцы. И беседы. Обычные. Не о том, что на сердце. И есть любимое дело. Ему тоже можно… всю себя. И… Вокруг много тех, кому не по силам душевная боль, сомнения. Им надо выговориться. Выслушать их. Помочь советом. Сочувствием… А в глубине души видеть вас. Говорить с вами. Чувствовать вас. Такого, каким вы придете в мою душу оттуда, где вы всегда на шаг впереди и потому невидимы. Житель моей души! Каждую черточку его я вижу днем и ночью, так ясно… Потому что он тот, кого жду, о каком мечтаю… Вот и ждала бы. Ждала! Внутри своей души. Как в монастырском затворе.
Он: А какие слова, чтоб отворить? Чтоб понять: все сошлось. Чтобы душа, как струна!
Она: В воздухе носится много слов. Толкутся. Истираются…
Он: Это точно. В эфире. И в душе. Сказанные и невысказанные. Из них выбираешь только те… Такие, чтоб как в песне. Точно про тебя. Какие сам бы спел, если б умел.
Она: Если бы вы пели, то я бы подыграла. Если бы умела.
Он: Ты… Вы сами про себя не знаете, чего умеете.
Она: Это вы сейчас стали во мне замечать. Что я не только местный самоделкин.
Он: Все не так, как было прежде, в городском саду. Но опять в саду играет духовой оркестр. Чтобы самая желанная, от которой глаз не отвести… Еще крепче покорила сердце моряка. Потанцуем? В танце все сложности сами собой… Как волной смоет! Запросто!
Она: Не зря в книгах пишут и в разговорах говорят: флотские офицеры бойкие. Ух!
Он: Напошлячил? (Прикрыл уши руками.) Извините! Я не такой, как… ты… ждала?
Она: Опять нервик… (Коснулась пальцами складки у его губ.) Бьется.
Он: И уши опять белые?.. А горле сухо. Не идут слова о том, что чувствую.
Она: Теперь я спрошу… Можно? Если б мы тут не встретились… Могла быть… другая?
Он: Снова сказать слова, что однажды я сказал… Жизнь казалась легкой. Было счастье! Но то слова для той, кого уже нет… Теперь нужны другие. Только ваши… для вас.
Она: Кажется, знаешь, какого ждешь. Да разве знаешь? Но я бы ждала. Не зная, кого.
Он: Чтоб до жути ясно: я только ваш. А вы… только моя! А в горле сушь. Слова не идут.
Она: Ждешь таких слов, чтоб… И знаешь: они не важны. Если встретишь такого, как тот, в весеннем лесу в окружении врагов. Никаких слов не надо… Хотя бывает всякое.
Он: Да… Теперь-то откроете: что вам тогда в лесу подумалось, и вы взялись за пистолет?
Она: Освободить вас… От обузы. Не потому, что доставить разведданные… вам одному проще… Я вдруг утратила веру. Но вы сказали: никому не дано знать предел своих сил.
Он: И вы смогли бы себя?.. Если бы край?..
Она: Жестоко задавать вопросы, на которые человек не знает ответа. Я не знаю. Сейчас, когда вы и я здесь… Я же не спрашиваю вас, смогли бы вы… меня… если бы край?
Он: На войне, порой, чтобы спасти от мук, от плена, от позора… Я признаю и принимаю: необходимость иногда неизбежно диктует… Но я упрямый спорщик. Больше, чем вы!
Она: Морской врунгель.
Он: Чем сильнее ужасные обстоятельства толкают на край, тем упрямее я сопротивляюсь.
Она: А как завирался! Как профессионал, предпочитаю работать один. Надо уметь жертвовать собой и другими… И тащил, тащил меня, обузу… Вопреки собственным словам.
Он: Не обуза! Без тебя… я тогда бы не вышел к своим. Вытащить тебя! И я смог. Я ощутил: я не засчитаю себе победы над общим врагом, если это будет без тебя.
Она: Морские врунгели… такие заносчивые! Будто кроме них никто не бился с врагами.
Он: Жил бы. Как все. Работал. Радовался миру. Но если без тебя… Победа не победа!
Она: Вот и не надо выпытывать друг у друга то, чего никто о себе не должен знать. В городском саду играет духовой оркестр! Идемте танцевать. Пока играет музыка. Идем!
(Хорошо бы, чтоб танцующие сошли со сцены. И чтоб в зале стали танцевать и подпевать, а потом пары составились бы из зрителей и артистов… «Танцуют все!» Пусть и поют – тоже…
«Прошел чуть не полмира я —
С такой, как ты, не встретился
И думать не додумался,
Что встречу я тебя.» «В городском саду» слова А. Фатьянова, музыка М. Блантера)
Москва, Окт. 2009 – февр. 2011 – апр. 2013
К оглавлению...
