Потребность в этой статье и попытки написать ее были давно. Сначала я не давал себе воли высказать в словах, то, что должно было реализоваться в спектакле, в том числе, чтобы заложить это туда, а не в статью. Потом, когда оба спектакля вышли в свет, я ждал отклика-понимания – услышан ли. Потом когда появилась возможность-необходимость этой статьи, так как отклика я так и не дождался, я ее начал писать… и бросил на пять лет. Теперь же вот видно и пришло ее время. Итак. Меня всегда и везде интересовал и интересует только авторский текст, как следователя факты, в котором есть вся исчерпывающая информация о том, что написал автор. Критику и прочее вокруг прочитанного хорошо изучать не до, а после прочтения произведения. Еще хуже перечитать сначала вступительные статьи с фабулой, о чем де писал автор и т.д., тогда вы рискуете не прочитать вовсе, то, ЧТО НАПИСАНО, а притянуть это к тому, ЧТО ОБ ЭТОМ НАПИСАНО, часто прямо противоположные друг другу вещи. Если автор посчитал нужным некоторый объем чтобы сказать то, что хотел, уделите ему то время, что он потребовал. Так что читайте эту статью не до, а после пьес Антона Павловича.
Теперь приступим. Основной темой, с нашей точки зрения, и «Чайки», и «Дяди Вани», и «Трех сестер» и, как апогея ее, «Вишневого сада» является тема – очага-семьи, и именно, как очага-вместилища ключевой идеи, «сверхзадачи» жизни целого рода-страны – народа. Корня, сути-стержня любого человека, утрата которого приводит к тому, что человек становится, что называется «перекати-поле» – выведенный на сцену в «Вишневом саду» персонаж – Прохожий. Эта тема роднит все четыре пьесы с Шекспировским Гамлетом, ибо это и есть – порвалась цепь времен. Не случайно они появляются на грани большого исторического потрясения, и слова Астрова про «десять-пятнадцать лет» звучат, не то, что пророчески, а трижды пророчески. Сейчас когда, судя по всему, мы опять переживаем время событий исторического масштаба, эти пьесы перестают быть – классикой, и становятся наисовременнейшими произведениями. Более современными, чем многая «современная» литература, боящаяся называть вещи своими именами, чтобы не быть «смешной», или по другим каким причинам и сильно заигравшаяся с формой. Чехов, будучи очень смелым человеком, к тому же человеком, прожившим большую часть жизни ежечасно готовым к смерти, пишет нам так, как, собственно и должен писать русский писатель, и, судя по его текстам, Пушкинский «Пророк» для Чехова, несмотря на блестящее остроумие, не фантазия на тему, а суть профессии. Чехов не боится пафоса. Пафоса боятся современные постановщики Чехова, будучи его персонажами, а не читателями.
Итак – «Чайка» комедия в четырех действиях.
Ну, прежде всего, разрешим массовые споры по поводу слова «комедия». Кроме возможной переклички с Божественной комедией и Человеческой, надо сказать далеких от бурного веселья, словом «комедия» Чехов подчеркивает, не жанр пьесы, а предостерегает постановщиков от сентиментальности, мелодрамы, и всяческих соплей различных красок, которые он, как врач, терпеть не мог. Вообще называя пьесы, то шуткой, то сценами из деревенской жизни, Чехов ищет возможность перенесения максимально правдивой картины действительности на сцену, а погоня за чистотой жанра, вероятно, его волнует наименьшим образом. И как человек с высочайшим чувством меры и вкуса, он, по сути, создает свои Чеховские жанры – чеховская комедия, например и т.д.. И ее нельзя ставить, как комедию Дель Арте, или устраивать цирк, что стало сейчас уже эталоном, так как юмор Чехова, проявляется именно через искренность переживаний персонажей, в противном же случае у зрителя складывается впечатление, что автор был весьма скучен и глуп. Чехов тяжел, его произведения болезненны, они заставляют нас физически ощущать эту боль, он мучит нас, как и должен делать хороший врач, он будит наш сон души, мещанскую желекомпотную профанацию человеческого духа, ибо этот сон порождает еще больших чудовищ, чем сон разума, но в Чехове нет и тени скуки. Скука – порождение «упакованной» жизни, которой Чехов и не жил никогда. Сейчас же, к сожалению, вместо того чтобы помучиться и полезть вслед за автором на те угрюмые утесы, где иногда все же светит солнце, Чехова просто притягивают за уши к своей кухонной «философии», аргументируя это тем, что все мол одинаковые. Нет, господа, сидя в «грязноватом» тепле, особенно купив его изменой самому себе, своей совести и предназначению, нельзя познать то, что Чехов вынес с Сахалина и за что, потом заплатил жизнью, жизнью, несмотря ни на что полной солнца и любви. Не стоит учить и править таких, как Чехов. Это смешно. Но невежество наступает, и люди, не видевшие первоисточника, по плохим копиям его начинают судить об Авторе. А вот это уже, не приемлемо. Итак, вернемся.
Несколько слов о Треплеве. Он традиционно изображается чрезвычайно экспрессивным юношей, в то время как его весьма зрелые рассуждения никак с этим не гармонируют. Он часто, наравне с Ниной, рисуется режиссерами положительным персонажем-страдальцем, хотя у Чехова нет положительных и отрицательных персонажей, а есть только наблюдаемые им вокруг себя люди. И поэтому здесь важен не возраст, который кстати, совсем уже не зелен, ему безусловно больше двадцати лет, Иван Четвертый уже несколько лет самовластно правит страной в этом возрасте, а прежде всего его тонкая душевная организация, какую скажем Чайковский сохранил до конца своих дней, но в отличие от Чайковского не наполненная любовью к другим, а замкнутая ровно на самом себе. Он, безусловно, талантлив, смел, дерзок, и у него нет никого, кто бы мог его поддержать на этом пути. Мать любит его, он ее единственный сын, но она занята своим театром, кроме того, она, возможно не без самопожертвований, встроилась в систему, она в обойме, как теперь говорят и главная ее забота сохранение себя в ней. Больше всего в жизни она боится выпасть из нее и потому так судорожно копит тысячи на черный день, когда это произойдет. Это не жадность, это страх, обычный человеческий страх перед нищетой, знакомый, кстати, всем людям нашего времени. И только когда прозвучит роковой выстрел, очень вероятно, она изменит всему, чему служила до сих пор. Она повторяю, очень любит сына, и его гибель наверняка станет для нее, не трагедией, а катастрофой. Теперь Сорин. Да с ним много говорит Треплев, но Сорин при всем желании не имеет возможности помочь ему. Он, кстати, очень важный персонаж этой пьесы, на него, хоть и против его воли, Аркадина возложила обязанность «хранителя очага», он также как и Войницкий, так на минуточку, сохраняет их общее родовое гнездо – имение, в которое, кстати, Аркадина, в своем ужасе перед концом карьеры не вложила еще ни копейки. Не будь Сорина, всей этой истории, извините, просто негде было бы происходить. Когда он умрет, начнется другая пьеса Чехова – Вишневый сад, с известным финалом. Кроме того, он болен, и абсолютно по-детски хочет жить, о чем повторяет многократно. У него нет сил и возможности в серьез заменить отца Треплеву, которого тому, прежде всего не хватает. У Треплева не нашлось взрослых друзей-мужчин, именно мужчин, которые могли бы в двух-трех словах вызволить его из лабиринта в котором он запутался. Если бы тот был способен их услышать, впрочем… Дорн попытался сделать нечто подобное, но он приезжающий, это очень важно для Чехова, автор сам частенько сквозит и в Астрове и, особенно, в Дорне – «контроль» «заботливого» Дорна непостоянен, кроме того, он несколько грешит судейским – пусть все идет, как идет, отчасти оправдывая этим и свои собственные поступки. Оставляя себе, возможность маневра, он сознательный одиночка, и никогда не доведет ничто до конца, чтобы не связать себя, потому и одиночка, кстати. Итак, трагедия Треплева – трагедия энергичного взрослого человека, одинокого в своем «мире», и возраст его проявляется в пьесе всего два раза, когда он так легко нажимает на курок своего ружья. Малейшее промедление, случайность, оклик, спасли бы его. И это некому было сделать. Но даже если бы это было сделано, это произошло бы и в третий раз, и в четвертый, ибо «чайка» была уже мертва. Тема «чайки» очевидно двояка здесь у автора в понимании своей «прекрасности». Прежде всего, это «мечта». Мечту убил Треплев, и бросил к ногам Нины, свою убитую мечту, свою веру, но веру и мечту жестокую, и мертворожденную фантазией, не жизнью. Именно гордыня, возникшая из ущемленного самолюбия талантливого, но оторванного от верного понимания веры и мечты человека, губит сначала ни в чем не повинную птицу – чайку, а потом и самого Треплева. Нина вопреки традиционному прочтению не предстает у Автора – Чайкой-птицей. Невинной жертвой. Хотя и сама себя ею называет. Но Чайкой – заведомо недосягаемой мечтой, с улыбкой Снежной королевы, миражем на краю скалы, она предстает вполне. Невольно или вольно, она становится заложницей этого образа, что видят в ней и Треплев, и Тригорин, и все остальные. Никому нет дела до живой Нины, но и живой Нине ни до кого нет дела, маска становится ее сутью, даже в такой мазохистской форме в итоге. Из текста пьесы ясно, что она, еще более чем Треплев, заражена той же горделивой псевдомечтой, и дело здесь не только в юности обоих персонажей, но, прежде всего, в эпохе идей! Идея личного индивидуального «счастья» полностью заслоняет для них саму суть слова счастья! С часть е-я. Прошло время, но ни страдания, ни «полнота» жизни ни в ней, ни в нем милосердия не разбудили, и именно ее приход к Треплеву, приход как к «функции человека», без мысли о нем самом даже в заводе, становится катализатором его выстрела-желания самоуничтожиться. Она пролетела и даже не обернулась, полетев дальше крушить все в себе и вокруг себя. Оба они совершенно безжалостны и немилосердны и к себе и ко всем другим. Они страдают, да, но других людей для них не существует вовсе. Нина абсолютно спокойно кадрится на глазах Аркадиной к Тригорину. Мы видим, что ей даже в голову не приходит, что это не только странно с точки зрения банальной морали, но и подло, хотя бы в отношении к хозяйке дома, где она в гостях. Треплев занят точно также сугубо своей «проблемой», и какова бы ни была к нему его мать, и тот же Сорин, они для него – функции, неживая материя, как и вся природа, кстати, включая убитую чайку. Его совершенно не интересует их мнение и самочувствие от происходящего, то же проявляется и к, единственно «любящей» в этой пьесе героине, Маше. Крайне навязчивой в своей «любви», ибо и она, ищет «свое» счастье, и так же «мстит» Медведенке, который, вероятно, порет за это все уже своих учеников, как Треплев срывается на нее из-за Нины. Эта такая цепь бесконечных взаимопредательств и полного отсутствия за гордыней, как раз чувства собственного достоинства, столь воспетого идеалами «личного счастья». Так что все они, безусловно, два сапога – пара, и именно потому и притягиваются-отталкиваясь. И все несчастны. И все несчастны вокруг них. Тригорин банален. Это его главная сила, стезя, кредо, философия. Он совершает некоторые потуги, но никогда и ничего не изменит, и, кстати, именно потому властно-слабой Аркадиной с ним удобно. Это классический тандем, не раз описанный в литературе. Тригорина нет без Аркадиной, он растет в ее тени, и потому все его «рывки» заведомо обречены, он никогда не променяет чужой комфорт на самостоятельную жизнь, только потом сменит разве что Аркадину 1 на Аркадину 2. Это такой вечный Молчалин, приживал-прощелыга, занявшийся теперь еще и литературой-моралите. Именно на него уходят, кстати, все деньги Аркадиной, которые она так заботливо «копит», задавливая сына, так что здесь их конфликт был бы как раз логичен и оправдан. Но в том то и беспощадность Чехова-наблюдателя, он показывает нам неспособность этих людей биться с источниками своих проблем, они выливают весь свой негатив и ненависть на жертвы своих же врагов-несчастий. Они, уступая перед сильным, за его обиды, бьют еще боле слабого. Здесь же объясняется и позиция Шамраева, человека грубого и циничного, но заведомо, сознательно обирающего имение Аркадиной, не уважающего этот дом за то, что в нем нет хозяина, царит псевдосвобода, «демократия», то есть взаиморассыпающающаяся, пожирающая друг друга система и некому его, Шамраева, поставить на место, что бы вернуло ему, Шамраеву, веру в светлое продолжение этой жизни. Кроме того, лукавый слуга, банальный вор, хоть и «дворянин-офицер» по паспорту, глубоко презирает, как и многие, его круга люди, не только занятие каким-либо искусством, но и любые размышления вообще, не приносящие реальной отдачи назавтра, сеном ли, или золотом, чинами ли, или пенсиями. И таковое же чувство презрения к себе, единственному «хозяйственнику» в этой пьесе, он же все время получает и от всех своих «хозяев» – «гениев искусства», «инфернальных созданий», абсолютно не уважающих ни его, ни его занятия, и даже самую его суть. Искренне! считающих его в глубине души быдлом, и Шамраев платит им тем же. Всех удерживает здесь только статус Аркадиной, и она правильно боится его потерять! у ней нет даже родных! Не говоря про сына. У ней есть только ее статус-деньги – пока еще есть. В доме Аркадиной нет хозяина (человека берущего на себя ответственность), нет защитника, нет судьи, нет взаимопонимания и распределения прав и обязанностей, нет взаимоуважения, нет любви, нет сострадания, нет веры, нет перспективы, кроме страха завтрашнего краха-конца, хотя, казалось бы, проблем не так уж много еще, и большинство их выдуманы именно бесовской «чайкой», вечно ускользающей, холодной, улыбающейся улыбкой издалека, улыбкою смерти. Таким образом, перед нами картина начала объективного конца-завершения старой системы, выраженная, в «Чайке», пока еще только в обществе элитарном, не захлестнувшая еще широкие слои общества. Перейдем теперь к «Дяде Ване». Это очевидное продолжение «Чайки». Перед нами опять дворянский дом, уже не затронутый «элитарностью», хотя и имеющий «своего», так сказать, «гения-отпрыска» в среде «элиты» и претензией на элитарность. Здесь хозяин как раз очевиден. Это всеми забитый и забытый Войницкий, везущий «воз» этого имения, и его верная помощница Соня. Но что же мы видим? Эти люди, живущие несмотря ни на что своей и честной жизнью, совершенно одурманены тою же Чайкой! Они, не видя перед собою, то, что есть хорошо, мечтают о том, что есть у «профессора» и Елены Андреевны! А у тех НИЧЕГО нет! Они приживалы, подлинные страдальцы. Создания, не уважающие себя, а тем более других. И всю свою жизнь, несмотря на свои «достижения» в «элитарной» среде Серебряков ЗАВИДУЕТ Войницкому! Он ненавидит его, ибо зависит от него полностью! Он всю свою жизнь «играет» и его предложение продать имение, не просто инфантильно-себялюбческое, не просто воинствующий индивидуализм никчемуши-приживала, но месть Войницкому. Разрушив, вернее не создав ничего своего, он хочет отнять у своего главного идеологического, философского оппонента его опору! И тем, его, наконец, победить. Лишившись к тому же и своей доли, вообще говоря, ибо, скорее всего предложенное приведет и его к финансовому краху, в итоге. Про моральный умолчим совсем. И почему дядя Ваня весьма точно понимает его «предложение» и действует логично же для обстоятельств сложившихся, но лицемерная «система ценностей», подмятая бесами и взятая ими на вооружение главной своей опорой, завладевшая умами большинства, в том числе и через брошюры Серебрякова, конечно же, сразу выставляет, его! единственного защитника всех! и самого «профессора» в том числе, включая даже и «приезжающего» Астрова – умалишенным. Неудачником-идиотом, на котором, впрочем, продолжает держаться весь дом! И главное сам Войницкий воспринимает себя как умалишенного! Он предает сам себя, хотя именно он – прав! По крайней мере, в своем собственном доме. Система уже явно, в отличие от «Чайки» проверяется на прочность извне. Враг, в сути же, просто слабый и подлый человек, выступает тараном, своего же базиса, на котором он сам существует! И в накале борьбы, даже Астров, столь много времени уделяющий переживаниям о «надвигающейся катастрофе», вот конкретно, в конкретный момент, не в состоянии стать на сторону Войницкого. Даже не стать, они в одной лодке сидят, а сказать, что он с ним! Это не модно! Это не оригинально! Это смешно! Это не обещано в «усладах» Чайки! А вот съездить в лесничество с Еленой Андреевной, ненавидя ее и себя за это, это он может. Люди сломаны «идеалом» личного «счастья», невозможного изначально в отрыве от счастья хотя бы одного, другого человека, кроме себя. Все ценности их жизни чудовищно смещены до наоборот. Они презирают за это сами себя, ненавидят себя и друг друга, но упорно идут за этой бесовской мечтой-уравнением без решения. Они переживают из-за того, что их деды и отцы, даже не посчитали бы достойным обсуждения. Они тонут в воде, что сами себе налили в стакан! Тонут в стакане воды! не в море. Море будет позже. Дом-семья же пока опять отстаивается. Первые две пьесы Чехова оставляют статус-кво неизменным, до времени. С потерями, но неизменным. Проблематика становится, на первый взгляд, еще только частным явлением индивидуальной судьбы, но Чехов рисует нам уже совсем другое – только на примере двух этих семей. Индивидуальная судьба – пьеса «Иванов», она для Чехова в прошлом. Сонь же, Войницких и Серебряковых уже миллионы, миллионы же и Елен Андревен и Астровых, и скоро, очень скоро начнутся – «Три сестры», а потом и, неизбежный уже, «Вишневый сад».
К оглавлению...
