Личностный аспект восприятия искусства.
Толчком к появлению этой стать-эссе, которая по своей сути становится продолжением статьи о восприятии произведений искусства, стал мимолетный разговор с товарищем, актером и замечательным чтецом, озвучившим немало книг, пополнивших современные аудиотеки. Когда я обронил, что Анна Ахматова долгое время для меня была лишь отдаленно-туманной барыней из Иного Мира, он воскликнул: «Я могу прочитать тебе лекцию об Ахматовой!».
Но в знаниях ли только дело, когда речь идет о нашем личном восприятии искусства? И если, к примеру, Шагал для меня лично эмоционально далек, то, сколько б мне не рассказывали о его интеллекте, сколько ни ткали толкований того, что в иллюстрациях доступно миллионам, мне он пока не становится ближе. Как, наверное, рассказы об иных экзотических блюдах не могут сделать их для меня или кого-то более аппетитными.
Вполне понятно, что как некий сгусток проблем, эта тема не раз поднималась. Достаточно вспомнить Рудольфа Арнхейма и многих еще более именитых… Но, поскольку речь идет именно о личностном восприятии, хотелось бы здесь обратить внимание, прежде всего, на личный опыт. Конечно, рассматриваемый сквозь призму мировой культуры.
Итак, когда мы прикасаемся к этой объемной и многоплановой теме, то в первую очередь бросается в глаза то, что можно было бы, с одной стороны, выделить круги и сектора личностного восприятия, а, с другой – его уровни.
Дело в том, что наше личное и индивидуальное, как это не печально звучит для певцов индивидуальности, нигде и никогда не являлось и не является только сугубо личным и индивидуальным.
Поэтому первый круг можно было бы назвать природно-физиологическим. Наверное, к нему можно было бы отнести реакцию на определенные цвета, запахи, звуки. Не случайно у самых разных народов в самые различные эпохи красный цвет ассоциировался и продолжает ассоциироваться с жертвенностью, мужеством, воинским делом. Ведь это – цвет крови. Вспомним лишь, что и у идущих в бой спартанцев, и у кшатриев, показательным цветом одежды был красный. Многие знамена тоже были красного цвета. Так что большевики, «красные» советского времени лишь использовали глубинный архетип. Да что большевики! Шапочки, мантии и зонты кардиналов в католической церкви тоже красные – цвета крови, пролитой за веру христианскими мучениками…
Правда, тут следует оговориться. В восприятии цветов существенно и то, что уже сопряжено со следующим кругом. Так, если мы традиционно воспринимаем черный цвет, как цвет траура, то у китайцев траурный цвет белый.
Но для нас при размышлении именно над этим кругом значимо то, что далеко не только восприятие цвета может быть отнесено к природному, условно «предсоциальному» (хотя, конечно же, понятно, что за тысячелетия эволюции у человека природное в огромной мере слилось с социальным).
В этом отношении вспоминается один эпизод. Местный художник, говоря о внуке, замечает: как-то, глядя на картину деда, кроха увидел т, чего не замечали взрослые – не явно поданное женское тело с проступающей грудью. «Мужик растет!» - прокомментировал автор картины. Но, пожалуй, пол тут вторичен. Когда моя собственная дочь стала рассматривать уже со своими малютками-дочками альбомы с копиями знаменитых картин, то вынуждена была отказаться от тех, где были обнаженные женщины. Младшенькая слишком возбуждалась. Отчего? – Ее возбуждали нагие груди, ассоциировавшиеся с материнским теплом и молоком. И позже, уже двухлеткой, оказавшись в доме у деда, где одна из комнат была увешана картинами, она из всего увиденного выделила копию брюлловской красавицы, собиравшей виноград. Хоть и не грудь, но тоже съедобно…
Второй круг личностно-индивидуального восприятия не только искусства, но и окружающего в целом, да и самого себя – это круг социокультурный. Иными словами, та составляющая нашего личного, которая рождена сплавом и одновременно своего рода «кольцами» семейной, этнорегиональной, региональной, отечественной и мировой культуры (в тех их проявлениях, с которыми мы, как индивиды соприкасаемся, взаимодействуем).
У Фрейда этот круг выделен, как суперэго, а Юнг пошел еще дальше – вглубь времен, акцентируя внимание на архетипах и вводя понятие коллективного подсознательного.
Своеобразным «мостиком», связующим первый и второй круги становится свежесть восприятия, относительная или радикальная новизна, обратной стороной которой может быть культурный шок. Иными словами, все сравнительно новое привлекает, но радикально новое, альтернативное привычному и принятому в определенной социокультурной среде может отпугивать и даже способно вызвать культурный шок. В приложении к искусству и поэзии это означает, что, к примеру, Есенин придал свое, новое звучание каким-то звуковым волнам русской поэзии и поэтому может быть признан, как автор шедевров, а вот «есенинщина», как нечто вторичное станет рождать уже совсем иное восприятие знатоков поэзии. С другой же стороны, резкая ломка глубинных основ культуры, отношения к дозволенному и недозволенному, наготе и т.п., способны рождать непредсказуемый (а, подчас, и программируемый) личностный взрыв эмоций. С чем непосредственно столкнулись миллионы советских людей и лично автор этих строк в годы перестройки.
Третий круг – круг неразрывно связанный с первым, но и отличающийся от него – это наше индивидуализированное восприятие чего-то конкретного. Точнее, та его составляющая, которая прорастает из детства, включая и самое раннее.
В моем собственном детстве был казус, который отложил отпечаток на долгие годы. Я очень не взлюбил художественный свист, который одно время можно было нередко услышать со сцены.
Почему? – Артист был чересчур надушен. Восприятие запаха оказалось слитым с восприятием собственно художественного свиста.
Похожим оказалось отношение и к выступлениям цыган, казавшимися мне аляповато-приторными. Возможно, тут уже дело и в семье. Такие гастроли по своим уже причинам не любила и мама. Отчасти, вероятно, и потому что довольно долгое время дом, в котором мы жили, выходил окнами на городской вокзал, подле которого частенько останавливались беспокойные цыгане. Однажды (опять-таки, мама, женщина отнюдь не воинственная в буквальном смысле слова) отхлестала тапками цыганку, которая попыталась их украсть. Да и у мальчишек были свои счеты. Хотя, когда уже повзрослел, с огромным наслаждением слушал в Ростове на Дону Валентина Баглаенко. Да и Сличенко в «Свадьбе в Малиновке» не рождал никакого негатива. Совсем напротив.
Вполне возможно, что отчасти на восприятие «цыганщины», помимо прочего, повлияла и моя «хохлятская натура»: модное, обсосанное казалось неинтересным.
И вот ведь что любопытно: когда жизнь швырнула меня в объятья философии, и встал вопрос о предпочтениях и выборе темы исследования, то ни классическая немецкая философия, ни тем паче марксистская (а тут читал немало и не только по программе), меня не привлекали и казались мне невероятно скучными. Когда как-то в Алма-Ате очень толковые, думающие специалисты предложили мне взять для исследования тему «Диалектика кругов познания в ленинских « Философских тетрадях», я и помыслить не мог, что такая тема для меня. Хотя через много лет сам пришел к мысли, что «круги познания» - одна из сквозных и центральнейших культурологически-философских проблем.
С другой стороны, в самом раннем детстве я увидел красочный фильм «Садко», и уже в школьные годы, когда мы помимо множества прочих игр увлекались и пластелиновыми солдатиками, разыгрывая с ними целые кампании, я всегда отождествлял себя не с могучими героями былин, а с песенником «Садко». Так и сложилось, что и вопроса о том, чем заниматься, встав взрослым не было: ну. конечно же, историей!. Причем историей не советской, когда все одеты почти также, как и мы, и даже не девятнадцатым веком с его пушечными залпами и стандартными мундирами, когда с ходу толком и не разберешь, где тут русский – где француз, а Древней Русью с ее полусказочным колоритом. И в этом, зародившемся в детстве, тяготении уже в последние десятилетия я неожиданно для себя усматриваю любопытное зерно. Возьмите хотя бы парадные российские мундиры и облачениых в форму цвета хаки неоказаков. Разве ж это все исконно русское или, хотя бы пахнущее «преданьями старины далекой», как, скажем, парадные облачения у англичан, гвардии Ватикана либо казахов в дни праздников? – Все это – послепетровское и еще более позднее, причем преподнесенное в заимствованных европейских тонах.
Но последнее случайное замечание – частность. Суть же в том приведенные здесь, казалось бы, сугубо личные примеры – крохи из демонстрационного ряда того, что психологи и философы давным давно назвали апперцепцией (от лат.: восприятие; у Канта отдельно выделена и трансцендентальная апперцепция) В современной психологической науке разъясняется, что «апперцепция – зависимость содержания восприятия от психической жизни человека, от особенностей его личности от прошлого субъекта». (Большой психологический словарь. Под ред. Б.Г.Мещерякова и В.Н.Зинченко. №-е изд, дополненное и переработанное. – Санкт-Петербург: Прайм-ЕВРОЗНАК,, 2007, с.38).
Иначе говоря, когда мы сталкиваемся с каким-то новым для себя человеком или явлением, мы воспринимаем это новое сквозь призму того, с чем уже соприкасались. Так, тот, кто одет тем или иным образом и воспринимается соответственно воспоминаниям, а. к примеру. крючконосая женщина, напоминая иллюстрации к сказкам о бабе Яге, может восприниматься ребенком, как злая.
Впрочем, наивно думать, что все это заметили умники философы и начитанные психологи. Вспомните только русские выражения: «Стреляный воробей – его на мякине не проведешь», «пуганая ворона куста боится», «обжегшись на молоке, дует на воду» и т.д., и т.п.
Вполне понятно, что подобное распространяется и на восприятие произведений искусства. Причем, как и в жизни в целом, начинает ощутимо проявляться и еще одна грань такого феномена: более привычное становится со временем и более привлекательным, притягивающим. И тут мы уже сталкиваемся с опаснейшей стороной вульгаризации массовой культуры. Чем больше примитивных попсовых стишков, песенок, текстов и ритмов, чем более они навязчивы, тем более у множества представителей новых поколений они будут ассоциироваться с собственно искусством. Скажем, когда двухлетнюю малютку в коляске регулярно сопровождают некачественное воспроизведение, да еще и примитивных образцов, то, встав на ножки (картинка с натуры), она сама уже, делая нетвердые шажки, не выпускает из руки гаджет, издающий определенные звуки. Можете себе представить, к чему с годами будут тянуться такие и каким образом вы бы сами стали доказывать им, что это вот плохие стихи, песенки-пустышки, а это – и вовсе не стихи… Я лично не представляю, как бы мог это делать…
К подмеченным особенностям восприятия добавляется то, что в науке именуется теорией установки. Вспомните Андерсена. Какую сказку здесь уместно помянуть? – Вы угадали? – Конечно же, речь идет о «Новом наряде короля». Гениальная сказка! И гениальность ее глуби не просто в том, что те, кто близок к сильным мира сего, готовы истово лгать и лицемерить, лишь бы не показаться Чужими и Неблагонадежными. Дело в том, что люди способны и видеть то, «что следует», и воспринимать так, как это «общепринято».
Впрочем, и тут ни Андерсен, ни даже наши отечественные и зарубежные ученые мужи не первооткрыватели. Возможно, просто по тому, что до самого существенного и додумываются самые разные люди. Ведь оно, это существенное, многократно повторяется в наиразличнейших образах, да еще и в личностно значимых ситуациях, и потому-то становится существенным для нас. Не случайно еще у древних китайцев родилась притчевая история о крестьянине, потерявшем топор. Стоило топору куда- то затеряться, и стал крестьянин подозрительно вглядываться в сына соседа: «Ходит тот, как укравший топор. Смотрит, как укравший топор. Говорит, как укравший топор». Но вот топор находится. Смотрит опять крестьянин на сына соседа: «Ходит тот, как не кравший топор, Говорит, как не кравший топор. Смотрит, как не кравший топор». Парень один и тот же, а видится глазами словно совершенно разных существ.
Да и японская придворная дама 11-го века, создательница изумительнейших «Записок у изголовья» Сей-Сенагон, писала чисто по женски, что любимый и разлюбленный в женских глазах, будучи одними и теми же людьми, видятся прежней возлюбленной совершенно по разному.
Интересно, что здесь (если не говорить о Сенагон) не только сугубо эмоциональное сплавлено с эмпирическим, но и, подчас гипертрофированный опыт прошлого с установками на будущее. Люди, когда они в массе (как разновидность массовидности – толпа, группа), напоминают стаи голубей, взлетающих ввысь словно смычки музыкантов по мановению руки невидимого дирижера.
Представляются крайне существенными и ситуативные аспекты восприятия. То самое, что выражено чеканной формулой: «Театр начинается с вешалки», а, иначе говоря, восприятие спектакля, книги, музыкального произведения начинается с ситуации, которая может способствовать либо нет настрою на это восприятие.
Вспоминаю, как однажды знакомая библиотекарь (а это те, к кому я испытываю особую тягу), была изумлена, когда я сказал, что Гамзатов как-то не произвел на меня впечатления. Впечатление, как вы сами понимаете, дело личное. Но я лично впервые познакомился с Гамзатовым в армейской библиотеке в часок краткого перерыва между нарядами и прочей армейской повседневности, в которую дагестанец явно не вписывался. Так что же тут удивительного? И это при том, что, наверное, часами максимальнейшей внутренней моей свободы (о чем я как-то уже писал) были часы, когда нас на двое суток вывозили в сопки для охраны огромнейших складов боеприпасов…
Нечто подобное вспоминаю, когда перебираю в прошлом посещение выставки «200 лет США», катание на американских горках и… «Мастера и Маргариту на Таганке».
Ну и загнул! – Скажете Вы. Что уж тут общего?
Но… не спешите с выводами. Везде в «эмоциональном центре» (ишь как по ученому!) для меня было приключение. В первом случае надо было добраться в Сокольники. Потом при виде неодолимой очереди мне (уже вернувшемуся со службы в армии и отучившемуся в институте, но все равно далеко не старику) пришло в голову вместе с пацанами, подобно Суворову, штурмовавшему Альпы, перемахнуть высоченный забор, попасть прямо в руки милиции, после чего нам, нарушителям, за страстное желание приобщиться к мировой культуре, было милостиво дозволено влиться в уже подвижную очередь внутри ограждения. Естественно, я запомнил это больше, чем саму выставку.
В случае с горками – вообще чудо. И высота – не мое хобби. И закачивает меня. Но тут – ничего подобного. Вместе со своими девчатами мы каким-то дивом перемахнули забор и каким-то невероятным образом оказались на вожделенных горках. Что может значить в сравнении со всем этим уже полет на самих горках? Он даже как-то не почувствовался.
И Таганка, недостижимая, как Эйфелева башня, из того же ряда. Опять-таки, движимый желанием пригласить одну знакомую по ДАСу, встал ранехонько и прямиком к театру. Там уже сидел совсем молодой парнище, возвышавшийся надо мной, как минимум на две головы. Для привлечения сочувствия он предварительно прихватил с собой «Мастера и Маргариту».
Не думаю, что это особо помогло бы в охоте за счастливым билетиком. Но… Бывает же такое! Мимо проходил неброский мужичок, тащивший что-то театральное. Поманил нас. И мы оказались в группке волонтеров, таскавших декорации. Парни потели, наверно, неделю ради манящих контрмарок. А мы? – Потаскали без особого напряга.
А потом? – Потом нас всех скопом спустили в подвал, где мы, как заправские подпольщики, пролежали во тьме и тишине вплоть до начала вечернего спектакля. И что-то не запомнил, чтоб досаждали какие-то потребности вроде голода, жажды и прочего. В память запал этот мрак и таинство ожидания.
А что спектакль? Посмотрел и его. Стоя чуть ли не на одной ноге на балконе, стиснутый поклонниками Мельпомены. Что уж тут удивляться, что гремевший на всю страну спектакль эмоционально побледнел рядом с такими захватывающими приключениями?..
Другая сторона проблемы – это уже уровни восприятия, сопряженные со специальной подготовкой и уровнями понимания, «осязанием» ассоциативных рядов и ощущением аллитераций. Более того, многозначность художественных образов может способствовать рождению новых смыслов и новых эмоциональных реакций и тем самым превращать эти образы в более долговечные. Как, например, проблема познания, переступающего через некие пределы, выраженная в Библии, мифе о Пандоре, сказках разных народов мира и стихи Юрия Кузнецова «Атомная сказка», о Дурне, который, имея возможность обрести замечательную спутницу жизни, подстегиваемый «жаждой познания», стал препарировать Царевну-Лягушку:
В долгих муках она умирала.
Трепеща угасали века.
И улыбка познанья играла
На счастливом лице дурака.
Но это уже особая тема – тема языка культуры и его освоения, требующего годы и годы. Освоения, сопоставимого с движением к вершинам собственного творчества или спортивных успехов.
Кого считать личностью?
Этот, казалось бы, банально-школьный вопрос, неожиданно встал перед мной, когда я начал вчитываться в фундаментальный и объемный труд всемирно известного специалиста в области культуры эпохи Возрождения Л.М.Баткина – «Европейский человек наедине с собой», опубликованном в Москве (Российский государственный гуманитарный университет) в 2004-м году. Представляется, очень значимым для моих личных и наших общих размышлений и то, что, особенно в годы Перестройки и примыкающий к ним период времени, Л.Н.Баткин был и заметной общественной фигурой – одним из тех, кто воплощал в себе и своей общественной деятельности стремление к выходу за пределы советских стереотипов - к новым идеалам и либерализму в широком смысле этого слова.
Что заставило меня приостановиться и буквально вгрызаться в текст? – Нечто, подобное камню или дереву, оказавшемуся на гладкой дороге и побуждающему выйти из автомобиля, чтобы убрать препятствие. Это нечто – необычный взгляд на проблему личности.
Правда, тут можно было бы сказать: да мало ли их, этих необычных взглядов, тем более, что со времен появления этого труда прошло немало лет и пора бы поискать что-нибудь поновее.
Но, во-первых, книга Л.М.Баткина безо всяких оговорок фундаментальна, то есть основательна. Во-вторых же, и здесь именно это для нас главное, она, как мне кажется, дает один из характернейших образцов одного из тех периодов в истории, когда миллионы людей, будучи очарованными идеей, были готовы устремиться за ней хоть на призрачные вершины, хоть в пропасть.
Для того, чтобы не усложнять движение мысли и не путать излишне читателя (если таковой, все же, найдется), придется крайне упростить ход мысли Л.Н.Баткина, который не просто тонко понимает общий ход духовной истории человечества, но и стремится охватить ее, меняющуюся во времени, грандиозную панораму.
В центре его внимания – возрастание Индивидуальности: движение из индивидности и космо-социальности - к индивидуализации. То вырастание, которому предшествовали долгие – долгие века и даже тысячелетия доминирования в сознании людей Общего и Целого над Частным и Отдельным.
Текст Баткина здесь настолько четок и хорош, что не могу отказать себе в удовольствии процитировать его, хотя бы фрагментарно, с минимальной полнотой, той полнотой, которая позволит почувствовать красоту мысли и логику изложения:
С древнейших времен, - пишет он, - «существование корпускул человечества создавало проблему для сознания людей, чья жизнь была неотделима от рода, общины, конфессии, корпорации и т.д. и чья духовность нуждалась в абсолютной точке отсчета. Индивидность существования была, конечно, очевидностью – но очевидностью пугающей – и в некотором смысле, иллюзорной, как и всякое множество по отношению к Единому. От мнимой психической атомарности, от поверхности вещей мысль упорно сворачивала к тому, что отдельный человек подлинен лишь постольку, поскольку поставлен в общий ряд и в конечном счете сливается с мировым субстанциональным началом. В этом плане истинно и единственно индивиден лишь Космос и Бог.
Я, - продолжает Леонид Михайлович, - сознаю, что подобными замечаниями многообразная историческая реальность традиционализма описывается в самых грубых чертах, без важнейших оттенков и оговорок. И все же, при всех подробностях, античных или иудео-христианских социокультурных моделей… в традиционных обществах (также и в европейском Средиземноморье) обособленность «я» оценивалась отрицательно. «Я» воспринималось никак не само по себе, но лишь в качестве причастности.
Альфой и омегой всякого индивида была социальная и религиозная общность, к которой он принадлежал. Из надличной, авторитарной и абсолютной инстанции выводилась – и к ней возвращалась – всякая индивидуальность из толпы.
Ибо все это не означает, будто никто не выделялся или что превосходство не поощрялось, такого не могло быть даже среди тибетских лам, мусульманских дервищей или христианских пустынников. Однако они выделялись как раз служением надличному, образцовой отрешенностью каждого «я» от себя» ( Баткин Л.Н. Европейский человек наедине с собой. – М., 2004, с.11).
Упоминает Л.М.Баткин и Восток с его специфической системой ценностей и отношений, точнее говоря, с такой системой, где Целое, как правило (да и по сути) доминирует над Отдельным.
Но… вот тут-то мы и подходим к самому самому любопытному – к тому, какие качества и когда особенно ценятся в человеке. «Можно чтить человека, - пишет Л.М.Баткин, - ставшего первым в ряду, а не вышедшего наособицу из ряда вон. Можно высоко ценить, считать выдающимся некоего индивида, но вовсе не за то, что делало бы его ни на кого не похожим и неподражаемым…
Выделенность античного героя, атлета, полководца или ритора, как и избранность средневекового праведника, есть вместе с тем наибольшая степень включенности, нормативности, максимальная воплощенность общепринятого.
Короче, образцовость.
Следовательно, нечто противоположное тому, что мы понимаем под личностью» (Разрядка моя – Ю.Б.).
Сразу же за этими строками следует озвученный в прозе гимн индивидуальности, начинающей с эпохи Возрождения особенно выделяться в сфере художественного творчества (сс.12 – 13). Гимн этот дополняется глубокой и очень важной мыслью о том, как опасно использовать одни и те же понятия, звучащие в контекстах разных эпох и культур (с.16). И тоже логично: не употребляем же мы, говоря об объединениях античных или средневековых объединениях слово «профсоюзы». Так почему же должны, говоря о других эпохах и культурах, использовать слово «личность»? При этом добавляется упоминание о том, что у китайцев, к примеру, вообще не было понятия, которое можно было бы зеркально отразить европейским словом «личность» (с.17).
И что из этого следует? – Вполне логичное, хотя и воплощенное в вопросе, звучащем в тексте книги, как вопрос риторический: «Неужели недостаточно существенно то, почему ни Эдип, ни Антигона, ни Катон, ни Алексий человек Божий, ни Тристан, ни Жанна д, Арк, ни даже Сократ и блаженный Августин ни в коей мере не должны считаться «индивидуальностями» и даже «личностями»? (с.18)
Но когда же и где мы вправе говорить о собственно личностях? – О тех моделях, которые прошли долгий путь « к индивидуальным личностям, связанным с понятием самоценного и суверенного «Я». Путь этот определяется автором, как путь от античности и христианского средневековья – к Возрождению и, наконец, к 18 – 19-му векам, когда впервые и последовательно и полно была развернута индивидуалистическая идеология. «В системе ценностей и норм (с одной стороны, либеральных, но, с другой стороны, демократических, следовательно, соотносящихся между собой крайне напряженно и парадоксально) она легла в основу европеизма.
А также, само собой, американских и других своеобычных отпочковавшихся от западно-европейского древа, подчас, пограничных, более или менее осложненных форм мирового «Запада», включая и русскую послепетровскую культуру» (Баткин Л.М., с.7).
И далее следует: «Согласно принятым здесь исходным определениям, толковать о «личности» вполне ответственно, исторически корректно можно исключительно лишь в том случае, когда мы наблюдаем индивидов, способных осознать себя, действовать, жить в горизонте регулятивной идеи личности.
В качестве личности, т.е. собственной причины… индивид держит метафизический и нравственный ответ только перед собою же. Это, конечно, не означает, будто он не признает высших начал, оснований общества. Но не в качестве преднаходимых. напротив, как личность человек отвечает не перед ними, но особенно за них. То есть за то, что сам же вообразил, помыслил, утвердил – на свой страх и риск – в качестве таковых начал, оснований, образцов. Это его выбор, его убеждения. не более того… И он достаточно отдает себе этот отсчет. Признавая право других людей жить соответственно столь же личным основаниям, возможно, совсем иным, он признает такое право и для себя.
Он исходит из себя. Иначе говоря, покидает себя ради верности себе же. Чтобы «стать собою».
Ибо каждое «Я» совпадает с собой на свой собственный лад…
Именно в горизонте идеи личности индивид всегда « не как все» - и в пределе – уникален независимо от степени личной яркости, от своего масштаба, значительного либо самого скромного. Потому что новоевропейское «я» принципиально несводимо ни к каким группам и общностям.
Такое «Я» напрямую воплощает всеобщность в форме особенного». Поэтому-то вовне «личность выступает и воспринимается, как достаточно четко очерченная индивидуальность (Баткин Л.М., сс.7 – 8)..
Итак, отметим главное: личность в полном смысле этого слова видится неотрывно от индивидуальности. Во-вторых же, собственно индивидуализация человеческих корпускул понимается, как своеобразное проявление новоевропейскости.
Стройные и мощные, как римские легионы, построения. И при этом очень показательные и, мягко говоря, очень и очень не бесспорные, более того, подводящие к. казалось бы, совершенно неожиданным выводам.
Начнем с не бесспорности и с того, что вступает в противоречие со многими. причем самыми разнообразными, а далеко не только марксистскими концепциями личности, согласно которым (если упростить) личность – следствие социализации, то есть усвоения систем ценностей, созданных до рождения индивида или независимо от него. Систем, которые особенно в периоды социальных и иных изломов (скажем, частного порядка) приходят в столкновение друг с другом (скажем, когда, как Андрию из «Тараса Бульбы» приходиться выбирать между любовью и казацким братством) и подталкивают подчас к болезненнейшему личному выбору.
И вот тут-то мы в тексте именитого автора видим подмену, точнее лакуну, пропуск того, на чем сосредотачивают свое внимание социологи, да и психологи, самых разных направлений: пропущен вопрос о том, что может стоять за личным вроде бы выбором и личными убеждениями. Иными словами, мы, по сути, встречаемся с искусно оранжированным обманом.
Почему? – Да потому, что именно тогда, когда на все лады стали звучать гимны и дифирамбы личному выбору и индивидуальности, закрутились новые мощнейшие маховики, предназначенные для манипуляции человеческим сознанием и подсознанием, убеждая массы в том, что выбор ли товара, политической ли системы и т.п. – это личный выбор каждого, тогда, как все было «с точностью наоборот»…
Еще одна грань такого рода работ не менее показательна. И дело тут не просто в возрождении «европоцентризма», одетого в новые – от интеллектуально- духовных карденов – костюмы и платья. Ситуация драматичнее.
Призывая нас исторически подходить к понятиям, словам, содержание которых в разных культурах и в разные эпохи и в самом деле может кардинально различаться, глашатаи таким образом понятого историзма по существу демонстрируют то, что кардинально противоречит призывам – а именно аристократизм такого рода либерализма.
Ведь что получается? – Что индивидуализированная, а, следовательно, истинная личность, появляется только в определенный период исторического времени и в рамках определенной культуры.
Следовательно, в человеческом плане все другие культуры и цивилизации заведомо ниже. Мало того, если учесть, что жизнь никогда не сводилась к идеализированным моделям, то придется признать, что и на самом Западе огромные массы людей никак не могут быть отнесены к личностям.
Правда, тут можно бы сказать: «К чему спорить о словах? Так ли уж важно, как и что назвать? – «Назови хоть пирогом – только в рот не клади» Но, с другой стороны: «Назвался груздем – полезай в кузов». Слова не так уж безобидны. Попробуйте, скажем, заменить слово «личность» на более расплывчатое – «человек». Уж тут, казалось бы, все проще. Так нет же! В ту же эпоху, эпоху чеканки «моделей индивидуализации» и одновременно бурления революций, в 19-м веке, европейский (а отнюдь не азиатский!) аристократ мог горделиво обронить: «Человек начинается только с барона». Со всеми вытекающими отсюда последствиями.
И, хотя такие мыслители, как автор «Европейского человека…» лично могли уходить в те лабиринты теории, которые далеки от примитивизма теле- и прочих глашатаев, но де-факто и они готовили интеллектуальные аэродромы для взлета андидемократических по самому своему духу идей. Как еще иначе назвать неоднократно варьировавшиеся упоминания российских неооракулов 90-х о Моисее, который сорок лет водил евреев по пустыне, дабы ушли из жизни зачатые в рабстве? – Разве не того же следует ждать и ныне, а, говоря по иному, ухода из жизни уже тех, кто рожден в годы «совкового тоталитаризма»?
А что тут такого? – Ведь они – не вполне личности, потому что недостаточно индивидуализированы. А, говоря прямее, и вовсе не личности. Так пусть же, как у Ницше человек станет перилами на пути к сверхчеловеку!
Вывод неожиданный. Но сама практика, причем не только на постсоветском пространстве, наглядно демонстрирует его чудовищную по силе действенность.
И, наконец, еще одно. Это не столько атака на «Европейского человека… », сколько банальное напоминание возможному читателю: необходимость диалектики. Дело в том, что в реальной истории, и в нашей нынешней действительности противоположности сплошь и рядом прорастают одна сквозь другую. В противном случае получается утрированная картина атеистического плаката начала восьмидесятых годов прошлого века, где был изображен младенец с подписью: «Был человек. Но окрещен. Не человек – раб божий он».
Поразительнейшая же диалектика реальной и индийской, и христианской культур (упоминаю их , как наиболее наглядные примеры) заключается и в том, что устремленность к Абсолюту, Брахману или Богу, стремление опереться на Высшее, надындивидуальное Начало, могли давать индивидам внутреннюю силу противостоять и социальным бурям, и тиранам, то есть являть в действии такие духовные качества, которые завораживают и до сих пор. Кстати, такие же возможности взрастила в себе и советская идеология определенного периода своего развития…
Завершая же эти импульсивные заметки, хотелось бы заметить, что, на мой взгляд, гораздо плодотворнее, как в практическом плане, так и в чисто теоретическом, последовательно-логическом, не очерчивать жестко культурно-хронологические границы Личности, а исходить из того, что сами типы личностей, именно личностей, могут быть разнообразны и совсем не обязательно жестко привязаны к тому пониманию индивидуализации, которое стало закрепляться на Западе в строго определенное время.
К оглавлению...
