Насколько совместимы художественность и научность?
Как соотносятся друг с другом история и миф, художественность и научность? – Вот одни из повторяющихся вопросов, что прозвучали и на очередной телепередаче «Агора»?
Правда, сама эта программа, как и прежняя «Культурная революция», напоминает ринг, а, если точнее, октагон, перегороженный невидимыми для зрителя сеточками. В одном углу боксер, вроде бы готовый продемонстрировать свои хуки. В другом – мастер балета, отвечающий ему пируэтами, а в третьем – футболист, эффектно демонстрирующий, как он может кудесничать с мячом. Иными словами, как нередко и в иных телепередачах, есть колоритные или, по крайней мере, знакомые фигуры, но нет целого, нет общего обсуждения. А сам ведущий? Он, подобно Владимиру Соловьеву, из модератора, направляющего, при малейшей возможности и невозможности, скорее стремится продемонстрировать себя, нежели быть собственно рулевым беседы.
Казалось бы, что тут обсуждать, приходится мне слышать. Телевизор окружающая меня молодежь практически не смотрит. Многие ток-шоу, по мысли немалого числа моих знакомых и близких – лишь толчея воды в ступе. И разве не так? – Уезжаешь в начале июля в отпуск, а, вернувшись, погружаешься в какие-то свои дела. Потом ненароком включаешь свой старенький телевизор. И, словно продолжается сериал. который шел вчера: те же умные и не очень слова и словеса об Украине и т.д., и т.п., и те же экранные лица, которые, словно бумеранги, - куда бы не метнул, а вернутся на круги своя.
В этом отношении программы на канале «Культура» все-таки, разнообразнее. Да и сами-то проблемы – из тех, что могут обсуждаться десятилетиями, в том числе и в учебной аудитории.
Но вот как обсуждаться? – Это уже иной вопрос. Не буду разглагольствовать о том, что шоу вообще так же мало пригодно для серьезных обсуждений, как топор для хирургических операций. Если Вас интересует не просто «пища для мысли», а конкретные размышления на конкретную тему, то смотрите канал «История», где два-три человека (включая ведущего, который, как правило, всегда играет роль лишь пасующего, а не стремящегося забить свой собственный интеллектуальный гол), спокойно обсуждают то-то и то-то.
Но это – маленькая преамбула. – А как же быть с собственно художественностью и научностью? С наукой и мифом? И нужны ли, и возможны ли сегодня мифы, как таковые?
Начну с последнего – но только вскользь. Как ни банально- азбучно, но прежде, чем спорить об этом, уместно разобраться в том, что спорящие, да и мы с Вами, понимаем под наукой и мифом.
Можно, конечно, вспоминать и мифы античности, «Махабхарату» и «Рамаяну». Но еще Карл Маркс в 19-м веке довольно-таки убедительно рассуждал, что с появлением печатного станка и так называемого «буржуазного общества» мифология и эпос в прежних их формах просто невозможны. В том числе и потому, что передача чего-то из уст в уста заменяется четко фиксируемым текстом, ограничивающим полет воображения. И в самом деле: зачем мне тратить время на сочинение или прослушивание легенд о Ленине или Рузвельте, если есть то, что относят к документальным свидетельствам, пусть даже сама их «документальность» не безусловна?
Остаются две основные версии трактовки мифа: первая - как вы вымысла, рассказа о том, чего в самом деле не было, и вторая – как масштабно обобщенного взгляда на нечто, подразумевающего не просто рассказ о чем-то, а моделирование человеческого поведения, ответ на вопрос: «делать бы жизнь с кого?»
А как быть с художественностью и научностью? Упрекали же Л.Толстого, что исторически он дал описание бородинского сражения совсем не так, как дал бы историк-профессионал. А фильм «Александр Невский»? – Замечательный фильм – Но ведь не слепок даже с того, что мы знаем (или думаем, что знаем) о событиях, в нем показанных.
Так, может быть, тогда художественность – это такое свободное парение в облаках своего творческого гения, которое не обязано иметь какое-то отношение к собственно исторической реальности? Не требуют же во Франции исторической достоверности от Дюма и Дрюона? (Я лично, говоря об истории, не ставил бы эти имена рядом)... А Дмитрий Быков со своим мило вальяжным тоном демократически настроенного либерала, который именно в силу своего «либерализма» как-то, само собой, привык на все смотреть по пушкински – «с ученым видом знатока» и эдак, несколько свысока, даже обронил, что история вообще не наука: где ж ее прогнозы на будущее?
Наука ли история и насколько, и когда ее можно считать наукой либо ненаукой – тема особая. Я же замечу только то, что думаю сам. Мне кажется, что обобщенное противопоставление художественности и научности – крайнее упрощение. Конечно же, художественность и научность не тождественны друг другу, но они вполне могут, а, при определенных отношениях, просто должны перекрещиваться и наслаиваться друг на друга. Все зависит от видов, жанров художественного творчества и задач, поставленных художником, учитывающим и то, что ждут от него зритель, слушатель, читатель, а также от доступа автора к источникам.
Так, если речь идет о фэнтази, альтернативной истории, гротеске, своеобразной пародии на нечто, образы которой, как мне кажется, являют не только Сервантес, но и индеец-урон у Вольтера (это давно описано), и (этого я не будучи литературоведом нигде не читал) «Три мушкетера», который по своему изначальному запалу являют своеобразное продолжение Дон-Кихота. Только пародируется не уходящее со сцены истории рыцарство, а дворянство. Ну, всмотритесь не предвзято в целую россыпь сцен и коллизий из «Мушкетеров»: это и первое явление горячего гасконца в столицу, и поводы для дуэлей с тремя будущими верными друзьями, и чудеса мужества, решительности и ловкости, проявляемые для того, чтобы защитить честь дурачащей короля королевы… Просто ходом самого романа, как и ходом развития сюжета романа о Рыцаре Печального Образа (включая, прежде всего его внутренний потенциал) постепенно на первый – именно эмоциональный план – выдвигается нечто иное: то глубинно человеческое, что, оказывается, может быть утраченным вместе с уходом из истории тех, кто так легко пародируется).
Но, если уже речь идет о собственно историческом романе, то тут меня, как читателя интересует не сам свободный полет фантазии, а то, насколько этот полет помогает мне увидеть с высоты нашего времени описываемое прошлое.
То же самое можно сказать и о мемуарах. Сознавая всю их субъективность и наслаждаясь образностью, меткостью мысли, если эти мемуары еще и талантливо либо просто добротно написаны. я, все-таки, жду от них не самовыражения пишущего, а иного – возможность прикоснуться к какой-то, еще мне мало известной грани реальной истории.
Конечно же, ни исторический роман (даже самый талантливый и внутренне честный, ни мемуары – не научные трактаты. Образно говоря, их можно соотнести с научными (или считающимися таковыми) работами примерно так, как мы могли бы соотнести фотографию и портрет, нарисованный художником. Высококлассный портрет даже сегодня трудно заменим тем, что он суммирует сумму впечатлений, а не отдельные мгновения, взятые разрозненно или в их последовательности. Но в историческом отношении, если я или кто-то сколько-то лет будет, к примеру смотреть на портрет Индиры Ганди, Валентины Терешковой, Гагарина и т.д., то для меня и, думаю для обычного будущего зрителя (а не искусствоведа) будет значимо то, насколько информативно и достоверно изображение Ганди, а не то, как самовыражается Глазунов, Шилов или кто-то еще.
Конечно же, и в образах «Боярыни Морозовой», и в «Утре стрелецкой казни» проступает и сам художник, но он для нас интересен не абстрактным самовыражением. а тем, что ценой колоссальных усилий попытался аккумулировать определенное видение исторической реальности, вплоть до стремления быть точным в мельчайших деталях…
И вот тут-то, упомянув детали, мы касаемся очень трудной и скользкой тропы, подчас даже не тропы, а каната над пропастью концепций и праздных рассуждений. именно это движение по канату отличает историка, обладающего хотя бы минимальными навыками профессионала о неисторика, который в рюкзаке, что за его плечами может нести целую гору «фактов-деталей».
Обращу внимание только на два момента, достойных со-размышлений. Первый – это понимание собственно историка разноуровневости и разнозначности того, что может быть отнесено к историческим документам. Так энциклика папы римского либо тот или иной приказ, устав – это документ одного рода, отчет о военных ли потерях либо успехах или о чем-то ином – с какой бы эпохой мы не соприкасались (но, все- таки, особенно с древностью) – это иное. Здесь почему-то каждый раз у меня всплывают гайдаевские шашлыки и вино, «выброшенное в пропасть»… Воспоминания же, мемуары – совершенно третье.
Приведу конкретный пример, взятый из беседы с одним из колоритнейших и без преувеличения крупнейших советских поэтов – Олжасом Сулейменовым. Пример этот – наглядный образец подхода не историка к тому, чтоожет быть сочтено историческим фактом. Еще в 50-е годы поэт близко познакомился с Бауыржаном Момышулы, человеком и в самом деле легендарным. Но вчитаемся, как в изложении поэта звучат два эпизода из жизни героя.
Первый связан с тем, что еще в конце 1941-го года, Момышулы мог стать Героем Советского Союза Вот как рассказывает об этом поэт:
«… в конце декабря 1941-го года поступила разнарядка: «Две Золотых Звезды для казахов – офицера и рядового из дивизии Панфилова. Бауыржана срочно вызвали с передовой, и он – уже командир полка – прискакал в штаб корпуса. Там – член Военсовета.
- Заполняйте лист. Фамилия, имя отчество, соц. происхождение. Разборчиво.
- Зачем?
- Вы представляетесь к правительственной награде.
- У меня там полк погибает, а вы меня отзываете бумажки заполнять?!
развернулся и ускакал. Член Военсовета посмотрел ему вслед и порвал наградной лист. Об этом через десятки лет рассказал «рядовой казах», который тихо заполнил нужный лист и получил Героя».
И второй эпизод: после войны Бауыржан был послан преподавать тактику в военной Академии. После первой лекции его, уже знаменитого после книги «Волоколамское шоссе», поздравили. «И начальник похвалил, но не так искренне, как другие. Бауыржан это заметил:
- Товарищ, генерал, есть замечания?
- Все нормально. Только вот акцент казахский мешает. От этого надо избавиться.
Бауыржан одернул китель и четко с расстановкой сказал
- Товарищ генерал, разрешите от этого акцента избавиться прямо сейчас? Пошел на х…! Акцента нет?
Так завершилась его профессорская карьера…» (Есильбаев Тлеужан. Олжас Сулейменов: «Хочу успеть записать нашу истории. Древнюю и новейшую. Но пока невозможно». – Экспресс К, 15 сентября 2017 г., с.3).
Для художественного очерка такой текст и естественен, и эффектен. А если заговорить о «записи истории»?
- Тут рождается немало вопросов. И первый: насколько проверяемо то, что сказано? Где тут факт-образ, а где тут факт-событие? Мы еще можем проверить то, что касается разнарядки, а дальше? А что дальше? – Человек именно с исторической подготовкой поймет, что чьи-то слова, да еще сказанные спустя через десятки лет после события – это отнюдь не обязательно точное, зеркальное отражение конкретного события. Тем более, что остается не совсем понятным: как время, на то, чтоб прискакать с передовой нашлось, а заполнять наградной лист было некогда?
Образ эффектный. Но именно образ. Хотя, естественно, столкновений с вышестоящими у фронтовиков было сколько угодно. Были они и у моего отца, который совершив свыше 130 боевых вылетов на опаснейших для летчика типах самолетов – «ночном бомбардировщике» и «Иле», тем не менее тоже не получил Героя. И таких, наверное, было немало. Только не обо всех книги писали…
Впрочем, эта уязвимость Сулейменова – ахиллесова пята и самой «серьезной» исторической науки. О том, кого и как рубил мечом уже исторический Александр Македонский, а не мифический Геракл, мы тоже узнаем из однобоких источников, которые в принципе непроверяемы.
Не менее существенна, на мой взгляд, и вторая сторона проблемы «факта» - это готовность его рассматривать в контексте целого или относительно целого. Так, тот же Дм. Быков, мастерски пишущий стихи по поводу тех или иных фигур или событий и, вообще, знаток литературы, но именно литературы, как только заговаривает об истории, напоминает фигуриста, оказавшегося со своими коньками не на льду, а в бассейне.
Вот, к примеру, мельком упоминается о том, что, споря о том, кто победил там-то и там-то, можно вспомнить Бородино, где атакующая (французская) сторона потеряла меньше бойцов, чем обороняющаяся (русская). А если прибавить к этому и оставление Москвы, то разве не ясным станет, кто на самом деле победил?
Но, опять-таки, как самоочевидное, поэт и литератор дает одну из версий потерь, которые в разных публикациях оцениваются по разному. Однако для меня важнее не это, а выдергивание нитей из целостной ткани событий.
Наполеоновская армия в России на самом деле была сильна. Даже отступая из Москвы, в Малоярославце она это наглядно продемонстрировала: при мощной русской артиллерии и превосходстве русских позиций, потери обеих сторон, как нам постоянно сообщают документализированные реконструкции исторических событий, были примерно равными. Так, казалось бы, что тут удивляться тому, что и под Бородино русские могли потерять больше?
- Больше или нет – оставим считать профессионалам, специализирующимся именно на этой составляющей мировой истории. Я же, как человек с кое-какой исторической подготовкой, но при этом узнававший этот период на основе того, что получено из вторых и третьих рук, могу только заметить, что было бы желательно учесть и общее.
В чем же оно? – В том, что, на мой личный взгляд (и я, кажется, уже об этом писал), Бородинская битва – образец бессмысленности такого рода сражений с чисто военной точки зрения. Почему? – Да потому, что к началу 19-го века развитие стрелкового оружия и, прежде всего, артиллерии вступило в непримиримое противоречие с тактикой прежних лет. И колонны пехоты и организованные массы тяжелой кавалерии просто сметались стрелковым оружием. При этом обороняющийся, будучи прикованным к определенному месту, вполне мог нести потери даже большие, чем атакующий. Достаточно, который уже раз напомнить, что и толстовский Андрей Болконский погибает, находясь со своею частью в резерве. То есть немало русских было выбито при том, что непосредственного участия в бою они не принимали.
Точно так же нельзя абстрактно подходить и к Ватерлоо. Там дали о себе знать многие факторы, включая и талант Веллингтона, который оказался практически единственным, который прямо сокрушил Наполеона в открытом бою. Но судить на основании этого о качестве солдат и даже о качествах самого Наполеона сложно. Опускаю Ошибки Груши и все, что касается пруссаков. Коснусь лишь того, что пытались неоднократно высветить западные документалисты. Это истребление шотландской (если память мне не изменяет) кавалерией значительной массы французской пехоты и, наоборот, неспособность французской тяжелой кавалерии справится с выстроившейся в каре пехотой англичан.
Можно, как и в случае с Бородино пытаться манипулировать цифрами о потерях. А можно попытаться понять, почему они (даже не точно подсчитанные) были теми, а не иными.
А, как нам обрисовывают картину, дело было в том, что в первом случае французы не успели выстроиться в каре и были изрублены. Во втором же было не учтено правило военных действий тех лет: атакующие французы должны были сначала артиллерией пробить бреши в каре противника и лишь после этого кидать на каре конницу.
Уточнять и поправлять мною упомянутое – дело конкретных специалистов. Я же привел эти примеры лишь для того, чтобы показать, что вырванные из контекста «факты» и цифры способны не приближать нас к пониманию исторической реальности, а лишь затуманивать видение истории. По крайней мере, здесь есть над чем серьезно размышлять. Но именно вкупе со специалистами, а не игнорируя их.
Цитата и мы
или
Кто такой гений?
На эти, увы, очень созвучные нашему, а, может быть, и не только нашему времени мысли меня натолкнула цитата из объемистого труда Л. Баткина «Европейский человек наедине собой» (М., 2000). Я уже касался этого крупного автора, полемизируя с ним по вопросу о личности. Но на этот раз упоминаю «Европейского человека…» не для полемики с собственно Баткиным. Та цитата, от которой хотел бы оттолкнуться и я, в его тексте органична - ведь в книге идет речь об истории культуры. «Культура (же), рассуждает Л.Баткин, - следуя тропой М.Бахтина, - это всегда столкновение. пограничность, встречное преобразование «большого» и «малого» времени» (с.30).
Обходя погружение в термины, обращу только внимание на то, что Баткин концентрируется на нашей общей. слабости: сводить Иное, в том числе и Миры иных эпох, к тому, что нам понятно, что соответствует нашему сегодняшнему мировидению. Тем самым «загадочная инаковость прошлого» сужается «до нашего окоема, где другости не существует всерьез». Или, говоря уже языком М.Бахтина, не оставляется «последнего слова за другим «Я». – Отсюда – и непонимание, не способность судить об Ином.
Мысль простая, но глубокая. Однако цитату из Дидро я воспроизвожу здесь совсем в иной связи, безотносительно к Л.Баткину и М.Бахтину, а просто потому, что, точнее говоря, даже не собственно цитата, а рассуждения великого метра Просвещения переданы здесь очень выразительно и четко.
Итак: «Дидро тогда же» (во время появления «Исповеди «Руссо», как «автобиографии, написанной «гением» - у Л.Баткина это слово дано в кавычках), говорит, « что гений не ум, не остроумие, не чувствительность, не вкус, и даже не истина или ложь. Хоть все это не запрещено находить у гения. Но существо гениальности иное: «какая-то терпкость, неправильность». Гений «удивляет самими своими ошибками». Он пренебрегает общеупотребительными правилами во всем – и устанавливает их заново для себя одного. «В практической деятельности гений связан обстоятельствами, законами и обычаями не более, чем в изящных искусствах – правилами хорошего вкуса и в философии – методом». «Гений как бы изменяет саму природу вещей, его своеобразие распространяется на все, к чему он прикоснется…»
Комментируя изложенное, Л.Баткин дает своеобразный синтез собственно Истории и проступающей, сквозь нее уже нашей современности: «Это предромантическое определение индивидуального начала берет за основу своеобразие, доводит его до абсолютной независимости. Такое преувеличение было необходимо, чтобы выразить нетрадиционное, неслыханное понятие. Человек, как индивидуальная личность – поистине сам по себе. Он приводит обстоятельства, обычаи, правила вкуса, метод философствования, даже природу вещей в соответствие с собою. Будучи вполне индивидуальным, он уже тем самым гений! Он парадоксалист, бросающий, подобно «племяннику Рамо» вызов всему плоскому и обычному» (с.34).
Поразительно. Но и сегодня, уже от специалистов можно услышать подобное понимание гения. Гений – этот, то, кто переступает…, кто не идет протоптанными тропками…
И вот тут-то рождается целый водоворот вопросов, и так и подмывает вступить в спор и с Дидро, и (какая наглость!) со специалистами.
Правда, оговорюсь сразу: я – не гениевед. И, если честно, то даже сомневаюсь в том, что слово «гений», взятое само по себе (например, как слово «небо»), выражает что-то определенное.
Есть, конечно, люди, особо одаренные в математике, музыке, наверное, и в шахматах… Но вся эта гипертрофированная «инаковость», «переступание» - и прочее – слишком уж абстрактны и расплывчаты. Следуя такой логике, можно и мошонку пригвоздить к площади, и состряпать ролик о пляске в Храме, либо в Театре эпатировать публику «смелым» занавесом, и прочая, и прочая. Вызовы вкусу, традиции здесь налицо. Только, простите, где тут гениальность? Гениальность, как прорыв к собственно Новому, но доселе не замечавшемуся и не открытому?
Более того, я как человек, пусть и очень поверхностно, прикоснувшийся к социологии и при этом причастный к интеллектуальным играм, заметил бы совсем иное. Точнее, несколько иное.
Что же? – То, что в любой игре (а что наша жизнь, как не «игра»?) любые, самые невероятные успехи достигаются в рамках тех или иных правил. Иначе сама игра (да и жизнь) были бы просто невозможны. Поэтому-то гении ли, таланты ли, или просто одаренные и до самозабвения увлеченные люди – это те, кто совершает прорывы и преступает через кажущееся очевидным только в рамках правил самой игры. Иной вопрос – это вопрос о том, что собственно игры могут быть разными, что принципиально меняет сами наши оценки действий «в рамках правил». Так, например, то, что в одной системе координат может казаться антинаучным бредом либо просто бредом, в иной системе будет выглядеть иначе. Но та или иная система координат все равно будет существовать. Точно так же, как и понятие бреда никуда не исчезнет. Поэтому-то никакой оригинал, если он не хочет разбиться в лепешку, не станет сражаться с законом Всемирного тяготения, прыгая вниз с убийственной высоты. Но при этом множество оригинально мыслящих уже не игнорируя этот закон, а учитывая и иные грани реальности станут создавать разнообразные летательные аппараты… И подобное мы видим в самых разных сферах нашей жизни.
И тут можно было бы развернуться на целое язвительное эссе. Но приостановлюсь и замечу, что, упоминая Дидро, я сознательно пошел на подвох: дело в том, что я вырвал его из ткани собственного времени. Поэтому все мои рассуждения, все «критические стрелы» - мимо Дидро. Они лишь – повод еще раз поразмышлять над самой проблемой. В том числе и с учетом того, что сам Дидро может быть здесь интересен лишь в сугубо историческом плане. И в самом деле, во времена Дидро даже самые одаренные и образованные знали в сфере психологии, физиологии и социологии несравненно меньше, чем ныне. Так что могут ли цитаты, выхваченные у прошлых эпох стать указателями для направления нашей сегодняшней мысли?
И тут-то мы переходим к тому, что обозначено в первой части заголовка – к цитатам как таковым. В принципе я лично ничего не имею против цитат. Наоборот. Удачная цитата всегда будет украшением любого текста. Но вот ведь фокус – прямо-таки поветрие в нашей нынешней науке (и только ли нынешней? и только ли нашей?) – сегодня цитаты становятся правилом хорошего тона, своего рода воинскими знаками различия, призванными отмечать принадлежность к образованно-научному сообществу. К примеру, нет, чтобы сказать: «Надо бы умываться по утрам» или «Чересчур переедать не к добру», так, если только доходит до диссертации или научной статьи, то лишенная цитат самого банального рода, такая диссертация или статья будет напоминать красотку, вышедшую в люди, если и не неглиже, то в явно не надлежащем виде. Вот и получается, что нередко авторы научных сочинений уподобляются средневековым дамам и рыцарям, столь увешанным украшениями и прочими признаками их статуса, что и реальных-то лиц и фигур не разглядеть…
А что обо всем этом думаете Вы сами?
К оглавлению...
