Правдолюб Кузякин
Коля Кузякин рос очень честным мальчиком. Так его воспитывал папа. Учил его не бояться резать людям правду-матку в глаза, именно резать и именно в глаза. «Только правда, – не раз повторял он в присутствии сына, – делает человека человеком с большой буквы. Правда – наивысшая добродетель! – горячился он. – Ради правды люди всегда были готовы отдать жизнь, расстаться с работой, семьёй, и даже пойти на каторгу». И в самом деле, Колин папа часто страдал из-за своей любви к правде. Чуть не каждый год вынужден был менять место работы, однако никогда не сдавался и всё время возвышенно повторял: «Не любят люди, когда им режут правду-матку в глаза. Обижаются, слабаки. А на что обижаться-то? Вот на днях пришёл мой начальник на работу, бледный как поганка, жёлтый, худой. Никто же ведь ему не скажет правды, кроме Кузякина. Трусы, подлецы, подхалимы. А я вот не испугался. Взял и рубанул ему прямо в глаза: «Вы, Иван Николаич, что-то сегодня неважно выглядите, пожелтели, похудели лицом. Вы больны серьёзно. Вам нужно к доктору, иначе запустите болезнь и сыграете в ящик». Тем же вечером Кузякин сидел в кабинете у начальника и писал заявление по собственному желанию.
Страдал, конечно, правдоруб Кузякин от своей жажды сорвать с мира покров притворства и лжи и обличить неправду во всех её проявлениях, но мир почему-то не разделял этой жажды Кузякина и всё время больно лягался.
Однако ж Коля... добрый мальчик Коля! Он никак не мог взять в толк, почему мама после обычных папиных наставлений отводила его в сторонку и шептала сыну нечто другое.
– Папа, конечно же, по-своему прав, но не совсем, – ласково поясняла она. – Нельзя говорить человеку в глаза, что он плохо выглядит. Лучше солгать и сказать некрасивому человеку, что он красив. Больному – что выглядит он прекрасно. Это будет не совсем правда, однако же и не ложь. Ты меня понимаешь, сынок?
Коля хлопал глазами, соглашался с мамой, однако ничегошеньки из того, что она говорила, не понимал. Мальчику казалось, что нужно поступать так, как отец. То есть всегда говорить правду. Ведь и в школе учителя не раз повторяли, что лгать нехорошо.
Однажды с Колей случилась странная история. В школе во время урока литературы молодая учительница Юлия Сергеевна вошла в класс в модном бордовом костюме, на котором почему-то недоставало одной пуговички. Учительница поздоровалась с детьми и начала урок. Все, конечно же, притворились, будто не замечают оторванной пуговицы. Все, кроме Кузякина-младшего. Добрый мальчик поднял руку, и, когда Юлия Сергеевна с улыбкой разрешила ему говорить, Коля смело поднялся со своего места и решительно заявил:
– Юлия Сергеевна, на вашем красивом костюме нет пуговицы.
Класс взорвался от хохота, а молодая учительница густо покраснела.
– Спасибо, Коля, – обиженно ответила она. – Я непременно пришью новую пуговицу.
Класс пристыженно затих, а Коля, напротив, почувствовал себя героем.
– Юлия Сергеевна, почему вы обиделись на меня? – ринулся в бой мальчик. – Ведь я же сказал правду. Все в классе заметили, что у вас нет пуговицы на костюме, но никто не сказал вам об этом прямо.
Учительница, кажется, покраснела ещё больше.
– Ведь вы же сами учили всегда говорить правду. Почему тогда обиделись? И вообще, я вам не всё сказал... У вас на рукаве белое пятно, наверное, от мела, – вновь выстрелил дробью правды в учительницу добрый мальчик.
Юлия Сергеевна растерянно взглянула на рукав и стала поспешно отряхиваться, а наш герой, ощущая душевный подъём, решил пойти до конца в своей любви к правде – как папа! Он долго и сосредоточенно разглядывал учительницу, потом объявил:
– А ещё у вас колготки порваны.
Это была уже не дробь. Это была граната. Схватив журнал, учительница литературы выскочила из класса. Коля почувствовал на себе неодобрительные взгляды. Хотел было сесть на место, но в тот же миг получил сильнейший удар учебником по голове откуда-то с задней парты, за которой сидела отличница Оля.
– Ты что наделал, Кузьма? – поднялся во весь свой богатырский рост главный хулиган класса Васька Рогов. – Ты зачем учительницу обидел, гад?
– Я... Я... Я? – испуганно пролепетал Коля. – Братцы, я только правду хотел сказать!
– Ты что, Кузьма, совсем дурак? – рявкнул Василий и потряс перед лицом Кузякина огромным кулаком. – Ты, значит, правду любишь? – Василий подошёл к нему вплотную и схватил за ухо. – Кузя, ты что-то сегодня бледненько выглядишь, – с напором выдохнул он. – И уши у тебя какие-то холодные, и прыщ на носу. Может быть, ты заболел, Кузя? Иди-ка ты домой по-хорошему, иначе... я тебе покажу правду.
Коля стал белым как мел и начал поспешно собираться, однако в эту секунду в класс вошёл директор школы Николай Николаевич и поманил Кузякина пальцем... Через час в кабинете директора сидела Колина мама. Кузякин младший готов был провалиться сквозь землю, потому что Николай Николаевич отчитывал её… да-да её, маму, как школьницу. Только сейчас младший Кузякин в полной мере ощутил то, что натворил. Он был решительным мальчиком и взялся сам исправить ошибку.
– Николай Николаевич, можно я извинюсь перед Юлией Сергеевной? – попросил он у директора, и тот согласился.
...После этого случая с Колей произошла решительная перемена. Он, наконец, понял мудрые наставления мамы. Если замечал что-то, по его мнению, неправильное в других, то теперь старался не только промолчать, но сделать всё, чтобы этого не заметили окружающие. А через неделю к удивлению всего класса он сделал комплимент отличнице Оле, сказав ей со смущённой улыбкой: «После того, как ты огрела меня учебником литературы, я вдруг заметил, какая ты симпатичная». Сказал и тут же покраснел. В общем, Коля стал исправляться, и, глядя на сына, начал меняться и его отец, правдоруб Кузякин-старший.
Синица в руках
Мне было четыре года, когда произошла эта печальная история. В детстве многие до самозабвения любят животных, в особенности птиц. Я не был исключением. Часто, выходя во двор раньше своих друзей, я коротал в одиночестве время, запрокидывая голову вверх и разглядывая паривших в небе птиц. Около нашего дворика располагался рыбоконсервный комбинат, поэтому по утрам, когда после ночной смены выбрасывались отходы производства, в небе кружило множество крикливых и вечно голодных чаек. В городской среде между собой эти большие красивые птицы почему-то не всегда ладили. Кажется, они были готовы разругаться и даже разодраться из-за какого-нибудь кусочка рыбы. Возможно, поэтому я их недолюбливал. Больше остальных птиц в городе мне нравились синички – маленькие, яркие, шустрые, добрые и доверчивые. В зимнем парке кое-кто из взрослых на моих глазах кормил их прямо из рук, и они не боялись. Я же обыкновенно вывешивал зимой за окно кусочек сала и наблюдал за тем, как синички клевали его.
Однажды февральским утром я собрался на прогулку раньше обычного и, спускаясь по лестничной клетке вниз, вдруг услышал яростное хлопанье крыльев и глухие удары о стекло, которые доносились с верхних этажей подъезда. Вероятно, какая-то птица оказалась в доме как в ловушке и пыталась лететь на свет, но попадала в закрытое окно. Я подумал, что это, скорее всего, воробей или голубь, которые в суровые морозы сами нередко залетали в подъезд погреться, пренебрегая опасностью быть пойманными каким-нибудь разбойником-котом. Во всяком случае, мне и моим друзьям не раз приходилось вызволять этих птиц из замкнутого пространства. Я поднялся на последний этаж и увидел, к своему удивлению, крошечную синичку, которая яростно билась в закрытое окно, беспрерывно хлопая крыльями, то и дело сваливалась на подоконник. Свои попытки обрести свободу она делала с такими отчаянными усилиями, будто где-то поблизости притаился усатый хищник, готовый наброситься на неё в любое мгновение. Несколько пушинок и пёрышек колыхалось на подоконнике и на полу, что свидетельствовало о том, что крохотная пичужка уже давно билась о стекло, пытаясь вырваться из подъезда-ловушки. Каким образом она попала сюда, было загадкой. Бедная, бедная пташка! Ни секунды не колеблясь, я взялся ей помогать. Рамы в подъезде на зиму дворник заколачивал большими гвоздями, поэтому единственным способом оказать помощь синичке было следующее: необходимо поймать её, снести вниз на улицу и выпустить на волю. Я тут же бросился исполнять задуманное. Поймать её оказалось делом нетрудным. Почувствовав, что я приближаюсь, она стала хлопать крыльями и биться в закрытое окно ещё бойчее, глухие удары перемежались с дребезжанием стекла. В маленькой пичужке оказалось так много сил! По её беспокойству можно было понять, что она восприняла меня как смертельную опасность, однако продолжала из последних сил рваться туда, откуда исходил дневной свет и свобода. Я протянул руку и ловко подхватил синичку. Размеры пташки были таковы, что она легко уместилась в моей детской ладони. Сердце моё радостно заколотилось, ведь я был её спасителем. Я начал спускаться вниз, одновременно с интересом разглядывая это милое божие создание. В своей ладони я ощущал теплоту пушистых пёрышек и чувствовал трепетное биение крохотного сердечка. Пташка повернула головку, и на мгновение мне показалось, что она с благодарностью смотрит на меня, своего избавителя. Признаюсь, в эту секунду я был счастлив и горд, однако в следующее мгновение я обмер. Головка синички обмякла, глазки закатились, к своему ужасу я перестал чувствовать её сердцебиение. Разжав ладонь, я понял, что синичка погибла. Вероятно, она умерла от разрыва сердца, подобно тому как умирают некоторые свободолюбивые существа из животного мира во время сильных переживаний. О, как я укорял себя в тот день! Я вынес птичку во двор и похоронил на пустыре, закопав в снег, для того чтобы её не нашли вороны или кошки. И горько плакал, потому что считал себя виновником произошедшего. Подумать только, хотел совершить доброе дело, а стал невольным убийцей.
Любопытно, что уже учась в школе и проходя по литературе пословицы и поговорки, я чуть не расплакался, услышав от учительницы следующую фразу: «Лучше синица в руках, чем журавль в небе». По мне было бы лучше, если бы и журавль, и синица порхали бы в небе. Птицы рождены для полёта, плохо переносят неволю и готовы умереть от разрыва сердца, только бы не оказаться в ловушке.
История про синичку из моего детства всплыла для меня неожиданно в зрелом возрасте. Моей дочери Насте было тогда два годика. Как-то, стараясь её развеселить, я принялся играть с ней дома в догонялки. Она захлёбывалась от смеха, видя, как я «неуклюже» пытаюсь её поймать. И вдруг я услыхал глухой стук, донёсшийся с кухни, куда она убегала от меня прятаться. Вслед за этим – шлепок и Настины рыдания. Я бросился в кухню. Оказалось, что, убегая, Настя в азарте ударилась о край стола. Буквально нескольких миллиметров не хватило от острого края стола до глаза. Над бровью у неё была ссадина и кровоподтёк. Подхватив дочку на руки и прижав её к груди, я успокоил её и поблагодарил Бога за то, что всё обошлось. А когда Настя вскоре заснула в своей кроватке, я вспомнил синичку из своего детства и подумал о том, что даже тогда, когда рвёшься делать доброе дело, необходимо быть очень рассудительным и уравновешенным. Доброе начинание должно добром и заканчиваться.
Стану я водолазом!
Когда мне исполнилось пять лет, взрослые словно сговорились вытащить из меня правду о том, кем я хочу стать в будущем. Вопросы сыпались со всех сторон, и мне приходилось отбиваться от них, подобно вратарю хоккейной команды от шайб противника. Поначалу я робел, стеснялся, даже краснел, когда в очередной раз какой-нибудь сосед или родственник спрашивал меня с непонятным упрямством: «Ну, Алёшка, кем хочешь стать, когда вырастешь?».
Мне казалось, что задавать такие вопросы пятилетнему мальчику ещё слишком рано. Скажу откровенно, что мои глубоко спрятанные фантазии на тему взрослой жизни были напитаны авантюрными приключениями в духе разбойничьего благородства Робин Гуда, Гекльберри Финна и Тома Сойера, и никак не могли вписаться в общепринятые стандарты типа: «Хочу быть космонавтом, лётчиком, моряком». Вскоре, впрочем, я обнаружил за взрослыми странную вещь: ответы на свои вопросы они знали и без меня. Поскольку мой папа был моряком, а родители почти всех моих приятелей так или иначе были связаны с морскими профессиями, то я, по их мнению, должен был отвечать: «Хочу быть моряком, как мой папа». И когда они видели на моём лице смущение, то спешили облегчить муку и отвечали за меня: «Ну что ты, Алёшка, как в рот воды набрал? Конечно, ты хочешь быть моряком, как твой папа».
В конце концов эта игра в вопросы и ответы так мне надоела, что я начал дерзить. Когда ко мне подходил очередной вопрошающий, я становился в позу и нагло заявлял: «Хочу быть дворником», или «...продавцом кваса», или «...кошачьим доктором», так как слово «ветеринар» было мне ещё незнакомо. Взрослые обычно не обижались на меня и, привычно похлопывая по плечу, произносили: «Будешь ты, Алёха, моряком, как твой папа».
В какой-то момент мне стало казаться, что окружающие люди сговорились травить меня этими вопросами, что им просто не о чем поговорить с пятилетним мальчиком, и поэтому они переливают из пустого в порожнее. Такого унизительного положения я стерпеть не мог. И решил придумать себе профессию, которая была бы сродни моим мечтательным романеям. Помог телевизор. Однажды вечером вместе с родителями я посмотрел документальный фильм о трюкачах-каскадёрах и решил, что в будущем стану одним из этих бесстрашных людей. Теперь, когда меня терзали вопросом о будущем, я с гордостью отвечал: «Буду каскадёром!».
В своих фантазиях я воспарил настолько высоко, что начал немедленно готовиться к этой рискованной профессии. По обледенелой покатой крыше четырёхэтажного дома я уже ходил, в тридцатиградусный мороз в проруби купался, заработав при этом воспаление лёгких. Не довелось, правда, полежать на рельсах под поездом, информация просочилась, и по пути к вокзалу меня перехватили родители. Оставалось одно – преодолеть страх и прыгнуть с высокого эстакадного моста в речку Преголю, которая рассекала наш город на две части.
Кроме ленпроспектовского хулигана по прозвищу Дындик, который впоследствии утонул в этой самой реке, я не знал ни одного человека, сумевшего бы прыгнуть с высоты моста в чёрные воды судоходной Преголи хотя бы даже «солдатиком», то есть вперёд ногами. Тринадцатилетний Дындик, по слухам, делал это эффектно. Он брал с собой зажигалку, набирал в рот бензин или спирт и с горящим изо рта факелом летел ночью с моста вверх тормашками, производя на толпу зевак, особенно девчонок, ошеломляющее впечатление. Утонул он летом во время очередного прыжка. Выяснилось, что Дындик страдал эпилепсией, и прямо во время прыжка у него случился приступ. Вместе с другими мальчишками я ходил смотреть на вытащенное из Преголи тело. Дындик был синий, распухший, весь в водорослях. Мне потом долго снились кошмары, связанные с этой страшной картинкой, а Преголя с той поры стала казаться чернее и глубже, чем была. Да и название реки, прежде ласковое, представлялось мне немного зловещим. Надо сказать, что среди мальчишек ходили страшные слухи по поводу этой реки. Поговаривали, что в средние века во времена Тевтонского ордена крестоносцев в нашем городе, который носил название Кенигсберг (Королевская гора), горели костры инквизиции, а всех магов и колдунов бросали с привязанными к шеям камнями в воды не Преголи, но Прегеля. Старожилы Калининграда рассказывали о том, что водолазы нередко находили на дне аммуницию и скелеты немецких солдат, ожесточённо оборонявших город-крепость в апреле сорок четвертого. Не только ребятня, но и люди взрослые не были в восторге от чёрной реки – два раза в год весной и осенью Преголя как будто «вспухала». Вода в ней становилась вонючей и мутной. Кто-то утверждал, что два раза в год на дне начинают шевелиться мертвецы, что в реке издревле водятся черти. Кто-то посмеивался над этим и заявлял более прозаичное – будто бы два раза в год в Преголю сбрасывают вонючие отходы с целлюлозно-бумажного комбината, расположенного на окраине города в устье реки. Иными словами, страх исходил не столько от моей безумной затеи прыгнуть в воду с высокого моста, сколько от жутких легенд, связанных с Прегелем-Преголей.
Однако деваться мне было некуда. Я уже успел с гордостью оповестить друзей о том, что летом собираюсь повторить подвиг покойного Дындика и прыгнуть «солдатиком» с эстакады в речку. Какой же я был наивный... Стоило мне для пробы выйти на середину моста и заглянуть вниз в черноту Преголи, как мне становилось жутко от одной только мысли оказаться в объятиях какого-нибудь проснувшегося мертвеца. Раз шесть или семь я ходил с друзьями делать пробу, однако же уходил ни с чем, побеждённый нечеловеческим страхом. Наконец я отправился туда без свидетелей, печальный от того, что был почти уверен, что преодолеть страх не смогу, и что никаким трюкачом-каскадёром не стану. Я стоял, облокотившись о перила моста, и чуть не рыдал от обиды на самого себя. В этот момент я услышал знакомый голос и увидел маму, которая бежала ко мне, размахивая руками.
– Проболтались, канальи, – плюнул я в воду, но в это мгновение меня вдруг охватила спасительная мысль. Стану я... стану я… стану… ну, конечно…
– Жив! – запричитала мама, оттаскивая меня от перил моста. Я не сопротивлялся и с блаженной улыбкой вспоминал одну из телепередач «Клуба путешественников», в которой так романтично рассказывали о подводном мире. Конечно же, я немедленно решил стать… водолазом. Эта мысль так вдохновила меня, что я сам взял маму за руку и выглядел, несмотря на появившиеся слёзы обиды, почти счастливым. В конце концов, у меня за плечами уже есть некоторый опыт водолазных работ – в ванной. С помощью маски и трубки я запросто находил на дне ванны какой-нибудь затонувший обмылок, а без кислорода и без трубки я мог находиться под водой почти минуту. Как же я мог позабыть такие свои достоинства? Я шёл рядом с мамой и с гордостью думал: «Вот подрасту, надену акваланг и ласты и оттаскаю за рожки всех преголевских чертей, куда бы они ни спрятались. Своими глазами увижу, что на самом деле происходит с речкой два раза в год, и разберусь со всеми магами и колдунами, которые живут на дне речки. А уж потом – потом можно и в каскадёры податься!».
С той минуты на вопросы взрослых о будущей профессии я уверенно отвечал: «Буду я водолазом!».
К оглавлению...
