Глава 1
Йенс хотел добраться до Андсдорфа засветло, но потерял два часа в пробках, а на развилке пятого и третьего автобанов проскочил свой выезд. Пришлось ехать до самого Оберштайна, а потом возвращаться. К тому же, после девяти часов вечера дороги были запружены грузовиками. Йенс дремал за рулем, вскидываясь каждый раз, когда автомобиль начинало уводить в сторону. Но после Грюнвальда шоссе очистилось, а небо сгустилось и потемнело, проклюнувшись бледно-лиловыми звездами. Размытый в белесом сумеречном тумане ландшафт казался нереальным, призрачным. Машину то и дело болезненно подбрасывало на трещинах и неровностях асфальта. «Езжайте осторожно, - вспомнил Йенс предупреждение доктора Элькема. - У нас плохие дороги. В районе Андсдорфа неспокойная земля».
А где она сейчас спокойная? Последние пару десятилетий планету словно лихорадит. Известия о тайфунах, цунами, проснувшихся вулканах настолько примелькались в телесводках, что воспринимаются уже не новостями, а чем-то вроде фонового шума. Раньше на месте Андсдорфа находился древний, заложенный еще римлянами город Анд. Его черные мраморные колоннады, сливочно белые набережные и арочные мосты до сих пор красуются на обложках туристических брошюр, но сам Анд был разрушен землетрясением девять лет назад. Река исчезла, ушла под землю, а там, где она раньше текла, медленно зарастает ежевикой рубец-разлом, глубокое зигзагообразное ущелье, делящее вновь отстроенный Андсдорф на две неравные части.
Шлагбаум на въезде в город был опущен. В свете одинокого фонаря показалась высокая фигура в военной форме. Йенс съехал на обочину, заглушил двигатель и вышел из машины в промозглую темноту.
Формальности заняли несколько минут. Охранник потребовал паспорт, сверился со списком и выдал Йенсу пропуск и тонкую брошюру, в которой перечислялись действующие в округе Андсдорф правила. Йенс мельком заглянул туда — первым пунктом стоял запрет на движение транспортных средств после одиннадцати вечера.
Йенс посмотрел на часы: половина первого. Машину придется оставить здесь, а самому тащиться в темень незнакомого города под начинающим накрапывать дождем.
Давно он не видел такой черной ночи. Ни огонька, ни всполоха, только блеклые стекляшки звезд над головой, да изломанный, слабо серебрящийся асфальт под ногами. Как будто весь мир вымер или крепко уснул. Нахохленные силуэты деревьев по обеим сторонам дороги тоскливо и зябко жались друг к другу, точно их, как и путника, пробирала до костей липкая сырость. У входа в Андсдорф еще одна, тускло подсвеченная красным, вывеска просила не тревожить покой ночных обитателей города. Йенс немного помедлил, а потом решительно ступил на вымощенную скользкой брусчаткой улицу.
Негорящие фонари торчали на перекрестках кривыми палками, точно кто-то со злобой гнул их, пытаясь вырвать из бетонных опор. Дома слепо таращились зашторенными окнами. Даже если где и тлел ночник, все равно ни искорки, ни лучика не просачивалось сквозь плотно закрытые ставни. Город выглядел необитаемым, только за темными витринами кафе, ночных клубов и магазинов угадывалось смутное движение. Откуда-то издалека ветер доносил шепот и едва различимые неумелые аккорды, точно ребенок учился играть на расстроенном пианино.
Йенс остановился на углу и попытался разглядеть название улицы. Банхофштрассе? Похоже на то, хотя он и не был уверен, в темноте витиеватые готические буквы сливались, так что невозможно становилось отличить „B“ от „P“, а „h“ от „n“. Значит, снятая им квартира находится в другой части города. Надо пройти до конца пешеходной зоны, потом свернуть налево, перебраться по мосту через овраг, потом... А толку? Хозяева наверняка спят, и не у кого взять ключ. Не будить же людей посреди ночи?
Зато больница должна быть где-то рядом, а там наверняка есть дежурный врач, с которым можно побеседовать до утра и выпить горячего кофе. А заодно познакомиться с новым местом работы. Интересно, кто сейчас на дежурстве? Питерсон? Сам Элькем? Хорошо бы. По телефону он показался Йенсу приятным человеком. Кратко ввел в курс дела, все объяснил, дал несколько ценных рекомендаций, предложил помочь с квартирой. Говорил искренне и заинтересованно и не задавал мучительных вопросов.
Городскую больницу — длинное и подобно летающему дракону распластанное на склоне холма здание - Йенс хоть и с трудом, но отыскал. Прошел через темный холл, поднялся по освещенной единственной красной лампой лестнице. Неужели и здесь то же самое? Или он по ошибке забрел не туда, в «их» крыло? Но нет, из-под двери ординаторской выбивались тонкие золотые лепестки света.
Йенс облегченно вздохнул и на всякий случай постучал. Молодой врач, незнакомый, с аккуратной бородкой клинышком, сонно щурясь, смотрел на ночного гостя. Из кабинета пахнуло эфиром, кофе и еще чем-то неуловимо тошнотворным, нездоровым.
- Моя фамилия Хоффман, - сказал Йенс. - Я собирался приехать днем, но задержался в дороге...
- Петер Лемес, - представился молодой врач.
Он посторонился, пропуская Йенса внутрь.
- Доктор Элькем говорил мне про вас. Вы новый анестезиолог? Как добрались, господин Хоффман?
- Пришлось оставить машину на въезде в город, - Йенс поежился, вспоминая блуждания по темным улицам и тягучее, как смола, ощущение взгляда в спину. Он снял промокший плащ, слегка встряхнул его и повесил сушиться на вешалку у двери. - Промок насквозь и чуть не заблудился. Повсюду такая темень.
- Это из-за доппельгангеров, - кивнул Лемес. - Будете кофе, господин Хоффман?
- Не откажусь, - Йенс сел на край жесткой кушетки. - Я так и понял, что это из-за... эксперимента. Скажите, а как... - он изо всех сил пытался скрыть свою заинтересованность, - как люди относятся к этим существам? Все это должно быть, неудобно... темнота, и вообще.
Петер Лемес пожал плечами. Немного нервно, как показалось Йенсу, хотя вполне возможно, что только показалось.
- Привыкли. Многие уехали в самом начале, особенно семьи с детьми. Продали дома, кто смог. Но кое-кто остался, приняв правила игры. Люди, знаете ли, любопытны... Вам с сахаром?
- Да, пожалуйста... Я тут побуду до утра, если вы не против, а потом схожу за машиной. Как здесь днем?
- Как обычно. Днем Андсдорф наш, ночью - их.
Йенс прихлебывал кофе, грея пальцы о чашку, но холод словно наползал изнутри, ломил кости, острыми снежинками похрустывал в суставах.
- Я вижу, вы замерзли, господин Хоффман? Включить отопление?
- Нет, спасибо, не беспокойтесь, пожалуйста. Здесь тепло, - Йенс улыбнулся, но улыбка вышла кривая. С тех пор, как умерла Джессика, ему никогда не удавалось согреться до конца.
- Они не агрессивны, - рассказывал Лемес. - Не нападают на людей, во всяком случае, не нападают первыми. Ни во что не вмешиваются. Ходят по улицам, сидят в кафе, особенно любят «Остерглоке» на Вальдштрассе, там их главная тусовка... но под утро все оставляют, как было. Они, в общем-то, не мешают, если не считать просьбы не зажигать в городе света, но и пользы от них никакой, равно как информации. Они знают о нас все, мы о них — ничего. Не враги, но и не друзья, а просто соседи. Я бы сказал, плохие соседи.
Йенс удивленно вскинул брови:
- В каком смысле?
- Было несколько случаев. Вот хотя бы... на мусорной свалке, к западу от Андсдорфа. Там есть котлован с зыбучим песком. Один парень попал туда, и его чуть не затянуло. Чудом спасся, какой-то полуночник проходил мимо и услышал крик. Так вот, этот парень рассказал, что пока он тонул, на краю котлована стоял доппельгангер, его двойник, и молча смотрел, как человек гибнет. И даже не подумал спуститься пониже и протянуть руку. И другой случай: пенсионерка сломала ногу в районе карьера, где почти никто не ходит. Лежала больше суток, и всю ночь поблизости околачивался доппельгангер и не попытался помочь.
- Тоже двойник?
- Ну да. И еще пару таких историй знаю. Это только про тех, кому удалось спастись, а кому не удалось, те ведь и не расскажут, верно?
- Я даже не спрашиваю, что делал тот парень ночью на свалке, - усмехнулся Йенс, - и зачем пенсионерку понесло на карьер. Может, в темноте заплутали. Немудрено. Наверное, здесь, в Андсдорфе, много несчастных случаев. Но то, что каждый раз в критический момент рядом с людьми оказывались их доппельгангеры — это странно, нет?
- Ничуть не странно. Они ведь за нами наблюдают. И, насколько я понимаю, постоянно, в основном, каждый за своим двойником. С какой целью — не ясно, но предполагают, что это у них что-то вроде спорта или хобби. Как - тоже никто не знает, не то телепатия, не то какая-то механическая система слежения. Они говорят, что видят...
- Говорят? - перебил Йенс. - Простите, я... я не думал, что вы говорите с ними. В смысле, что они понимают наш язык, и все такое...
- Понимают, - кивнул Лемес. - И говорят, хотя и нечасто. Уверяют, что видят людей на экранах, но что за экраны... опять же то ли ментальные, то ли физические, кто их разберет... Понимаю, что звучит неприятно...
Йенс кивнул. Звучало не просто неприятно — пугающе. Сознавать, что любой твой шаг, любое действие, в том числе не предназначенное для посторонних глаз, становится достоянием неких чуждых существ. Плохих соседей, как их назвал Петер. Вот только прав ли он? Может ли кто-то быть человеку ближе, чем его собственное зеркальное отражение, каким бы искаженным и странным ни представлялось нам зеркало?
Перед поездкой Йенс тщательно изучил все материалы о доппельгангерах, которые ему прислал Элькем, и остался в недоумении. Писали, что у двойников нечеловеческая психика. Что они на самом деле обитают в другом измерении, потому и обнаружена их подземная цивилизация только сейчас, когда они сами захотели быть обнаруженными. Что они маскируются под людей, а кем или чем являются на самом деле — одному Богу известно. Что они очень чувствительны к свету: самая темная ночь для нас — для них яркий день, а от солнечных лучей они могут ослепнуть. А еще что каждый из них — двойник где-то живущего или жившего человека, по крайней мере внешне.
Петер глянул на часы и поставил чашку на стол.
- Мне пора на обход, - сообщил он, вставая. - А Вам, господин Хоффман, думаю, стоит немного поспать. До утра еще долго. Можете расположиться прямо здесь.
Йенса из холода бросило в жар, даже ладони вспотели. Словно почувствовав его состояние, доктор Лемес ободряюще улыбнулся:
- Не волнуйтесь. У нас тут спокойно. Отдыхайте.
Он вышел, плотно прикрыв за собой дверь, и Йенсу почудилось, что Петер не столько боится осветить ненароком холл, сколько впустить темноту в комнату. В Андсдорфе свет казался пассивным и робким, а мрак - настырным. Давил на ставни, заставляя их прогибаться во внутрь, точно старался поглотить маленький островок человеческой жизни. В нем что-то ворочалось и пыхтело. Шаркали по коридору мягкие тапочки. Бился о стены ночной ветер.
«Кто бы мог подумать, что стану пугаться больничных шумов?» - усмехнулся Йенс. Он растянулся на кушетке, положив под голову клеенчатый валик, закрыл глаза, и тотчас ему явилась Джессика. Села в изножье, легкая и плоская, как засушенная цикада — отчего-то последнее время его снам не хватало объемности. Не застегнутый на последнюю пуговицу халат распахнулся, обнажив худые ноги с острыми коленками.
- Привет! - она погладила Йенса взглядом. - Поговори со мной, а? Пожалуйста... Что, не можешь?
Он попытался, но ничего не получилось. Разевал рот, как рыба, глотая спертый воздух. Он как будто разучился произносить слова и, как ни напрягал голосовые связки, в гортани зарождался лишь слабый хрип.
- Не можешь, - грустно сказала Джессика. - А когда мог — не хотел. Теперь слишком поздно. Ты ищешь меня, но я — не здесь.
- А где? - хотелось крикнуть Йенсу. - Где ты?
Он вдруг заметил, что в ординаторской темно. Две длинные трубчатые лампы мутно серебрились, полные звездного света. Такими же звездно-серебряными были зрачки Джессики. Безучастное, слепое лицо выглядело посмертной маской.
Йенс вздрогнул: «Доппельгангер! - и тут же спохватился. - Нет, доппельгангер — это я. Джессика - настоящая».
«Настоящая», - повторил, смахивая с ресниц вязкую паутину сна. Пригрезится же такое. Он резко сел на кушетке. Нашарив на стене выключатель, щелкнул тумблером. Ничего не произошло. Вокруг — чернота, так что не поймешь, где окно, а где дверь. Вместо серебряных труб на потолке — белесые продолговатые пятна.
- Черт, - вполголоса выругался Йенс.
Звук упал, точно камень в колодец — бесполезно и гулко. От него кругами разошлись жалобные всхлипы, и Йенс понял, что совсем рядом кто-то плачет — женщина или ребенок. Кто-то несчастный, одинокий и перепуганный до полусмерти.
На секунду ему показалось, что это Джессика — не исчезла с его пробуждением, а спряталась в самом темном углу ординаторской. Она всегда вела себя так — следовала за ним, как тень, и, стоило обратить на нее взгляд, хоронилась в подсознании, в снах, в опечатках и оговорках. Желание увидеть ее порой граничило с одержимостью. Йенс потер веки, слегка надавливая на них пальцами — встал и сделал пару неуверенных шагов. Мрак больше не был сплошным — сгустился в зыбкие очертания шкафа, стола, кресла с высокой спинкой, трехрожковой стоячей вешалки. Вон там, на фоне серебристо-серого квадрата — узкая фигура с размытыми контурами. Подрагивает, дышит, как живая... «Эй, - прошептал Йенс. - Ты?» Нет, это штора завернулась. Комната пуста: ни призраков, ни доппельгангеров — никого...
Плакали в соседней палате.
Теперь, без красной подсветки, в коридоре стало еще темнее. Скользя ладонью по стене, Йенс прошел пару метров и нащупал дверную ручку. Нажал — и дверь отъехала в сторону. На койке, ему навстречу, приподнялось что-то большое, лохматое и бесформенное, спеленутое одеялом, как египетская мумия. Увидев Йенса, оно пронзительно заверещало.
- Моя фамилия Хоффман, - он старался говорить отчетливо, но голос слегка дрожал. - Я новый врач. Что у вас случилось?
Тут же вспыхнул бледный луч карманного фонарика, осветив злое, юное лицо и спутанную челку. Из круглого воротника ночной рубашки выглядывала тонкая шея. От левого, перебинтованного, запястья тянулся проводок капельницы.
- Не подходи! - закричала девочка, и пятнышко света прыгнуло Йенсу в глаза. - Вон отсюда! Так тебе и так! Не нравится? - она хлестала его лучом, как плетью, упиваясь его воображаемой болью. - Это тебе за маму! А это — за мою ногу!
- Тише, фройляйн, тише, - Йенс невольно заулыбался. - Я всего лишь новый анестезиолог. Приехал сегодня ночью. Не надо шуметь.
Его, очевидно, приняли за доппельгангера.
В коридоре громыхнуло — словно кто-то спотнулся и, пытаясь задержать падение, с силой хлопнул дверцей шкафа. Включился зеленый ночник на прикроватном столике, а спустя минуту в палату ворвался запыхавшийся Лемес.
- Сара? Извини, опять автомат сработал. Не бойся. Я ведь говорил, что не надо бояться.
Он приблизился к постели, проверил капельницу, озабоченно хмурясь, подоткнул одеяло.
- Все в порядке? Нога не болит?
Девочка, точно завороженная, смотрела на Йенса.
- Спи... Пойдемте, господин Хоффман.
Они вышли в коридор.
- Иногда по нескольку раз за ночь электричество выбивает, - пожаловался Лемес. - А бывает, что до утра все спокойно. Мы думаем, что это коллеги из «темного» крыла устраивают, когда им зачем-то нужно пройти по нашей территории. Щиток-то в полутора метрах от шлюза...
- Не доверяют?
Лемес усмехнулся.
- Какое доверие? Ни у них к нам, ни у нас — к ним... У некоторых пациентов здесь развивается настоящая фобия. Думают, что двойники приносят смерть или похищают души. Суеверие, конечно... но если честно, страшновато от их близости. Одно дело — где-то на улицах, в городе, другое — рядом, за тонкой стенкой. Вот, например, Сара Кельтербах. У нее родители погибли во время землетрясения, когда ей было пять лет. Сгинули в подземном Анде. А неделю назад она зачем-то сунулась в разлом. Хорошо, не далеко успела забраться — вытащили. Сам дьявол не разберет, господин Хоффман, что у подростков в головах... В результате — открытый перелом голени, сотрясение мозга, ушибы... Ночных визитеров боится панически. Да что там Сара, вся больница спит при свете. В каждой палате горят зеленые ночники. Зеленый свет — для доппельгангеров самый болезненный, в то время как темно-красный — самый щадящий. Как в том анекдоте? Совсем как у нас, только наоборот... Еще кофе, господин Хоффман? - предложил, пропуская Йенса вперед себя в ординаторскую.
Хрипло, как простуженный, засипел кофейник. До рассвета оставалось два с половиной часа.
А в десяти минутах ходьбы от больницы, в кафе «Остерглоке», сидела за столиком девушка. Она сидела в кромешной темноте — худенькая и прямая, одетая в похожий на сарафан балахон из грубой мешковины — и писала в блокноте пером. Если бы хоть один лунный блик проник сквозь сдвинутые ставни, он бы выхватил из мрака пластмассовую столешницу в липких пятнах, тонкие пальцы, собранные в горстку, две рыжеватые косы и бледный лоб девушки. Но окно задраено наглухо, точно корабельный люк.
«Двести двадцать пять метров над уровнем Стикса, - писала девушка. - Анд, город человеческий, уродливый, город у реки. Камни яркие, как звезды, от которых можно ослепнуть. Говорят, что к слепым приходит мудрость, но я не верю... Хуже Анда только наземный Андсдорф, весь словно нарисованный бесконечной ломаной линией. Мокрые деревья и стены. Лужи на мостовых. Больно смотреть вниз, потому что под ногами скользит луна, но еще больнее — вверх».
Царапнуло перо о дно чернильницы. Приоткрылась дверь, и две тени бесшумно просочились в зал. Легкий ветерок шевельнул страницы блокнота. Девушка выпрямилась, проводила взглядом вошедших и, стряхнув на пол чернильную каплю, вновь склонилась над листом.
«Я приехала сюда вслед за Йоргом. Конечно, это необязательно, после смерти Джессики нас ничто не держит вместе. Но мы с Йоргом привыкли друг к другу, а привычка — это ведь главное в нас, не так ли? Мы немного погуляли по улицам. Я ощущала в голове и во всем теле уже ставшую привычной пустоту. Джессики не было, она ушла туда, где я не могу ее видеть. Может быть, туда, где еще больше света, чем на поверхности днем. Превратилась в огненную саламандру. Кто знает, куда уходят люди, куда когда-нибудь уйдем мы? Вот уже шесть месяцев я чувствую себя как растущий вниз головой сталактит. Сначала мне это даже нравилось — абсолютное одиночество и свобода, сознание того, что ты сама по себе, единственная и уникальная. Но чем дальше, тем оно сильнее меня угнетает. Такое состояние, как будто живешь только наполовину, а то и вовсе не живешь. Трудно описать, но тот, кому пришлось потерять двойника, меня поймет.
И тогда я решила, раз Джессики больше нет, настроиться на Йенса. Йорг сразу согласился. Оказывается, он ждал моей просьбы, и помог мне поймать нужную волну. Сначала у меня не получалось, шли помехи, но потом картинка выровнялась.
Йенс шел по Андсдорфу, незрячий, как землеройка, и в его мире царил мрак. Странно видеть ночь глазами людей. Как будто ныряешь в черную воду — в глубокое черное озеро. Небо гаснет, из нежно-розового с золотыми переливами становится угольно-мертвым. Гаснет камень, как будто из него уходит душа.
Потом в больнице Йенс разговаривал с молодым врачом. Из-за того, что настройка сбивалась, я не могла разобрать ни слова, но мне почему-то думалось, что они говорили о Джессике. Хотя вряд ли, это я, наверное, нафантазировала. Люди постоянно разговаривают, даже с теми, кто им не интересен, о том, что их не волнует. Йорг считает — из вежливости, а мне кажется потому, что им одиноко. Такой вот путь от противного. Мы предлагаем общение тем, кто нас интересует, а они просто предлагают — всему миру, в надежде обрести второе я. В сердце каждого разумного существа заложена тяга к зеркальности, но не каждый способен отразить другого. Получается, как будто ищешь черную кошку в темной комнате, есть у людей такая поговорка. Но комнат много, а кошек и того больше, и не поймешь, какая из них тебе нужна.
Нам проще — наш двойник всегда перед глазами, и в нем обязательно есть что-то от нас. С чужим — труднее. Но ведь не даром говорят, что любая поверхность, если в нее долго вглядываться, возвращает свет...»
Одна из теней завозилась у окна. Раздвинулись створки ставень, и сквозь щель воссиял бледный серый луч. «Уходим», - прошелестело по залу. Девушка быстро черкнула внизу страницы: «Торика. Пятое октября. Андсдорф, Остерглоке», затем окунула палец в чернильницу и крепко прижала его к листу. На бумаге осталось узорчатое пятно. Имя подделать можно, отпечаток пальца — нельзя.
Глава 2
Утром Йенс Хоффман сходил за машиной и завез вещи на съемную квартиру. Ключи ему вручила немолодая женщина в длинном коричневом платье, которое она носила гордо и скорбно, как носят траур. Фрау Шмельц, вот как ее звали. Йенс поставил чемодан у двери, заметил паутину на люстре и мух на подоконнике, и, даже не переодевшись с дороги, отправился на работу.
Поль Элькем приехал к половине девятого. Извинился за опоздание, пошутил насчет автомобильных пробок. Йенс только грустно улыбнулся — может, раньше в Андсдорфе и бывали транспортные заторы, но сейчас город выглядел полумертвым.
- Очень, очень рад, господин Хоффман. Как устроились? С персоналом у нас неважно, люди надолго не задерживаются, так что приходится иногда по совместительству быть и терапевтом, и психологом... Пойдемте, я покажу вам больницу.
Сгорбившись и чуть приволакивая левую ногу, Элькем заспешил по коридору.
- Психолог из меня никакой, - сказал Йенс.
При свете дня все вокруг казалось другим, банальным и пыльным, несмотря на пахнущую хлоркой чистоту. Высокие потолки в трещинах, темный пол, деревянные рамы. Лампы старые, забранные металлическими решетками. Здание больницы явно нуждалось в ремонте.
- У нас четыре отделения, - рассказывал между тем Элькем, - хирургия, интенсивная терапия, кардиология и терапия широкого профиля. Есть еще родильное, но оно — в другом крыле.
- В «темном»? - удивился Йенс.
- Нет, на первом этаже. Доппельгангеры хозяйничают на втором и третьем. Две трети палат пустует. Пациентов мало, и в основном — травматические. После начала эксперимента в городе осталась едва ли пятая часть населения, но процент несчастных случаев очень высок.
- Разлом? - нервно спросил Йенс.
- Да. Если не считать расквашенных в темноте носов, вывихнутых лодыжек и падений с лестниц, то да, разлом.
- И зачем люди туда лезут?
- А как по-вашему, господин Хоффман? Я бы назвал три причины. Некоторые - из любопытства. Если подростки, то из лихости, мол, смотрите, как я крут. Искатели приключений — с ними, если выживут, хлопот меньше всего. Одноглазую девочку больше не интересует, кто живет в скворечнике... Второй раз обойдут опасное место десятой дорогой. Другие — немножко свихнутые, местные, так сказать, сектанты. Ньюэйджевцы, или как их, дурачков. Зациклены на самопознании. Думают, что встреча с двойниками позволит им лучше понять свою внутреннюю суть. Такие возвращаются редко — и еще более неадекватными, чем были, с кучей трансцендентных переживаний. Как следствие, новые завербованные сектой идиоты и новые жертвы. К счастью, их мало. И третья группа... - Элькем вздохнул, как показалось Йенсу, с тоской, - самая большая, это те, кто пережил потерю и мечтают о новой встрече с близкими... Вот только... Доброе утро, фрау Вельке! Йенс Хоффман, наш новый коллега. Анестезиолог из Мюнхена. Да, надолго. Господин Хоффман, это фрау Вельке, она сегодня дежурная по хирургии, - сказал Элькем, и Йенс пожал вялую руку старшей медсестры.
Фрау Вельке кивнула им с достоинством и тотчас принялась жаловаться на какого-то престарелого пациента. Тот, будучи, судя по всему, в маразме, два раза за утро срывал бинты и расчесывал рану. Не дай Бог, инфекция. Поль Элькем качал головой, а Йенс рассеянно слушал, пытаясь собраться с мыслями. В душе осталось странное раздражение, как будто он не додумал что-то важное.
Первая половина дня пролетела быстро. Новая больница, новые люди. Йенс надеялся, что смена обстановки поможет ему развеяться и приглушит чувство вины. Однако вышло иначе. Плотно закрытая металлическая дверь в конце каждого коридора пугала, притягивала взгляд и, каким-то непостижимым образом, обостряла скорбь.
Женщина, которую он любил и потерял — не здесь ли она? Вернее, та, что похожа на нее. Так ли велико сходство доппельгангеров с людьми, как говорят? Ведь каждый человек — это не только уникальная комбинация генов, но все его прошлое, слезы и радость, тысячи улыбок, сотни тысяч слов, сказанных кому-то, миллионы крохотных, сладких мгновений близости, пробы и ошибки, обида, раскаяние, стыд... Что из этого способны разделить с нами двойники?
И все-таки при мысли о том, что Джессика, пусть и не та самая, не его Джессика, но теплая и живая — где-то рядом, горло у Йенса делалось узким, точно зашнурованным, и кружилась голова.
После обеда он заглянул к Саре Кельтербах. Маленькая одноместная палата, больше похожая на номер в дешевой студенческой гостинице. На стенах — постеры с певцами и певичками в полный рост. Видно, что и те и другие безголосые — глотают микрофон. Огромный плакат с кадрами из фильма «Полнолуние». Про вампиров, что ли? Йенс не знал. Что-то культовое у молодежи. На прикроватном столике, вокруг ночника, в беспорядке раскиданы щетка, пилочка для ногтей, карманное зеркальце, палочка для завивки волос, розовый мобильник, расческа, заколки, пузырьки всякие... Книга в мягкой обложке. Все эти милые девчачьи мелочи. Йенса точно кольнуло что-то под левую лопатку. Так — или почти так — выглядела девять лет назад комната Джессики, тогда еще совсем девчонки. Не четырнадцатилетней, конечно, как Сара. Когда они познакомились, Джессике только-только исполнилось восемнадцать, и на стенах висели другие постеры, и телефон был толще — складной, в кожаном чехле, таких сейчас не выпускают.
«Я прямо как старик, - про себя усмехнулся Йенс. - Впору лекции читать: а вот в наше время...».
Сара полулежала на кровати, опираясь на подушку, растрепанная, в легком халатике поверх ночной рубашки и с телевизионным пультом в руке. Телевизор работал без звука — чтобы не тревожить больных в соседних палатах.
- Привет, - поздоровался Йенс и опустился на стул возле кровати. - Как самочувствие? Вижу, ты сегодня без капельницы? Боли прошли?
Девочка посмотрела на него и сняла наушники.
- Что?
- Как себя чувствуешь? - терпеливо повторил Йенс.
- Нормально.
- Испугал я тебя ночью?
Она недовольно — как показалось Йенсу — повела плечом.
- Ну-ууу...
- Извини, - сказал он, - я здесь человек новый. Хотел помочь, и вот что получилось.
Йенсу неловко было от ее любопытного взгляда, чуть нагловатого, как у любого подростка. Или это маска, под которой скрывается беззащитность? Да, наверное, так.
- Меня что, опять будут оперировать? - подозрительно спросила девочка.
- Нет, почему?
- Вы ведь это... анестезиолог? Господин...
- Хоффман. Йенс Хоффман. А скажи, Сара, - он помедлил, а потом собрался с духом и задал тот единственный вопрос, который хотел задать, - что ты искала в разломе?
Девчонка нахмурилась. Сдвинула к переносице тонкие золотые брови, неумело выщипанные и оттого какие-то по-цыплячьи жалкие.
- Ничего, - ответила сердито. - Ничего я не искала, а просто собирала грибы. Там, в дубняке их столько... - она развела руки, словно обнимая громадную корзину, - всяких. Боровики, грифолы, польские белые... это которые, как боровики, только под шляпкой темное, рыжики, поддубовики, овечки...
- Овечки? - удивленно переспросил Йенс. - И что же ты, гуляла в подлеске и оступилась?
- Нет. Я под мостом искала... Там, где подлесок, темно, как в печке. А у разлома мох густой и травы почти нет. Сам разлом открыт, не заслонен ничем, только края скользкие, все в лишайниках. А лишайники светятся — бледно-оранжевым. Сразу видно. Так что упасть я не боялась. Ползала на карачках и шляпки грибные во мху щупала... И вот, слышу, из-под земли словно манок зовет... Тоненько и жалобно, и тихо совсем, но так, что не подчиниться нельзя — ноги сами идут.
- Погоди, - перебил ее Йенс, - кто звал? Человеческий голос?
- Не-а, не человеческий. Скорее птичий, - Сара задумалась, - или звериный какой... Чудной голос. Вроде как искаженный пустотой. Точно павлин в бочку кричит.
Она замерла, наклонив голову и прислушиваясь, как будто странный манок все еще продолжал звучать у нее внутри.
«Павлин, - изумился Йенс, - да еще и в бочке? Ну и фантазия у пигалицы!» Ему представился Дудочник, который, играя на маленькой черной флейте, заманивает в разлом беспечных детей. Худой, длиннорукий силуэт, хоронящийся в камнях, среди лишайников. Призрак Гамельнского Крысолова? А почему бы и нет? Далеко ли отсюда Гамельн?
- И что, Сара? - спросил он тихо. - Что было дальше?
- А то! Я словно во сне брела или как тяжелобольная. И про грибы забыла — жалко, пол-лукошка насобирала уже. Добрела, значит, и присела у самого разлома, на светящемся краю. А звук такой удивительный стал — словно картинку рисовал, так что я и камни, и коридор подземный увидела... И вдруг начала скользить, вроде как с горки на санках, все быстрее и быстрее. Хваталась за мох, а он оползал. Потом меня кто-то ухватил за ноги и потянул... И... и...
- Что?
Девчонка закусила губу и уставилась в телевизор. Ее нос как будто заострился — тонкий и прозрачный, он казался очень хрупким, на побледневшем лице. На экране двое мужчин с фонариками, согнувшись в три погибели, ломились сквозь низкие заросли орешника. Сзади них что-то ритмично вспыхивало, а над головами разливались блеклые сумерки цвета топленого молока.
Йенс взял с одеяла пульт и переключил канал.
- Не хочешь говорить, не надо, - сказал мягко, и поднялся, чтобы идти. - Отдыхай.
- Я их узнала, - прошептала Сара, и страх плавал в ее глазах, и растерянность, и детское злое разочарование. - Это они... хотели меня убить...
Самый жуткий сон, от которого вскакиваешь в поту — это кошмар предательства. Когда из-под маски близкого человека неожиданно вылезает чудовище и пробует тебя на зуб. Тогда доверие к миру осыпается быстрее, чем стены под ударами чугунной бабы, а сам мир превращается в место зыбкое и опасное. Так размышлял Йенс, вспоминая разговор с Сарой. Кто напал на девчонку в разломе? Кто-то хорошо знакомый, а скорее всего, доппельгангер кого-то хорошо знакомого. В принципе, это могли быть чьи угодно двойники: соседей, друзей... родителей?
Ужас, непередаваемый ужас для ребенка: мать и отец — оборотни. Враги. Самые родные, любимые, те, кто призван беречь и защищать. Йенс представил себе и поежился. А что бы он сам почувствовал, явись ему Джессика в виде какого-нибудь монстра? Даже человеческая психика скрывает порой нечеловеческие глубины. Что уж говорить о пещерных тварях?
Вечером Элькем и Йенс прогуливались по центру города. В ядовито-желтом свете заката Андсдорф выглядел обыкновенным провинциальным городком, грустным и немного сказочным. Разве что непривычно безлюдным. Дул мокрый ветер и гнал по мостовой палую листву. Многие окна были закрыты ставнями, что придавало домам вид нежилой и диковатый. Йенс заметил, что на улицах почти не видно машин.
- Мы привыкли ходить пешком, - сказал Поль Элькем, словно угадав его мысли. - Этот запрет на ночное вождение так неудобен. Если темнота застанет за рулем — приходится бросать автомобиль, где попало. Да и расстояния здесь не большие.
Он шел медленно, тяжело ступая, и только глухой стук каблуков по асфальту да стон ветра в причудливо изломанных карнизах нарушали тишину. Йенс, напротив, старался двигаться бесшумно, словно боялся разбудить нечто, дремлющее в недрах земли.
- Это Банхофштрассе, пешеходная зона, - объяснил Элькем, сворачивая на широкую, крытую брусчаткой улицу. Здесь было немногим оживленнее, разве что изредка навстречу попадались прохожие, да и те опасливо жались к стенам. Блестели пустые витрины. Кое-где, в полумраке магазинчиков, притаились стыдливо закутанные в ткань манекены. Они стояли по одиночке и группами, в разных позах, и Йенс поначалу принял их за людей в какой-то спецодежде.
- Напоминает Венецию, - подумал он вслух.
- Это еще почему? - изумился Элькем.
- Красотой мертвого пейзажа. Здания по берегам улиц-каналов почти все непригодны для жилья. Сырость там страшная. Покинутые дома, гнилые изнутри, а между ними — потрясающей голубизны море. И буйство цветов. Длинные гондолы. Туристы с праздничными улыбками.
Элькем хмыкнул.
- Гондол и туристов у нас нет, а в остальном — очень похоже. Особенно, если учесть, что Венеция постепенно уходит под воду... Смотрите, Хоффман, «Остерглоке», наш «ночной клуб».
- Да, мне Лемес рассказывал. Вот это?
Йенс удивленно разглядывал махровые от пыли — приоткрытые — ставни, неширокие наличники, краска на которых давно облупилась, световую вывеску, такую же грязную, как и все остальное, с наклоненной буквой «g» и большой «o», стилизованной под звездчатый колокольчик нарцисса. Из-под надписи торчали обрывки проводов. Сквозь пыльные оконные стекла виднелись серые занавески и кусочек прокуренного потолка. На двери висел амбарный замок.
- Вот это? - повторил Йенс, точно не веря своим глазам. - Этот старый сарай? Но здесь же закрыто!
- У доппельгангеров есть ключ. Они не любят, когда кто-то вторгается в их штаб-квартиру, наверное, потому и выбрали такое место. И все равно люди пишут им записки и пытаются засунуть внутрь — сквозь замочную скважину — или оставляют на карнизе.
Действительно, у окна, под самой рамой, белели сиротливые бумажные шарики — настолько размокшие, что при всем желании никто уже не смог бы их развернуть и прочесть.
- К тому же, - добавил Элькем веско, - их эстетическое чувство сильно отличается от нашего.
- Я так понял, они не отвечают на письма? - спросил Йенс.
- Насколько я их знаю — вряд ли. Но только кто же их по-настоящему знает? - Элькем вздохнул и зачем-то задрал голову к небу, туда, где легкие, как яблоневый цвет, облака наливались холодным сумеречным серебром. - У нас еще минут сорок. Здесь быстро темнеет.
Они снова неторопливо двинулись вниз по улице. Йенс считал запертые двери.
- Тут кто-нибудь вообще торгует?
- Да, пара лавочек. Вон там, на углу с Фридрих-штрассе — булочная, а рядом с ней — аптека «зеленого креста». Через три дома — кнайпа «Дирндл», не «их» кнайпа — наша. Между прочим, там подают неплохое пиво. Только что мы прошли кофейню «Шибо», а тот полукруглый дом — магазин электротоваров «Лихтенштайн».
- Это фамилия владельца, - полюбопытствовал Йенс, - или страна, откуда он родом?
- Понятия не имею, - признался Элькем. - У нас его все зовут просто Ханс, хотя на самом деле у него какое-то сложное восточное имя. Но он и в самом деле продает светильники из камней. Хотите заглянуть?
Перешагнув порог, они очутились в подобии каменного грота — холодного и сырого, точно выдолбленного в скале. В одном месте с потолка даже лилась вода, но, приглядевшись, Йенс понял, что это гибкие светодиодные ленты, подвешенные на металлическом крюке. На узких полках и прямо на полу стояли камни - шарообразные, пирамидальные, гладкие или неровные, как отколотый кусок горной породы. Некоторые были включены в розетку, другие, очевидно, питались от батареек или аккумуляторов. Большинство горели ярко, как апрельские звезды - изумрудным, или нежно-салатовым, и только в дальнем конце грота, в небольшой нише, ютились тускло-багровые соляные уродцы.
- На свет в нашем городе большой спрос, - улыбнулся Элькем, - почти как на хлеб или на мясо. Заметьте, Хоффман, как точно этот магазинчик отражает потребности человеческой души. Огромная территория покоя и безопасности, и крохотный уголок любопытства...
Йенс кивнул. Трудно не согласиться. Зеленые лампы, очевидно, должны были отпугивать доппельгангеров, темно-красные — приглашали к диалогу.
Из подсобки вышел, потирая руки, Ханс — тощий, похожий на турка старик в кожаных брюках и ветхой джинсовой куртке — и поинтересовался у Элькема здоровьем какой-то Марты.
- Еще три дня — и можно снимать швы, - бодро откликнулся тот. - В понедельник выпишем. А это мой коллега, Йенс Хоффман. Он приехал из Мюнхена сегодня ночью.
- Я счастлив, господин Хоффман, - вежливо сказал Ханс, - предложить вам самый качественный в Андсдорфе товар. Отличные светильники на любой вкус. Ручная работа дизайнеров из Голландии, Австрии, Италии и Финляндии. Что желаете приобрести? Ночник, который станет вашим прикроватным солнцем? Изысканную бра или настольную лампу, чтобы уютно читать в ее полезном для зрения...
Элькем нетерпеливо махнул рукой.
- Да-да, все ясно. Хоффман, вам нужна лампа? Если нет, то пойдемте, пока на улице не стемнело. Может, еще успеем заглянуть в «Дирндл». Перехватим по сандвичу. Я, как и вы, Хоффман, холостяк и не люблю готовить дома.
Йенс купил зеленый ночник и две батарейки к нему. А пиво в кнайпе и в самом деле оказалось отменным.
Дома он еще раз оглядел коробку и понял, что ни голландские, ни австрийские мастера не приложили руку к изготовлению светильника. Под названием никому не известной фирмы «L & H» мелкими буквами стояло: «Сделано в Китае». Йенс пожал плечами и водрузил нераспакованную лампу на тумбочку. Нет, он не удивился. Ему иногда — а последнее время все чаще — представлялось, что весь этот бутафорский мир с его дешевыми страстями — сделан в Китае. Разноцветные пластмассовые фигурки коллег и друзей. Одинаковые города, улицы, здания. Бесконечные ток-шоу и голливудские драмы по телевизору. Слова и чувства, будто сошедшие с конвейера. Только Джессика была другой. Джессика была из иного теста, единственной, уникальной, узнаваемой даже по звуку шагов. Когда такие люди уходят — их некем заменить и нечем заделать брешь в собственной жизни.
Квартира, которую Йенс в утренней спешке не успел осмотреть, оказалась довольно уютной. Скошенные деревянные потолки, стол, диван, пара плетеных стульев и кресло-качалка, шкаф с большим зеркалом и тумбочка. Кухонный уголок с плитой, раковиной и холодильником. У стены — телевизор и полка с книгами. На двери привычно белел листок с «хаусорднунгом» - типовой список предписаний и правил. Не шуметь после восьми вечера и по воскресеньям, не курить в коридорах — очевидно, там находились датчики противопожарной сигнализации, не выбрасывать мусор в неположенные места. В отдельном пункте рассказывалось, как правильно устроить затемнение.
Йенс вздохнул и, подойдя к окну, задвинул ставни — плотно, чтобы нигде не оставалось зазора, потом опустил скатанную в рулон шторку и под конец — задернул занавески. Проделав все это, он включил свет. И штора, и занавески пахли сосновой стружкой, пылью и еще чем-то затхлым, неприятным. Как будто в квартире долго-долго жила древняя старуха, и все предметы пропитались ее запахом. Йенс наугад выбрал с полки несколько брошюрок — полистать, и устроился в кресле-качалке. Не хотелось разбирать вещи. Вообще ничего не хотелось. Раньше чемоданами занималась Джессика, потому что Йенс терпеть не мог рыться в одежде и белье. Теперь, когда ее не стало, все приходилось делать самому, и один вид приоткрытого пустого шкафа вызывал приступ болезненной тоски.
В первой книжице — совсем тоненькой, с неброской обложкой — речь шла о «земляном народце», который обитает в заброшенных штольнях и тяжко страдает от болезней и голода. «Их тела покрыты язвами и коростой, а конечности искривлены, - писал автор, - и легкие забиты угольной пылью — так, что каждый вдох причиняет несчастным боль. В некоторых штольнях так тесно, что людям приходится стоять на плечах друг у друга...».
Йенса передернуло от жалости и отвращения.
«Нет, едва ли это про доппельгангеров, - подумал он. - Мало ли, что за народец. Сколько в океане рыб и всяких прочих тварей. А ведь земля глубже океана...»
Сама мысль о том, что пусть и не Джессика, но та, что похожа на нее, задыхается в тесноте, мучаясь от голода и язв, показалась ему невыносимой.
«А может, это просто такое поэтическое сочинение о трудной доле шахтеров?»
Йенс отложил брошюрку и взял другую. Посмотрел и хотел уже сунуть обратно на полку, потому что это была сказка, а сказки он не любил. Однако что-то притянуло его внимание, заставило вчитаться в наивный, нарочито детский текст.
Книжка называлась «Узнать в темноте» и рассказывала историю восьмилетней девочки-аутсайдера, которая подружилась с собственным двойником. Двойник этот — хоть и ни разу не названный в сказке доппельгангером — боялся солнечного света и с героиней встречался в некоей «сумеречной зоне». Что это такое и где находится — Йенсу оставалось только гадать. Почему-то для того, чтобы видеть в сумерках, девчонки все время пели. «И серость отступала, и возгорались краски...».
Выдумка? Красивая аллегория? А как приятно помечтать. Что есть на свете такая «сумеречная зона», где они с Джессикой могут быть вместе, как прежде — в безвозвратно минувшем. Сказка или не сказка, но пусть она окажется правдой.
«Пожалуйста, тот-в-кого-верим-мы-все-и-даже-атеисты, если ты есть и слышишь меня, пусть она окажется правдой!»
«Кто это сочинил, когда?» - спросил себя Йенс и, открыв титульный лист, принялся изучать выходные данные книги. Год издания — 1986-й? Ого! Как удивительна порой авторская фантазия! В 1986-м о доппельгангерах еще никто ничего не знал. Первые заметки о них появились в интернете в 2001-м году. Мистические столкновения с самими собой на ночных пустырях, под мостами, на темных чердаках и в подвалах. Загадочные «черные люди», бегущие от луча карманного фонарика. Этим историям верили не больше, чем постам о йети. Столько мусора болтается в сети, что любая правда — даже самая кричащая - тонет в нем, как в болоте. Однако через пару лет баварское телевидение показало передачу о двойниках. Йенс помнил ее смутно: коротенький репортаж из Андсдорфа, интервью с доктором Элькемом, который уже тогда заведовал больницей, какие-то анекдоты и слухи... Статейка в «Бильде» на целый разворот с кучей жареных фактов и нелепых домыслов. Именно в ней впервые прозвучало слово «эксперимент». Потом что-то такое прошло по каналу ARTE — радио и телевидения Люксембурга. И все — как отрезало. Никаких упоминаний о «ночных соседях» — ни в газетах, ни в сети, ни на экране. Доппельгангеры вмиг сделались не заметны для блоггеров и СМИ, как самолеты-невидимки для вражеских локаторов.
Это было странно, очень странно — и даже походило на массовый гипноз — но Йенса в тот момент не интересовали ни двойники, ни Андсдорф. Джессика умирала...
В последние дни она сделалась сама на себя не похожа — отекшая, желтая, словно постаревшая лет на двадцать. Йенс едва узнавал измученную, лежащую на кровати женщину, не понимал, кто она ему. Иногда он с завистью размышлял о добиблейских временах, когда люди не знали своего срока, а просто чихали — и с судорожным выдохом из тела уходила душа. Кому и зачем нужны долгая слабость, мучительное парение между небом и землей, прощание — изо дня в день? Кому нужна боль, которая очищает душу, сдирая с нее одну одежку за другой? Никому от них не легче — ни тому, кто уходит, ни тому, кто остается. Йенс устал и молил Бога, чтобы все поскорее закончилось. Думал, ему станет легче. Не стало...
Не отпускала Джессика. Снилась каждую ночь и — хоть не упрекала — но одним своим присутствием вынуждала оправдываться, вспоминать, ворошить дни, как опавшие листья. Йенс чувствовал себя карусельной лошадкой, которую жесткий шест, вцепившись в загривок, принуждает идти по кругу — и перелистывал, бесконечно перелистывал страницы назад... Вспоминал, как за два года до смерти его жена совершила символическое самоубийство: в пылу ссоры порвала свои детские фотографии, все до единой. Она была аккуратной, Джессика, не швырялась вещами, не била посуды — но даже после незначительной размолвки с Йенсом черты ее заострялись. Она впадала в такую тоску, что начинала крушить себя изнутри. А там, внутри — душа настолько хрупкая, что раз повернешься в гневе, и все, остались одни черепки.
Если убить прошлое — настоящее обречено. Дерево сохнет без корней. Потом Йенс долго склеивал снимки — собирая их, как мозаику, по кускам и не понимая, за что пострадала грустная большеглазая девочка. Грубый бумажный шов пересек ее лоб, вырвал из рук мишку... Разве ее вина, что двое взрослых людей не поняли друг друга?
Он и не заметил, как потускнел свет в комнате. Из углов наползал плотный коричневый туман. Книжка изчезла с коленей, а вместо нее появилась старая, кое-как склеенная фотография. «Да я, похоже, задремал», - догадался Йенс. Он знал, что если сейчас поднимет взгляд, то увидит Джессику.
«Зря не лег на диван. Не годится спать в кресле, утром разболится спина», - сказал то ли себе, то ли ей.
«А у меня как болела», - возразила Джессика и мягко отделилась от занавески.
«Я не вижу тебя, - пробормотал Йенс. Мутный силуэт колыхался на сквозняке, словно дым от костра. Откуда сквозняк — ведь окно закрыто? - Где мы, кузнечик, милый? - забытое слово, как пилой по сердцу. - Это сумеречная зона, да?»
«Да», - ответила она. Не сказала, а пропела сладкоголосо, и от звука ее дрожащего сопрано вдруг просияли цвета, такие яркие, будто не свет хлынул в комнату, а какой-то химический раствор, который смывает все лишнее с предметов и выявляет их красочную суть.
«...Есть краски мягкие, глухие, от которых глазам тепло, но не больно. Такими сияет земля и горят камни, остывая от дневного жара. Светятся корни и гнилушки. Мох и стебли растений. А есть — жгучие, как кислота, прекрасные до обморока, до остановки дыхания. Это краски неба. Смотреть на него можно туманными ночами, когда нет звезд и луну застилают облака. Но даже тогда не выдержать более трех минут — зеленого, голубого, розового. Зато потом, отведя взгляд, несколько минут видишь настоящую темноту. «Человеческая тьма», как я ее называю. Не подлинное отсутствие света — ибо такое невозможно — а темнота обожженных зрачков. Вселенная лучезарна — но знает об этом лишь тот, у кого глаза прозрачны, а не затянуты бельмами».
Торика свернулась калачиком в чем-то громоздком и зачехленном, похожем на зубоврачебное кресло. Сидела поверх чехла и писала в блокноте чернильным карандашным огрызком. Карандашный грифель толще пера, и буквы выходили не острыми, убористыми, а гладкими и сытыми, как пауки. Вдобавок его приходилось все время слюнявить, отчего язык и губы у Торики стали горькими. Она писала быстро и сбивчиво, но не потому, что ее торопил рассвет. За тонкой стенкой плакал человеческий ребенок. Звук утомлял, сбивал с мысли. Торика ошибалась и вымарывала целые куски. Она не вычеркивала неправильное, как обыкновенно поступают люди, а ставила в скобки.
«Так мы угасаем приятно и медленно, растворяемся в родниковой воде, в траве и глине. Смерть человека — нередко болезненна, точно крик филина, оглушает и причиняет страдания, и след от нее стелется по ветру, как тина и грязь по течению реки.
Когда Джессика заболела, я сразу почувствовала — это конец. Еще раньше, чем Йенс, раньше, чем она сама. Что-то случилось с ее волосами — они потускнели, выцвели, словно из них ушла сила, и мне все время хотелось сдуть с них пыль, чтобы они снова заблестели. Наверное, часть души покидает людей еще до смерти — догадалась я — и это необратимо. А еще - ее легко вспугнуть. Люди глупы и неуклюжи, а души у них пугливы, как птицы или бабочки. Прилетают нечаянно, по первому зову, а порой и вовсе - незванные. Улетают, стоит лишь хлопнуть в ладоши. Поэтому живут люди недолго».
Торика задумчиво лизнула грифель и заключила в скобки последнюю фразу.
«Поэтому они живут от хлопка до хлопка. А мы — от начала до конца....
Неизвестно, что лучше».
Скобки.
«Шестое октября. Андсдорф, больница Санкт-Йосеф».
К оглавлению...
