Сколько помню себя, рос я в атмосфере сказок. Мама читала мне на ночь волшебные истории, под которые я засыпал. Сказки переходили в сны, сны переходили в сказки, волшебство растворялось в моей крови, омывало дремлющий мозг и подпитывало по-детски романтическое сердце. Возраст ангельский всему верит, на все надеется, все прощает и принимает, как свое.
Отец подолгу находился в морских рейсах, поэтому воспитанием моим занималась мама и старший брат Дима. Впрочем, усваивал и впитывал я больше то, что шло с добрым словом и интонациями любви. А это исходило больше от мамы.
Напетые ласковым голосом сказки преображали мой внутренний мир, будили воображение, воскрешали сны, которые впоследствии превращались в новые реальности. Я жил до семи-восьми лет в мире, в котором вымысел так тесно существовал рядом с реальностью, что хватало одного воображаемого толчка, чтобы окунуться в волшебство и раствориться в нем.
Одно мгновение — и я уже был не тихим задумчивым темноволосым малышом своей эпохи, а одним из смелых и дерзких мальчишек таинственного средневекового города, откуда крысолов чарующими звуками волшебной дудочки уводил сначала крыс, а потом всех детей в страну, где царил праздник непослушания. Воображение наделяло эту страну сказочными персонажами. Одних я боялся, с другими дружил. В моем сказочном мире были прекрасные принцессы в образе рыжих ласковых кошек, королевы-оборотни, роскошные принцы, защитники рыцарской чести. Были благородные разбойники — подобие Робин Гуда. Не только свет был в моих сказках, но и силы тьмы, которые возглавляла главная крысиная королева, мама всех крыс, бабушка всех несчастий и болезней, огромная бурая Графиня, которая одним видом своим гипнотически воздействовала на меня, повергая в ужас, и сны обрывались кошмарами, а я просыпался в холодном поту.
Город, в котором я родился, нес в себе дух волшебства. Гротескные персонажи могли существовать только в настроении моего городка с множеством устремленных в небо готических шпилей старинных кирх, аккуратных мощеных улочек и площадей, где по ночам собирались и плакали призраки ведьм, колдунов, еретиков-ученых, алхимиков разных мастей, которых во времена инквизиции предавали огню «к вящей славе Божьей». Их плач был обращен в прошлое, а носился над сегодняшним городом воющими балтийскими муссонными ветрами. Прошлое слышалось в ночных шорохах, которые могли распознать лишь дети. Временами старые кирхи, построенные не на фундаменте из камня, а только на горячей пламенной вере, взлетали к небесам, к которым были устремлены, и тогда в городе слышались стоны грешников, которых не обняло безземельное Небо.
Старая черная река П. дважды в год «вспухала» и отравляла миазмами горожан. Кто был мудрее, тот знал, что на Рождество и Пасху со дна пытаются встать истлевшие тела брошенных туда когда-то злодеев и разбойников, и выйти раньше времени на Суд Страха. И ведьм, которых проверяли не огнем костров, а бросанием их в воду. Если молоденькая рыжая красавица с зелеными глазами, на которую донес толстый бюргер-сосед, не тонула, значит, она объявлялась ведьмой, и ее сжигали на костре. Если тонула, тогда Церковь признавала за собой ошибку и молилась за душу праведницы, безвинно пострадавшей ради Христа и получившей на Небе венец святой мученицы. Бюргер-доносчик оставался не узнанным, потому что в инквизиторский ящичек для писем — «уста правды» — разрешалось бросать анонимки. Неузнанными оставались и причины, по которым донес: молоденькая гордая красавица отказала ему в любовных утехах — она, женщина с явными признаками ведьмы; слишком независимая, слишком красивая, с волосами цвета золотистой моркови и глазами, похожими на сверкающий малахит. Город был старинным для новых сказок, однако напитывал фантазии детей новыми волшебными историями.
Вход в мои сказки для других был открыт, но Дима всегда посмеивался надо мной, называя чудаком и мечтателем. И никогда не приходил в мои сказки. В них жили мои друзья по детскому садику, девочки, к которым я испытывал первые всполохи особенной дружбы — наивное и чистое чувство, превращавшее рыженьких улыбчивых девчонок в принцесс. Почему-то золото всех сказок в первую очередь оказывалось не на коронах, а в цвете волос. Не знаю, почему это происходило. Возможно, потому, что почти все принцессы и королевы из сказок были с золотистыми кудрями. Возможно, по другим причинам. У мамы цвет волос был каштановый. Наша домашняя любимица-кошка Эльза была рыжая. И появилась она у нас в сказочно прекрасное время года — осенью, когда природа россыпями бросает золотые монетки тем, кто может их увидеть и собрать. Ангельский возраст. Всему верит, на все надеется. Я верил в то, что древние колдуны-алхимики могли переплавлять свинец в золото, а с осенних кленовых листьев можно собирать золотую пыльцу. Воображение позволяло мне быть богатым, но я ничего не хотел покупать на свое золото. Оно было драгоценно для меня тем, что пронизывало и связывало между собой многие реальности: цвет волос сказочных принцесс и реальных персонажей, мою дорогую Эльзу и чудесную осеннюю пору.
Иногда проникновение в сказку было так велико, что мои герои в ней начинали разговаривать, и я превращался одновременно в персонажа и в творца. Это волшебное слияние реального «я» и воображаемого впервые поразило меня в темном и мрачном подвале дома, где мы, дворовые мальчишки, играли в рискованную игру под названием «минное поле». И тогда же, в октябре, когда весь город засыпало золотом, случилась необыкновенная встреча с волшебной Эльзой, которая оказалась не просто одичавшей кошечкой, а заколдованной девушкой, кочующей из одной реальности в другую с помощью снов. В этом осеннем сне она была моей спасительницей. Пожертвовала собой ради обычного мальчика. Впрочем, там, в сказке, ставшей реальностью, она назвала меня иначе. Волшебник. В мире сказок ничему не удивляешься.
Эльза появлялась в моей жизни потом не раз. Ее и звали иначе, и возраст, и пересечение во времени всегда были разными, однако ее память была острее моей, и в какой-то момент нашей близкой дружбы, а иногда, чудесной влюбленности, она вдруг произносила как бы мельком фразу, которая вновь превращала меня из юноши, молодого человека, мужчины в маленького волшебника. Она говорила тихим голосом: «А помнишь ты рыжую кошку из своего детства? Мне часто снится, что я когда-то была именно ей». И я понимал, что в этом сумасшествии скрывалась какая-то тайна — приятная тайна возраста ангельского. В самом деле, те прекрасные девушки и женщины, в которых я влюблялся впоследствии, чем-то напоминали кошек… и непременно с золотистым окрасом волос — цветом красного янтаря, отшлифованного волнами поколений. И непременно с глазами яркими, голубовато-зелеными, как эфиопский опал, внутри которого застыло целое море, точь-в-точь, как у моей спасительницы из детства. И непременно с улыбкой на нежных губах. У меня возникало всякий раз сказочное ощущение того, что я влюблялся в одну и ту же принцессу, которая кочевала по реальностям с помощью тайного средневекового волшебства. Грешным делом мне иногда приходила мысль в голову, что те казненные инквизицией девушки, которым не посчастливилось родиться красавицами с зелеными глазами и рыженьким кудряшками, были одной и той же Эльзой, которая появлялась в моей жизни в самые трагические и опасные мгновения. Конечно, я не говорил ей, что знаю о ее перемещениях в реальностях, потому что она, кажется, до сих пор панически боялась оказаться на костре и всегда очень тонко чувствовала, когда я сержусь на что-то. Бывало так, что Эльза просыпалась в тревоге и прижималась ко мне, ища защиты и покровительства, а потом вдруг вскакивала резко, как испуганная кошка, увидевшая призрака, присаживалась напротив меня с распущенными рыжими локонами и горящими глазами, прожигала меня страдающим взглядом и спрашивала, не сердился ли я на нее? И я отводил глаза, потому что попадание ее было точно в сердце. Да. Иногда бывало, что я сердился на нее, на себя. На себя сердился, потому что сердился на нее. Это происходило в моменты, когда мой ум отрывался от сердца и начинал требовательно идти по прямой, когда сердце кружило по орбите вселенной. И она всегда чувствовала это каким-то звериным чутьем, отстранялась от меня, плакала и твердила, что ей опять снится один и тот же сон, в котором ее привязывают к столбу для костра инквизиции — ее, не повинную ни в чем, кроме отказа совершить блуд с толстым и важным соседом-бюргером. А я в ее сне, вместо того, чтобы броситься на защиту, стоял с потухшим взглядом в толпе зевак и прятал свою совесть в глупенькую одобрительную улыбку церковного благочестия. И был, как все. Это я! Маленький растерянный волшебник. Оказывался человеком толпы, одним из тех, кто во всеобщем хоре страха иметь свободу, славил тирана, потому что он позволил всякому желающему выбросить свободу на свалку, как слишком тяжелую ношу, и принять от него дар быть как все. Сладкая улыбка церковного благочестия. Молчаливое одобрение казни всех своенравных, осмелившихся оставить в душе личную свободу.
Когда я понимал, что Эльза может покинуть меня навсегда из-за моего малодушия, я менялся. Изгонял из себя мысли, разрывающие кровную связь ума и сердца, и они начинали работать сообща, и я сам чувствовал, как оживаю, наполняюсь волшебством, как оживает моя любимая Эльза.
Как горячи были наши встречи без расставания! Она преображалась. Ей начинали приходить другие сны, изгоняя тревогу. В этих снах я был рыцарем, благородным разбойником, алхимиком, который спасает осужденную на казнь. Самыми разными путями. Но спасает. Был даже сон, где я забираюсь на крышу городской ратуши, и стреляю оттуда из лука стрелой в сердце своей возлюбленной для того, чтобы спасти от мучительного огня, который уже прикоснулся к ее платью. Разные были у Эльзы сны. Чаще те, в которых мы вместе ходили по небесной радуге, держась за руки, как дети. Во время таких горячих встреч наша любовь пылала с такой силой, что лампочки лопались в подъезде, и солнце вставало за окнами вместо луны, и птицы пели на улице в любое время года, а в душах звенели колокольчики. Счастье. Персональный рай.
В детстве все самые рискованные игры проходили либо на чердаке, либо в подвале, либо на покатой шиферной крыше. Старинный немецкий дом был четырехэтажный, широкий, с высокими перекрытиями, просторным чердаком и подвалом, проходящими по всей длине дома прохладными темными мрачными тоннелями. В подвале всегда было темно, таинственным образом пропадали лампочки, — возможно, поэтому его считали самым мрачным местом в доме. Подземельем, где водились крысы и привидения. Взрослые боязливо входили туда с фонариками, а мы, дети, испытывая, порой, мистический ужас, осторожно продвигались вглубь со спичками или с бенгальским огнем. Стены подземелья были влажными, красный кирпич придавал зловещий оттенок в тех местах, где сквозь стену просачивалась вода из прогнивших труб. В свете зажженной спички казалось, будто из стен сочится кровь замурованных призраков. Истории, рассказываемые о привидениях, живущих в подвале, передавались таинственным шепотом и нагоняли ужас даже на старожилов дома.
Привидения там точно водились. Потому как новые лампочки исчезали в первую же ночь. Или лопались, взрывались. Но чаще просто исчезали, как будто и не ставились вовсе. Как можно было объяснить эту загадку? Только наличием жителей подземелья, для которых свет был противен до боли.
Мне было пять лет — возраст, в котором страх еще не торжествует над наивной бравадой детства. Поэтому я принимал участие почти во всех мальчишеских играх нашего дома. А игры эти, надо сказать, были не безопасны. Одна из них называлась «минное поле». Суть ее заключалась в том, что игроку давалась всего одна спичка с коробком, и он должен был практически на ощупь пройти из одного конца дома до другого через темный подвал, в котором предварительно были разложены «ловушки-мины» в виде металлических обручей от бочек. Если игрок вслепую наступал на обруч, то «мина взрывалась», и острый край, как нож, врезался в ногу в районе голени — все равно, что наступить на грабли, — и после одного-двух «разминирований» игрок превращался в «раненного бойца», как минимум, с распухшей зашибленной коленкой. Можно было воспользоваться спичкой, но она давала некое подобие видимости пространства лишь на пять метров вперед, а потом начинала обжигать пальцы, и тогда игрок погружался в еще более кромешную тьму, поскольку глаза его на мгновение побаловались светом. Обручей-мин по пути было не меньше десятка. Шанс пройти мимо был невелик, а потому торжество победившего и себя, и свой страх, и других игроков дворовой команды было подобно счастью. Действительно, счастливым иногда называют того, кто просто избежал несчастья. Особенно, когда испытываешься во тьме, вслепую, надеясь исключительно на случай.
Как-то раз в воскресение мальчики постарше решили сыграть в «минное поле», и жребий идти первым выпал мне.
Перед игрой я успел приласкать и угостить лакомством рыжую Эльзу, дикую подвальную кошку, которую пытался приручить. Она в то утро была как-то особенно нежна со мной, будто почувствовала надвигающуюся опасность. Эльза крутилась около меня, будто я уже был ее хозяином: выгибала спинку, терлась о колени, вставала на задние лапки, как бы спрашивая разрешения забраться ко мне на руки. Такого проявленного чувства любви ко мне раньше кошка не выказывала. Ласкаясь, она была всегда настороже, и чуть слышала чужой голос или мое неосторожное движение, моментально исчезала в подвальном оконце.
Принимая от Гоши Забродина спичку с коробком, я подумал о том, что мне бы очень пригодился сейчас кошачий глаз, чтобы видеть в темноте так, как видят кошки. Оставалось уповать на чутье, которое не раз выручало меня в опасных ситуациях, и на чудо. Сны уже давно оборачивались реальностью, и когда я не допускал в себя страх, я становился волшебником. Когда я шел через «минное поле» сказочным персонажем — благородным разбойником, принцем или мудрым алхимиком, то ни разу не попадался под удар металлического обруча. Но стоило мне впустить в себя страх, как я мигом отравлялся им, оказывался в ловушке; «мина» резко била меня под коленную чашечку, и я стискивал зубы от сильной и острой боли. Обычно на выходе из подземелья я уже прихрамывал, если попадался под «взрыв» хотя бы одной ловушки. А если двух или трех?…Бррррр! По одному и тому же месту. Железом. Острым краем обруча. Игра поистине стоила мальчишеских слез. И счастья пройти «минное поле» без ранения.
Но даже не ловушки-мины были для игрока самым страшным испытанием. Все знали, что в подвале обитают привидения и крысы. Причем, Бродяга, наш вожак по уличным играм, всерьез рассказывал о том, что он не один раз видел в подвале призрак какого-то человека в черном плаще и шляпе, и крысу огромных размеров. Крысиную королеву, которая была единственной фигурой на весь город. Толстую бесстрашную крысиную бабушку, которую, по слухам, боялись даже крысоловы-коты. Когда мы с братом ходили в подвал со свечкой, я видел сверкающие крысиные глазки, которые тут же растворялись в полутьме, стоило нам приблизиться. Это были обыкновенные крысы. Крысиную королеву не видел никто, кроме деда Василия, который не раз рассказывал нам о ее наглости. А про существование черного человека знали и взрослые. Так и говорили иногда после таинственного исчезновения лампочек или пропажи из частных подвальчиков картошки или банок с соленьями при нетронутых замках, что это дело рук черного человека.
*** *** ***
Когда входишь в подвал с дневного света, то в первое мгновение чудится, будто проваливаешься в черный колодец. Не видно ни зги. Проходишь несколько шагов на ощупь по стеночке, а стена холодная, кирпичная, с вековыми выбоинами и щербинками, покрытыми какой-то слизью. И, кажется, что спускаешься не в подвал, а в самый ад, в котором живут черти и привидения. Страха нет, но поджилки трясутся, потому что не знаешь, что тебя ожидает впереди. Греет лишь понимание, что у тебя есть одна спичка, которую можно зажечь в самый критический момент. И волшебство, которое не оставит тебя в тяжелые мгновения.
Две-три минуты глаза привыкают к темноте, и становится не так страшно. Иногда сразу мерещатся видимые очертания прохода. Вероятно, это какой-то самообман, внушение, а может быть, и в самом деле от сильного нервного напряжения включается тот самый желанный кошачий глаз, — объяснить трудно. Велико желание что-то увидеть. А когда велико желание, помогает волшебство. Можно и на время стать подвальным котом, не только благородным разбойником или мудрым алхимиком. Можно переплавить страх в магию, заставить его работать на себя.
*** *** ***
Сердце мое гулко стучало, когда я спускался в подвал. Причем, старался не допустить в себя страх и делал шаги длиннее потому, что риск попасть под удар уменьшается с величиной шага. Спичечный коробок запотел в моей ладошке. Лоб взмок от холодной россыпи капелек напряжения. Шорохи, звуки, фигуры. Все это находилось рядом со мной в подземелье. И призрак был рядом. Я это чувствовал. Но шел, преодолевая себя. И радовался тому, что не попадаюсь в ловушку. Мне пришлось превратиться в черного кота, потому что черного кота в черном подвале никто не увидит, даже черный человек. Я ступал легко, ощущая на лапах мягкие подушечки. Обоняние утончилось, взгляд стал острее, но я пока еще не совсем различал предметы во тьме.
И тут что-то пригвоздило меня к месту. Я остановился. Непонятный страх объял меня, прокатился ледяным холодом с головы до пят. Я начал что-то шептать, чтобы помочь самому себе голосом, но ничего выходило. Вместо мурлыкания или человеческих слов из моего рта полился холодный страх. Он застывал, как влага застывает на сильном морозе, и превращался в трусливых зайчиков изо льда. Они падали и рассыпались, а некоторым удавалось удрать. Страх пытался завладеть мною и потащить вон на улицу, заставлял струсить и убежать. Однако что-то большее, чем простой страх, парализовало меня. Такое нередко случается ночью, когда находишься в плену у кошмара.
Я нащупал спичку и чиркнул по ребру коробка. Вспыхнуло пламя, и я увидел прямо перед собой…
Увидел ее — крысиную бабушку, королеву всех подвальных крыс. Она была огромна — величиной с жирного кота. Шкурка на ней была не серая, как у обычных крыс, а бурая с сединой. Хвост ее был похож на плетку, а глазки не пугливые, а наглые и воинственные. Это бестия чувствовала свою власть в темном мире подземелья. Графиня стояла на задних лапах, фыркала и готова была наброситься на меня в любую секунду. Спичка догорала в моих руках, обжигая пальцы. Но я не чувствовал этого. Был ни жив, ни мертв. И в этот самый момент произошло чудо.
Эльза! Она шла за мной по пятам. Провожала меня зорким взглядом и предупредила об опасности. Я не мог оставаться черным котом и превратился назад в мальчика. И мальчику стало страшно — так страшно, что ноги налились свинцом, сердце скользнуло в пятку. Меня парализовало, сделало немым. Я ощутил себя трусливым волшебником, и готов был заплакать. Герой. Благородный разбойник, не боявшийся тысячи чертей. Мудрый алхимик, способный свинец обращать в золото и снимать золотую пыльцу с кленовых желто-красных листьев. Страх убил его во мне сказку. Но явилась она — моя спасительница. Каким удивительным образом она услышала меня, почувствовала, — не знаю. Но на моих глазах кошка распушилась, оскалилась и прыгнула прямо на крысу. Огарок спички выпал у меня из рук. Я слышал крепкую возню, кошачий вопль, в котором не мог разобрать нотки поражения или победы. Фыркание, снова возня. Потом все стихло. Я по-прежнему боялся пошевелиться. И неожиданно почувствовал знакомое ласковое прикосновение кошачьей шерстки к моей ноге. Это была Эльза. Она громко мурчала, как бы призывая меня праздновать тризну победительницы. Я подхватил ее на руки, и мы пошли. Торжество победы я разделял с моей милой спасительницей.
Через минуту я уже был на выходе из подвала. Мальчишки открыли крайнюю дверь, чтобы я увидел свет в конце тоннеля. Я был счастлив.
Но тут мой взгляд упал на Эльзу, и я увидел исцарапанное в кровь лицо. То есть, мордочку. Нет, лицо! Лицо моей рыжей спасительницы было в крови, а сама она выглядела умирающей. Она пожертвовала собой ради меня.
Я знал, что если выведу ее к людям, она убежит. Даже из последних сил. Все равно убежит. Что мне было делать?
Сделав несколько шагов вперед, я остановился. Потому что волшебство вернулось ко мне, и я стал слышать Эльзу. Она смотрела на меня страдающими, но счастливыми глазами, и просила оставить ее здесь, в подвале. Она боялась людей больше смерти. Ей казалось, что люди расправятся с ней из-за того, что она не желает становиться домашней. В голове у меня прозвучала мысль о том, что ее уже казнили люди, сожгли живьем на площади города за ее зеленые глаза и рыжие волосы. Она умоляла меня, и я сдался. Положив раненную кошечку подальше от лестницы, я пообещал, что вернусь в подвал с едой и лекарством. От кого-то из взрослых я слышал, что кошки лечатся сами, и лучшее лекарство для них — это покой и сон. Я пообещал принести ключ от нашего домашнего подвала и спрятать ее там до выздоровления. Причем шепнул напоследок, что не буду запирать ее на ключ, и что отныне она мне очень дорога. Слабенькое мурлыкание было мне ответом.
Каждый день на протяжении месяца я без всякого страха приходил в подвал навестить и покормить раненную кошку. Какой мог быть страх у мальчика, который испытывал необыкновенную благодарность к своей спасительнице! Страх исчезает на фоне любви. Любовь изгоняет из сердца весь сор. Я был нежен с хворающей красавицей, гладил ее, называл ласково ее имя, и вскоре она стала принимать у меня из рук еду. А потом постепенно начала поправляться. Я сделал ей мягкое гнездышко из пуховой старой подушки, которую разместил в плетеной корзине. Кошка начала откликаться на любое мое прикосновение. Она мурлыкала и изгибала спинку, как бы показывая этим, что она доверяет мне саму себя. Где-то я услышал, что полное доверие кошек наступает тогда, когда они позволяют погладить пальчиком внутреннюю сторону их лапок, сами подушечки, окруженные когтями. Эльза позволила мне это, и я окончательно убедился в ее доверии.
Незадолго до всей этой истории в атмосфере нашей семьи уже витала идея завести кошку. Мой папа очень любил животных. Да и мама не была против того, чтобы самые темные квартирные углы находились под надежной охраной. В доме водились мышки. Дима язвительно улыбался; кошек и собак он не любил, как, впрочем, и они его. Но сопротивляться общему решению семьи не стал — кошка, так кошка. Соседи по коммунальному жилью не возражали.
Тетя Клава, которая по ночам варила дурно пахнущие помои для поросят, а утром передавала их своему гражданскому мужу-милиционеру, чтобы тот на мотоцикле отвез варево в деревенский хлев, — и слова противного не молвила, узнав о нашем решении завести кошку.
Полная красивая тетя Наташа с распущенными светлыми крашеными волосами, которая иногда выходила покурить на общую кухню в прозрачном халатике, только улыбнулась, узнав о будущей «жиличке». Она сама чем-то напоминала кошку — своими манерами, кокетством, плавными движениями и желанием простой любви, проявлявшейся в обилии «женихов», которые иногда оставались у нее на ночлег, а потом исчезали.
Вопрос решался сам собой. Если Эльза преодолеет свой страх перед людьми и сама захочет стать домашней, тогда мы примем ее с радостью. Димка посмеивался и говорил, что дикарка никогда не научится хорошим манерам, и всегда будет норовить убежать на волю. Папа утверждал обратное и рассказывал историю о том, как долго, но успешно он приручал к гаражу стайку диких собак. Месяц они подпускали его к себе только на расстоянии. Подбирали еду и тут же убегали. Потом стали подходить ближе. А через два месяца брали еду из рук и позволяли себя гладить. Через три месяца гараж был под надежной охраной.
Эльза не подвела меня. Но один я знал, каких усилий ей это стоило. Преодолеть страх «прошлых жизней», где ее, бедняжку, сжигали на кострах инквизиции, было не просто. Еще сложнее для нее было вновь поверить в людей. И все-таки нежность и ласка взяли свое. Когда я принес ее на руках из подвала домой, она долго ходила по квартире, все обнюхивала, несколько раз пугалась человеческого голоса, посторонних шорохов, скрипов, ныряла под кровать, потом преодолевала себя и выползала. Казалась немного растерянной. Ушки прижимала и передвигалась по незнакомому пространству на полусогнутых лапках, оставляя от нервного напряжения на полу мокрые пятнышки пота.
Мне было жалко ее, но я понимал, что иного пути возвращения и привыкания к людям нет.
Иногда я брал ее на руки, она успокаивалась, мурлыкала и засыпала.
Постепенно Эльза привыкла к нам, а мы привыкли к ней.
Научилась кушать в отведенном ей месте, ходила самостоятельно в туалет на улицу, возвращалась и царапалась коготками в дверь, чтобы ее пустили. Отзывалась по первому зову на «кис-кис», разговаривала с нами, глядя прямо в глаза невыразимо прекрасными зелеными глазами, похожими на эфиопский опал. Громко мурчала, выгибала спинку, потягивалась, иногда приятно терлась о ноги.
Да, благодаря этому чудесному спасению в подвале, я заново научился волшебству. Я продолжал слушать мамины истории на ночь, но уже заказывал сны себе сам, проживая в них другую реальность. И когда сказка прорывалась из сна в мой день, я уже умел многое. Например, собирал золотую пыльцу с осенних кленовых листьев и переплавлял ее в золото. Все новые монетки я старательно начищал пастой ГОИ и любовался отблесками фантазии, превратившей обычные копеечные медяки в золотые дублоны, сложенные в пиратский сундук. Тысяча чертей и бочонок рома! Мне было весело, когда сундук — пустой коробочек от спичек, — наполнялся монетами. О, какая это была радость! Приходил черед новой сказки, окрашенной в золотисто-рыжие тона. Осень была в любое время года, потому что все золотое было неразменным богатством внутри меня. И это богатство никто не мог отнять — так же, как невозможно отнять у ребенка мечты или у взрослого желание быть счастливым. В любом возрасте можно быть волшебником. Взрослому для этого нужно хотя бы на время превратиться в ребенка, а ребенку — не пускать в себя «взрослые» страхи. Взрослые часто бояться освобождения от тревог, порожденных житейской суетой. Эти тревоги сдавливают бесконечную душу, загоняют ее в клетку — пусть даже из чистого золота, — заставляют страдать, но постепенно душа привыкает к неволе, как птичка к своей клетке. Привыкает к клетке и душа. И когда ее выпускают на волю, она боится сделать первый шаг. Свобода ей кажется клеткой, а тюремная клеть свободой. Взрослому труднее стать волшебником. Почти невозможно. Только в очищенное сердце может явиться этот дар.
Взрослым труднее дается жизнь. Каждый день в суете житейской похож один на другой, как два осенних кленовых листочка. Но только волшебное детство может собрать с них золотую пыльцу и увидеть сказку в шорохе ветра или в мерных рассыпчатых звуках метлы дворника, собирающего «золотые дублоны» в пирамидку, которая превратится позже в сладкий дым воспоминания об осени. У маленького волшебника минуты превращаются в сказки, у взрослого летят дни и годы, как скорый поезд, сидя в котором не успеваешь рассмотреть, что за окном. Ребенок смотрит на грязную лужицу после дождя и видит в ней вход в подземелье, где гномы в поте лица добывают из руды золото, никогда не выходя на поверхность земли. Волшебник входит в этот замаскированный портал и оказывается среди собственных персонажей. Детство — это вход в сказочный мир, который мог бы стать и миром взрослых, если бы не желание огородить счастье, запаковать свободу в привычные фантики из-под конфет и выдавать их под видом «лекарства от страха». Высшее лицемерие! Находиться в плену у страха и раздавать лекарство от него. Страх — самое сильное лекарство от счастья.
Боятся взрослые люди свободы. Не знают, что делать с ней. Бегут от нее со всех ног, увлекая за собой и детишек. Бегут, чтобы не остаться в привычной для них тюрьме один на один с открытой клеткой. Бежать? Нет. Нет! Нет!!! Клетка мала, но узы срослись с душой, и душа стала маленькой под размер этой клетки. Крылья долго были привязаны за спиной, затекли, живая ткань стала мертвой. Поколения людей, рождающихся в неволе, уже не чувствуют и не понимают того, что их окружает клетка. Для них это привычная среда обитания, не больше. Но иногда кто-то из потомственных невольников вдруг превращается в ребенка и становится волшебником, и видит, и чувствует: сделай шаг — и полетишь. У тебя за спиной крылья. Главное — преодолеть страх, не пустить его в сердце. Бывает, что чудеса случаются, и узник получает свободу, взрослый становится как дитя. И все, что ожидало его долгие годы, внезапно обрушивается на бывшего пленника. И он получает такой поток радости, такое сильное счастье, что, расправив и подставив под эти потоки крылья, летает. И радости нет конца. Счастье. Счастье! Счастье!!!
Путь к моим сокровищам лежал через длинный узкий коридор на кухню. В кухонном столе в выдвижной ячейке с вилками и ножами я придумал место для хранения сундука с золотыми дублонами — спичечного коробка, набитого копеечками. По воскресным утрам, когда все спали, я вытаскивал свою сокровищницу, перебирал монетки, пересчитывал, начищал потускневшие дублоны кусочком войлока, прятал их обратно, и, довольный, возвращался в комнату. В эти минуты я был мудрым алхимиком, проникшим во все тайны превращения вещества. Философский камень лежал у меня в «секрете». Внешне он напоминал кусочек красного янтаря. На деле был застывшими слезами сестер Фаэтона, разбившегося на огненной колеснице бога Солнца. Это произошло миллион лет назад, но я уже мог видеть сквозь время…
Красивый юноша, рожденный от бога и женщины, упросил отца прокатиться по небу на огненной колеснице, не справился с ней и разбился. Его родные сестры так сильно скорбели по единственному братику, что от горя превратились в высокие стройные вековечные сосны. Потоки слез осолонили Балтийское море, застыли в холодной воде и превратились в янтарь. Теперь крохотный кусочек застывшей слезы был моим талисманом и философским камнем, из которого я извлекал тайны и любовался ими. Красная тинктура, великий эликсир. В нем было все, из чего творятся самые искусные сказки. Черная алхимия взрослых из ягненка обратилась львом и попыталась проглотить солнце. Лев подавился им, и за дело превращения вещества взялись маленькие волшебники, таинственные алхимики. Иногда я доставал кусочек янтаря из «секрета», подходил к окну, глядел через него на солнце, и тысячи огненных стрелок пробуждали мою фантазию. Мысли — обрадованные солнцу живые существа — начинали танцевать в хороводе веселья. Я видел их, понимал каждую, и иногда вступал в хоровод, чтобы впоследствии выскользнуть омытым волшебством. Вечный эликсир фантазии, таинство золотых нитей, из которых плетутся сказки.
А когда я прикасался красным янтарем к золотистой шерстке моей Эльзы, происходило явное чудо: камень наполнялся внутренним светом, становился горячим, как кусочек солнца. Начинал светиться во тьме, а волшебная принцесса, кочующая в разных реальностях, преображалась. От шерстки ее сыпались искры. Сама она изгибалась таинственно, и передо мной… перед моим мысленным взором всплывало видение: тонкая, воздушная, зеленоглазая девушка с роскошными кудрями цвета желто-красного янтаря улыбается мне сквозь пространство и время. Две тайны, две волшебные стихии соприкасались и рождали чудо. Я скрывал это чудо от всех, боялся причинить ему разорение от чужих взглядов и насмешек. Только мир взрослых с непроглядной тьмой и страхом свободы мог смеяться над чудом. Ребенок купался в нем, как в неге. Очищался сказкой, в которой был свет. И разве можно было приоткрыть этот свет перед отрицателями света и чуда? Разве можно было подвергнуть испытанию темнотой саму нежность, которая не могла существовать в атмосфере подвального мрака, задыхалась и погибала во мгле, если не ускользала к источнику света? Мир взрослых сказок был суров. Часто впоследствии мне доводилось видеть обломки радости, избитую нежность, засунутое в клетку счастье с глазами не проходящей тоски в психиатрических лечебницах — этих изощренных фабриках по изготовлению мнимого счастья и ложной свободы.
Как мог, я охранял свои тайны. Как мог…
Старший брат Дима догадывался о том, что осенью я собираю золотую пыльцу и делаю дублоны, но не знал, где я храню сокровищницу.
Сначала я прятал ее в кладовой — тесной комнатке, набитой всяким пыльным хламом. Я называл кладовку тюрьмой, потому что иногда меня и брата наказывали, оставляя на время в узком темном пространстве, пропахшем нафталином и красками, отчего кружилась голова, и хотелось поскорее на волю. Покаяние в кладовке наступало очень быстро: в темноте мерещились шорохи крыс, чьи-то злобные перешептывания, и наказанный через минуту уже колотил в дверь и просился выпустить его на волю.
Меня наказывали чаще, хотя проступки мы с Димкой совершали одинаково. Но у Димы была особенность: он умудрялся даже в самых очевидных ситуациях свалить вину на меня. Он был старше на пять лет, а, следовательно, хитрее. Доходило до того, что я мог дважды посетить тюрьму в один день, потому что, как только меня выпускали, я набрасывался с кулаками на брата за то, что он выставил преступником меня вместо себя, и взрослые, не разобравшись, тут же отправляли меня на повторное наказание. В отсутствие родителей функцию надзирателя-воспитателя брала на себя наша соседка по общей кухне тетя Клава, которая по ночам варила в ведре помои для свиней, а это не нравилось моему папе, и чтобы хоть как-то компенсировать дурные запахи по ночам, тетя Клава брала на себя функцию надзирательницы. На самом деле тетя Клава только пряталась за облик суетливой домохозяйки. В реальности она была ведьмой, самой простецкой колдуньей, которая по ночам готовила ядовитое зелье. Иначе, почему она с такой радостью бралась за работу тюремщицы? Тете Клаве наверняка нравилось мучить маленьких детей, и, если бы я не был волшебником, и не оградился бы от ее чар с помощью сказки, то давно бы варился в котле вместе с очистками от картошки и подгнившими помидорами.
Иногда она теряла бдительность и оставляла улики. Однажды в ванной я увидел скальп из желтых волос и вставную челюсть, но через минуту в дверь уже тихонько стучали, и тетя Клава-оборотень просила пустить ее, чтобы забрать кое-что свое. Ну, разумеется, не чужое. Хотя и очевидно было, что волосы она стащила с головы какой-нибудь зазевавшейся девочки, а зубы украла не иначе, как у «щелкуна», — увесистые позолоченные челюсти явно не предназначались для манной каши. Я впустил ее и увидел желтую сморщенную старуху с провалившимися щеками и седыми клочками волос, — это была настоящая ведьма. Тетя Клава испепелила меня гневным взглядом, будто это я был виноват в ее рассеянности, и, схватив колдовской наряд, исчезла, а я продолжил умываться и надувать мыльные пузыри через кольцо, сделанное из четырех пальцев. Сказочники не просто умываются по утрам, они запускают в космос радужные послания с приветом всем волшебникам и волшебницам во вселенной.
Через полчаса я встретился на кухне с улыбающейся розовощекой тетей Клавой с завитыми желтыми волосами. Она снова оборотилась в радушную соседку по коммунальной квартире. Мы вежливо поздоровались. Я и виду не подал, что раскрыл ее тайну. Зачем? Сказочники не мстят персонажам из других сказок. Настоящие сказочники, а не оборотни, притворяющиеся волшебниками. Правда, я немного переживал теперь за Эльзу, которая не могла не разглядеть в соседке злой колдуньи. Но у моей янтарной принцессы был особенный дар различать силы тьмы, раз она с таким бесстрашием набросилась на бабушку всех несчастий, на королеву всех кенигсбергских крыс. Если бы она испугалась, то непременно забралась бы ко мне на руки за лаской и нежностью, и я почувствовал бы в ее мурлыканьях нотки страха. Но этого не было, и я был спокоен за рыжую красавицу.
Как-то раз Дима втерся ко мне в доверие и сказал, что, если я прячу коробок в кладовке, то это очень зря, потому что испарения от лаков и красок съедают золото, как мыши кусочек сыра. И прибавил, что если я хочу сохранить в безопасности сундучок с дублонами пиратов, то он покажет мне потайное место в подъезде. А когда монетки уже не будут помещаться в спичечный коробок, брат поменяет их в аптеке на одну бумажную купюру. Он так заманчиво все расписал, так красиво возбудил мою мечтательность, что я тут же признался ему в том, что действительно прячу копилку в кладовке, и мы вместе с братом перепрятали ее в подъезде, сунув ларчик в щель между двойными дверями в подвал. Проверять наличие коробка в этой щели было легко и удобно: достаточно утром перед детским садом опередить маму в подъезде, слететь со скоростью света по перилам на первый этаж, сунуть палец в щель и нащупать деревянную коробочку.
Месяц я был спокоен. Ежедневные прощупывания коробка давали мне уверенность в том, что он цел. Пиратские сокровища были под надежной защитой моих волшебных чар.
Затем у меня появились новые золотые дублоны, которые я собрал с листьев каштана во дворе, и я захотел доложить их в ларчик. Когда я вытащил копилку из дверной щели, то сокровищница моя почему-то оказалась пустой. А Дима в тот день ел вкусные конфетки с орешками, которые он купил на свои деньги, угощал меня ими и утешал, предлагая в будущем показать более надежное место. Я поверил ему, потому что на мои сокровища мог посягнуть только очень крупный и злой волшебник, который не побоялся бросить мне вызов. Интересно, кто это?
— Это место засвечено, — авторитетно заявил Дима. — И ты сам, братец, виноват. По несколько раз в день проверяешь, цел ли твой коробок. Кто-то мог подсмотреть, как ты суешь туда руку. Запомнил местечко, а потом и вытащил твои сокровища. Дурачок ты, Андрюшка, ничего не смыслишь в тайном хранении. В следующий раз я покажу тебе секретное место в нашей квартире, о котором не знает никто. Показать? — доброжелательно спросил он, протягивая горстку вкуснейших конфеток.
— Конечно, — с благодарным вздохом ответил я.
А через месяц странным образом лишился и новых накоплений.
— Опять я виноват? — наивно спросил я у брата. — Засветил место секрета? Перед кем? Тетей Клавой? Значит, это она украла мой коробок? Что ж, она может, — прошептал я, вспоминая увесистую золотую челюсть. — Тетя Клава любит золото.
— Дурачок, — ответил Димка, уплетая мороженное, которое он купил на «свои» деньги. — У тети Клавы есть племянник Вовка. Вчера он гостил у тетки и мог видеть, как ты достаешь свою сокровищницу. Ладно, не переживай, — успокоил меня брат, протягивая остатки «эскимо». — Так и быть, открою тебе свое собственное потайное место, где я прячу накопления. И ты поймешь, что я тебе никогда не вру. Не стану же я сам у себя воровать деньги. Не так ли, дурашка?
Я кивнул, а через месяц мы вдвоем с братом ревели, сидя на прохладных ступеньках лестничной клетки, ведущей к двери на чердак. Потому что кто-то утащил все наши с Димкой накопления. Кто-то посягнул на наши ларцы. Несомненно, этот кто-то был могущественнее и страшнее злой ведьмы тети Клавы.
И тогда я решил найти и заколдовать от чужих чар свое потайное место на кухне, и больше не доверять никому — даже брату. Димка не знал волшебства и смеялся над сказками, поэтому он не имел никакой защиты от темных сил, которые могли хитростью выведать у него все тайны. Он называл меня наивной дурашкой, а сам терял больше, чем находил. Мне было жаль его. Я много раз приглашал его в свои сказки, а он только потешался над этим. Что ж, не мог же я насильно обратить его в свою веру. Нельзя притворяться, что веришь в чудеса, и при этом смеяться над чудом. Выйдет что-нибудь худое. Во всяком случае, вход в сказку будет закрыт. И вполне возможно, что простая лужица во дворе, которая для сказочников была входом в иную реальность, для мальчиков, не веривших в чудеса, станет заколдованным местом, на котором можно поскользнуться и расшибить колена. Во время игры в футбол я не раз замечал, как мальчишки постарше скользили и падали прямо в грязь. И все это от неверия в сказки. И кто из нас был наивной дурашкой?
Наступили весенние каникулы. Выглянуло солнце, и вся дворовая ребятня выскочила на улицу играть в какие-нибудь подвижные игры. Не только душа, но и тело соскучились по активным движениям, азарту, риску. Детсадовских мальчиков тоже брали в игру. С неохотой, но брали. Считали нас обузой и раскидывали по обеим командам в равном количестве.
Обычно массовыми играми и чемпионатами «двор на двор» заведовал Бродяга и мой брат, который был «правой рукой вождя Могикан». Бродяга давно пытался проникнуть в мои сказки, но я с помощью волшебства заграждал ему вход. Игорь внушил всем, что он является благородным вождем краснокожих индейцев. Но я-то знал, что на самом деле он был жестоким и хитрым Робертом Флинтом — колченогим разбойником и пиратом. И единственной его мечтой было разбогатеть, во что бы то ни стало, и купить себе пиратскую шхуну для морских набегов на торговые суда. Впрочем, повадки Флинта вряд ли позволили бы ему накопить крупную сумму, потому что Бродяга все тратил на вино, сигареты и игру в карты на деньги. Иное дело — украсть, ограбить, — для Флинта дело привычное.
Однажды он стащил у кого-то мопед и неделю катал на нем малышей за деньги. Вскоре пришел милиционер и заставил Забродина вернуть велосипед с моторчиком хозяину, а деньги — родителям малышей. Самого же Бродягу поставил на учет в детскую комнату милиции. Наивный дядя-милиционер. Он и не подозревал, какой подарок делает матерому Роберту Флинту. Теперь его стали бояться дети из других домов и улиц. Авторитет пирата вырос. Тысяча чертей и бочонок с ромом! Вырос и авторитет моего брата, который умел извлечь копеечку даже из воздуха. То, что не могли бы сотворить алхимики древности с помощью тайных знаний, Дима умудрялся сделать путем нехитрых комбинаторских манипуляций. Если мне для создания дублонов нужно было сначала превратиться в волшебника, вызвать ветер и собрать листву, чтобы выплавить из золотой пыльцы монетки, то Дима реальную ситуацию разыгрывал так, что деньги несли ему сами дети. Ну, точно как под воздействием сказочной дудочки крысолова. Видимо, брат все же обладал каким-то волшебством, только скрывал его от всех, включая меня. Я чувствовал это волшебство, оно было какой-то иной природы, не сказочной, — но проникнуть в суть я не мог. Димка сказал, что для того, чтобы войти в его сказки, нужно сначала выучить несколько матерных слов и научиться курить — хотя бы не в затяжку. В такие сказки я боялся входить. Мне казались они очень темными и полными мрака.
В день чемпионата Бродяга собрал всех нас в тайном месте. Димка стоял за спиной «вождя» и хитренько улыбался.
— У нас нет призового фонда, — сказал «вождь». — Мы знаем, что у каждого из вас есть какие-то мелкие накопления. Предлагаем сброситься сообща и добавить свою мелочь к нашей общей кассе.
С этими словами Бродяга вытащил из кармана несколько смятых бумажных купюр, ради которых стоило побиться на чемпионате до содранных в кровь коленок. На наших глазах бросил их в целлофановый пакетик и, посмотрев на часы, сказал, что через пять минут начнется футбольный матч, и у каждого есть возможность внести в призовой фонд свою лепту и таким образом увеличить размер выигрыша, который достанется победившей команде. Мальчишек как ветром сдуло. Уже через минуту около брата выстроилась толпа малышей, которые бросали в пакет свои накопления. Я не был исключением и с гордостью высыпал в общую копилку ларец с дублонами из чистого золота.
После этого Бродяга взял пакет, поднял его вверх и на глазах у всех сунул в трубу металлической дворовой стойки для просушки белья. Чтобы каждый из нас ведал, где находится призовой фонд, и не сомневался в честности организаторов. Затем Дима достал из кармана свисток и велел командам построиться. Чемпионат начался…
Часа полтора мы носились по двору, как сумасшедшие, гоняя мяч то в одни ворота, то в другие. За время двух таймов успели перессориться, помириться, подраться, побрататься на крови. Мальчишки постарше поскальзывались на грязной лужице и растягивались на поле, как герои диснеевских мультиков. Детсадовские ребята хохотали, держась за животы. Была не просто игра, а праздник непослушания.
Наконец, утомленные, мы вернулись к кустам боярышника и пали на траву, как мертвые. Тишина стояла такая, что слышно было, как жужжат проснувшиеся шмели и мухи. Небо открылось опьяняюще высокой лазурью. Облака не могли стоять на месте, они подпрыгивали, точно играли на небе в футбол. Хотя и ветерка не было.
В висках пульсировала горячая кровь. Я забил пару голов и был счастлив. Никто и не приметил, как я перевоплотился в молодого индейца из племени «могикан» по прозвищу «быстроногий олень». Я обгонял всех футболистов по левому флангу, перекладывал мяч под удар правой ноги, бил по нему с закруткой, так, что он дважды оказывался в воротах противника.
Мы ожидали награды.
Первыми отсутствие призового фонда обнаружили Димка и Игорь. «Вождь» и «его правая рука». Люди, которым мы всецело доверяли. Кроме меня, потому что я знал Роберта Флинта, — он был из тех, которые запросто могут обмануть ради сундука с сокровищами и бочонка рома. Бродяге я не доверял.
А он кричал, размахивал кулаками, грозил найти вора и наказать его. И все очень натурально.
— Я повешу его на этой самой трубе, — заверял он и злобно циркал слюной сквозь зубы. — Падла крысиная. У своих воровать. Зуб даю, но мы с Димоном отыщем крысу.
«Вождь» подносил ко рту большой палец с грязным прокуренным ногтем и показывал, как он отрывает свой передний зуб — такой же желтый прокуренный, как ноготь.
Никто из команды не сомневался, что Бродяга найдет и повесит.
Никто, кроме меня.
Разумеется, я не стал мстить старому разбойнику. Сказочники не сводят счеты с персонажами из других сказок. Однако обратил внимание, что вечером у Димы появилась откуда-то новая зажигалка, а Бродяга разгуливал по двору пьяненький, хохотал и дергал зазевавшихся девчонок за косы.
Эльза в тот год много болела, как будто тосковала по вольной жизни. Она меньше ластилась ко мне, словно на себе ощущала какие-то мои внутренние перемены — кошки очень восприимчивы к настроению человека. Я и сам чувствовал зарождающуюся во мне темноту, которая влекла меня в Димкины сказки. Ничего не спасало от подавленности — ни рыжая Эльза, ни философский камень, ни мое волшебство, которое все больше теряло силу. Я забывал свои детские радости и стремился в мечтах к запретному плоду. Он притягивал и обжигал. Манил и будил воображение. В его темноте была иная сила — разрушительная, но и притягательная этим. Любопытство и поиски нового постепенно разрушили во мне боязнь взрослых сказок. Уличные игры, в которых я стал чаще принимать участие, были рискованнее, отчаяннее, смелее. Но это была не просто храбрость. Скорее, дерзость и безрассудство.
Однажды Димка уговорил меня войти в мир взрослых сказок. Мне было поставлено условие: научиться нескольким матерным словам и выкурить трубку мира с Бродягой.
Помню, как я носился вокруг дерева во время проливного дождя, и с каждым кругом перебирал в памяти слова, похожие на липкие тошнотворные комочки слизи. Упорство мое было вызвано желанием не ударить лицом в грязь во время завтрашней проверки на боевой дух. Мне предстояло заслужить право стать «левой рукой вождя краснокожих». Я дал обещание Бродяге встретить у забора мальчишку из соседнего двора, который приноровился сокращать путь до шахматного клуба, не обходя дворик по периметру, а наглым образом протискиваясь сквозь «нашу» щель в заборе. Такую дерзость мы могли позволить лишь взрослым. Или тому, кто не был нам знаком. Шахматист Коля был нам известен. Он был старше меня на два года, рослее, крепче физически и, наверное, с легкостью смог бы намять мне бока, если бы не одно обстоятельство: он был чужой. А с чужими у нас разговор был короткий.
Вечером накануне мне предстояло главное — выучить несколько матерных слов для психологического перевеса. Никакого таинства, никакого волшебства. Мне предстояло стать разбойником наподобие Бродяги-Флинта и научиться размахивать свинцовой палицей. И ругаться скверными словами.
Со своим старшим братом Димкой я это уже репетировал дома несколько раз. Дима изображал чужака, подходил ко мне с угрожающим видом и произносил страшное: «А х..ли ты ко мне пристал?» Мне же нужно было, не моргнув глазом, нагловато и вальяжно ответить: «Х… ли не ульи, пчел не разведешь!», — и звонко циркнуть слюной сквозь передние два зуба. По-хулигански. По-взрослому. Однако всякий раз эти противные слова, уже приготовленные для ответной сдачи, вдруг прилипали к моему языку, я не мог оторвать их силой, меня начинало тошнить, я краснел, покрывался испариной, но так и не мог выплюнуть из себя эту заразу. И бежал в туалет, где меня натурально выворачивало наизнанку.
Эльза в тот день ушла из дома, но я не заметил этого.
Завтра должен был состояться экзамен, который решит, способен ли я занять место «левой руки вождя». «Правое место» от Бродяги занимал мой десятилетний брат — не за храбрость и силу, а за ум. Именно Димка придумывал самые хитрые комбинации по заработку денег для общей кассы и лично для Забродина, который пользовался в нашем районе непревзойденным авторитетом главного хулигана. Бродяга «по-взрослому» выпивал, курил, умел невыносимо мощно ругаться матом; жил с глухой бабушкой, которую все считали ведьмой и боялись ее безумного взгляда. А Бродяга иногда демонстрировал нам свою власть даже над нечистой силой. Когда бабуля с клюкой выбиралась со второго этажа на улицу, чтобы позвать Игорька покушать, Бродяга бросал ей в лицо фразы, от которых уши мои тотчас краснели, а вся дворовая ребятня чувствовала себя ангелами, у которых только что с корнями оторвали крылья. Все-таки родная бабушка! Бродяга же резал одно словечко за другим, наивно веря в полную глухоту бабули. Потом, впрочем, выяснилось, что старушка была только слегка туговата на левое ухо, а правым все слышала. Притворялась. Точно — ведьма! Бродяга и сбежал тогда из дома на неделю и жил в трубе около кочегарки, потому что бабуля однажды осадила его клюкой и выдала обратно все, что внучек ей наговорил.
Завтра экзамен… Дождь перешел в настоящий ливень. Я бегал вокруг осины и повторял уже вслух: «Х…, б…., с…., е…!» И отчаянно радовался, потому что слова вылетали изо рта, не причиняя никаких неудобств моему состоянию. А состояние было бравым, как у солдата, принявшего решение завтра отправиться на войну и сражаться там до последнего патрона. Да! — свирепел я от угорелого бега по кругу. Теперь мои мысли не были похожи на липкие тошнотворные комочки слизи. Они выстреливали из меня гладкими увесистыми пулями. А сам я превратился в одного из индейцев из племени «Могикан».
Помог дождь и безлюдье. Наверное, если бы кто-нибудь увидел меня, бегающего вокруг осины под ливнем, то решил бы, что шестилетний мальчик сошел с ума. Однако я лишь набирался храбрости для завтра.
Шахматист Коля пролезал через дыру в заборе три раза в неделю в одно и то же время. Утром в воскресение было солнечно. Дворовая ребятня уже собралась. У нас было свое местечко за кустами боярышника, где мы были сокрыты от всевидящего ока родителей. Как водится, перед делом Бродяга достал сигарету, раскурил ее и пустил по кругу, начиная с «правой руки». Димка сделал одну затяжку, позеленел и передал назад «вождю». Бродяга пристально посмотрел мне в глаза и спросил:
— Готов? Скоро появится шахматист. Помнишь, что нужно ответить, когда он спросит тебя: «А х..ли ты ко мне пристал?»
Я смело кивнул.
— Ну, — сказал Бродяга. — Повтори вслух!
— Х..ли не ульи, пчел не разведешь, — ответил я, гордо поглядывая на мальчишек помладше.
— Молоток, — сказал Бродяга и протянул мне окурок. Это был знак высочайшего доверия «вождя».
Я сделал затяжку и тут же раскашлялся, меня чуть не стошнило от дыма, в носу защипало, на глазах появились слезы.
— Ты что, трусишь? — спросил Бродяга, разглядывая, как я кулачками размазываю по лицу слезы.
— Дурак? — воскликнул я, чуть не плача от обиды. — Не видишь что ли, что слезы от дыма?
— Ладно, не обижайся. Вон и твой шахматист идет.
Я посмотрел в сторону забора и увидел Колю, одетого в белую рубашку. У него под мышками была шахматная доска, вид был не слишком уверенным.
И я отправился держать экзамен.
Почему-то решимость моя убывала с каждым шагом, приближающим меня к роковой развязке. Увидев меня, Коля ловко пролез в дыру, сделал мне навстречу несколько шагов и остановился, прижав к груди шахматную доску — так, будто я собирался врезать ему в грудь кулаком. «Табачные» слезы мои подсохли, но вид мой, вероятно, не вызывал страха у шахматиста. Он снял очки, положил их в карман и с прищуром глядел на меня. Сердце мое бешено колотилось.
«Хорошо, что Бродяга сейчас не видит моей неуверенности», — подумал я.
Расстояние между нами сократилось до дуэльных слов.
Коля сказал громко и, очевидно, заученно:
— Х… ли ты ко мне пристаешь?
Меня обдало холодом, но я решительно выпалил:
— А х..ли не ульи, пчел не разведешь!
И восторжествовал. Это был миг торжества. Победа. Победа! Победа!!!
Впрочем, только миг, потому что в следующее мгновение произошло то, что я меньше всего ожидал. Да и кто мог из моих «наставников» ожидать такое от шахматиста?
Коля ответил. Он знал и заучил слова, которые сразили меня пулями иного калибра. Кто мог научить интеллигентного мальчика такому?
— Пчел-то не разведешь, а п… юлей отвесить на килограмм можно.
Признаюсь, я оцепенел. Коля спокойно и уверенно прошел мимо, специально задев меня плечом, как бы с вызовом всей нашей дворовой кампании, пославшей меня, дуэлянта, навстречу чужому, и только что с позором проигравшему эту дуэль.
Сколько прошло времени, не помню. Помню, что я возвращался к зарослям боярышника, где меня ждали, точно в кошмарном сне: каждый шаг давался мне с таким трудом, с каким водолаз в свинцовых ботинках бродит по дну водоема в поисках утопленника. Такое подавленное и тяжелое состояние у меня было.
Наконец, я посмотрел на Бродягу.
Он циркнул по-взрослому сквозь два передних зуба на землю и сказал, обращаясь к моему брату:
— Димон, ты его на секцию определи. Шахматную.
Последнее слово утонуло во взрыве хохота. Не смеялся только Сережка. Ему было четыре годика, он был самый младший из «Могикан». Он подошел ко мне, дернул за рукав и сказал уважительным шепотом:
— Ты это… когда там стоял… около забора. Я видел. У тебя выпали крылья из спины.
— Что? — не сразу сообразил я. — Какие еще крылья? — Я разозлился на малыша. — Какие, к чертям, крылья?
И вдруг мне до того стало обидно за себя, за свою неудачу и позор, что я бросился на Бродягу и стал своими крошечными кулачками лупить его по крепкому телу. И ругался… ругался… ругался… Так ругался, как никогда потом в жизни. Все самые скверные слова, как помои, выливал на «вождя».
Бродяга схватил меня за шею, молча повалил на землю и несколько раз крепко врезал по лицу.
Домой я пришел с синяками, но почему-то на душе было легко. Внутренне для себя я твердо решил больше не повторять гадких слов. И уже не хотел быть «левой рукой вождя краснокожих».
А в секцию после этого случая я записался. Только не в шахматную, а в боксерскую.
Эльза домой не вернулась. Мне стало очень беспокойно за нее и без нее, будто это крошечное ласковое создание каким-то образом наполняло мою душу особой радостью, таинственным потоком энергий из многих реальностей, в одной из которых она существовала кошкой. Это была какая-то тонкая мистическая связь невидимых сообщающихся сосудиков, понять которую до конца я не мог. Но факт оставался фактом.
Я скучал, как скучают по родному близкому существу. С тревожным сердцем искал ее во дворе, по воскресным утрам выходил очень рано, садился на выступ дома и ласково подзывал ее у нашего окошечка в подвал. Потом огорченно вздыхал, оставлял на ступеньках подвала еду, бродил по улицам, расспрашивал дворников, не встречалась ли им зеленоглазая рыжая кошка. Если дворником была женщина, она сочувственно разговаривала со мной, жалела. Если мужчина, то я выглядел в его глазах странным мальчиком, чересчур сильно переживающим исчезновение кошки. Некоторые с ухмылкой бросали: «Чудак, кошки гуляют сами по себе. К тому же у них бывают брачные периоды». Но я чувствовал, что Эльза ушла не из дома, а от меня. Она почувствовала, что я предал светлые детские сказки и вступил в темный мир взрослости, и начал терять свободу и силу волшебства.
Кошки невероятно утонченные создания. К тому же Эльза была не просто кошкой, а заколдованной принцессой, кочующей из одного сна в другой. Вероятно, она ушла от меня в другую реальность. Перевоплотилась. Я не ожидал, что когда-нибудь встречусь с ней. Для этого мне необходимо снова стать маленьким волшебником, который был бы лишен страха и сумел бы открыть сердце для чистой радости. Мне нужно было оживить крылья, чтобы летать.
Я ничего не предпринимал для этого. Просто жил, но уже в том мире, в котором житейская суета связывала свободу в клеть условностей, — и не одна только житейская суета. Я учился в школе. Принимал участие в сомнительных мальчишеских забавах, граничащих с риском оказаться «запечатленным» в детской комнате милиции. Тайком от родителей забирался с братом на крышу дома. Швырял с кем-нибудь из пацанов с потайной «бойницы» пятого этажа яблоки в длинную очередь людей, стоящих за квасом около привозной бочки. И хохотал с дружками, когда возле очереди «взрывался мой снаряд». Яблоки были ручными гранатами. А очередь за квасом состояла из взрослых, притворившихся детьми для того, чтобы войти в доверие и вырвать нас с корнем из праздника непослушания. А нам этого не хотелось. Мы охраняли подступы в свои сказки и пускали лишь избранных. Шалость была на грани…
Мы наполняли резиновые шарики водой и кидали под ноги прохожим. И веселились — дерзко, с холодком в душе, по-взрослому. А по воскресениям ходили стайкой к окнам косметического салона, где сквозь мутное стекло можно было подглядеть анатомические особенности женского тела. И мне как будто нравилось погружаться во тьму новых сказок. Они приоткрывали тайну, которая притягивала к себе, как магнит. Притягивала и обжигала. И снова притягивала.
Теперь я уверенно и спокойно встречал во дворе чужаков матерными словами и мог ответить увесистым ударом на удар, — занятия в боксерской секции не сделали меня благороднее. Иными словами, все дальше и дальше я уходил от возраста ангельского, который всему верит и на все надеется. В мире взрослых сказок существовала боль, брань, обида, гнев, раздражение, страхи. Страхи заполнили мою душу, отравили ее. И когда я понял, что в жизни, кроме счастливой нежности, могут быть минуты отчаяния, черной грусти, душевной пустоты, когда ощутил тошноту бытия, внезапно появилась она — моя рыжая красавица Эльза, которая снова, как в детстве, спасла меня, набросившись на мои страхи; освободила из пут мрачных сказок, назвала меня волшебником. Я не услышал это в словах, но прочитал ее мысли, проник в тайну ее улыбки, окунулся в глаза цвета эфиопского опала, понежился в ее золотистых кудрях и насладился смехом, подобным звону серебряных колокольчиков. Потому что, войдя в мою жизнь, она преобразила реальность. Она воскресила во мне маленького волшебника. Но путь к этому, несмотря на чудо, был не прост.
В пятом классе у нас появилась новенькая девочка. Звали ее Ольга, однако с первых дней учебы к ней почему-то приклеилось шутливое прозвище «Елка» — быть может, потому что она была весела всегда и доброжелательна к одноклассникам, светилась тысячами огней — как новогодняя красавица. В Елке было много озорства. Наверное, поэтому никто из одноклассников не мог оставаться к ней равнодушным. Она так хорошо смеялась, открыто, по-детски светло, что мне почудилось, будто я эту девочку давно знаю. Первая симпатия была велика, но я сразу не понял, что Елка — не простая девочка. Открывалось это чудо постепенно. По мере того, как я влюблялся в нее, моя душа словно пробуждалась от тягостной дремы и начинала тосковать по светлой ангельской детскости, которая помогает пребывать в сказке и творить волшебство. У Елки были пушистые рыжие волосы и зеленые глаза. А на красиво очерченных губах всегда светилась искренняя улыбка. Кто-то из мальчишек сравнил ее с кошкой. Да. Было много похожего в новенькой девочке и моей золотой Эльзе.
Внешне начало моего преображения началось с того, что я стал часто улыбаться. Настолько часто, что мои друзья первыми заметили это и начали подшучивать надо мной. Они иногда писали на доске перед уроком: «Андрей плюс Елка равно…» И рисовали улыбающуюся физиономию. Разумеется, я все тут же стирал, краснел, как помидор, немного терялся, бормотал что-то несуразное, и, чтобы никто не понял, что я влюблен в Елку, вытворял в классе какие-нибудь отвлекающие трюки. Например, делал заднее сальто, вставая на парту ногами, и приземлялся не всегда удачно к общему хохоту. Ушибы — ерунда! Главное — чтобы никто не узнал, что я влюбился в новенькую. Меня согревала тайна. Мне необходим был секрет. И совсем неважно было, знает ли о моей влюбленности сама Ольга. Та внутренняя теплота, которая постоянно присутствовала в сердце, вымывала из меня темные пятна взрослых сказок. Я менялся. И это замечали окружающие. Мне хотелось подвига. Это непременно так. Когда теплота сердечная отмывает мрак прошлых сказок, хочется романтики детства, которое верит во все. Волшебство снова проснулось во мне. И в середине первой четверти я уже ясно понимал, что в наш класс пришла не просто девочка с рыжими кудрями, а моя спасительница из детства. В нее были тайно влюблены еще как минимум трое. Их «тайность», впрочем, была такой же проявленной, как и у меня.
Однажды я увидел на стене школы надпись: «Коля плюс Оля равно любовь». Кто-то из учеников младших классов, очевидно, приписал: «Любовь до гроба — дураки оба». И нарисовал маленький гробик, пробитый стрелой Амура. Это было в порядке вещей. И не было полной ясности, о каком Коле и о какой Оле шла речь. Но я — признаюсь — возревновал. В нашем классе был высокий степенный отличник Коля, который имел один существенный против меня недостаток: на физкультуре он не мог сделать ни одного приличного упражнения, а мальчики занимались в спортивном зале вместе с девочками, поэтому и та, и другая сторона иногда наблюдали за кем-нибудь и хихикали — либо насмешливо, либо одобрительно. Тут мне было, где разгуляться. Лазание вверх по канату — на «отлично», — и содранные в кровь мозоли. Пострадать ради возлюбленной было до края сердца приятно. Отжимание на кулаках — тридцать раз — на оценку «пять» — до кровоподтеков на коже в районе костяшек пальцев. Приятно. Бег с препятствиями, акробатика, сальто, задний фляг, прыжки через козла, бег на скорость, эстафеты. Все это в ознаменование своих чувств к новенькой. И грела мысль, что Елка не знает об этом.
Как-то раз я залез во дворе на высокое дерево и вырезал ножиком сокровенное: «Андрей плюс Елка равно любовь». Причем, специально запечатлел в вечности «Елка», чтобы уже ни с какими Ольгами не перепутать. Кто бы когда-нибудь увидел это признание в любви — смешно! Разве что, когда через двадцать пять лет дерево спилят на дрова и моя проявленная любовь превратится в огонь, который согреет, быть может, детишек ясельной группы в детском саду под Новый год. Елка, повторял я, Елочка, милая моя. И сердце мгновенно откликалось на эту молитву. Мне становилось тепло в душе, счастливо. Елка.
Когда-то я прочитал сказку о том, что елочка из леса отдала себя в жертву несколько раз за одну новогоднюю ночь: первый раз — когда ее рубили в лесу, второй — когда увешивали подарками ее нежные лапки, третий — когда она высохла и после праздника была определена в печь. Сгорая в печи, елка была счастлива, — она отдавала себя в жертву для того, чтобы согреть дом с маленькими детьми.
Благодаря моей Елочке, я снова входил в мир светлых сказок. Менялся я, изменялся и мир вокруг меня. Творилось волшебство проявленной влюбленности.
Весной, кажется в марте, я не удержался и перед уроками положил на ее парту красный янтарь, мой детский философский камень, который давно перестал дарить волшебство. Мне хотелось увидеть теплый огонек в глазах новенькой и попытаться понять, узнала ли Елка, от кого получен подарок. Я наивно надеялся на то, что сам по себе камень без человеческого участия произведет чудо.
Но первыми в класс вошли девочки с соседних парт, и одна из них — Маринка Жгутикова, — подхватила янтарный камушек и рассмеялась.
— Смотрите-ка, — сказала она, почему-то глядя в мою сторону. — Кажется, у нас в классе завелись волшебники.
Я нахмурился и ничего не ответил, сделав вид, что не имею к этому предмету никакого отношения. А когда вошла Елка, кусочек янтаря уже летал по классу, превратившись из нежного любовного посланника в мяч для игры в гандбол.
Да, весной моя тайна мечтала явственности. Мне уже не хватало творить физкультурные подвиги ради возлюбленной, не доставало вырезанных на дереве признаний в любви. Мне хотелось, чтобы Елка узнала о моих чувствах. Но как это было сделать? Написать письмо? Записку? Сделать подарок на восьмое марта? Особенный подарок. Но тогда о моей тайне узнают все, и волшебство растворится в пересудах и сплетнях. Нет. Тут необходимо было творить новую сказку, строить дорожку из желтых листьев золотого детства и отправляться вместе с Элли к волшебнику изумрудного города. Не так давно я прочитал эту сказку и во сне увидел себя рядом с храброй девочкой, спасительницей от страхов. По сути та Элли, моя Эльза и новенькая Ольга были одним существом. И они появились именно тогда, когда мне нужна была помощь. Сидя на уроках, я так пристально и нежно вглядывался в золотые кудри Елки, мысленно передавал ей свои ласковые слова, что однажды это сработало, и она обернулась. Какое-то мгновение — и девочка все поняла. Я почувствовал это. Счастью моему не было предела. Она все узнала. Теперь можно эту тайну молча сохранять вдвоем, не произнося друг другу ни единого слова.
После этого молчаливого обмена мыслями я стал вести себя с Елкой более раскованно. Хотя и не доводил отношения до слов или касаний. Мечталось мне хоть один разик плечом прикоснуться ее плеча — как-нибудь невзначай, очень нежно, едва заметно. Грезилось встретиться с ней после школы вечером на проспекте. Романтически рисовалось в воображении, как я, разрядник по боксу, вступаюсь за нее в драку с хулиганами. Побеждаю их несколькими меткими нокаутирующими ударами и провожаю до дома. Я чувствовал благодарность к своей спасительнице, и мне хотелось ответить ей тем же. Спасти ее. Однако случай не приходил.
Мальчишки, с которыми я шалил на каникулах, постепенно отошли от меня, потому что я отказывался ходить с ними к косметическому салону и прозревать сквозь мутное стекло женщин, одетых в платье Евы. Я больше не лазил на крышу дома и не кидался яблоками в очередь людей за квасом. Перестал я потешаться над гуляющими по проспекту парочками, под ноги которым с пятого этажа бросались резиновые шарики с водой. Брат пытался втянуть меня в общество Бродяги и хвастался тем, что научился курить взатяжку и уговаривал попробовать ментоловые сигареты из магазина «Альбатрос». Мне и этого не хотелось.
Мое душевное пространство было наполнено Ольгой. Я засыпал с именем Елка на губах, с этим же именем просыпался. Мне было хорошо. Радостно. Счастливо.
И в первую неделю летних каникул случилось чудо: я и Ольга прикоснулись друг к другу пальцами. Это случилось поздно вечером во дворе. Девочки вынесли из дома большую черную книгу, томик Гоголя, сунули в него ножницы, обернули шелковой лентой и пригласили гулявших мальчишек погадать. Среди девочек была Елка. Я подошел, когда она держала за лямки ножницы. Мы уединились, отойдя от всех в темное место двора — таково было правило гаданий, — Ольга передала мне в руки один край ленты, сама ухватилась за другой. И сказала шепотом:
— Если хочешь что-то спросить у духа Гоголя, произнеси вопрос про себя. Если книга повернется влево, это будет означать «нет». Если вправо — «да». Ты готов?
Меня приятно обдало волной тепла от близости Ольги, когда она что-то шептала про себя, наши пальчики прикоснулись друг к другу, и сердце мое сорвалось с орбиты ума и пошло гулять по вселенным. Вероятно, дух Николая Васильевича нам помогал.
Я прошептал вопрос: «Если Елка и есть моя золотая Эльза, ответь „да“?»
Я не знаю, о чем спрашивала моя возлюбленная, но книга повернулась в правую сторону. Дух писателя ответил нам «да». Это было божественно. Эльза-Елка нашлась. Мы стояли рядом, теплый ветерок поигрывал ее пушистыми волосами, иногда ее пряди касались моих щек, и по всему телу пробегали мурашки; рядом с нами никого не было, кроме духа Николая Васильевича, и звезд, смотревших с темного небосвода на мальчика и девочку. И луны — красивой и полной. Я не удержался и быстро поцеловал Елку в щечку. Она вспыхнула, но не убежала. Ее улыбка на румяном лице свидетельствовала, что мой поцелуй был ей приятен.
Я был счастлив.
К оглавлению...
