В этой речке быстрой-быстрой
очень жгучая вода!
Серебриста... серебриста, -
а не впустит никогда!
Ты скользишь ногой по илу, -
ил и мягок и горяч, -
а по линии прилива
в берег бьётся красный мяч!
Это Таня обронила,
заигравшись между ив.
И теперь с подачи ила
до чего ж пейзаж красив!
***
Продам родительский очаг,
нехитрый скарб раздам по вещи.
Лекарство выпив натощак,
сорвусь туда, где море плещет.
Там в октябре под двадцать пять,
там люди в ярком кормят чаек.
Там страсть не держат на цепях
и виноградным привечают.
А здесь печурка внедогляд,
роняя головню на щепки,
нет-нет да треснет, коль палят
одну берёзу в холод крепкий.
И ты сидишь себе, следишь, -
сомлев лицом, - за огоньками,
колени обхватив руками...
... И никуда не убежишь, -
не пустит под порогом камень.
Его мой дед ещё, кажись...
...Какая ни на есть, а жизнь,-
....дарованная стариками...
***
Куда ни ткнусь, - ни лодки, ни весла...
одно крыло от велика “Десна”,
да дом забитый с мёртвым коромыслом;
колодец с колесом... Сансары? нет... не зна...
и нету смысла
взгляд отводить с обугленной стены
на пыльный самовар без крана, но с трубою.
Когда? и кем? из-за какой вины?
и было ли?
с тобою?..
Две мухи звонко просятся на свет,
в слепом оконце завиток от хмеля, -
разрухи сон... На печке ты - Емеля,
но щуки под рукой в помине нет.
И ты шагаешь по хребту забора,
поваленного ветром и дождём, -
сквозь зверобой, - аж до грибного дора.
Тут скот пасли, осинник увлажнён.
Отсюда прелый дух и тропка в гору,
скорбя, ведут на пятницкий погост,
где ель застыла вместо колокольни,
где от могил заметны только колья,
да в человечий окаянный рост
трава такая, что в своих объятьях
готова удержать и уронить,..
но нить от солнца - золотая нить -
на чистом платье...
***
…вот оно и произошло – блаженное касание
горячей ступнёй студёной почти нежилой половицы.
Благодарствую, дом, за искусственное дыхание.
Слава Богу – не снится…
Вот и кукушка… (кукушка и в городе?)
над прозрачною ночью, над буйством сирени повсюду.
Мой подоконник спросонья так холоден…
Кукушка-кукушка, ещё немного – и ты
превратишься в зануду
со своим кукушиным пророчеством… я без вопроса.
Ты испорчена, на тебя много людского спроса,
но ты успокойся…
на что мне их стая сорочья?..
Я одинока и простоволоса,
уже отправляюсь к туманной реке
с золотым паромом.
Его жёлтая охра от долгого солнца
пошла пузырями на рейке.
Туман пишет свою акварель по-сырому.
Я раздвигаю ветки прибрежных тугих черёмух.
Я побывала, – шепчу им, – в большой переделке
и стала почти что ремейком…
Только бы эти волны, вспугнувшие стерлядь
от самой лески
в приходящей и уходящей воде,
не вспугнули… (да разве спугнёшь кукушку
у моей занавески?)
Поющая, мне не важно – сколько,
зато мне известно – где.
***
Другой, но всё же вновь поводырём
снег вышел из небесного закута.
Такой хороший! – Хочешь, заберём
его на двор, весна придёт покуда?
Сведём знакомство со снеговиком –
пускай по-свойски с непоседой-сойкой
следит за нами с высоты веков
чудак бокастый – весело и стойко.
А если кто холодный и чужой
придёт нарушить чудную обитель,
он вьюгою отвадит, как вожжой,
а нас ничуть при этом не обидит.
Он будет вольно жить – без поводка
и без ошейника гулять в округе...
Он чутким нюхом будет знать, когда
мы ошибёмся как-нибудь друг в друге...
* * *
На замок навесной закрываю свой дом, —
скажем: домик — на ржавый замочек.
И привычно кладу ключ в привычный проем —
каждый может открыть, коль захочет.
Всякий раз навсегда ухожу по коврам
трав, листвы, снегового забвенья...
Ни синицы со мной, ни того журавля, —
из летящих — мне в спину каменья...
Но когда припадаю, больная насквозь,
к дому-домику, - к горе-жилищу,
запах времени чую, что здесь пронеслось,
и... робею от слова «Всевышний»...
***
Пока река не подо льдом,
и осень праздничная длится,
к воде тихонько подойдём...
Глянь, на топляк присела птица!
Мы здесь дожили до седин,
а как нам быть? Что дальше делать?
... Давай на камне посидим, -
ты на большом, а я на белом.
Смотри, туманный берег тот
стал ярче, ближе и доступней.
Да, время... жизнь своё берёт, -
сегодня гладит, завтра стукнет.
Не будем думать о плохом,
и говорить о нём не будем.
Сидим на валунах верхом,
а осень в речке воду студит...
***
Белёсый свет на дюнах от луны.
Два светлячка - сиянье ярче шёлка –
как водится в июне, - влюблены.
И тщится шепелявая иголка
к прибою приторочить галуны.
Прилипли к телу джинсы и футболка,
планктон не в силах бездну превозмочь.
С ним чудится - морская кофемолка
и нас с тобой перемолоть не прочь!
И снова слева солнца тихий блеск.
Разбросаны прозрачные медузы.
День. Новый день из черноты воскрес,
тем укрепил наличие союза.
Подобно тени, долог интерес -
подробно изучать следы от шторма.
И каждый новый безмятежный всплеск
соединяет содержанье с формой.
В сплошном смешенье моря и песка
с вкрапленьем солнца в каждой из песчинок
смешно лишенье, призрачна тоска.
Волна к волне, - их жажда беспричинна.
Завидна даже участь пятака -
для глаз твоих - в карманах щедрой смерти.
Да это всё потом!.. Ну, а пока
ни сил ошибки править, ни усердья.
***
Пора сорвать тоски репей, - лесок утюжить лыжами,
оторопев во сто тетерь, сомлеть у елей с фижмами!
Пора конькам на лёд теперь... Осечка(!) - тема русская, -
вороньей стаей оттепель, как семечками, лузгает.
Но голенастой быть уже, - снега грядут под нордами.
Короста наста, выдюжи зимы походку твёрдую!
В погоне бурной, Улица("копейки" с иномарками),
пургой не в пору ль пудриться? Сменить наряды маркие!
Тропарь с пристрастьем выучен, казна деньками щёлкает -
словарь истратим рыночный: "За ёлками! За ёлками!.."
... Сродни весёлым дележам покупки елей бойкие...
Огни, в тесёмках дилижанс, хлопушки, хмель и ойканье.
Ошкурен сочный мандарин на снега свежем кружеве.
До дури алчный взгляд витрин, - им всё б зевак выуживать.
- Пожива нынче не дурна! - ворона ближним каркает.
Зенит зимы. Звенит струна страстями жизни жаркими.
***
Если чуешь: любви, как икебане, ты обучаем,
а во влажные комнаты тянет специями и маринадом, -
значит, это Осень - постукивая каблучками -
прогуливается, важная, с индульгенциями и с маскарадом.
...Неглиже, кстати, входит в число светских её нарядов…
Если с утра на ветру зовёт-верещит сорока,
а мосластый подсолнух ей честь отдаёт с поклоном, -
значит, это Осень - довольна и розовощёка -
изучает твой огород и честно готовит земное лоно.
...Не важно, что помидоров ещё дохера зелёных…
Если чайки трясут иргу, чёрным пятная чело у бани,
а мальвы под "танец драже" рвутся, не ответные для гороха, -
значит, это Осень - всё и вся бы ей раздербанить -
готова доказывать: “Это только моя эпоха!“
Забей на то,
...она ведь женщина, а не отпетая выпивоха…
***
Дождь целуется взасос
с юной-юной лужицей.
Удивлённых глаз стрекоз
мало маю. Вслушаться
непременно нужно – что
крокус шепчет крокусу?
Скоро рядышком с шестом,
в сад являя фокусы,
гибкий хмель ударит в рост,
примула глазастая
с притязательностью роз
ландыши захвастает:
"Первоцвет я, пер-во-цвет!
Я у мая первая!"
Тут сорвётся на фальцет
лягушонка серая
в тёмной лыве у осин...
ничего мещанского...
Эх, сверну я в магазин,
да куплю шампанского.
***
У реки-то жить хорошо, -
всё с руки полив нагишом,
да с дымком ночного костра
ночку всю до дна опростать;
полоскать с мосточка бельё,
знай себе ловить окуньё,
на песке оставив следы,
просто так сидеть до звезды.
А когда лунища над ней,
все созвездья ближе, видней.
Рассудив - где прав, где не прав, -
стыд-слезу отправить в рукав...
С зорькой к вёслам, - петь и грести!
Править к плёсу... твердь обрести.
Хорошо так жить, не устав!
...Жди-не жди, - придёт ледостав...
***
Полюбила б я тихий жасмин,
Плач колодца под песню калитки,
Чай с лимоном, уютный камин
В украшенье ракушки-улитки.
Полюбила б я кроткий жасмин,
И ночник, и мерцанье лампадки,
И в подвале брожение вин,
Ореол абажурный, и грядки.
Полюбила б я нежный жасмин,
Целовала бы цвет недотроги.
Ворковала бы, тешилась с ним,
…Да репейник стоит у дороги…
***
Место выбрали там, где на донник пахучий,
на репейник и дёрн лист слетает крапча’тый,
посидеть, полежать средь неясных созвучий
на земле, словно жизнь - только край непочатый.
Словно только вдохнул этот воздух тягучий
возле тёплой стерни после ржи невысокой
чтоб из сердца, щемящего радостью жгучей,
снова чувства большим восходили потоком.
Скосят клевер-траву, - вместо скошенной тут же
отрастает нежнейшего цвета отава.
Луг в исподнем душист, словно плат, отутюжен,
и мы рады ступить на его переправу.
***
Вместе с букетом шмеля
в дом принесла осенний...
песен бы... В муках, земля,
ждём твоего спасенья.
С лета готовишь в пургу
прятать свои изъяны.
Нет... я ещё не могу
падать, зализывать раны.
Слёзы и те на бегу, -
дескать, потом наплачусь.
Счастье иголкой в стогу
спрятано, не иначе...
Дай мне ещё воспеть
под листобой, родная,
нет, не разлуку и смерть,
капли-слова роняя, -
а удивление зреть
вместе с твоей долиной,
чтобы листом полететь
стае вослед журавлиной.
***
Ты не грусти, что я сильно тревожусь
в хмурый рассвет.
Всякий тревогу ту чувствует кожей,
будто раздет.
Будто раздет, и стою на ветру я, -
не обессудь...
Конь лихоманский звенит белой сбруей, -
просится в путь.
Просится в путь и листва ледяная.
Пар изо рта.
Как же опять дотянуть нам до мая, -
как скоротать
срок нескончаемый - век не короткий -
целой зимы?
Ты мне поможешь вытащить лодку?
Прежде с кормы
всё же закинем щедрые снасти
в поздний сезон.
Холоден, сер, одинок, беспристрастен
стал горизонт.
***
Такая ночь... (я с нею шёл вчера)
зовётся не иначе как - "глухая".
Луна в ней билась, точно густера,
да мрачный ветер всю округу хаял.
Возникший в темноте всезрячий кот
(днём приласкался б нежным паразитом)
перепугал меня ко всем чертям в зачёт!
Росли ворота с завязью щеколд...
кругом октябрь, - куда ещё расти-то?!
Октябрь, октябрь... тебя б пересидеть,
как эту ночь, - в натопленной берлоге.
И я ему:"Для смерти всё есть снедь...
лишь георгины мамины не трогай!"
* * *
Цвет под окошечком задумчивым
привычной свежестью пылает.
Но мне его не видеть лучше бы...
Он ничегошеньки не знает...
В своем незнанье непорочный, он
раскидывает чуть белесые
живые руки — ветки сочные
под опадающей березою.
Тугой бутон в заботе вычурной
вновь разжигает для свечения.
Возможно ль это чудо вычеркнуть,
когда ложится тьма вечерняя?
***
Золотые шары посажу под оконцем
(лет бы двадцать назад, да весной на заре!),
чтоб от света их в доме куражилось солнце
аж до гадской крупы снеговой в октябре!
Ах, шары, вы шары! Вас срезать нету смысла, -
лепесточки завянут тот час без корней.
Не спасёт вас вода из ведра с коромысла, -
потому и цветенье с годами сочней!
Кто не знает, - сорвет, да и выбросит тут же.
Но не буду я цвет ваш в ограде спасать, -
опыт жертвы бессмысленной каждому нужен.
Может пёс мимоходом на стебли поссать,
может дама (примерно такого же склада,
как и я, - восхищённая) сфоткаться тут.
Лишь бы было на сердце у каждого ладно...
Но последний букет я на смерти фату
возложу в чёрный день - в день такой беспощадный -
утром двадцать шестого. Октябрь однобок...
Нашей мамы не стало, до цветиков жадной,
но цветов в нашей местности Бог не берёг...
***
Когда деревья, люди и дома
готовы вынести небесное вторжение,
на землю отпускается Зима
из плена редкого, - без гнёта осуждения.
Тогда слетает плавно божий снег,
пространства расширяя белизною.
В то время ВРЕМЯ свой стреножит бег,
и правит вспять, и дышит новизною.
В любой снежинке, верной вышине,
своя повадка и своё свечение...
Сосуд расколот, тайны больше нет, -
есть путь от истины до самоотречения.
... Тогда деревья, люди и дома
плывут в беспамятстве,- им грезится и грезится,
что та, которую зовут Зима,
зашторит души свежей занавесицей.
***
Я войду тихонько, двери
отворив своим ключом.
Так приходят кошки-звери
на любимое плечо.
Так приходит самый нужный,
жизнью в новый день дохнув.
Так приходит ветер южный,
света луч расколыхнув.
Прокрадусь по половицам, -
не встревожу сонный луг.
Он в твоих плывёт ресницах,
ускользает из-под рук.
В росных травах бродят кони,
плавно головы клоня.
Облака текут - тихони -
возле каждого коня.
Гривы косами сплетает
низкий розовый туман.
На губах зари не тает
белым сахаром луна.
С птичьим щебетом приластюсь, -
прилетел твой вольный стриж!
Чуешь, - щекотно запястью, -
просыпайся, слышь-ш-ш-шь…
***
О чём ты думаешь с утра,
готовый к осени кромешной?
О том ли как декабрь промешкал
с зимой, что нынче не шустра?
Земная, тоже не безгрешна
и тоже хнычет от утрат...
А помнишь, - первый снег слетел,
как сала шмат на сковородку?!
Да, мало... и, скорей, на откуп,
чем в завершенье бренных дел.
И было влажно подбородку,
и было, всё как ты хотел...
Нашлась газета под селёдку,
тост величавый, словно снег.
Дышалось спиртом, - пили водку
до дна, и чтобы без помех
успех явился к нам простецкий
с деньгами и с грядущим днём.
Смеялся в телике Жванецкий.
Мы хлопотали над огнём.
Печь с дымом долго разгоралась,
(примета верная – к гостям)
я неумело матюгалась.
Дрова (судили по гвоздям)
от сруба старого не грели, -
зато горели, так горели!
Ладонь болела от ножа.
Щепать лучину не спеша,
меня учила в детстве мама.
Тогда - наивна и упряма,
теперь – прилежна и мудра, -
я всё же отворила раму,
и снег к нам падал до утра…
АВТОБИОГРАФИЧЕСКОЕ
Те дни тянулись сумеречно,.. долго...
Был в тягость Ельке с моря переезд.
Привитое в разлуке чувство долга
давило… Ощутимый интерес
не вызывала школа. Как зверушке,
взращённой в тёплой воле, на волнах, -
от пяток до нашкодившей макушки
не приживалось к месту… Но она
под непомерным гнётом старших братьев
горбатый ранец цветом...(не скажу!),
напяленный поверх страшилы-платья,
несла, как европейка паранджу.
Всё заодно в пути: петух клевачий;
в канаве лужа; на углу детдом
(там за окном в зелёнке детки плачут,
"... вот вырасту, - всех заберу потом...");
собаки, вечно страждущие сласти
с глазами-вишнями и кошки – не поймать!
Лишь к третьему уроку - к школьной пасти -
являлась и садилась за тетрадь…
Капитолина Павловна с указкой
размером с дрын ( ей сделал выпускник
на память о всеОбучной закваске)
хромала между парт, портфелей, книг...
Шептали в спину, (холодеет сердце)
о том, как ей в концлагере - давно -
ломали руки-ноги злые немцы…
Про это мы,.. да только из кино.
И потому дразнили, - дело было.
А Елька… да, жалела… Но её
учительница сразу невзлюбила, -
по пальцам била. Ждали – заревёт.
На кончике указки набалдашник
в довесок к бденью школьных дисциплин
исполнил токарь – двоечник вчерашний…
И надо ж было ляпнуть, вольной,(блин!)
- Вы, Колотилка Палкина!.. И всё тут, -
прилипла кличка, век не отодрать.
К ученью напрочь отлегла охота.
- К директору веди отца и мать!
… Беда у Ельки с тем чистописаньем.
А гнев от классной дамы тут как тут.
- Шарыпова! Да что за наказанье!
Откуда руки у тебя растут?!
… Как пуповиной, - школьною аллеей…
Уставшая листва, скользи, кружись…
Капитолина Павловна, больнее
указки Вашей оказалась жизнь…
… Вопрос… ответа нет, не одолею.
Вы в вечности … и голос в небесах:
- Евленья, да когда же ты сумеешь,
когда же ты научишься писать?!.
***
Когда крапива первая расти
потянется вдоль каждого забора,
Она прошепчет дому: "Отпусти...
я возвращусь, возможно, но не скоро..."
Потом нальёт в заржавленный кувшин
(он мало места отнял у кладовки)
воды колодезной (колодезной души)
и встанет на хромой (такой неловкий!),
ушедший в землю ножкой, венский стул,
чтоб грязь смывать (как мину после шока)
со всех её, до солнца жадных, окон…
и запоёт…
От песни той самой
ей сделается горько и слезливо.
Потом пойдёт тихонечко домой
и ляжет спать (так никнет ветка ивы),
прильнув к собаке чёрной и большой,
угреется и телом и душой...
и увидает сон счастливый-пресчастливый…
***
У калитки бабы Кати
снег с мосточков не сметён.
Ух, как годики-то катят!
Дом был строен на житьё
век назад, поди, - не меньше.
Да и Катин век не мал...
Но получена депеша
и убита наповал
жизнью, смертью ли, - не важно... -
унеслась не за моря.
В доме холодно и влажно,-
зря июльская заря
стены гладила привычно,
зря шумел берёзок строй
на вороний окрик зычный
этой резвою весной.
Зря был крыт смолёной толью
утлой крыши чёрный горб.
В междурамье плошки солью
(не гнила б избёнка чтоб)
зря белеют, - нет хозяйки.
Краснощёкой Кати нет.
На крыльце метёлки, шайки...
Зря... Зато какой тут свет!
***
Отыскалось платьице с выпускного вечера -
серебрится вышивка на груди -
из кримплена белого, говорили “вечного”.
Размечталась – праздники впереди!
Покупали (важно ведь!) в магазине свадебном, -
ценник – месяц вкалывать – сто рублей!
Дефиле трельяжное завершилось затемно, -
офигеть! - я лучшая, хоть убей!
Плотненько по талии, рукава – фонарики,
солнцем шестиклиновым юбочка кружит.
Для влюблённой платьице, кто ещё подарит ей?!
… сохранила мамочка, не снесла чужим…
Вот стою под яблоней, знаю - будут яблоки -
мама-мама-мамочка - белый твой налив -
в День Преображения (смертным тоже якобы)
...сохнет на верёвочке платьице любви...
***
Последний лист – не самый совершенный.
(Никто не знает, видит ли он сны.)
В своём раздумье он повис мишенью
Для времени неведомой длины.
Он весь в морщинах от дождя и ветра.
Последний лист давно уже не жёлт.
Он – дирижёра чуткая манжета.
Он – близость жеста. Он вот-вот зажжёт
Полёт зимы!.. Но пленником движенья
Зажат в скрижалях колеса времён.
Он замер в ожиданье дуновенья
Волшебной музыки бездумных шестерён.
***
Боль притихла в природе замученной,
да и небо глядит в никуда.
Только птице под чёрною тучею
неуёмно, - беда, мол, беда!
Не летает голубушка, - мечется!
Что за страхи у птахи земной?
Под рогатым овьюженным месяцем
и под полной безумной луной
всё же выжила, бедная... Выжила!
А теперь… Да ты сам погляди, -
то присядет на дедову лыжину,
то застонет, - аж больно в груди.
То приляжет на веточку тонкую
и замрёт, как муляж восковой...
Гаснет пламя в печи, с посторонкою
будто кто-то играет живой...
Он вчера ещё в вёдрах натруженных
два замачивал впрок колуна
и за поздним бесхитростным ужином
говорил языком колдуна:
“Вы меня ещё в главном похвалите
за чудачество вить здесь гнездо, -
в этом городе тихом и маленьком…
Даже самый прилежный ездок
проклянёт и дороги осенние
и суровую глушь без затей.
Но не будет здесь землетрясения,
но не будет здесь мора и змей…”
Во столице холодное марево,
чернь-толпа там – живое мясцо.
Золотится закатное зарево.
Залетай, птица, к нам на крыльцо!
***
Отдыхает река… Отдыхает…
от буксиров, от страсти рыбацкой.
Всё-то лето над ней, злопыхая,
заходилась гроза смехом адским.
Отдыхает река от игривой
детворы, от купальщиц беспечных.
Волны пенились шёлковой гривой
и лизали горячие плечи.
Отдыхает от праздничных гульбищ,
от тишайших и нежных свиданий.
Ночью тёплые волны, как губы,
ласки ждали с ответною данью.
Отдыхает река… Отдыхает…
Щепку в пене белёсой качая.
Жмётся к берегу, тихо вздыхает.
Может статься, о лете скучает?
***
Под железякою у печки писк и грохот,
Мурёнке боязно одной идти на крыс.
На стенке радио - воспетая эпоха -
(привычно с ним, ни хорошо ни плохо),
пугаюсь только слова "спиногрыз".
Мне года два, от силы три, поскольку
без помощи на лавку не взберусь.
Двоюродный брательник умный Колька
(сопля под носом да сползает гольфа)
всё знает про страну с названьем “Русь.”
А за окошком с пыльной эстакады
полуторки, гружёные мукой,
до тьмы гудят от гордого надсада, -
хлебозаводу - план... А мне бы надо
всё перетрогать там своей рукой.
Наш дед Зосима с лысиной обширной
махорку курит, - едко тянет в паз.
В дому тепла и летним днём не жирно,
клопов надавлено на стенке, что картина.
Представить трудно: дедко - ловелас..
А вот, поди ж ты, - трижды был женатым,
да старше каждой был на дваааадцаааать лет!
Три раза... и одних Лидиек сватал.
"Ходок и в Африке...Он белым-то солдатом
ко красным... “- Цыц (!)- останешься целей.
... Щипцы для сахара, да василёк на кружке.
Блестит клеймо "Белянчиковъ и Ко",
от самовара дым трубой во вьюшку.
Мао Дзе-дун расхвален под ватрушку
и верится - жить будем широко.
***
Время выброшенных ёлок
и несбывшихся надежд
выедает, словно щёлок
выедает из одежд,
жизни радостные краски,
оставляя полотно
без расцветки и без сказки
и в душе полутемно...
Но в восходе солнца мирном
на крещенский на мороз
будто спиртом нашатырным
поднесли тебе под нос.
"Эх, дарёному коняге
ты на зубы не гляди.
К синякам купи бадяги!
Жизнь - подарок, не гунди..."
***
Я надеваю зимний свой наряд, -
пора гулять с собакой на рассвете!
Апрель нам рад, апрель нам сильно рад...
так радуются старики и дети!
Он на сегодня мальчик пожилой,
он топчется как раз посередине.
Лёд на реке сейчас едва живой,
ночной запас мороза держит иней.
Моя собака радуется мне,
я радуюсь собаке и долине.
Ах, только б не застряла в полынье!
И я шепчу спасительное имя.
Так и живём: река, собака, я.
Друг к другу жмёмся, - сильный на подхвате.
Над нами кружат стаи воронья, -
и каждая - носитель благодати...
***
Сама с собою неустанно
она болтает днём и ночью.
То просит ТАМ за маму Анну,
то над собакою бормочет.
То ей приспичит заругаться
на грязный двор и бездорожье,
на то, что милых восемнадцать
ей возвернуть никто не сможет…
Её общение с собою
напоминает шорох рощи.
Там ветви рвутся в голубое,
но, не взлетая, ропщут, ропщут…
***
Я выпускаю бабочку в сентябрь,
поймав в ладошки, чтоб не повредить ей
трепещущие крылышки. Летите
и вы, мечты, навстречу всем смертям!
Гляди-ка, - расхлебянено окно,
совсем как в мае, - лето ещё дышит,
да и душа моя пока что не ледышка!
Лети, камлай* подальше и повыше, -
пленения иссякло волокно!
Ещё вчера мне было всё равно, -
мне, растоптавшей небо под ногами,
зелёными в цветочках, сапогами;
мне, говорящей скучные слова;
мне, для которой жизнь, что бечева,
а бабочка лишь только оригами...
Лети, ни в чьи ладони не присев,
на ликованье клумбы в старом сквере.
Лети, пока полёт не эфемерен, -
тебя заждался юный львиный зев.
*камлать - у некоторых языческих народов: ворожить, выкрикивать заклинания под удары бубна или хлопанье в ладоши
***
Мой август завершается вот так:
кругом жируют шапки георгинов!
То лето, не жалея живота,
и на шажок не смеет воробьиный!
Болит плечо, колено - иногда...
все признаки дождливой непогоды.
Но это же такая ерунда
в сравненьи с этим боем ежегодным!
Я говорю про осень, что грядёт
не то, что календарно, - а бесспорно.
Да, выглядит порой, как мародёр,
но раздевается без фетиша и порно...
***
Сияющий камень прибрежный,
с прибоем шутя день и ночь,
с рекою общается нежно, -
любое принять он не прочь,
купаясь в объятиях ласки,
пуская круги по воде...
А рядышком из-под фетяски
бутылка в песке. Их удел
смотреть в облака, узнавая
всех тех, кто исчез навсегда...
Машина ль пылит грузовая,
чудесная ль светит звезда, -
всем внемлют бутылка и камень.
Бутылка и камень не спят.
Не надо их трогать руками,-
удел их понятен и свят.
***
Верится - не так уж нестерпима
грусть-тоска. Грешу опять на гланды.
Деревце - свой фикус Бенджамина
уношу ( пора уже ) с веранды.
С печкой вечеряю, - грёзы в прошлом.
Кошка лапой бьёт в окно: откройте!
Сенька спит, футбольный мяч заброшен, -
сон беспечный в гоночном Детройте.
Утром жахнул иней на шиповник.
Холодает... осень бессердечна...
Лето было что тебе жаровня, -
урожайный, где мой огуречик?! -
выпить водки... повязать с ней горло...
рассмеяться, - нету ведь ангины!
Пыль на фотке... Выгляжу оторвой
в девятнадцать лет у георгина...
***
Здесь можно быть до западной зари.
Речной ландшафт - скупой до жизни щедрой -
мог с вечностью бы заключить пари
на верность чайки и... Вещают ретро
с парома, преданного загнанным авто,
ворона зарится на разовый жетон
с корчмы плавучей, где лосиным гоном
звучит отборный мат, и на затон
отчаливает судно с геликоном.
Дрейфуют в лодке баба с мужиком, -
заглох мотор, чего-то там шеве’лят.
А я лежу, к песку припав щекой, -
ещё одна пропащая неделя.
Откуда ни возьмись воздушный шар, -
он ярко-жёлтый, нитка пахнет тиной, -
мол, не греши, что нету ни шиша...
(- отдай апорт собаке, эй, скотина!)
Не разлучаясь с едким никотином,
вон с полоскалки, шаткой и сырой,
один закинул леску, - хочет рыбы,
другой спецовку жамкает с дырой, -
смешная пара, - пьяные улыбы...
С подветренного бока жалкий вид -
мотоциклист никак не сыщет стремя.
В броне песка, сама себе: "Живи!
Живёт же он с другой вот в это время..."
***
От мартовского света никуда
не денешься, - и в комнатах достанут
его живые руки-невода
и станут теребить тебя. Да, - станут!
Ты можешь жмуриться, задергивать окно,
твердить себе под нос, не зная чура,
“Ах, как же на душе моей темно…”
и требовать от солнца перекура.
А можно просто встать допрежь его,
легонько потянуться, - и на волю!
Берёзы пробуждение щекой –
своей щекой! – благословить. А коли
тебе совсем, чудак, не до неё, -
до воли же, конечно, - оголтелой! -
тогда лежи, но знай же ОТ ЧЕГО
тебя крадёт испуганное тело.
… Жизнь утреннего мира коротка.
зато длинны кочующие тени…
Живущая зимой ещё река
тебя, возможно, вовсе не оценит, -
зато не отличит и от растений,
даруя оттиски зовущим облакам…
***
Горячий душ и тёплый унитаз
отсутствием своим сродни лишь казни,
но пролонгированной в тягостный экстаз
смирения земного... Здесь и в праздник,
и на воскресный день ни слух, ни глаз
движения не чуют... Только тазик
под водостоком на горе с трухой
бубнит, бубнит испорченной пластинкой
о том, что в кровле течь, и на сухой
погожий день устроить бы починку.
А что же люди? Люди тихо спят, -
не пьяные(!) - их не будить бы лучше.
Да, некрасивые, но то не их изъян!
Оцепененье всюду... так висят,
как рыбы снулые, усталые онучи...
Гораздо внятней осени недуг
на стенах ветхих. Дом давно солидно
не выглядит, а с ним и я, мой друг...
Туман сегодня. Потому вокруг
при всём желанье ничего не видно
на расстоянье вытянутых рук.
Тепла не будет, - это очевидно.
***
Лицо становится сырым, -
скукоживается от капель.
Свинцовый свод - "курлы-курлы...",
и в лужу шлёпается шляпа.
Прохожий - ликом виноват -
сорваться и с обрыва рад бы….
Похоже, всем великоват
- как эти вот в порывах фалды -
формат смурного недодня,
спешащего за город серый.
Эх, там ему бы погулять, -
набраться сил, терпенья, веры.
...Там "Всё пройдёт..."поёт YouTube,
дым от костра плывёт над чащей
и, всё ж, сосну везут на сруб, -
на сруб кондовый, настоящий!
И те, свернувшие к реке,
разбили лагерь. От кострища,
стоящего невдалеке,
исходит благостность жилища.
***
Вот-вот начнёт пугать, сверкать, греметь!
Вода смешает землю с небесами!
Покою летнему вот-вот наступит смерть!
Да вы сейчас увидите всё сами -
как ветер заиграется с трусами
на старенькой верёвке бельевой,
в теплицу дунет, наступив на жабу,
(c трухлявой лестницей ему б шутить не надо!),
порявкает в трубу, поднимает вой,
но ничего не сделает со мной...
я ж не покину своего дворца(!),
лишь под поток поставлю нашу ванну, -
прогромыхав ей от амбара до крыльца.
Возможно, я оправдываться стану,
что перепутала прелюдию грозы
с ночною мглой, что отползёт к востоку.
Лицу сухому без живой слезы
покажется жить далее жестоко,
и я пойду молиться к водостоку...
А небо рассмеётся, прыснув:"Зы!"
***
Мне по-вселенски жутко не спалось, -
Луна поработила всю окрестность.
Бессонница во мне рождала злость,
но вот река... река была чудесной...
Ещё я разглядела ржавый гвоздь, -
он был рукой отцовской заколочен
в - тогда ещё - душистый новый дом.
Отца я помню юного с трудом,
но чем я дальше, слышу его громче.
Он говорил: "Я попаду туда,
где, полные весёлого доверья,
пасутся бегемотиков стада
и серебром едва дрожат деревья.
Я на одном скакал уже однажды
на горный склон, где всё есть для меня,
и это всё уже не поменять
на малый жест живой беспечной жажды..."
Он говорил про этот сон не раз,
и утешался этим сном, наверное.
... Но каждый раз, когда от лунных страз,
исходит свет!.. лишь это сокровенное…
ОТЦУ
Таращишься спросонья на звезду, -
на сочную свисающую сливу
(как хорошо, что сад обрёл сестру
с такою вот судьбой неприхотливой),
и думаешь: напротив той звезды
(и сразу вниз!) лежит живое море.
К нему в надёжном поезде езды
каких-то трое суток. Евпа-то-ри...
Тут засыпаешь... Мальва под окном
во все глаза большие, - взгляд тревожен..
Картофельной грядЫ цветёт сукно, -
с того сукна нашить нарядов можно
на целый год... досытушки носи!
А сон твой крепок, как законы Ома
для замкнутой... в разомкнутой цепи...
Во сне же странном всё тебе знакомо:
вот речка кубом высится, твой дом
чуть выше голени подсолнуха, и мама
у печки в спальне шепчется с отцом
о том, что дочь сошлась с трамвайным хамом.
Но в городе моём трамваев нет, -
лишь детский красный (дзынь!)по Евпа-то-ри...
... Восходит солнца матовый ранет
да друг за другом птица птице вторит.
И нет для глаз ни моря, ни звезды.
На кухню вишня протянула кисти.
И думаешь: без этой вот листвы
соленье огуречное прокиснет.
... Когда отец простреленной рукой
тебя возьмёт до неба да и вызднет,
звезда с фуражкой синей ментовской
спадёт на землю вместе с прошлой жизнью...
............
диалектное "вызднет" – поднимет
ОТЦУ
Сбежали, таки, птицы от меня! -
прошелестев на небо чёрным стягом.
Заботу ближних, чур, не отменять!
И виться надо мной, как над рейхстагом,
не стоит, глупые. Я вам несу жратву, -
сухарики там, семечки, пшеницу...
Бесхозную пернатую братву
я приглашаю просто подкрепиться!
Мне очень больно, выйдя за порог,
ступать по птичьим перышкам и крыльям,
на каждый день давать себе зарок
и плакать, плакать, плакать от бессилья...
Вот мой отец (люби его, Господь,
на равных со святыми в мире лучшем)
жалел небесных, - преломив ломоть,
посредь двора кормил собственноручно.
Лицом сияя, он мне говорил:
"Мороз не страшен сытой-то пичуге!",
и на рассвете фортку отворив,
кормушку наполнял с участьем друга...
... Старик - герой войны, а был убит
в ночном дому кроваво и жестоко.
Земные птицы - галки, воробьи...
просите об отце моём высоко!
***
Общественная баня у реки
стоит меж сосен, рядом дом культуры.
Сегодня день мужской и мужики
в ней намывают потные фигуры.
На входе сразу жарко, но светло.
На лавке деревянной горка шаек.
Да, - лавка, - не какой-то там шезлонг!
А шайка, - это ёмкость небольшая.
Её подносят то под кипяток,
то под струю холодную (всё в паре),
чтоб в сумме получилось только то,
в чём можно кожу-шкуру не ошпарить.
Вы спросите: а где же чистый сюрр?
Отвечу просто: завтра будут бабы
здесь сравнивать различия фигур,
и каждая из вас сие могла бы...
***
РодилАсь я у реки
возле мукомолки,
пели всласть кукареки,
завывали волки.
Тёплым летом пели всласть,
завывали в стужу.
Жизнь привстала, понеслась -
ну, же! ну, же! ну, же!
Всё, что может цвесть, - цвело,
что не может, - пело!
Счастье - жадный птицелов -
знало своё дело.
Но в головушке-то (ой!)
про одно и то же -
мыслью главною какой
жизнь свою итожить?
Представлялся горький вздох, -
распоследний самый.
Тяжело как было – ох…
но сказала мама -
Коль живая, - о живом
только думать нужно!
Верный лету, хорошо
ветер дует южный...
***
А я люблю тебя, как прежде, – так и знай!–
Жду не дождусь, когда ты станешь старым
беззубо шамкать под бессонный лай
седой собаки, жмущейся к гитаре,
шести... семи... не помню, сколько струн.
Коклюшный воздух в форточку сочится,..
А про любовь он врун, конечно, врун, –
послушай прозу, голая ключица.
Гуляет тюль меж белых хризантем,
бел абажур, на кухне света мало…
Ты говоришь, что не было… Затем
меня в твоей судьбе совсем не стало.
Я на пятнадцать лет короче и сейчас…
О, как же я подвержена простуде! –
Прочь одеяло жаркое с плеча! –
Зачем пишу? – чтоб знал: ты неподсуден.
Ведь я возьму тебя к себе – ты так и знай! –
Когда под полосатым серым пледом
в качалке-кресле (распоследний рай!) –
ты ни одной не станешь стерве предан.
***
Упрямая, укрывшись с головой,
я всё ещё ночую на веранде.
Тут так свежо!.. как после душевой...
И мама удивлялась:"Чего ради?!"
Да, тут свежо, пусть транспорт гужевой
за окнами проходит то и дело.
Зато цветок расцветки ножевой
глядит в берёзы, сам едва живой,
сквозь кружева под занавеской белой.
Герань моя, любимая герань…
Прошу её: “Подольше не завянь.”
О, как же она выглядят по-женски
на белых подоконничках... Нагрянь
любой извне, - и тут же стульчик венский
для посиделок к ёрзаньям готов!
А гости не приходят… что-то медлят…
Я без любви промёрзла до мозгов.
Сентябрь проходит, обречённо въедлив.
***
Задубело небо снеговое.
На душе, как будто, тоже лёд.
Среди бела дня собака воет,
и летит тяжёлый самолёт.
Медленно летит и очень гулко.
В брюхе что-то страшное несёт.
И во всех сугробных закоулках
белое безлюдие и всё...
К оглавлению...
