11.
Терпеть не могу гуманистов. Под знаменем свободы, равенства и братства разлилось море человеческой крови. Человек человеку бог. Еще один привлекательный лозунг. С этим лозунгом гуманисты Франции изобрели гильотину – самое гуманное приспособление для смертельной казни. Добрые люди, нечего сказать. Сегодня гуманисты отстаивают эвтаназию, «благую смерть». Ссылаются на исторический опыт всего человечества. Если человек человеку бог, тогда можно все. Черт бы их взял, этих гуманистов.
Лошадь бежит за подвешенным перед ее носом пучком сена.
Ослик тянется за морковкой.
Человек мудр и совершенен. Отчетливо понимая, что морковь – это иллюзия, он все равно побежит за ней. Хотя бы по причине возможности бегать. Не ради самой морковки. На что она? Ради свободного парения, сладкого самообмана. Приятно летать, даже во сне, нежели ползать в реальности. Философия самообмана по мне до той поры, пока я умею управлять своими движениями. На мой взгляд, мудрость начинается именно в тот момент, когда при ясном осознании, что гонишься за иллюзией, включаешься в этот бег, как в своеобразный вид спорта, однако способен в любое мгновение сказать себе «стоп!». Для человека, далекого от святости, это есть путь аскезы. Выведение многозначительной формулы со знаком «плюс». Из сотен неизвестных со знаком «минус». Впрочем, задача живая, не из схоластической математики. Из самой жизни. Так приобретается опыт.
Я благодарен Ольге за все.
Даже за интригу, которая заставила фонтанировать мое воображение.Даже за едкое разочарование, которое, в конце концов, постигло меня. Подобное разочарование трезвит как ледяной душ в жару. А таким типам, как я, необходимо настоящее лекарство, не мнимое, уничтожающее причину болезни, а не снимающее симптомы. Мнимое лекарство я готовлю себе сам в тишине кельи. А тут иное. Сама жизнь ворвалась в крохотное пространство моих грез. И опьянило меня жизнеутверждающей свежестью и дерзостью. В конечном счете, мне нельзя было существовать дальше без этого разочарования. Я мог сгнить заживо, принимая собственные иллюзии за правду жизни. И умереть. Ей богу, я не знаю, за что больше благодарить судьбу – за очарование и воскрешение твердого мужского дремучего духа или за ушат ледяной воды в момент трепетного воздыхания сердца. Тьфу, ты! Сам себе несносен. Зарекался жить без сентиментальной чепухи и заигрался в жизнь со страстями и страстишками. Что ж, пожинай плоды!
Она стала приезжать ко мне каждую неделю, но ничего не просила. Была приветлива, весела, игрива, даже немного кокетлива. Занималась йогой на лужайке за домом, купалась со мной в Черной речке. Без всякого стеснения обнажалась, фигура ее могла бы вдохновить натуры художественные на великие подвиги. Когда произносят слово «эротика», это про Ольгу. Именно эротика. Никакой пошлости и порнографии. Легкое дуновение ароматного ветерка. Не буря. Но этот аромат способен оживлять то, что казалось мертвым. Честное слово, прямое определение свойств бога Эроса у Платона.
Она почти ничего не ела, потому была очень худа. На мои предложения пообедать отвечала, что у нее своя диета, и она занимается лечебным голоданием.
Я предложил ей остаться на несколько дней в доме, отвел отдельную комнату. Она согласилась. Был мой любимый август. Покой, тишина, отдыхающая «промежность».
- Я приготовлю кофе? – спрашивала она, ускользая змейкой из дома, чтобы сделать утренний йоговский променад. – Просыпайся, Петенька.
- Кофе? Да. Только я давно уже на ногах. Принял ледяной душ, поработал, лег отдохнуть. А ты, солнце мое, не приметила слона.
- Какого слона?
- Живого. Пока живого!
Вместе с запахом кофе в комнату вплетается аромат утреннего макияжа.
- У меня сегодня вокал. Потом массаж в салоне красоты. Потом все остальное. Йогу перенесу на вечер. Мне нужно забежать к невестке с сыном и сказать, что все хорошо. Чтобы они не беспокоились. Тяжело, когда за тебя переживают близкие люди. Невыносимо тяжело.
- Ты сказала им, где живешь? И с кем?
- Нет. Никому не нужно знать этого. До поры до времени.
- Почему ты так уверена, что поступаешь правильно? Из-за внутреннего голоса в храме? Не боишься темных духов? Они лукавы. Умеют обманывать.
- Не знаю. Но верю, что в мире духов есть не только черное и белое. Если в нашем мире тысячи оттенков и полутонов. Кроме того, я тебя прочитала. Не забывай, мой милый затворник. Прочитала.
- Боже мой, как сильно звучит эта фраза – я тебя прочитала. Я сам себя не способен прочитать. А ты так смело и уверенно говоришь об этом. Кстати, что это за деньги, которые стали появляться на моем счету? Не твоя работа?
- Ты что? Разве я посмею? – улыбается Ольга. – Ты же человек в футляре. Чеховский тип. У тебя все расписано и разложено по полочкам. Ты никогда ни у кого ничего не попросишь. Тем более, у власти. Политика – грязная штука, не так ли? Лучше голодать, чем кушать что подали. Жить лучше одному. Считай, что это гонорар за интервью.
- Ладно, - с улыбкой отвечаю я. – Ты женщина, и тем уж ты права. Мне нравится, как ты перефразировала Хайяма. Я не добытчик. Не питаю к денежным знакам должного интереса. Как и к политике, и к прочей ерунде. Пенсия и три козы способны накормить голодного старика. Пожалуй, три козы важнее пенсии. Они реально кормят. А пенсия как морковь у носа старого осла. Особенно, пенсия по инвалидности. Слюной истекаешь, но не насыщаешься. Книги, как ты понимаешь, это роскошь для бездельников. Удовлетворение тщеславия за собственные финансы. Чтобы на писательском ремесле зарабатывать деньги, необходимо раз в год выезжать на Красную площадь и приколачивать в промежность булыжников собственную мошонку. Желательно строительным гвоздем. И держать при этом стоически в руках книги.
Ольга заразительно смеется.
- Почему бы тебе не написать роман о художнике, который раз в год на Красной площади вколачивает свою мошонку в промежность булыжников? Это будет бестселлер.
- Я опоздал. Сама жизнь этот роман уже написала.
- Ты имеешь в виду господина П-го? Он теперь во Франции в сумасшедшем доме.
- Вот видишь, как несправедлива жизнь. Место художника-новатора занято.
- Зато у тебя есть три козы и семь кошек.
- Три козы и восемь кошек.
- Так я, по-твоему, кошка? Милый, я рада, что ты не теряешь юмора.
- Стараюсь, - отвечаю я. – Стараюсь быть камнем.
- Убегаю, - смеется Ольга. – Ты мой последний мужчина. Духовные связи не так уж плохи.
- А ты последняя женщина, - скрепя сердце, отвечаю я. – До встречи. Духовная единичка.
Постепенно я проникался ее настроением. Наблюдая за ней, находился внутри процесса неги.
Увидел, что Ольга пребывает в спасительном самообмане. По сути, откликнулась на мои невидимые флюиды с одной целью: отыскать уют в бешеном ритме времени перед каким-то решением. В этом смысле она была моим зеркальным отражением. Мне потребовалось внимание, тепло, ласка, интерес к увядающей персоне. Захотелось сладкого обмана. Так же, как какому-нибудь бездомному псу, вглядывающемуся в каждого прохожего, хочется обмануться и увидеть доброго хозяина, так и мне захотелось тепла. Одиночество для человека желанно, но слишком много одиночества – это не спасательный круг, а привязанная к ноге гиря. С одиночеством нужно управляться умеючи: чтобы прохлада не превратилась в мороз, а уют тепла в невыносимую жару и опаляющий зной. Повсюду требуется опыт.
Ольге, вероятно, тоже нужен был опыт именно в тот момент.
По сути, ее спасительная иллюзия состояла в том, чтобы казаться самой себе здоровой и молодой, и внушать это заблуждение окружающим. Наверное, так поступает каждая женщина, которой перевалило за пятьдесят. Женщина, которая решилась на серьезный поступок.
По большому счету внешность – это лишь пропускной билет в космос серьезных отношений. Не более чем красивый лоскуток бумаги. Глянец. Для Ольги, однако, он много значил. В этом лоскутке содержалась почти вся ее философия жизни – нравиться мужчинам и побуждать их совершать маленькие безумства. Со мной это ей удалось. Наверное, не только со мной. Так случилось, что два одиноких сердца встретились для того, чтобы вкусить быстротечной радости общения и разойтись.
Я не забываю нашу первую встречу и крохотного невидимого божка, который вплетался в наши диалоги.
Человеколюбивый божок Эрос уходит, однако память о себе оставляет. Даже когда сама память, кажется, норовит упрямо взбрыкнуть и покинуть сознание. Многое из моих воспоминаний – яркое тому свидетельство. Впрочем, как и я сам – пока не лишенный ни памяти, ни посещения человеколюбивого божка. До каких лет это будет происходить? Не знаю. Возможно, до тех пор, когда в лесу перестанут расти дубы. Или моя душа иссохнет подобно дереву без питательной влаги. Корни мудрости имеют иную природу, но и они засыхают без воскресающих переживаний. Без иронии нельзя, даже если дело касается Эроса. Либо ты идешь по узкой тропинке аскетизма, и к телу относишься с благоговейностью сакрального – как к храму души; либо шагаешь бодрым веселым шагом по широкой дороге жизни и подбадриваешь своего «братца-осла» кнутом и пряником, отнюдь не издеваясь над святостью духа. Все должно быть в меру. Излишний аскетизм может родить самомнение, излишняя распущенность часто несет за собой бунт. Мудрость состоит в том, чтобы понять, по какому пути жизни направиться – сколько душ во мне, столько и путей, но тропинка к дубу, из которого я выдолблю себе последнее пристанище - одна. И по ней нужно пройти, примирив в себе всех своих «эго».
К мудрости отшельника-аскета я не подошел, но и от радости приятных воспоминаний не отдалился. Влюбленность – это всегда авантюра, маленький бунт против пошлости, «революция», которая загорается в сердце.
Ольга зажгла в моем сердце революцию, проникнув в глубины воспоминаний.
- Твою жену звали Анна?
- Да.
- Скажи мне, Петр, почему ты нигде и никогда о ней не рассказываешь и не пишешь?
- Зачем? У нас была спокойная полнокровная жизнь. Я думаю, что умирала она счастливой, несмотря на болезнь. А это, на мой взгляд, главное. В чем застану, в том и сужу, говорится в священной книге. Мне кажется, что ее приняли ангелы. Анна была неспособна на зло. Есть такие люди от рождения. Мы с ней очень разные. Не знаю, как получилось, что она смогла терпеть меня столько лет. Но уже за это ей будет на том свете мученический венец.
12.
В сущности,необыкновенная встреча с Ольгой была предопределена. Тем редким совпадением духовных устроений при почти идеальном соответствии физики, химии, психики, индивидуальных особенностей душ. Совпадало до полутонов все, в том числе главное. Закон работал. Так случается, поверьте. Возможно, мне это стало очевиднее потому, что я находился как бы внутри процесса и над ним. А еще потому, что «звезды кажутся ярче, если смотришь на них из колодца». Из состояния боли ярче видится полотно отношений. Кажется, я никогда так тепло и по-доброму не относился к женщине, с которой был едва знаком. Духовные отношения – это не сказка.
Не могу изгнать из памяти крохотный эпизод.
Однажды моя рыжая красавица застала меня с утра за неприличным занятием - я плакал. Да-да, плакал навзрыд, думая, что меня никто не видит. Я давно не делал этого. Не люблю размягчение души. С детства не испытывал такого влажного сокращения сердца.
Мне было очень неловко. Ольга увидела меня как бы в обнажении души. А этот психический стриптиз не для меня. По большому счету, я человек в футляре. Душу могу раскрыть только богу на молитве в уединении. Но случилось так, что у меня закончились обезболивающие порошки, тело ломило, душа скукожилась. Бежать в аптеку за ингредиентами лекарства не было сил. Да и необходимо было сначала нанести визит к доктору в поликлинику, чтобы он выписал соответствующие рецепты. Боль, боль, боль. Долгая боль, которая слесарной пилой проходит по натянутым нервам. Я не всегда пою дифирамбы боли. Иногда я пасую перед ней. Не хватает каменной выдержки деда Петра. А тут еще Ольга, новое размягчение сердца.
Я напился крепкого кофе, попытался настроить себя на тихую волну терпения. В доме не было никого. Ольга ушла в редакцию писать какую-то статью. Я оставался в привычном для меня одиночестве. Кажется, потерпи немного, доковыляй до врача. Однако – нет. Кофеин растревожил боль, раскрыв сердце для внешних воздействий.
Какой-то застарелый бесенок дернул меня включить приемник и послушать музыку. Да, представьте себе! Музыку я не слушаю совсем и уже давно – наверное, с похорон моей супруги. Любая музыка, особенно если она хорошая, ранит меня. Выворачивает душу наизнанку. Я как-то особенно чувствителен к ней, поэтому и ограждаю себя от ее влияния. Музыка может быть приятной, если она исходит из Тишины. Да. Музыка Тишины – единственная, которая настраивает мою душу на небесную волну спокойствия. А тут я согрешил, то есть промахнулся и больно ранил себя. Скажем так, - хотел подлечиться подручными средствами, а вместо лекарства принял яд. Поддался на уговоры лукавого, который прошептал мне, что ничего страшного не произойдет. За прекрасной мелодией легче скоротать время. В доме нет никого. В углу иконка и лампадка теплится. Сил на молитву нет.
И я пал. В переносном, разумеется, смысле. Хотя могло быть и в прямом.
Включил какую-то музыкальную радиостанцию. Исполнялась фортепианная пьеса модного корейского пианиста. Переработка Моцарта, Шуберта, Брамса. И так вкрадчиво и незаметно в меня проникла эта мелодия, что на минуту я попал под ее гипноз. Мозги отключились, оцепенение охватило дух. Сначала сердце мое было безмятежным. Но боль постепенно усыпила бдительность, и музыка стала вливаться в меня закодированными флюидами ностальгической грусти. Я заплакал. Сначала тихо, выкатилась одна слеза. Потом больше и больше. А затем из динамиков хлынул Карлос Сантана. Волшебная гитара латиноамериканского музыканта бесцеремонно проникла в самые утонченные уголки сознания и стала хозяйничать, соединяясь с волнами сердечной ностальгии. О, боги-боги! Произошел резонанс, который увлек мою душу вслед завывающей музыке. И меня не стало. На время я перестал существовать. Была только гитарная музыка и слезы.
Никогда не слушайте Карлоса С., когда у вас что-то болит. Никогда. Непременно душа станет влажной, и вы заплачете. Музыка овладеет вами, станет диктовать свое. Вы перестанете существовать. Вы превратитесь в раба ощущений, чертовски сильных, приятных, но чужих. Если на мгновение вам удастся вынырнуть из гипноза, тут же начинайте приводить себя в чувства. Обливайтесь холодной водой, дергайте себя за волосы, бейте по щекам до тех пор, пока не освободитесь от волшебных чар. Иначе может случиться то, что произошло со мной. Сам себе я стал противен. Да. Стал противен.
Минут десять я рыдал как дитя. И в это время услышал шаги за спиной и ласковое прикосновение. И запах ее духов. Ольга почему-то вернулась. Почему она вернулась именно сейчас? Наверное, невидимый дух толкнул ее в сердце. Я не верю в случайные совпадения.
- Что с тобой, родной? – спросила она. – Тебе грустно?
Я вскочил с постели и посмотрел на женщину гневным взглядом. Как она не понимает, что мне неприятно, что она застала меня без душевной одежды?
- Мне не бывает грустно, Ольга, - строго ответил я. – Будь добра, выключи музыку.
- Хорошо. Это от нее?
- У меня закончились порошки.
- Ты плакал от музыки? – удивилась Ольга. – И при этом всегда утверждал, что ненавидишь ее. Как же так, Петр?
- Ольга, милая, - смягчился я. – Говорил же тебе, что я хоть и Петр, но вовсе не камень. Я не люблю музыку не потому, что ненавижу ее, а потому что она оказывает на меня слишком сильное влияние, понимаешь? Она отнимает меня у самого себя.
- Господи, как же это прекрасно! – воскликнула женщина. – Поэтому-то ты не любишь, когда я пою. Эх ты, Петр-не-камень. Почему бы тебе просто не быть самим собой?
- Самим собой? – воскликнул я. – А какой я, сам собой? Плаксивый больной старик без памяти и зубов? Ничего не хочу в этой жизни, кроме тишины и тропинки к последнему дубу. Ты-то меня знаешь? Ты думаешь, что ты меня знаешь? Ты наивно веришь в то, что можно прочитать литератора. Я сам себя не знаю. Но я терплю только того типа, который по утрам запирается в своей келье, готовит волшебные порошки, принимает их и надевает через измененное состояние костюм на душу. Строгий приличный костюм. Иногда не строгий и не приличный. Какой-нибудь клоунский наряд. Или спортивный костюм, который на моей душе выглядит клоунадой или юродством. Но душа моя не страдает от того, что она оголена. Понимаешь ты? Я не хочу заниматься стриптизом даже в присутствии любимой женщины. Я могу обнажить свое тело и пойти купаться голышом. Но душу – никогда и никому.
- А ведь ты не любишь никого, кроме себя, - пробормотала Ольга. – Как же я этого раньше не замечала?
- Ты просто этого не хотела замечать.
- Ты позволишь мне сходить в аптеку за лекарствами?
- Возьми такси. Прости меня. Не надо было тебе видеть меня плачущим.
- Я тебя видела разным. Что особенного в плаче?
- Это не тот плач, за который не стыдно.
- Ох, Петенька, ты хочешь казаться сухарем. Но ведь я о тебе многое знаю. Ты догадался, о чем я? Когда я сказала, что прочитала тебя, я имела в виду не только книги, наивный ты человек. Я знаю то, что ты никогда никому не рассказываешь. Стараешься забыть. Делаешь какие-то фокусы со своей памятью.
- Мне надоели твои недомолвки, - раздраженно ответил я. – Говори прямо, что тебе от меня нужно? Я устал.
- Зачем ты со мной так? – возмутилась Ольга. – Я знаю о тебе больше, чем тебе кажется. Ты думаешь, что если живешь отшельником и не даешь интервью, никто не интересуется твоей жизнью? Ошибаешься, дорогой. Перед тем, как приехать к тебе впервые, я узнала все из твоего прошлого. При моей работе это не трудно. Мне известно даже то, что ты срываешь от самого себя. Заточил клином память и вышибаешь из себя плохие воспоминания. А зачем? Придумал себе амнезию. Саму немощную старость себе придумал. А зачем? Укрываешься в башне из черного дерева. Через свой ум пытаешься вычислить формулу счастья. А не живешь. Думаешь, что живешь, а не живешь. Только мечтаешь. Я тебя знаю. Гордость. Зачем ты все это носишь в себе?
- Что именно? – осторожно спросил я. – О чем ты?
- О жене, которая перед смертью вернулась к тебе от режиссера.
- Бред! – воскликнул я.
- Кажется, пора сказать правду.
- Ну, так говори!
- Анна умерла в твоем доме. Она не просто умерла. Она сильно страдала. У нее была последняя стадия онкологии, которая причиняла страшные муки. Не только ей, но и тебе. Лекарства не помогали. Поверь, я знаю, что это такое. Началось размягчение костной ткани, она заживо гнила прямо на глазах. И пахла. Я знаю этот запах. Анна обратилась к тебе с просьбой сделать ей золотой укол, но ты отказался. Считал, что можешь обезболить ее своими порошками. Да. Какое-то время она не чувствовала боль. Ты был счастлив. Она начала есть, ходить. Жить. Но потом и порошки твои перестали действовать. По ночам она кричала и просила помочь ей. Но ты терпел. Консультировался с лучшими докторами. Когда стало понятно, что ей осталось несколько дней, ты решил помочь ей прожить эти мгновения без боли. Ты давал ей тройную дозу порошков. И она вскоре умерла. С улыбкой на губах. А тебя судили. И дали тебе год вольного поселения, а ты напросился на работу в колонии в храме. Ровно год ты провел не то на свободе, не то в заключении. Ты пытался молиться. Обо всем этом я узнала из архива МВД, куда у меня имелся специальный пропуск. Если ты научился управлять своей памятью и не ворошить неприятные воспоминания, это не значит, что в тебе их нет. Может быть, именно они загоняют тебя в одиночество. А ты думаешь, что это твой выбор. Свободный. Совсем нет. Я не так глупа, как тебе кажется. Я потому и хочу обратиться к тебе со своей просьбой, потому что знаю, что ты носишь эту боль. Выверни эту боль наизнанку. Другого случая может не представиться. Понимаешь ты? Ты поможешь мне, когда понадобиться сделать то, что тебя попросила жена?
- Мне плохо, Ольга, поезжай в аптеку. Только в коммерческую. В обычной тебе не продадут. Я напишу записку. Там меня знают. Рецепт занесу позже. И не спрашивай меня пока ни о чем.
- Все хорошо, милый, - нервно рассмеялась она. - Ты Петр, но совсем не камень. Я все поняла. Но прежде чем уйти, я хочу быть уверена, что ты не оставишь меня.
Тут ее нервы не выдержали, и она разрыдалась.
- Прошу тебя. Мне нужна надежда. Петя, умоляю. Скоро начнутся боли, от которых мне захочется лезть на стенку. Скажи мне только одно слово.
- Да, - выдохнул я. – Я обо всем догадался. Давно. Боялся признаться себе в этом.
13.
В переводе с греческого "эвтаназия" - это "благая смерть". Однако сама по себе смерть благой быть не может. Человечество не должно присваивать феноменальные характеристики явлению, которое не описано опытно множеством людей. Реальны минуты клинической смерти, но из смерти настоящей, многодневной, никто, кроме Евангельского Лазаря не возвращался. Впрочем, он не оставил после себя свидетельских показаний, каково ему былотам? Благая смерть или нет? Смерть может быть не лютой, не болезненной, не ужасной. Такой, какой верующие люди просят в молитвах. Все мы смертны, но не каждый знает о том, как он умрет.
Знаю одно – все рассуждения на тему смертельных страданий в некоторой степени спекулятивны. Они не могут быть справедливыми без тончайшего рассмотрения каждого случая в отдельности. Самоубийство - грех? Первое, что приходит на ум – конечно! Что за глупый вопрос? А убийство - грех? Ну, разве может быть иначе? Может. Бог не судья, который отвешивает человеку юридические наказания. Бог – врач, который исцеляет раны. И убийство, и самоубийство могут быть подвигами святости в зависимости от ситуаций.
Святая мученица Домнина, "чтоб сохранить своих дочерей от блудного насилия со стороны пьяных воинов, вошла в реку, как в добровольную могилу". Церковь канонизировала мучениц-самоубийц. Пелагия Антиохийская, которая опасалась быть оскверненной, помолившись, «оделась в лучшие свои одежды, бросилась сверху дома и предала дух свой Богу». Девушки пожертвовали жизнью ради сохранения целомудрия.
Когда военный взрывает себя гранатой, понимая, что в плену его ожидают жесточайшие пытки, мы не считаем его самоубийцей.
Если солдат не станет убивать врага, он трус и нет ему прощения. Поэтому во всяком подобном случае необходимо разбираться под увеличительным стеклом любви, а не слепыми глазами римского права.
Если бы меня спросили на публичной лекции, как я отношусь к эвтаназии, я бы ответил отрицательно. Из педагогических соображений. Но каждый случай рассмотрел бы отдельно и без посторонних глаз. Аннушку я пытался вытащить из цепких когтей нестерпимых физических мук, но когда мы поняли, что больше это продолжаться не может, я дал ей знак, что готов помочь. Мучился ли я? Еще как. Я взвешивал все «за» и «против». Консультировался с врачами, читал, молился, просил Бога вразумить меня на решимость. И ответ пришел не мистически. Я увидел лицо Аннушки на подушке, когда она умоляла меня сделать это слезами. На слова не было сил. И я решился. Понял, что если я не дам сейчас «благую смерть», то прокляну собственное малодушие на веки. Она пришла ко мне в надежде на последнюю просьбу. Разве я мог отказать?
Что ж, берите в руки камни, господа фарисеи! Я готов.
Пойми, милая Ольга, когда в девяностые годы меня подвергли публичной порке, я принял это совершенно спокойно. Уже тогда я понимал, что такое похвала или поношение. Если принимать близко к сердцу похвалу, тогда любое ругательство будет ножом в сердце. Да, в то время я был публичный человек. И вдруг люди узнали, что я совершил преступление. Большинство, разумеется, бросилось меня топтать. Свойство толпы, стадное чувство. Какой-то пастух хлестнул по воздуху кнутом, и толпа бросилась на звук, не зная, что впереди и зачем нужно куда-то двигаться. Естественно, меня обвинили в незаконной эвтаназии. Судили строго по закону. Но главное не мнение публики. Главное – то, что я сам пережил. Церковники написали в газетах, что я совершил грех. Законники обсасывали детали юридического нарушения закона. И никто не подумал о том, что грех – это не нарушение божественной юрисдикции. Грех – это промах, рана, которую сам человек наносит себе неправильными действиями.
Когда Аннушка умирала, у меня не оставалось ни капли сомнения в том, что я совершу преступление, если перевезу ее в хоспис. А оттуда, не дай бог, ее отправят умирать в психиатрическое отделение. Я знаю, что такое психиатрическая больница. Грубый санитар сунет ее тело в целлофановый мешок и бросит в яму на дворе, чтобы дождаться машины из морга. А в этой яме мою Аннушку будут терзать крысы. И это ради любви? Нет, я к тому времени слишком много жил на свете и много знал. Никаких больниц. Врач не мог выписать ей нормальные наркотические препараты, боялся. Не врач сука, сука – закон и исполнители. Это, моя дорогая, Россия. Люби ее, мать твою! Две крайности – невероятная боговдохновенная красота одних людей и мрачная низость других. Я думал…да, я долго думал и смотрел, как Аннушка мучается и угасает. И пахнет, потому что началось размягчение костной ткани. Она гнила. Неужели я превращусь в изверга и отдам ее чужим людям? Она была в ясном уме, когда взяла с меня слово дать ей мои порошки. Я насыпал ей ровно столько, чтобы снять боль. Перенес ее в нашу баньку, затопил, помыл Аннушку березовым веником. У нее на лице были слезы счастья. Если бы в тот момент ворвались какие-нибудь блюстители нравственности, я послал бы их ко всем чертям. Только сам человек вправе оценить степень совершенного греха. Я оценил. И проводил жену в последний путь как надо. То есть по любви, а не по закону и справедливости. О, что тогда началось! Меня тут же уволили из всех общественных организаций. Честь мундира. Местная ячейка союза журналистов и писателей в духе лучших традиций фарисейства написала статьи о моем антиобщественном поступке. Меня вызывали на какие-то комиссии, задавали вопросы, но я был спокоен. Даже тогда, когда на суде прокурор потребовал реального срока наказания. Адвокат выступил с вялой речью. В результате сошлись на двенадцати месяцах колонии – поселения, взяв с меня обещание отработать в церкви, расположенной в зоне. Деревянный храм только построили на деньги депутата, нужны была бесплатная рабочая сила. Так я познакомился с церковной жизнью. И узнал, какова душа мира изнутри. Сердце нашей промежности. Но бог не в бревнах, а в ребрах. Я убедился в народной мудрости, познакомившись с людьми простыми, близкими к святости.
14.
После суда мне разрешили жить дома. Каждое утро я выходил не на прогулку вокруг колонии, а на принудительную работу в храм. В сердце промежности, душу мира. Шел напрямую по одной и той же тропе через лесной массив. Когда стали появляться пошловатые статьи о моей персоне, я пристрастился к выпивке. Легче было заснуть. Покупал самогон у соседей, пил один, а утром - похмелье.
Старушка всегда появлялась незаметно и подходила ко мне в ту минуту, когда я запрокидывал голову вверх и жадно пил из колонки ледяную воду. Тошнотворно кружилось высокое осеннее небо, земля покачивалась, как судно во время шторма. Похмелье зыбучее, сивушное, до глубины души.
- Сынок, - ласково обращалась она ко мне. – Ты крестик-то носи. А прежде, чем водичку попить, попроси очищения у Бога.
- Крест, мать, у меня здесь! – отмахивался я от странной женщины и указывал на татуировку на левом плече – вытравленный на коже крест в форме морского якоря. – Он всегда при мне. А водичка и без молитв хороша.
Я отфыркивался, подставлял голову под холодную воду, еще с минуту плескался, потом вытирал лицо и шею носовым платком и шел на работу. Путь мой был не близким. Пять километров пешком, по дороге останавливался у заброшенного сада, отрывал ветку колючей облепихи, усеянной спелыми маслянистыми ягодами, отцеживал ее в большую алюминиевую кружку и выпивал залпом. Исколотые руки и обожженное нутро горели, но мне было приятно это жжение – лечебный пластырь на открытую рану. Пробежка по лесной тропе – и я забывал о похмелье.
Поговаривали, что блаженная Нина повредилась умом после пожара, в котором сгорела ее семья. Блаженная ходила по поселку, со всеми здоровалась, улыбалась, но в разговоры вступала не с каждым.
Как-то так случалось, что блаженная «узнавала», когда я выйду из леса и прильну с похмелья к колонке с водой. Она всегда подходила с кроткой улыбкой и произносила одни и те же слова: «Сынок, крестик-то носи». И я всегда отвечал ей одинаково: «Крест, мать, всегда со мной!».
Медленно и зябко прошел год. Я немного успокоился, перестал выпивать, устроился на работу в газету, наладил быт. Но перед тем, как оставить церковь, стал свидетелем чуда, которое воспринял поначалу за слуховую галлюцинацию.
В три часа ночи меня разбудил церковный колокол. Прислушался и решил, что без меня установили колокольню у храма. Натянул на голову подушку, чтобы снова заснуть, но колокольный звон усилился. И тут я немного испугался. Никакой колокольни быть не могло, разве что в мечтах молодого настоятеля. Заложили только фундамент под будущее строение. Освятили его по чину службой с митрополитом.
Слуховая галлюцинация? Белая горячка? Вскочив из-под одеяла, я вытащил радиоприемник, отыскал ночную джазовую волну и включил на полную громкость. Колокольный звон продолжал звучать у меня в ушах. Чтобы убедиться окончательно в том, что я не сплю, я нашел по приемнику какой-то тяжелый злой рок, надел наушники и… понял, что колокол звенит в моей голове. Испуг прошел после того, как я выключил приемник и остался в тишине наедине с колоколом. Он звонил тихо и радостно – отнюдь не поминальным строем. Мне понравилась эта звенящая небесной музыкой тишина, и я спокойно уснул. А утром у меня было потрясающе светлое настроение – будто бы я сходил в храм, исповедовался, причастился. Впрочем, тогда я еще не вкусил этих благодатных переживаний.
15.
Ольга прожила у меня до первых холодов. А в октябре внезапно исчезла. После себя оставила записку и тысячу долларов. Купюры были аккуратно перехвачены бумажной лентой, на которой бисерным почерком было выведено: «Петя, не отдавай свое тело в анатомические музеи Европы. Ты нам нужен здесь». И нарисованный «смайлик».
Я расхохотался, хотя на душе было тяжело. Что она еще приготовила в послании?
Чертовка! Женщина мира сего. Ироничная красавица, бегущая по горизонтали. Вертикаль ей пока не нужна. Обнуление тоже. Приятно, что она все помнила. И про мое тело в продольном и поперечном разрезе, и про медицинский гонорар. Что ж, этот мир, где разрушаются иллюзии, мне знаком.
Письмо было большим и откровенным.
«Петр Николаевич, я исчезла без предупреждения, потому что иначе не могу. Если бы моя творческая командировка продлилась чуть больше, я бы могла привыкнуть к твоей «промежности». А этого я пока не хочу. Планы другие. На самом деле, я ничем не больна. Нет у меня ни болей, ни онкологии. Это игра, просто игра, в которую ты должен был поверить. Милый наивный чудак, считающий себя человеком в футляре. Ты человек нараспашку, Петенька, и это прекрасно.
Моя худоба естественная, многие глянцевые журналы просят меня выложить фото на обложках. Ты обо мне ничего не знаешь. Это было главным условием авантюры, игры, работы, называй как угодно. Но не предательством. Мир давно живет по иным представлениям, ты слишком долго настаивался в одиночестве. Впрочем, это твое достоинство, а не вина.
Я работаю редактором на телевидении, организовываю шоу-программы. Два года назад в редакции появился твой сын с невесткой. Они заказывали у нас рекламную кампанию продуктов из Германии. И так получилось, что твоего сына узнал наш режиссер. Сан Саныч. Да, да. Тот самый старик Сан Саныч, который работал в театре и жил с твоей женой. Теперь он консультирует наших редакторов в постановке программ. Всю твою подноготную он знает детально. Мы задумали новое шоу, которое называется «Исповедь». Написали несколько сценариев, но не было яркого и нестандартного главного героя, который смог бы исповедаться на скрытую камеру. Мы поговорили с твоим сыном, сделали ему бесплатно рекламную кампанию и сообща решили, что лучшего кандидата для первой программы нам не найти. Понимаешь, качество пилотной программы – это очень важно! Очень! Ты не должен был догадаться ни на секунду, зачем вокруг тебя происходит движение. Кажется, я неплохо сыграла? Ты не обижаешься? Я знаю, что не обижаешься, потому что с самой первой встречи ты был мудрым и ироничным, и сказал, что мы с тобой люди разных миров. Ты прав. Я человек этого мира. А ты не от мира сего. Скрытая камера у меня была в сумочке. Когда мы с тобой записали первые интервью, я уехала, помнишь? Наша команда внимательно просмотрела записи и решила, что не хватает трагедии, комедии, фарса, черного юмора, чего угодно, только бы зритель не скучал. Ведь программа называется «Исповедь» и предполагает какую-то тайну, интригу, путешествие к чужому обнаженному сердцу. И тогда режиссер придумал воспользоваться самой болезненной для тебя темой – убийством жены. И это сработало. Должна признаться тебе, что в какой-то момент мне стало казаться, что ты в меня влюбляешься, а это выходило за рамки жанра телевизионного шоу. Но ты оказался мудрее –объяснил, что я для тебя всего лишь пучок вкусного сена перед носом осла. Или морковка. Приятная иллюзия. И я успокоилась. Мне стало необыкновенно свободно и хорошо рядом с тобой. Мне нравилось купаться голышом в вашей речке. Приятно было, что ты смотришь на меня как на какую-то древнегреческую богиню или жрицу бога Осириса, но не показываешь ни страсти, ни вожделения. Если честно, то я мечтала о такой дружбе с мужчиной. Но, увы! Работа есть работа. Кстати, мужа у меня, в самом деле, нет. Это к слову. Скоро режиссер приступит к монтажу нашей программы. Мы не сомневаемся, что «Исповедь» произведет фурор. Мы поправим наш рейтинг, ты станешь знаменитым. И это прекрасно, потому что в шоу войдут твои рассуждения о славе, об Англии и баре «Трясущееся перо». И прочее.
Если после выхода шоу в вашу «промежность» хлынут журналисты, бери с них деньги. Как плату за входной билет. С журналистов – двойная такса. Простым любопытным можно сделать скидку. Окей? Так живет весь мир. Время – деньги. Тебе нужно кормить не только себя, но и семь кошек и трех коз. Таких древних и добрых ископаемых, как ты, Петенька, я в жизни не встречала. В конце августа после очередной нашей прогулки мне показалось, что мы с тобой хоть и разные люди, но очень близкие. Не знаю. Это не любовь, нет. Что-то другое. Наверное, мы могли бы дружить. Иногда мне не хватает твоей мудрой иронии. В мире абсурда, в котором я живу, без иронии нельзя. С ума сойти можно.
Петенька, ты прости меня за актерство. Знаю, что ты достаточно крепкий и мудрый человек, чтобы не обижаться. Прощай, мой хороший. Я оставляю тебе свой московский телефон. Если будет что-нибудь нужно, позвони. Я все сделаю. Достану тебе любое лекарство для твоих порошков. Ну и напиши, как живешь? Обнимаю. До встречи.
Ольга».
Я улыбался, когда читал письмо. Обида? Да что ты, милая Ольга! Мир есть льстец и обманщик, писал преподобный Исаак Сирин. Сети его лукавы. Мне ли это не знать?
Хм…Что-то не так, воля ваша. У меня разве сын? Ты написала о сыне. Но у меня дочка-красавица, которая давно проживает в Лондоне.
Принять порошки….срочно….двойную дозу. Голову поставить на место. Нет, двойной дозой тут не обойдешься. Тройную. И в постель. Сегодня никакой промежности. Отдохнуть надо, переварить случившееся.
А доллары мне очень пригодятся. Новую крышу надо стелить. И баньку поправить.
А в целом, все хорошо, милая Ольга. Август в «промежности» по-прежнему самый легкий месяц в году.
Я мало что помню из наших бесед. Хорошо, что ты записала их на камеру. Амнезия. Патология прогрессирует.
Просыпаюсь я без будильника по многолетней привычке ровно в пять.
Когда прихожу в себя, первым долгом прикручиваю голову – факт несомненный. Необходимо включить мозги. Как только включены мозги, начинаю раздавать приказы телу. Пошевелил рукой, ногой – вроде бы нервные рефлексы сохранены. Кряхтя и пошатываясь, бреду на кухню. Вытаскиваю из холодильника обезболивающие порошки собственного приготовления, запиваю их теплой водой и жду – пройдет ровно двадцать пять минут прежде, чем моя утомленная ядами печень переработает очередную порцию лекарства. Без утреннего обезболивания не могу. Через полчаса я готов размяться. Медленно и тревожно по телу прокатывается волна «вылома», то есть боли наизнанку. Термин моего приготовления, на то я и литератор.
Во время вылома минут пять болтаюсь в невесомости. Лежу на полу в позе мертвеца. Глаза закрыты, мышцы расслаблены.
Затем пью крепкий кофе и выхожу на улицу. Час ходьбы всегда в одном и том же направлении, вокруг колонии, плавные потягивания из гимнастики собственного производства, купание голышом в Черной речке, и я окончательно прихожу в себя. Но для полноты картины не хватает ледяного душа в доме – короткого, как выстрел из пистолета в висок. Столь же неожиданного и счастливого после того, как понимаешь, что пуля прошла мимо головы. Теперь я почти камень. Не хватает утренних молитв и самонастройки. Молитвы самые простые, короткие, те, которые можно произнести умом без языка при полной концентрации внимания на сути молитвы. Включаю сердце. Мозги заработали иначе. Наступает черед самонастройки. Пишу текст, погружаюсь в него, пропитываюсь омолаживающим эффектом. День начался.
Когда моя физика без порошка переходит в химию, а химия закрывает плотной завесой дух и ясное небо, я извлекаю томик преподобного Исаака Сирина и стараюсь изучить опыты духовной борьбы. Хотя бы прочитать со вниманием. Пригодится же, ей богу! Какая сакральная внутренняя сила мысли. Какая небесная тишина и высота. Нет, не яд, это лекарство. Пусть для меня в будущем. Не в сегодняшнем «я». Если я буду, то слова эти пребудут со мной.
Вопрос: Что делать нам с телом, когда окружат его болезнь и тяжесть, а с ним вместе изнеможет и воля?
Ответ: Крест есть воля, готовая на всякую скорбь.
Да, все так. Именно так. Нельзя зачинать утро, день и жизнь с раздваивающимися мыслями.
Если я буду, то слова эти пребудут со мной.
А порошки заканчиваются, вот беда! Не позвонить ли любимой?
Нижний Новгород 2018
К оглавлению...
