Сойти с тропы
Тот, кто увлекался туризмом, конечно же, исходил немало троп. Были они разные: нахоженные и заброшенные, маркированные и охотничьи, таежные и горные, степные и водные. Были тропы, превращающиеся по мере приближения к жилью в проселочную дорогу. И были звериные тропы, петляющие среди бурелома и внезапно исчезающие или рассыпающиеся на еле заметные тропки.
Но какими бы ни были туристские тропы, есть у них одна общая черта – по ним кто-то уже проходил до вас. И само понятие нехоженые тропы, если вдуматься, звучит довольно странно.
Мы идем по чьим-то следам. А так хочется порой стать первопроходцем. Но как же можно стать им, если идёшь по проложенной кем-то тропе? Нет, есть только один способ – сойти с тропы.
Помню знойный июльский поход по берегу одной излюбленной туристами реки. Мы шли по довольно набитой тропе, у нас были карты и кроки. Если не считать двух проплывших мимо групп байдарочников, за неделю мы не встретили ни одного человека. Однако то и дело попадались признаки того, что мы здесь далеко не первые. Это и следы кострищ, и срубленные кое-где деревья и остатки рыболовных снастей, которые можно было найти на берегу.
Однажды я сидел на берегу реки и ждал, когда проснутся товарищи. Над рекой ползли клочья тумана. Ветер гнал их туда, где за частоколом деревьев уже начинало светлеть небо.
Вдруг на другом берегу я заметил лисицу. Она подошла к реке и застыла, рассматривая что-то в воде. Затем осторожно потрогала ее лапкой, стряхнула капли и стала пить.
Я пошевелился, и лисица подняла голову. Наши глаза встретились. С минуту мы смотрели друг на друга. Потом лисица медленно опустила голову и вновь стала лакать воду.
Сзади раздались голоса. Мои друзья проснулись и по своему обыкновению затянули хором «Как прекрасен этот мир! Посмотри…»
Лиса неторопливо отошла от воды и потрусила вдоль кустарника. Через мгновение я потерял ее из виду.
Завтрак по традиции был совмещён с планёркой. Мы собирались устроить днёвку. Костя как обычно планировал, что можно будет приготовить на обед. Виктор собирался посвятить время рыбной ловле. Меня же особо не привлекало ни то, ни другое. Я решил исследовать местность за рекой.
- Одному идти нельзя, - тут же встрепенулся Костя. – Мало ли что может случиться. Ищи тебя потом.
- Хорошо, возьму тебя с собой, - согласился я. – Тем более что кулинарные планы ты можешь строить и по дороге.
- А чего их строить, - заметил Виктор, ложкой выуживая осу из кружки с киселем. – И так всё ясно. Вечером – тройная уха и жареная рыба. Вы по дороге смородины наберите, если попадется. А то малина надоела уже.
Костя проверил рации, положил одну в походную сумку, проверил часы и напомнил:
- Связь каждый чётный час.
Виктор кивнул.
Мы перешли реку и стали искать проход в кустах. Прохода не было. Но ведь лиса как-то прошла. Значит, проход должен быть, пусть и небольшой.
Наконец нашли место, где между кустами, и вправду, был небольшой просвет. Во всяком случае, несколько метров можно было протискиваться между ними. Что мы и сделали. А дальше в ход пошли ножи и карманные пилы. Тучи потревоженных насекомых окружили нас звенящим облаком, но, худо-бедно, мы всё-таки продвигались вперед.
Пару раз мы попадали в заполненные водой низины, но, в конце концов, с кустами было покончено. Мы вздохнули с облегчением, когда оказались в лесу. Здесь нужно было остерегаться лишь гигантских пауков, растянувших свои сети между деревьями, сухих сучьев, грозящих распороть одежду или поранить тело, да поваленных стволов, покрытых мхом и грибами.
Мы засекли время и решили идти час. Если за это время не найдем ничего интересного, то возвращаемся обратно. Чтобы не заблудиться, мы то и дело рубили сухие ветки, отмечая тропу. Минут пятнадцать мы шли в приличном темпе, стараясь выдерживать намеченное направление. А потом упёрлись в бурелом. Овраг, о глубине которого трудно было что-то сказать. Он был весь завален сломанными деревьями, которые напоминали ворох спичек, высыпанных из коробка. Единственное отличие, что у спичек не было торчащих во все стороны ветвей.
Идти дальше было бы безумием. И мы уже решили было двинуться назад, как я заметил просвет на противоположной стороне. Когда в густом лесу показывается просвет между деревьями, это очень часто сулит смену обстановки. Или поле, по которому приятно пройти после лесной чащи, или река. Впрочем, это может оказаться и болотом. Но, по крайней мере, в сердце оживает надежда на встречу с чем-то волнующим. И мы решили попробовать обойти овраг. Свернули в сторону, и пошли вдоль бурелома.
На душе стало легче, когда послышался звук, который мы узнали сразу и который сразу же придал нам сил. Мы вышли на небольшую полянку, за которой журчал ручей. Он представлял собой цепочку водопадиков, спрятавшихся в промытом каньоне.
- Нарекаю тебя Водопадным, - торжественно провозгласил я.
Мы напились и набрали воды во флягу.
- Интересно, откуда он течёт, - подумал я вслух.
- Родник где-нибудь.
- А может, озеро. Схожу, пожалуй, на разведку.
- Давай. А я с лагерем свяжусь, - сказал Костя, доставая рацию и смотря на часы.
Я перебрался через ручей и пошел вдоль бурелома. Внезапно боковым зрением уловил какое-то движение в кустах справа и, повернув голову, увидел бегущую лисицу. Она пронеслась вдоль оврага, словно указывая мне путь. Я пошел следом. И вдруг оказался у относительно чистого места. По крайней мере, были видны и дно оврага и его противоположный склон. Конечно, так же громоздились стволы поваленных деревьев, но по сравнению с тем, что встречалось ранее, это был просто проспект.
Я вернулся к ручью и сообщил Косте, что проход найден. Он не выразил особой радости, но, всё же, согласился продолжить путь.
Переправа через овраг оказалась куда сложнее, чем я думал. Приходилось просчитывать каждый шаг, каждое движение руки. Многие стволы были покрыты скользким мхом, а некоторые сгнили до такой степени, что рассыпались под ногами.
- И оно того стоит? – спросил Костя, переводя дух.
Я ничего не ответил. Было одно желание – упасть на траву и замереть в блаженном бездействии. Но до ближайшей травы было еще метров тридцать. И эти тридцать метров мы преодолевали более часа.
Наконец всё позади. Мы из последних сил выбрались из оврага. И, забыв про усталость, застыли на месте
- Да оно того стоило – вымолвил Костя.
Перед нами лежала большая цветущая поляна, окаймлённая стеной сосен. И как два синих глаза – две водных глади, соединённые слегка изогнутой протокой.
Мы подошли к озеру, и вода вскипела от метнувшихся во все стороны рыбьих стай. Зато утки не обратили на нас никакого внимания. Они словно не понимали, что человека следует опасаться.
Мы обошли озеро вокруг. Наткнулись на ложбинку, усеянную крупными ягодами ежевики. Встретили цепочку кустов смородины. Спугнули несколько куропаток.
Левый берег меньшей озерной чаши был усеян бурлящими родниками. Мы пробовали воду из каждого, и всё никак не могли решить, какая вода лучше.
Обратная дорога была заполнена разговорами о том, что завтра нужно непременно сюда вернуться, уже всем вместе, и провести на этом озере хотя бы несколько дней.
- Веревки есть. Наведём переправу через овраг. А сквозь кусты проход прорубим. Ничего страшного, - строил планы Костя.
Так мы и сделали. Пять дней, проведённых нами на озере, остались самым ярким впечатлением этого похода. Мы назвали озеро Затаённым и договорились, что сохраним тайну его местонахождения.
Через год мы вновь побывали в тех же местах. И увидели тропу к нашему Затаённому озеру. Мы дошли по ней до Водопадного ручья. Здесь видны были следы стоянки. Дальше туристы не сунулись
С тех пор, в каких бы походах мы ни были, мы всегда несем с собой ощущение того, что знаем главное, ради чего стоит идти в поход. Ради того, чтобы иметь возможность сойти с тропы.
Июль 2012 г.
Сухари
1
Жизнь устроена так, что у каждого молодого поколения есть свой враг.
Поколению, к которому принадлежал Василий Черкашин, противник достался сильный, одно время даже казавшийся неодолимым. И звали этого врага немецкий фашизм. Черкашину немного повезло. На фронт он попал не в трагическом сорок первом, а в октябре сорок второго, когда и немцы начали выдыхаться, и наши солдаты многому научились, да и генералы тоже.
Прошёл месяц, как Черкашин носил шинель, но ему казалось, что минуло уже полгода. Когда идёт война, восприятие времени иное. Правда, до фронта они пока не добрались, хотя до него осталось рукой подать. Где-то там, за горизонтом, рвутся бомбы и снаряды, и ветер приносит только отголоски этих разрывов.
Вчера утром их колонну тормознули, и все они чего-то ждут. Никто не знает чего. Дали команду сдвинуться на обочину и стоять. Вот они и стоят. А мимо идут солдаты, идут и идут туда, где каждый день тысячами убивают и калечат. О чём думает каждый из этих солдат? Спросить бы их… А кто спросит? Не до расспросов сейчас.
Черкашин, как и другие ребята из его взвода, спасаясь от холода у костра, томился в ожидании. Сухари, которые каждому из них выдали как суточный сухой паёк, уже давно перекочевали в их молодые желудки, и от этих сухарей остались одни воспоминания. Как часто бывает, в такие минуты разговор заходит о еде. Каждый вспоминал, какие блюда готовили дома, каков вкус этих блюд. Армянин Ашот нахваливал хаш, который часто варила его мать, при этом он причмокивал, закрывая глаза. Казах Самет спорил с ним и доказывал, что лучше бешбармака ничего нет. Вспоминали и русские щи, и хашламу, и пельмени, и шашлык, и манты, и много ещё чего. А москвич, по фамилии Берг, рассказал, как он до войны бывал с отцом в ресторанах, и называл блюда, о которых никто не слышал.
Когда мимо них проходили грузовики, крытые брезентом, всем было ясно, что везут или боеприпасы, или продукты. Об этом стали говорить всё громче, но пока была махорка, крамольных мыслей вслух никто не высказывал. Когда же козью ножку из последней махорки по очереди докурили, стало совсем паршиво.
Махорка и кипяток ещё как-то отвлекали от голода, но когда стемнело и остался один кипяток, раздался нерешительный голос Берга:
- Можно было бы разведать, что там везут в машинах, но нельзя.
Мы же комсомольцы. Я правильно говорю, Черкашин? Ты же у нас комсорг.
Черкашин поёжился то ли от холода, то ли от провокационного вопроса и ничего не ответил.
- Разведать-то можно, - продолжил тему Ашот, - только после этого и в штрафбат загреметь можно.
- Быстрее бы на фронт. Там-то, говорят, кормят нормально…
В разговор о том, какие же продукты везут в грузовиках на фронт, втянулись уже почти все. Не участвовали в этом разговоре только Черкашин и малоразговорчивый сибиряк Чуев. Василий как комсорг не имел права подрывать дух комсомольцев подобной болтовнёй. И он отмалчивался. Хотя в душе он соглашался с намерением своих завтрашних боевых товарищей. Только бы хлебных продуктов и махорки! На большее они не претендуют. Когда стемнело, Берг в шутку предложил провести комсомольское собрание на тему «Роль комсорга в обеспечении личного состава сухим пайком». Василий молча встал и отошёл от костра.
- Наш комсорг так наелся, что пошёл до ветру, - пошутил Берг, и взрыв хохота заглушил его следующую фразу.
Черкашин не случайно удалился от своих сослуживцев. Он услышал, как вдалеке послышался шум мотора. Машина шла в сторону фронта. В голове комсорга молниеносно созрел план. В двухстах метрах от него поворот дороги, значит, водитель снизит скорость. Там же, на повороте, ложбинка, в которой можно спрятаться, иначе свет фар машины зацепит его фигуру; тогда и шофёр и сопровождающий груз будут настороже. Черкашин быстро добежал до ложбинки, снял шинель, кинул её на землю, лёг сам и, расстегнув несколько пуговиц на гимнастёрке, превратился в охотника, который хочет убить голод. «Что я делаю? -растерянно мелькнуло у него в голове. - Ведь если узнают…Но ведь там же голодные ребята. Эх, была не была!» Когда полуторка поравнялась с Василием и начала тормозить, он метнулся к машине, в мгновение ока зацепился за задний борт, подтянулся, нащупал ногой какую-то опору и правой рукой юркнул под брезент. Рука легла на картонный ящик, отодвинула какое-то препятствие и нащупала сухари. Почти машинально рука схватила добычу и отправила её за пазуху. Несколько таких движений - и Черкашин спрыгнул на дорогу. Бегом он вернулся к шинели, быстро надел её, растолкал добычу по карманам и, скрывая возбуждение, вернулся к костру.
- Черкашин! Ещё один ужин проехал мимо… - не унимался Берг и кивнул на дорогу.
- Ну хватит тебе приставать к комсоргу, - прервал москвича Чуев. - Смотри, а то доболтаешься.
- Я так понимаю, что пора доставать «НЗ», - объявил Василий и начал раздавать сухари товарищам.
Все восхищённо загалдели, а Берг кинулся обнимать Черкашина, приговаривая:
- Ну, ты молодчина, настоящий комсорг. Всю жизнь помнить буду…
Когда ели сухари, все понимали, как эти сухари попали в карманы к Черкашину, но вслух никто не проронил ни слова. Костёр, кипяток, да ещё и сухари - уже можно было жить. После непредвиденной трапезы Чуев махнул рукой и к изумлению всех выпалил:
- Раз пошла такая пьянка!..
При этом он достал три щепотки махорки: всё, что у него оставалось на чёрный день.
Вкус тех сухарей и той махорки Черкашин запомнит на всю жизнь.
А жизнь у него была ещё впереди. Два года, проведённые в окопах, завершились тяжёлым ранением. Орден Славы на груди говорил о том, что те сухари ему можно было простить. Черкашин вернулся с фронта и пошёл дальше по дороге жизни. Звёзд с неба не хватал, работал токарем в вагонном депо и так дожил до пенсии.
2
Прошло много лет. Очень много. Ушли годы - и ни слуху, ни духу.. Василий Степанович Черкашин только что перешагнул семидесятилетний рубеж. Возраст, которого он достиг, - это было одно из его достижений. Однако радости от этого он не испытал. Пришли другие времена, когда борцы с привилегиями перешли на сторону противника, когда в гонке за богатством победителей уже не судили, когда торжество лжи широко освещалось через средства массовой информации, когда опьянение свободой пока ещё не вызвало похмелье заднего ума, когда из двух зол стали выбирать тайным голосованием. А выборы в Думу? Они показали, что только очень богатые люди могут позволить себе думать о родине. Ветер перемен поднял пыль, за которой Черкашину трудно было рассмотреть происходящее. Вокруг него бурлила совершенно иная, чуждая для него жизнь. То, ради чего он проливал свою кровь, за что в меру своих сил боролся всю свою жизнь, новая власть, не задумываясь, перечеркнула. Получалось, что свою жизнь он прожил зря. Черкашин так же, как и миллионы других его соотечественников, растерялся в этой новой жизни. Он не понимал и не хотел понимать, как это всего за три-четыре года одни россияне умудрились заработать миллионы долларов, а несколько человек - миллиарды. Сам Черкашин относился к той категории, кого судьба бросила в потребительскую корзину, а попала в мусорную. Пришло время, когда будущее уже не таило в себе надежду. Видимо, поэтому он достал бумажный портрет Иосифа Сталина, который бережно хранил много лет, и кнопками прикрепил его у себя дома на видное место.
Однако и в новой жизни у Василия Степановича иногда бывало и что-то хорошее. Поздней осенью, когда пожаловали первые морозы, ему неожиданно дали путёвку в санаторий. Подавляющее большинство отдыхающих сочинского санатория «Волна», куда прибыл Черкашин, составляли так называемые «социальники», то есть те, кому государство выделило бесплатную путёвку и оплатило дорогу до здравницы и обратно домой. В основном это были пожилые люди, которых жизнь особо не баловала. Стояла уже середина ноября, но солнце не до конца растеряло свой задор. С деревьев тихо и безропотно сыпались листья. Василий Степанович сидел на лавочке и смотрел на листок, который только что упал к его ногам. Ещё немного лет, подумал он, и он также, как этот листок, упадёт и исчезнет с лица земли. Хотя обед в столовой санатория уже начался, Черкашин не спешил. Он вошёл в столовую специально позже всех, кушал не спеша, чтобы уйти последним. Это он делал для того, чтобы в обезлюдевшем зале взять с десяток кусочков хлеба. После этого он сразу же направился в свою палату и бережно разложил принесённые кусочки на тёплую батарею.
И так происходило изо дня в день.
За два дня до отъезда Черкашина из санатория, погода закапризничала: резко похолодало и пошёл нудный мелкий дождь. Генеральный директор санатория сидел у себя в кабинете в плохом настроении, но не по причине паршивой погоды. Он погрузился в раздумья о том, как дополнительно выкупить акции санатория, чтобы контрольный пакет был у него в руках. А как известно, пока цель не достигнута, она господствует над нами. Его размышления прервал стук в дверь.
Вошла заведующая корпусом и, не успев отдышаться, негодующим тоном стала докладывать:
- Николай Алексеевич, у нас ЧП. Только что горничная сообщила, что при уборке сто четырнадцатой палаты она обнаружила рюкзак с сухарями. Как выяснилось, рюкзак принадлежит отдыхающему Черкашину…
- Ну это разве ЧП, - равнодушно отреагировал руководитель здравницы.
Потом он встал из-за стола, подошёл к окну, на мгновение задумался. – Наверно, этот Черкашин - человек пожилой?
- Да, Николай Алексеевич, вы прямо в точку попали. Черкашин - участник Великой Отечественной войны. Зовут Василий Степанович, - уже спокойнее продолжала докладывать заведующая корпусом.
- Пригласите его сейчас ко мне, - сказал хозяин кабинета и снова стал смотреть в окно, дав понять, что разговор окончен.
Вскоре в дверь кабинета генерального директора нерешительно постучали, и на пороге показался сухощавый старичок среднего роста. Он неуверенно закрыл
за собой дверь и в нерешительности застыл на месте. Костюм на нём был потёртый, старого фасона, в руках он сжимал выгоревшую фуражку. Видавшие виды ботинки красноречиво свидетельствовали о том, что их хозяин сушит сухари не от хорошей жизни. От спального корпуса до административного здания старик шёл без зонта - и его обременённое глубокими морщинами лицо было влажным.
- Проходите, присаживайтесь, - спокойно предложил хозяин кабинета и указал жестом на приставной стол, облепленный с двух сторон стульями.
Старик сел, положил фуражку себе на колени и опустил голову. Он знал, о чём пойдёт речь.
- Пожалуйста, дайте вашу санаторно-курортную книжку.
Черкашин вынул из внутреннего кармана книжку и молча протянул её генеральному директору. Николай Алексеевич не спеша полистал страницы, убедился, что отдыхающий принял йодобромные ванны, гидромассаж и другие процедуры.
- Василий Степанович, а скажите мне, зачем вы сушите сухари? Только честно.
Лицо у старика дрогнуло, и на глазах выступили слёзы. Он наклонил седую голову и стал рукой вытирать глаза. После затянувшейся паузы он хотел что-то сказать, но горло не слушалось, и он смог только проглотить слюну.
- Я прошу прощения, но я хочу получить ответ на свой вопрос.
Черкашин тяжело вздохнул и стал объяснять:
- Понимаете, мне уже восемь месяцев не платят пенсию. То задерживали на три-четыре месяца, а в этом году стало ещё хуже… Мне-то пенсии хватало.
Я ведь один. Жену похоронил. Сын с семьёй в Приморском крае. Живу на станции под Ленинградом. Всё бы ничего, если бы пенсию давали…А без хлеба как? Вот, думаю, сухарей хоть привезу и дотяну. У меня ведь огородик, куры… Деньги-то у меня были на книжке, были деньги. Да Ельцин всё отобрал… - кулаки у старого солдата невольно сжались.
- Ну, понятно. Да вы не расстраивайтесь, Василий Степанович. Время сейчас тяжёлое, я вас ни в чём не виню.
Они поговорили ещё минут пять. Выяснилось, что Черкашин уезжает на два дня раньше срока: хочет быть дома к годовщине смерти жены. В заключение беседы Николай Алексеевич проводил ветерана до двери, пожал руку и добродушно сказал:
- Если будут ещё раз давать путёвку в наш санаторий, приезжайте.
Оставшись один, руководитель санатория вернулся в своё кресло и набрал номер телефона своего заместителя по питанию.
- Полина Георгиевна, есть такой отдыхающий Черкашин Василий Степаныч - участник войны. Он уезжает на два дня раньше срока. Хоть это против наших правил, организуйте ему сухой паёк на дорогу. Путь до Санкт-Петербурга неблизкий, а до Ленинграда ещё более далёкий…
Через два дня Черкашин уезжал домой. На перроне он купил газету и сел в поезд. Когда вагон вздрогнул и покатился, он достал очки, развернул газету и стал знакомиться с последней страницей. В колонке под названием «Фразы» он прочитал: «Мимо нас прошла целая эпоха, а мы остались невозмутимы и загадочны, как сфинксы». Василий Степанович отложил в сторону газету и, глядя в окно, долго думал над этой фразой.
Февраль 2007 г.
Флаг
Один из крупнейших заводов областного центра, на котором когда-то трудились тысячи рабочих, уже не выпускал высококачественную сталь. Трубы не дымили, обезлюдевшие корпуса стояли угрюмо и не подавали каких-либо признаков жизни. В полукилометре от обшарпанного заводского забора виднелись сталинские пятиэтажки, и среди них как памятник эпохи возвышалось величественное жилое здание в девять этажей с бельведером, отчего оно казалось ещё выше. А на самой макушке бельведера как дерзкий вызов новым хозяевам жизни уже несколько лет развивался красный флаг.
И мало кто из прохожих знал, что водрузил его ветеран труда Алексей Максимович Гусев, который жил в этом доме. Несколько раз приезжали сотрудники милиции, а потом полиции, снимали красное полотнище, но каждый раз утром следующего дня флаг был на своём месте, потому что ветеран всегда имел запасной. Приходили к нему представители Администрации района и посланцы других организаций, уговаривали и даже пугали, но ветеран не сдавался.
Свой день Гусев начинал с проверки, не случилось ли что с флагом, и только после этого брился и садился завтракать. Хотя Алексей Максимович никогда в своей жизни не носил в кармане партбилета и в советские годы нередко поругивал коммунистов, контролировать, чтобы флаг был жив, он считал партийным поручением. Обида - это царапина на сердце. У Гусева болело сердце от того, что новая власть крепко его обидела. Он проработал почти пятьдесят лет, сначала на заводе, а после его закрытия в других местах, а получал унизительно маленькую пенсию. Ветеран понимал, что в капкане жизни мучения неизбежны. Однако он никогда не предполагал, что свою старость он будет встречать в бедности в полном смысле этого слова. У него украли всё: приличную пенсию, которую он мог бы заработать при советской власти, а значит, и возможность нормально питаться, одеваться, покупать новые книги и журналы. Украли у него и возможность смотреть хорошие фильмы по телевизору без постоянно выскакивающей идиотской рекламы. Да и просто возможность посещать новые места, видеть мир своими глазами, а не через кривое окно телеэкрана. Да что там говорить, много чего украли. И самое главное – будущее страны, ради которого миллионы людей тратили свои силы, здоровье и время.
Денег Алексею Максимовичу не хватало ни на что. Даже когда ушла из жизни его супруга, то, чтобы достойно похоронить её, Гусеву пришлось залезть в такие долги, что он потом долго не мог расплатиться. Но Алексей Максимович не пал духом. Как известно, дух силён целью. Каждый день перед Гусевым маячила цель: флаг должен быть на всеобщем обозрении. И в этом Гусев стал видеть смысл своего существования. Он приучил себя верить, что всегда есть шанс вернуть украденное Будущее. И этот шанс - возвращение к красному полотнищу и ко всему тому, что с ним связано.
Все мы попутчики своей эпохи. Мы можем быть с ней согласны или нет, но дорога у нас общая. Что ж, если досталось такое время, нужно стиснуть зубы и продолжать жить дальше. Каждый день Гусев доказывал себе, что он способен не только молча ненавидеть, но и действовать в меру своих сил. Он имел высшее техническое образование, однако всегда интересовался не только инженерными делами, но и политикой, философией, художественной литературой. Он прочитал немало трудов марксистов, даже осилил «Капитал» К. Маркса, и был убеждён, что акул капитализма может уничтожить только гарпун пролетариата. Иногда Алексей Максимович занимался агитацией, беседовал с молодыми рабочими близлежащих заводов, которые ещё что-то выпускали, - и почти всегда оставался крайне недоволен результатами этих разговоров. Ничего, думал он, они ещё поймут, что к чему; просто нужно время. Классовая ненависть - продукт длительного хранения. Необходимо, чтобы молодёжь видела красное полотнище. У каждого в жизни своя точка опоры. Для Алексея Максимовича такой точкой было красное знамя. Под этим знаменем он прошёл всю свою сознательную жизнь. И умрёт он только с этим знаменем в душе.
Одинокие мысли самые упорные. Гусев не забывал о флаге, даже когда ходил по рынку и магазинам для бедных, понимая при этом, что магазины для бедных открывают, чтобы разбогатеть. Не зря же и в этих магазинах цены то медленно, то быстро ползут вверх. «Инфляция!» - разводят руками продавцы. Кому инфляция, а кому – материальное светлое Будущее. Да ещё и подшучивают, что, мол, в светлое Будущее строем не ходят. Вот и пробираются поодиночке. Сволочи! По трупам соотечественников идут. Что он может купить на свою мизерную пенсию после того, как заплатит за квартиру и коммунальные услуги? Примерно так размышлял наш герой.
Вершины власти покрыты льдом равнодушия. Что им до миллионов таких, как он, Гусев. Они не знают, что уже много лет Алексей Максимович не покупает мясо, перешедшее для него в разряд деликатесов. Получив пенсию, Гусев изредка приносит с рынка свежее сало и солит его. А вещи, которые он донашивает, куплены ещё при Советской власти.
Этажом выше Гусева проживал его старый знакомый Иван Иванович Фёдоров. В советские годы они вместе работали на заводе инженерами. Сосед тоже был пенсионером, но материально жил гораздо лучше, - получал помощь от сына, у которого в городе было несколько мастерских по ремонту автомобилей.
Сосед часто приходил к Гусеву, иногда приносил спиртное, изысканную закуску и в беседах много раз старался убедить Гусева пересмотреть свои взгляды и снять красный флаг. Вот и сегодня Фёдоров позвонил и сказал, что вечерком «забежит покалякать». Фёдоровское «каляканье» в какой-то степени надоело Алексею Максимовичу, однако он был совсем не против в очередной раз скрасить одиночество (единственная дочь живёт с семьей в другом городе). Кроме того Фёдоров обладал достаточно высоким интеллектом, и Гусеву было интересно с ним общаться. И каждый раз Иван Иванович затевал разговоры о политике и экономике сегодняшнего дня; убеждал, что человечество лучше капитализма никакой общественно-экономической формации не придумало. И каждый раз просил Гусева снять красное полотнище. И каждый раз в конце встречи оба собеседника лишь укреплялись в своих убеждениях. Что, впрочем, не мешало им и дальше поддерживать приятельские отношения.
Фёдоров пришёл точно в обговоренное время. Можно было заметить, что и гость и хозяин имели немало общего. Оба они выглядели моложе своих лет, оба стройные и, судя по стремительной реакции на взаимные реплики, темпераментные. Разница во внешности состояла лишь в том, что Фёдоров был одет в поношенный, но дорогой костюм, а Гусев – в потрёпанные брюки и рубашку с «прохудившимся» воротником.
Пока хозяин квартиры резал хлеб и разогревал уже немного остывшую жареную картошку, Иван Иванович разложил на столе разнообразные закуски и даже успел открыть бутылку и налить по первой рюмочке. После первой чарки они не успели толком закусить, а дискуссия про «социализм-капитализм» уже шла полным ходом. Фёдоров решительно гнул свою линию:
- …И при социализме, Алексей, была буржуазия и тоже эксплуатировала. И фактически владела всеми орудиями средствами производства. Но в завуалированной форме. Ты-то выходец из какого класса? Кто был твой отец? Главный энергетик нашего завода. А вот я наоборот - представитель самых низших слоёв, вовсю эксплуатируемых советской властью…
- Но ты же получил высшее образование благодаря именно советской власти?! Бесплатно, не как сейчас… - сказал Гусев, пытаясь загнать собеседника в угол.
- Подожди, подожди… Я доскажу о себе. Так вот. Я сын тракториста и свинарки. С четвёртого по восьмой класс, пока не уехал в город в техникум, я ежедневно по два-три часа после уроков вкалывал на свиноферме, помогая маме, которая работала часов по двенадцать. Подавал свиньям корм, разминая в горячей воде комки комбикорма. Убирал навоз, двигая вагонетку, и большой лопатой забрасывал дерьмо вперемешку со свиной мочой…
- Да что ты мне всё это рассказываешь! Я сам в детстве вкалывал, жили-то мы в своём старом доме, и участок у нас там, огород, сад…
- Не перебивай, я закончу свою мысль. Так вот. Делал всё это без принуждения, чтобы облегчить участь мамы, которая трудилась в этой зловонной атмосфере годами без выходных. Дома тоже было хозяйство, и тоже приходилось помогать родителям. Отец и мама ушли из жизни рано. Мама прожила пятьдесят лет, отец шестьдесят три года. Мои родители не исключение. Так жили все советские крестьяне, которых тогда называли рабочими совхозов или колхозниками…
- Ты хочешь сказать, что у меня детство было намного лучше твоего?
- Конечно. Гораздо лучше моего. Твой отец из номенклатуры. А она жила по-другому, начиная от председателя сельсовета и выше, от парторга совхоза и выше, от директора чего-нибудь и выше, а также - обслуга советской власти: военные, судьи и прочие.
- Да ты знаешь, какая у моего отца нагрузка была? Он всю жизнь на заводе провёл. И по выходным, и по ночам ему звонили: то авария, то ещё чего… Лучше скажи, откуда у тебя, сына тракториста и свинарки, такая нелюбовь к советской власти? Только честно…
- А я всегда говорю честно. Думаю, что живущее во мне неприятие советской власти в лице её многочисленных чиновников родом из детства. Хотя реально я понял это в конце восьмидесятых, когда спала идеологическая упаковка с так называемого развитого социализма…
- А чего ж ты так поздно раскусил советскую власть? – Гусев усмехнулся.
Не обращая внимания на иронию собеседника, Фёдоров, всё больше возбуждаясь, продолжал:
- И что интересно! Плодами очередной революции они же и
воспользовались! Сейчас у власти всё те же ребята: бывшие коммунисты или их дети, бывшие комсомольцы-добровольцы…
- Да это вовсе не коммунисты, а предатели и лицемеры…
- Согласен с тобой насчёт лицемерия нынешней власти. В общем, хрен редьки не слаще. Наливай по второй. А красный флаг ты всё-таки сними…
- Не сниму! Не дождётесь! – упёрся Гусев и даже немного побагровел и встал со стула, будто его за такие слова сейчас поведут на расстрел. Впрочем, тут же успокоившись, он сел.
Выпив по второй, молча закусили, но пауза в споре подлилось совсем не долго.
- Пойми ты, друг сердечный Алёшка, человеческую природу не изменить. Жажду власти и наживы можно обуздать только хорошими законами, которые выполняются не коррумпированными институтами. Причём они должны быть подконтрольными обществу… Лёша, при чём здесь красный флаг? Сними его…
- При том, что мой отец под красным знаменем воевал против немцев, дважды был ранен. Под красным флагом, а не под власовским, который сегодня висит над Кремлём. Получается, что мы – поколение предателей…
- Да пойми ты, как тебе вдолбили в башку догмы о загнивающем Западе, так ты с ними до сих пор и живёшь…
- А ты не задумывался о том, почему они материально так хорошо живут? – не сдавался Гусев. - Та же Англия! У неё было тридцать восемь колоний и больше ста лет они внаглую грабили народы этих колоний…
- Ну а мы никого не грабили – и СССР развалился. Почему? Потому что руководствовались самой прогрессивной идеологией?
- Советский Союз развалился по целому ряду причин. Почему-то одну из важных, на мой взгляд, причин никто не называет. А причина вот какая: КПСС до конца так и не избавилась от троцкизма. Что значит денежная поддержка компартий по всему миру? Это же бешеные деньги! Вместо того чтобы сделать уровень жизни своих граждан выше, чем в Европе, бабки тратились фактически на мировую революцию. Это же лозунг Троцкого «Русский народ мы кинем в костёр мировой революции»!..
- Ну ты и загнул! Не думаю, что такие уж великие деньги шли, как ты говоришь, на мировую революцию. Главная причина развала Союза не в этом, а в ложном учении Ленина-Сталина… И вообще, убери ты этого усатого, - и он кивнул на портрет И. В. Сталина, висящий на стене.
- Ты тут Сталина не трожь! Наше счастье, что он был руководителем страны в тридцатые годы. Был бы другой, никакой индустриализации не было бы проведено, а значит, войну бы мы проиграли. И не было бы, Ваня, нас с тобой на этом свете. Неужели ты этого не понимаешь? Ты же неглупый человек.
- Это точно…
- Если бы он сейчас сидел в Кремле, разве был бы у нас такой бардак во всём? Вот скажи мне, только честно, почему сегодня по всем опросам больше половина россиян деятельность Сталина оценивают положительно? Почему это происходит? А?
- Это происходит потому, что у половины, если не больше, наших сограждан жива психология рабов, вера в чудо. Они думают, что можно есть, пить и веселиться, а потом, когда халява закончится, придёт добрый к ним, но жёсткий к врагам дядя-царь, железной рукой наведёт порядок, и опять у них будет халява …
- Вот так, значит…
- Да, так, - кивнул Фёдоров. - Думаю, что сто процентов этих людей серьёзно не изучали историю, не пропускали её через своё сердце и сделать этого не способны…
- А ты знаешь, что о Сталине говорили даже его враги после его смерти?..
- Знаю, знаю. Но лучше всех сказал де Голь: «Сталин не ушёл в прошлое, он растворился в будущем»…
- Вот-вот! Идеи Сталина и социализма ещё вернутся. Получается, что даже де Голь это понимал?! А ты? Русский человек – и не понимаешь?..
Иван Иванович усмехнулся:
- Я-то как раз всё понимаю. Де Голь предвидел, что сталинизм ещё будет пытаться прорасти по всёму миру. И в его родной стране в образе одной мадам-политика по имени Марин Ле Пен - и, подумав три секунды, добавил: – А у нас в стране - в образе политических эпилептиков в виде Проханова и Кургиняна да доморощенных геббельсов в виде соловьёвых и киселёвых…
Они ещё долго и с азартом спорили и, казалось, что дело дойдёт до драки.
Можно было лишь удивляться, сколько энергии осталось в их сердцах. Разошлись собеседники уже за полночь, взаимной неприязни не было; они даже пожали друг другу руки. И уже поднимаясь по лестнице на свой этаж, Фёдоров оглянулся и негромко произнёс:
- А флаг ты всё-таки сними!
На следующий день в послеобеденное время Гусев почувствовал себя нехорошо, но, несмотря на это, вышел из квартиры. Он медленно поднялся на чердак, чтобы убедиться, что флаг на месте. Флаг гордо реял на ветру - и сердце у Алексея Максимовича перестало покалывать.
- Пусть народ видит и помнит, - тихо произнёс Алексей Максимович.
Мимо дома, над которым развевалось красное знамя, проходили люди. И никто не останавливался, чтобы посмотреть на этот флаг. На символ страны, которую одни потеряли, другие предали, а третьи так и не успели узнать. И наверное, каждый из них ощущал себя частью народа. Но народ – это слишком высокое звание, чтобы население страны соответствовало ему постоянно.
К оглавлению...
