«Поэт … не больше, чем поэт»?
В «Правилах жизни» прозвучали произнесенные с гордостью слова одного из наиболее публично известных слововедов России Б о том, что и ему удалось родить пословицу. Какую? – А вот эту: «Поэт в России больше не больше, чем поэт».
Не буду полемизировать с автором новорожденной пословицы, потому что в подобных случаях прямая полемика слишком уж часто, если не почти всегда, связана с утрированием позиции оппонента. Коснусь сказанного лишь, как краеугольного камня для отталкивания собственной, не очень веселой и радужной мысли. Но предварительно все же замечу, что, выпорхнув из клеток цензуры и жесткой идеологизированности, мы в сфере Публичного Слова никак не можем выпорхнуть из комнаток Всеобъемлющих Истин, прочно, как гвозди, заколачиваемых в сознание читателя и слушателя. Вот, к примеру, блистательный актер Т. вспоминает Вампилова, как человека открывшего в советском обществе неизлечимую болезнь совести…
Были ли в советское время проблемы с совестью, неувязки между словом и делом? – Да сколько угодно. Но потому-то они и были, что и Совесть еще была значима, а Слово весомо. И взрыв конца 80-х - начала 90-х это же в огромной мере и взрыв Совести, истомленной штампами и обманутой ожиданиями подлинно «свежего ветра». Иначе говоря, «неизлечимая болезнь» совести – это лишь эффектный образ, который точно так же не в силах всеобъемлюще и даже относительно точно охарактеризовать «всю советскость», как многие революционно эффектные характеристики своих лет далеко не всеобъемлюще рисовали «царизм» и т.д., и т.п.И заковыка здесь не в самих, подчас то очень хлестких, то остроумных характеристиках и образах, а в их, становящимся бездумно-ритуальном, использовании, истолковании, как готовых клише и Золотых ключиков к потайным дверям Подлинной Реальности, скрывающейся за нарисованными очагами примелькавшихся каморок.
То же самое и здесь, когда речь заходит о поэзии. Вольно или невольно, а «поэт в России больше не больше, чем поэт» звучит, как архаизированное утверждение о том, что в нашем стремительно меняющемся мире, наконец-то, видится нечто такое, что «навсегда» отряхивает очередные «цепи с наших ног». Ведь само слово «больше» в этом контексте и звучит, как эмоционально смысловой синоним слова «окончательно»…
Но если отбросить «окончательность», которая, как Земля Обетованная на протяжении последних столетий маячит перед глазами Авторитетных Лоцманов Духа всякой Очередной Современности, то слова-то о том, что «поэт больше не больше, чем поэт», возможно и помимо воли их сказавшего, очень глубоки, драматичны и даже трагичны. Ведь исторически, во всечеловеческих, а не только российских масштабах там, где Поэт не больше, чем поэт поэзия, наверное, на девять десятых (а в определенных ситуациях и более) утрачивает самою себя.
Почему? Да потому, что изначально Поэзия и Музыка это в огромнейшей мере нечто большее, чем, чем просто эстетическая услада…
Конечно, Бак прав: та Гражданская Поэзия, которая билась в груди России последние несколько столетий, уже не столь значима, если вообще особенно заметна. Но, боюсь, что это всего лишь знак временности и, может быть, даже обмеления нашего Духовного Настоящего, то есть феномен преходящий.
В целом же исторически значимая поэзия, то есть та поэзия, которая в силах проломить китайские стены эпох и даже различных культур, всегда оказывается рожденной теми поэтами, которые больше, чем поэты.
Обращаясь к нашему очень краткому и поверхностному, а потому в чем-то банальному обзору, начнем с хорошо известного, с того, что Высокое Поэтическое Слово уже рождалось, как Сакральное Слово, как составляющая ритуала, подъемов и метаний человеческого духа, ищущего пути к единению с Духом высшего порядка. Отсюда и появление священных текстов – от Библии, Корана до Вед и в какой-то мере Рамаяны… Здесь и слово, и звук нечто большее, чем просто слово и звук, и при этом сами тексты дышат поэзией. Более того, для миллионов, да и для самого себя, такой Поэт – это рупор Высших Сил, а такой текст – нечто несравненно большее, чем некие значки, изобретенные людьми…
Другая грань такой поэзии, которая может быть напрямую связана с первой, - это «музыка боя, язык батарей», музыка и мощь Слова, поднимающего людей - самых обычных людей на нечто большее, чем они сами. Вспомним старинную историю о немолодом поэте, которого соседи прислали к спартанцам, сначала изумившимся и возмутившимся. Но, когда последние пошли в бой, то вдохновленные его ритмически распеваемыми стихами, они победили. Так слово буквально стало оружием. Ту же боевую силу мы ощущаем в «Марсельезе», «Интернационале», «Священной войне», да и маршах, стихах и песнях совсем иной направленности. Здесь тоже поэт неизмеримо больше, чем поэт.
А, если прикоснуться к собственно социальной поэзии? Значимость ее для современников и людей определенной культуры неотделима от значимости художественной. А вот историческая значимость?- Она сопряжена уже с несравненно большим. Так Поэт становится и Колоколом, наводящим на думы, и Набатом, предупреждающем о надвигающейся угрозе, и Аккумулятором человеческой боли: «Россия! Я твой капиллярный сосудик. Мне больно, когда тебе больно, Россия!»
И так было издревле.Вспомним теперь уже, древнешумерские тексты конца третьего тысячелетия до нашей эры, описывающие гибель города Ура:
«… На улицах, по которым ходили люди,
Валяются мертвецы…
В городе Ур гибли с голода
Слабые и сильные,
Старики и старухи из дома
Выбежать не успевали,
Находили в огне свою смерть,
Из объятий матерей, как рыб,
Уносила детей вода.
Высохли пышные груди кормилиц,
Развеялся ум Страны,
Стонет народ,
Помутился разум Страны,
Стонет народ.
(Цит.по: Варга Домокош. Древний Восток. – Будапешт, 1979, с.35).
А как пронзительно звучат строки из уже древнеегипетской «Беседы разочарованного со своей душой»:
Кому мне открыться сегодня?
Братья бесчестны,
Друзья охладели.
Кому мне открыться сегодня?
Алчны сердца,
На чужое зарится каждый…
Кому мне открыться сегодня?
Нет справедливых,
Земля отдана криводушным…
Как видим и Вл.Маяковский, и Вл.Высоцкий, и Евг.Евтушенко со своими социальными струнами поэзии – это не дети либо пасынки советскости – а лишь мощные волны океана поэзии мировой. Причем такой, о древнейших истоках которой мы даже не знаем, поэзия ли это или насколько это поэтично и что здесь от дарования уже не древнего автора, а переводчика, который даже при всей совей гениальности уже не в силах передать созвучия былых времен и культур.
А вот и еще одна, близкая к гражданской и масштабно социальной, струна Поэзии. Это – и чеканка мысли, и отливка в слове нравственных формул и житейской мудрости. Такая Поэзия может быть и ироничной, и бьющей прямо, как таран. Но и она остается поэзией при всем при том, что поэт такого рода тоже «больше, чем поэт».
Здесь, с одной стороны, и «Мятеж не может быть удачен. В противном случае его зовут иначе», и «Где ты была сегодня киска…» С другой – и «крошка сын», который спрашивает у отца: «что такое хорошо, и что такое плохо», ожидая четкого ответа без поэтических красот, и фейерверки россыпей назидательной восточной мудрости – от остро отточенных, надписей на кинжалах – до глубинно хайамовского в уже современном русскоязычном переводе:
О мудрец! Если тот или этот дурак
Называет рассветом полуночный мрак,
Притворись дураком и не спорь с дураками.
Каждый, кто не дурак –
Вольнодумец и враг.
Но есть и иные грани чеканного «поэт… больше, чем поэт». И здесь совсем не важно имел ли их ввиду непосредственно Евг.Евтушенко или нет. Ведь в том-то и «большесть» Поэта, что он способен открыть шлюзы для таких мощнейших потоков чувств, которые по своей энергетике способны несравненно превосходить его личную энергию. И одна из этих граней, а, точнее, даже целая Вселенная, это, отчасти возвращающее нас к Сакральности ощущения Себя в мире и Мира в себе. Это уже такаяПсихоонтология, которая постоянно выплескивается за пределы узкопоэтичности. Здесь и Орфей, и мощь Калевалы, и былинность русского Садко, и Есенин…
Более того, даже в контркультуре, иных играх аванградизма и т.д. и т.п., эта «большесть» буквально выпирает. Правда, чаще всего настолько, что есть ли кроме грязи и эпатажа, нечто имеющее отношение к поэзии и искусству или нет, становится совершенно неважным.
Но неужели же совсем не остается места для поэзии просто, как поэзии, резвящейся игрой образами и словами? – Остается, конечно. Вот, к примеру, строки Александрийского автора:
Девушка с розами. Роза сама ты.
Чем ты торгуешь:
Розами или собой?
Или и тем и другим?
Нет здесь ни гимновости, ни сакральности, ни социальности, ни раздумий над вселенскими тайнами. Но, если окунуться поглубже в любовно-эротическую лирику в целом, то и здесь и Поэт, и Музыкант будут больше, чем поэты и музыканты. Ведь и сам Эросли, Камали – это изначально божество, ведающее надчеловеческими страстями…
А что же поэт, который мнит себя поэтом и только поэтом? – Да пусть живет, пусть творит. Вольно или невольно, если только он не глух ко времени, Время проступит сквозь слово, как пот и кровь проступают сквозь одежду и сквозь бинты. Просто же вязь слов, даже самых прелестных, если и сохранится, то так и останется на музейных полках знатоков. А уж во времена бурные, которые никак не желают уступать эпохам безмятежности, слово- оружие оказывается особенно востребованным. Не случайно при завершении этих беглых заметок мне в память вплыли старые-старые строки из семидесятых:
Пресытясь пресным веком,
что, хоть велик, но плоск,
Мы ценим фейерверки
Изысканность и лоск.
Но ищет в годы рати
Голодная рука
Не роскошь рукояти,
А остроту клинка
Мы и историческая память
Об исторической памяти мы заговорили во время съемок одной из передач на местном телевидении. И не случайно. О ней сегодня рассуждают немало. Подчас доходит до гротеска. Вот именитый Дм.Киселев в воскресном обзоре недельных событий, касаясь брекзита, долго и детально, окунаясь в детали и демонстрируя красочные изображения, начинает повествовать зрителю о далекой битве при Креси, где английские лучники сокрушили французских рыцарей.
Конечно, любопытно узнать, сколько стрел мог выпускать английский лучник в минуту и сколько знатных рыцарей Франции полегло некогда на том поле боя, но так ли уж связано все это с брекзитом?
Нет, я не недруг истории. Как раз наоборот. История – это то, чем я дышал с детства. Историческая память, как память образов, как ощущение потока отечественной и мировой истории, бесценна. И кристаллизуется она с чтением книг, колоритом лучших фильмов, с прикосновением к воспоминаниям тех, кто сам был в водоворотах тех или иных событий и т.д. Но, конечно же, не с помощью модных тестов, которые без опоры на живые образы остаются лишь обглоданными косточками прошлого. Иными словами, историческая память – не трава, которая растет сама по себе, а то, что подобно плодовому саду тщательно и направленно взращивается.
Но, увы, она окутывается смогом домыслов и неуместной патетики. В жизни же народов, обыденной современной жизни она в целом отнюдь не определяет поведение людей. Есть, конечно, определенные проблемы «белых», «цветных» и афроамериканцев в Северной Америке. Есть и многое иное. Но… Собственно жизнь несравненно мощнее даже самого неутомимого взращивания тех или иных форм исторической памяти средствами искусства или пропаганды. Вспомните, какая масса книг и фильмов, в которых немец рисовался и продолжает рисоваться как враг появилась за целые десятилетия. И это не случайно. Были же две мировые войны, в ходе которых Россия, а затем и СССР отчаянно сражались с Германией. Мало того, у немцев в Союзе были и практически немалые сложности. Достаточно вспомнить, что они оказались в числе народов, депортированных в Казахстан. Все это так, а кто-то в детстве мог даже переживать, что он – немец. Но уже в 60-е на чисто человеческом уровне немцы в известном мне окружении не воспринимались, как нечто чужое. Ребята с немецкой кровью были в числе лучших моих друзей, девушки и ребята учились со мной в вузе, а позже становились моими студентами и студентками и воспринимались, как «свои». То же было и во время службы в армии.
Когда же люди массами хлынули в Дальнее Зарубежье, то и тут Германия воспринималась не как пугало, а как земля обетованная. Я, конечно, упрощаю и просто хочу продемонстрировать, что жизнь бывает сильнее и искусства, а и самой изощренной пропаганды, а история, какой бы запутанной и кровавой она ни была, сама по себе никогда не станет истоком розни между народами. Именно сама по себе. Такая, сдобренная спекуляциями на истории вражда должна сознательно культивироваться, чтобы прорасти ядовитыми ростками в человеческих сердцах. И, тут, как ни печально, на протяжении целых десятилетий (и только ли десятилетий?) именно творческая интеллигенция, особенно гуманитарная составляющая элит в битве за лучшее местечко могла играть страшную роль, как это, к примеру, мы увидели в нацистской Германии. Но такое оказывается возможным прежде всего в кризисные моменты истории, когда лихорадочно ищутся те или иные «козля отпущения»…
А уж в мировой политике история и вовсе не определяет логики международных событий. Она здесь значима лишь постольку, поскольку, говоря словами В.О.Ключевского, уходя в прошлое не сумела убрать своих последствий. И тут никого из действующих политиков, «акторов» на сцене мировой истории не волнует всерьез, кто и когда кого освобождал, кто кому помогал, а кто с кем враждовал. Вспомним, что Россия в 19-м веке помогла решить Австро-Венгрии проблемы, связанные с подавлением революции. Но это не помешало австро-венгерскому руководству проявить не особую доброжелательность по отношению к России во время Крымской войны. В целом эта тема достойна развернутого и живописного, прямо-таки захватывающего, детективного по духу исследования, даже фрагменты которого наглядно демонстрирует, что не историческая память как таковая, а конкретные, подчас сиюминутные интересы тех или иных групп элит и т.д. определяют и конфигурации политических объединений, и поиски врагов, тогда как непосредственно в созидательной деятельности, при наличии реального Общего дела (причем такого, когда главное – это дело, а не дележ пирога) историческая память лишь обогащает, а не разделяет людей.
История, как наука: загадка или антиномия?
Этот, детский с виду вопрос, наверно, подспудно зрел во мне десятилетиями. Не случайно, одна из центральных тем, на которую я выплыл во второй половине 80-х , это тема судьбы. В свое время, уже после развала Союза, но когда еще не погибли издательства, с которыми я работал, удалось даже издать в «Знании» не только брошюрку, но и книжечку с заковыристым названием «Генезис и эволюция идеи судьбы в свете проблем детерминизма». Ознакомился с нею, пожалуй, один или от силы – несколько человек, но редактором тогда была дама с философским образованием и книжечка-таки вышла.
Если же призадуматься, то проблема детерминизма и вариативности гораздо шире, чем проблема Судьбы. Да и в истории социумов, человеческих сообществ, звучит она во многом иначе, чем в нашей с вами личной жизни – жизни индивидуумов. Ведь последняя – это своего рода броуновское движение, когда крохотные в мировом масштабе события могут кардинально изменить траектории личных судеб и даже стать определяющими на весах жизни и смерти. Отошел по какой-то причине от такого-то места, а мина взорвалась именно там, где ты стоял мгновения назад – и вот жив. Либо наоборот и т.д., и т.п.
С другой стороны, чем мощнее и стремительнее потоки событий, тем неуклоннее затягивают они капельки отдельных судеб. Скажем, пристреляно место для безрассудно выбранной атаки – и шансов на жизнь практически нет ни у хилого, ни у богатыря, ни у ловкого, ни у увальня. Или налетают самолеты на поезд с эвакуируемыми детьми и превращают состав в место пиршества смерти, когда из 2 тысяч в живых остается, скажем, 17. Хотя именно для этих 17-и сохраненная жизнь – чудо, подарок судьбы, Случая, Бога…
Но, чем крупнее масштаб событий, тем, казалось бы, меньше места для неопределенности. Так, еще кто-то из помпеянцев мог в трагический день отбыть изПомпеи и уцелеть, но вот сами Помпея и Геркаланум уцелеть не могли.
И тут-то мы натыкаемся на двойной барьер головокружительных вопросов. Первая их линия: это дикая пляска Неизбежного и То, Что Могло Бы Не Быть Таковым
А вторая? – Вторая еще головокружительнее. Ее стены покруче стен Измаила. Хотя, по сути, она, эта линия – прямое продолжение первой. Суть ее в парадоксальном феномене, облеченном в куцые лоскутья слов, которых у нас пока явно не хватает, чтобы выразить главное. И в самом деле, как говорится, у Истории нет сослагательного наклонения. И у этой, известной фразы, двуслойный контекст. Один из слоев – вроде бы, побочный, и даже явно не подразумеваемый. Он сопряжен с головоломными вопросами исторического познания, вынужденного постоянно продираться к Событию сквозь дебри текстов, слов и образов. Тут, как говорится, дай Бог увидеть хотя бы контуры того, что было на самом деле и отшелушить от возможно реального то, что может быть отнесено лишь к вымыслу, либо непроверяемо. Уже одна только эта задача – колоссальна по своим масштабам. Ведь, как часто историку, подобно Гераклу, приходиться не просто собирать по осколкам частицы Целого, но и очищать авгиевы конюшни домыслов, фантазий и лжи. И тут уж явно не до альтернатив…
Однако и с собственно фантазиями и домыслами не все линейно. Ведь и они – не только смутные либо искажающие зеркальца Реальных Событий, а и составляющие самого потока Истории, и у них сплошь и рядом не просто сугубо информационные либо дезинформирующие задачи. Без учета этого даже отчаянные схватки за Историческую Достоверность (вот ведь парадокс!) могут уводить от панорамного взгляда на Историю. Вспомним все еще не затихающую дискуссию о панфиловцах и Дубосеково. Один доказывают, что бой под Дубосеково был, только детали, как и число участников, могли быть иными. Другие – что ничего подобного не было. И не 18 немецких танков там подбили, а только один и т.д., и т.п.
Разбираться в конкретных нюансах совершенно конкретного события и доказывать достоверность либо недостоверность деталей – дело тех историков, которые непосредственно имеют дело с документами, относящимися к соответствующему месту и времени. Влазить в такие споры о деталях из идеологических или каких-то иных соображений, все равно, что громогласно судить о мастерстве фигуристки, исходя из длины юбочки, в которой та выходит на лед.
Но мы просто обязаны хотя бы пытаться видеть лес за деревьями и многозначность и разнообразие целей того, что принято относить к историческим документам. Ведь они в немалой мере, а в целом ряде случаев (и тут уже заходит речь о классификации относимого к документам) ориентированы не столько на информационные детали, сколько на то иное, которое в разных условиях и в разные эпохи может быть очень различным. Так, например, и сводки советского информбюро, особенно в первые месяцы войны, не столько информировали о реальных потерях врага, сколько служили поддержанию боевого духа и веры в возможность переломить ход трагических событий. Точно так же и сообщение о Дубосеково. В свое время оно стало мощнейшей составляющей психологической войны, причем в один из самых критических моментов отечественной истории. Это сообщение настраивало на то, что и с вражескими танками можно и должно сражаться. Не говоря уже о том, что приковывая публичное внимание к деталям (которые, как и шахматные партии уместно разбирать специалистам в тиши кабинетов), мы можем поисками Малой Правды уводить от Правды Большой. А эта Большая Правда пока еще помнится: что бы там не было в таком-то и таком-то конкретном месте, а солдаты вермахта прошли по Москве только, как военнопленные, тогда как советские солдаты расписывались на стенах и колоннах Рейхстага.
Но это, как говорится, только присказка. Главный парадокс Истории – на ладони. И парадокс этот, а, может и антиномия в том, что все свершившееся не может быть изменено, и в этом смысле у Истории нет слагательного наклонения. Но значит ли это, что все, совершающееся сегодня и то, что будет вершиться в будущем тоже может совершаться только так, а не иначе?
Да как же это так, скажете вы, ведь нам постоянно говорят о вызовах времени, о выборе того-то и того-то.
Что из этого следует? – Либо то, что и наш сегодняшний выбор – лишь иллюзия, и мы ничего не можем поделать с ее величеством Необходимостью… Либо то, что и в прошлом альтернативы тоже должны были быть.
И в самом деле. Разбирают же шахматисты шахматные партии, и показывают, где играть можно было иначе. Да и военные разбирают те или иные воинские операции и т.д., и т.п. И ведь учатся же при этом! Скажем, советские полководцы ничего не могли поделать с уж е совершенными ошибками, провалами и катастрофическими неудачами, но они смогли многому научиться на этих горьчайших потерях и изменить траекторию величайшей из войн.
Вроде бы банальность. Но сколько за нею кроется вопросов для размышлений. И среди них вопросы, которые отчасти сплетаются с идеей «исторической Кармы» (даю приблизительно, но это образ Тойнби), и с идеями синергетики, с размышлениями о том, что в состояниях неустойчивого равновесия достаточно малого в физическом смысле воздействия для того, чтобы результаты были колоссальны. В далеком прошлом таким малым относительно воздействием могло быть убийство царя или вождя, которое было способно кардинально изменить ход сражения и целой войны. Не случайно в шахматах мат королю решает исход партии независимо от того, сколько фигур еще осталось на доске. Да и сегодня роль индивида и групп лиц, элит и т.д. может быть колоссальной. Хотя после прохождения определенной точки невозврата, после «перевода стрелок» История может стремительно понестись по иным путям, как это, и произошло в России в феврале-марте 1917 г., и в августе 1991-го.
Благодарю за интересные и вдумчивые комментарии. Прошу прощения за то, что по техническим причинам не участвую в обсуждениях. Всего самого доброго. Юрий.
К оглавлению...
