«Лавр» Впечатления
(Евг. Водолазкин. Лавр. Неисторический роман. Премия «Большая книга». – М.: АСТ, 2015).
Набросанное здесь – именно личные впечатления, а не литературная критика. Во-первых, потому, что сказанное сугубо субъективно, и, если критик – своего рода кентавр – симбиоз Обозревателя, глядящего на произведение и автора с высоты и одновременно гида, профессионально обращающего внимание читателя на те или иные литературные достопримечательности, то я – всего лишь Прикоснувшийся. Во-вторых, потому что собственно литературный Критик сегодня, как и многие иные, кажется устаревшим излишеством – чем-то вроде фронтового самолета-разведчика времен Второй в эпоху дронов. Сегодня пиар всех цветов и оттенков может эффектно заменить собственно анализ. К тому же я намеренно пока ограничиваюсь лишь впечатлениями от доитальянской части «неисторического романа». Замечу только, что впечатления сугубо личны, потому что я совершенно не касался интернета и прочего (если не считать уже упоминавшихся интервью Евг. Водолазкина) и двух прямо противоположных мнений моих близких знакомых. Второй, настолько не принял роман, что, по его словам, даже решительно полемизировал с В. Легойдой, человеком не просто известным, но бесспорно образованным
И каковы же они, эти впечатления?
Одно из первых впечатлений – то, что «Лавр», как и «Авиатор», может быть, в энный раз прояснил мне, почему я со школьных лет, вопреки рекомендациям добротного школьного литератора Николая Ивановича, выбрал изначально именно историю, а не литературу, хотя, как сейчас мне видится, литературоведческая стезя несравненно проще стези реального историка. Так почему же? По очень простой причине: литераторы, писатели сочиняют, тогда как историки стремятся копаться в «том, что было на самом деле». Теперь-то я понимаю, что эта грань во многом очень условна… Но «Лавр» напомнил мне школьные ощущения: да ведь придумано-то все…
А что мне лично дает прикосновение к этому придуманному миру? Как тому, кто с детства, как-то больше искал не столько впечатлений, а «знаний» и размышлений, интересных поворотов мысли, крупицы их нахожу и в сопоставлении слов «врач» – «врати», «заговаривати», и в мимолетном, казалось бы сопоставлении смыслов в словах развитие событий и развитие свитка. За этой мимолетностью – целая философия. Впрочем, та, с которой сам я давно уже знаком.
Зачерпнул для себя из романа и человеческого, а не дистиллировано онаученного слова. Вчитайтесь: «Прикасаясь к телу больного, руки Арсения теряли материальность, они словно струились. В нем было что-то родниковое, остужающее» (с.63).
Уже одни только такие блестки слов убеждают: и историкам, и преподавателям, а тем паче кабинетным философам, и психологам художественная литература нужна хотя бы для того, чтобы не разучиться писать на собственном языке. Ведь многие, так называемые «научные тексты» сегодня читать просто невозможно. Порой кажется, что подобно иным модным коллекциям. В которых дефилируют на подиумах, они предназначены не столько для носки (разъяснения сути), сколько для демонстрации собственной «виртуозности».
Но и при всех этих «размышлизмах» мне лично роман показался не очень информативным. Со Средневековьем, пусть и сравнительно поверхностно, я как-то знаком, а все эти детали знахарского искусства – та полуэкзотика, которая меня не обогащает. Они мне напоминают те брызги информации, которые сверкают в софитах передач вроде «Своей игры» или «Взятия миллиона». Что-то любопытно, а какую пищу для мысли дает это что-то? Хотя именно старорусские тексты для меня подобны прикосновению к колодцу, из которого пил в юности. Мне они (как не избита эта фраза) ласкают слух.
Но в целом ощущения от текста немного странные. Текст «Лавра» напоминает мне музейный ансамбль, усеянный столбами со слоганами, анонсами, рекламой и киосками, бойко торгующими сникерсами, попкорном и туалетными принадлежностями. Сплошная смесь «французского с нижегородским». Даже в одном монологе можно наткнуться на симбиоз чарующего старорусского и современного, то «киноуголовного», то словно заимствованного из спародированных отчетов. Мат и тот проскальзывает, что довольно странно именно для того, кто позиционирует себя, как православного. Я и сам могу загнуть, но так я же и не тот, кто «с младых ногтей воцерковлен». Просто мой ограниченный опыт говорит мне, что практически на уровне «физиологии», подобно тому, как правоверный мусульманин не только не захочет, а и не сможет есть свинину, так и собственно писатель, вспоенный православием, физически будет не в силах вставить «непечатное» слово в печатный текст… Но мир меняется. И выходит, что мой ограниченный опыт обманчив.
Умом я, конечно, понимаю, что у автора с такой подготовкой, как создатель «Лавра», то, что я заметил, может быть не отсутствием стиля, а собственно стилем. В духе своеобразного постмодернизма и… Черного квадрата, когда звучит своего рода стеб. Может таким образом выглядеть и попытка сблизить эпохи, сознательно показать «отсутствие времени». Но ведь, даже сознавая, к примеру, полезность бессолевой диеты, вы не всегда сможете наслаждаться вкусом соответствующей пищи, сколько бы ее не рекламировали какие-нибудь диетологи.
Впрочем, любой может сам сопоставить сказанное со своими собственными ощущениями, перечитав, к примеру, страницы 134 («На княз, души не чаявшего в семье, выздоровление близких произвело глубокое впечатление); (158), 167 («Вот тебе, баба, гость, который ничего не говорит, кроме того, что он Устин» Согласись, что это хоть какие-то сведения; «Факт; подтвердила Евдокия. Пусть остается». Размышления знахаря Арсения: «Связь неба с землей не так проста, как видимо, привыкли считать в этой деревне. Подобный взгляд на вещи мне кажется излишне механистичным» (с.173. – Такое можно воспринять и как тонкую пародию на уже современные тексты, но не всегда такое удается.
«Это было кладбище. Какое все-таки прекрасное место, именно то, что требуется на данный момент. Именно то, что требуется в данный момент2 (с.176); «Избыточность же порочна и приводит к духовному опустошению… Явился не запылился…» (из монолога юродивого, где такая речь сочетается с архаизмами. Конечно, своеобразно но я, наверное, еще не приучился к такому своеобразию. И снова юродивый «Мне нужна твоя консультация, сказал он Арсению» (с.186).
«Приходиться с горечью констатировать, сказала настоятельница, что травмы пострадавшего мало совместимы с жизнью…» (с.191)
«А теперь линяйте отсюда, вертихвостки, сказал юродивый Фома сестрам» (с.193).
Конечно, есть и то, что читателя может побудить к соразмышлениям. Особенно, если не воспринимать лишь буквально. Например: «Ангелы не устают, потому что они не экономят сил. Если ты не будешь думать о конечности своих сил, то тоже не будешь уставать. Знай, Арсение, что по воде способен идти тот, кто не боится утонуть» (с.125); рассуждения о «русском человеке»194); «… чудо может быть результатом труда помноженного на веру..» (с.215 – в процитированном важно уже не то, что выделяю я лично, а то, что мог бы обсудить со студентами…)
Правда, если взглянуть на роман, не как на отблески былого с вкрапленными в них бликами современности, а прямо, как на пародию, то и впечатление может быть иным. В этом, пародийном плане (вольном или невольном – вопрос иной) роман, как мне кажется, очень точно преломляет именно современность с ее вихрями безвкусиц и смешивающихся стилей, с информационными вьюгами, где фэйки, фантазмы, и просто бред либо полубред кружатся в одном канкане с конфетти из микроскопически измельченных истин. Вот тут уже есть, над чем поразмыслить: так ли далеко ушли мы со своей, подчеркнуто вплетающейся в архаику, речью от тех, кто верил в реальность песьеголовцев и прочие детища информационных кулинаров Средневековья?..
Я намеренно не касаюсь двух завершающих частей. Но было бы очень интересно именно в журнале прочесть и об иных ощущениях романа, ощущениях тех, чье восприятие свежее, а, может быть, в чем-то и более пропитано современными литературными пристрастиями.
Житие святого, глазами двадцать первого века
Но каково же ощущение от книги в целом? - Думаю, не открою Америки, если скажу, что роман - своего рода житие Святого, увиденное глазами человека двадцать первого века, к тому же того, кто через всю свою жизнь проносит верность одной и только одной возлюбленной. Художественное воплощение в жизнь мировое культуры именно таких образов: святых, старцев.анахоретовв – дело особенное. Скорее всего, мы здесь можем вспомнить Достоевского и толстовского «Отца Сергия».
Войдет ли «Лавр» в мировую череду таких образов? – Судить рано, так же, как, мне кажется, сложно говорить о «современной классике», как таковой. Классика, как и старое вино, рождается не только автором, а и временем. Но «неисторический роман» бесспорно кинематографичен. Той кинематографичностью, которой вспоен человек, вобравший в себя образный язык многих кинолент, включая и массовую культуру (которая сожжет являть и профессионально сильные вещи). Написанное так и просится в сериал. Но вот способен ли современный кинематограф создать здесь что-то не трафаретно сусальное, а живое?
Думаю об этом, и вспоминаю «Чапаева» братьев Васильевых. Я уже как-то писал, что для меня самого стало личным маленьким озарением то, что секрет удачи «Чапаева» в его неэталонности. Тот же кинематографический Фурманов превосходит комдива и статью, и ростом, и рассудительностью. Но именно Чапаев, Петька и Анка стали воплощением живой народности, да настолько, что вросли в анекдоты. Правда, уже эталонный Штирлиц тоже стал героем анекдотов. Но уже анекдотов-пародий на профессиональную идеальность героя.
А вот массово народных анекдотов о Корчагине, молодогвардейцах, Зоя Космодемьянской нет. – Почему – Да потому что это – образы иного плана, образы советских святомучеников. Конечно, и о святых и святом для кого-то можно шутить, ерничать в духе Войновича, но речь здесь совсем об ином – о самом стремлении дать старца, святого… живым, а не мумией эталонных добродетелей. Да еще вылепить такой образ для экрана.
При знании нашей традиции перекармливать Добром и Назидательностью такая задача видится сегодня почти невыполняемой…
Но не противоречит ли здесь написанное тому, что выплеснулось из меня после чтения первых частей романа? Думаю, нет. Просто я лично, как не филолог-профессионал, оказываюсь перед одной из великих загадок человеческой культуры – загадкой языка и его восприятия. Представим, что пройдет пятьсот или тысяча лет, и «Лавр» окажется на мониторе или на столе у читателя. И то, что мной лично ощущается, как «козленок в молоке его матери», как постоянное смешение в языке эпох и стилей, для читателя будущего окажется несущественным. Ведь почти чудо – чудо мировой культуры, что, читая Библию, записывавшуюся на протяжении принципиально разных сотен и сотен лет, мы воспринимаем сегодня ее язык, как язык Целого. И это при всех вариациях и оттенках смыслов…
Возвращаясь же собственно к образу Лавра, хотелось бы вместе с Вами вспомнить два крохотных фрагмента.
«Движение по обе стороны настоящего стало необходимо Амброджо как воздух, ибо разомкнуло одномерность времени, в котором он задыхался» (с.229).
«Все Божественное и истинное – единственное, сказал паломник Фридрих, все бесовское и поддельное множественно» с-340).
Лавр «Жизнь напоминает мозаику и рассыпается на части.
Быть мозаикой – еще не значит рассыпаться на части, ответил старец Иннокентий. Это только вблизи кажется, что у каждого отдельного камешка нет связи с другим. В каждом из них есть, Лавре, что-то более важное: устремленность к тому, кто глядит издалека. Так, Лавре, и в твоей жизни. Ты растворил себя в Боге. Ты нарушил единство своей жизни, отказался от своего имени и от самой личности. Но и в мозаике жизни твоей есть то, что объединяет все отдельные ее части – это устремленность к Нему. В нем они вновь обретутся» (сс.408 – 409).
И дело не в том, согласится ли кто-то с процитированным, а кто-то нет – а в том, что здесь есть угольки для очажков нашей собственной мысли и мысли студентов, которые стали частью уже моей собственной жизни.
Но тут еще один порог, перед которым мы вынуждены приостановится. По крайней мере, останавливаюсь я сам. Слова героя произведения – это одно, но слова самого автора – текст без маски. Они для меня все равно, что ринг или борцовский ковер. Вчитаемся в данный на обложке текст самого Евг. Водолазкина: «Есть то, о чем легко говорить в древнерусском контексте. Например, о Боге. Мне кажется, раньше связи с ним были прямее. Важно уже то, что они просто были. Сейчас вопрос этих связей занимает немногих, и это озадачивает. Неужели со времен Средневековья мы узнали что-то радикально новое, что позволяет расслабиться?»
Что касается современности, то здесь есть, над чем задуматься. Буквально в последние десятилетия мы вплываем в мир такого тоталитаризма, который в прежние тысячелетия, наверно, мог быть лишь исключением. Гаджеты и вся наша электроника при тысяче своих достоинств буквально пожирает внутренне пространство, без которого не может быть ни творчества. Ни просто самостоятельно (хотя ты относительно самостоятельно) мыслящей и чувствующей личности.
Но что касается Средневековья… И люди были иные. И мир их иной. И восприятие этого мира несравненно отличалось от нашего. Поэтому-то и рассуждения о большей близости к Богу или более либо менее прямых связях с ним всегда рождают у меня лично целый частокол вопросов. Суть их в том, что в ином мире и Бог воспринимался иначе, и то, что называется связями с Богом, ощущалось по-иному. Так, у самого же Евгения верующие со всей искренностью своей веры готовы были сжечь беременную женщину, будучи убежденными, что поступают по божески.
Конечно, были и маяки Добра, но в целом творились чудовищные жесткости. И беда не просто в том, что они творились, а в том, что творились людьми по-своему верующими. Не говоря уже о том, что сами верования были и остаются нескончаемо многообразными. Как и дикие зверства, совершаемые, казалось бы, во имя самых светлых идеалов: Бога, Прогресса, Революции, Народа, Нации. Сказанное, вроде бы, банально. Но не банально, по крайней мере, для нас, то, что общие размышления о Сегодняшнем, Средневековом ли или Древнем человеке, каждый раз натыкаются на разнообразие людей, социальных слоев и культур. И всякий раз встает вопрос: о каком человеке мы говорим: духовном бомже, «потребителе», фанатике-маньяке, человеке-звере или ком-то совершенно ином?
К оглавлению...
