4. КОСТИК И СТОЛИЧНЫЙ ШОУ-БИЗНЕС
Чем талантливее человек, тем больше у него проблем в сексе, потому что сексуальная и творческая энергия исходят из одного источника. Чем удачнее одна из этих сфер, тем вычурнее и ущербнее вторая…
Андрюша (самый высокооплачиваемый колдун нашего города)
С Костиком мы долгое время были близкими… но не друзьями, а скорее подругами. Основной из трагических оплошностей Костика было то, что он нисколько не скрывал своей принадлежности к сексуальному меньшинству. Осознание и поразительно упорная бравада этим качеством окончательно оформились к концу девятого класса. Поэтому несчастному «меньшевику» пришлось испытать на себе все «прелести» школьной гомофобии. Над ним нещадно издевались, могли открыто и безбоязненно оскорбить даже посреди урока. Парни его методично били, и лишь на восьмое марта дарили цветы. Потом связываться с Костиком стало «западло» и к концу школы от него отстали и презирали молча. Лишь безбашенные семиклашки самозабвенно без устали дразнили его всей толпой.
В музыкальном училище стало, конечно, несравнимо легче. Но дурная слава шла за Костиком по пятам и настигала его на любом месте работы. Это только по телевизору или глядя на эстраду, кажется, что мы живём в просвещённую эпоху демократии, и все вольны жить, как им вздумается. Но из суровой патриархальной провинции такие «белые вороны» вынуждены спасаться бегством.
Благодаря чуду, Костик не озлобился на весь мир, а остался таким же удивительно открытым и общительным,как создала его природа. Сочетание музыкальной одарённости, необыкновенно чистого голоса и невообразимой наглости позволили ему в рекордно короткие сроки прочно обосноваться в столице. Удачная карьера певца ночных клубов и ресторанов его, правда, мало устраивала, и он с настойчивостью заводного дятла рвался на большую эстраду.
Однажды в порыве отчаяния Костик позвонил в приёмную президента и попросил обратить внимание на свой несомненный талант. И тут ему покатило! Костика пригласили на певческий конкурс, который он с блеском выиграл и приобрёл пожизненный титул «Хрустальный голос Москвы».
После этого Костик смело шёл к любому спонсору и продюсеру и, в конце концов, попал-таки в нужную струю. Он так и потерялся бы из обыденной действительности, навеки перебравшись в родную среду голубого экрана, но отличная память не позволяла ему так запросто выбросить меня из жизни. Он помнил, что я была единственным на свете человеком искренне его любившим, уважающим его талант, когда все остальные готовы были смешать «урода» с землёй. А, может, Костик держал меня прозапас, авось пригожусь? Но, так или иначе, мы поддерживали тесное дружеское общение, происходившее последние годы преимущественно по телефону. Я была в курсе интриг, романов, разнообразных обид моего друга, и даже его навязчивого страха заразиться СПИДом.
Московский район, в котором проживал Костик, отличался удручающим однообразием серых свечек-многоэтажек и чем-то напоминал спальные окраины нашей общей малой Родины. Нужную остановку я узнавала лишь по кричащей надписи на гараже «КАПИТАЛИЗЬМ – ДЕРМО!», намалёванную каким-то агрессивно настроенным и малограмотным поборником диктатуры пролетариата. Мне предстояло провести неопределённое количество дней у Костика на съёмной квартире в ожидании решения вопроса с визой.
В единственной, но довольно просторной комнате царил невообразимый перманентный бардак. Все горизонтальные поверхности были обильно усеяны записными книжками, косметикой, дисками, визитками, сувенирами и плакатами с изображениями небесной костиковой красоты во всех ракурсах. Трогать и менять вещи местами мне было категорически запрещено, так как, по мнению хозяина, всё лежало на своих местах. А ведь помнится, что когда-то, в школьном детстве Костик отличался педантичной аккуратностью. Об этом удивительном обстоятельстве напоминали лишь красиво развешанные по стенам концертные костюмы и поставленная рядком у стены вычищенная обувь.
Вскоре я поняла, что это не произошедшие в друге безалаберные перемены, а сам дикий образ жизни не позволяет даже подумать о том, чтобы потратить несколько драгоценных минут на бесполезную уборку. Между гастролями и концертами Костик умудрился оставить за собой работу в ночных клубах. И теперь без устали «стриг бабло, пока пиплхавает».
Мы сидели на полу посреди всего этого безобразия, больше сидеть было не на чем, и пили «Шампанское» – за встречу. Костик рассказывал, что помаленьку сколачивает свой коллектив музыкантов, скоро возьмёт обслуживающий персонал и встанет во главе небольшого коллектива. Ещё о том, что бьётся над записью диска, но от композитора не в восторге, хотя это известная распиаренная фамилия. А главное, ищет продюсера для сольной карьеры на большой сцене, и о сволочном тандеме раскрученного Свистуса с полюбовником, которые ставят ему палки в колёса из зависти. Про коварного депутата-толстосума Мишу готового пожертвовать деньгами на раскрутку молодого дарования только в обмен на интимные услуги.
Выслушав незамысловатый рассказ о женихе-французе, Костик почему-то яростно воспротивился моей решимости перебраться на жительство в Европу:
– Ты что, Ленк, серьёзно?! Ну, погулять там, свет поглядеть, себя показать. А вообще, навсегда?.. Чего там делать-то собралась? Окстись, коровушка! Настоящая жизнь она тутачки – ин Москоу! Так что сиди на попе ровно, не дёргайся.
– Ой, молчи, Костик, мне самой так страшно, аж душа навыворот!
Приканчивая вторую бутылку шипучего французского изобретения российского производства, Костик ударился в воспоминания, отчасти объяснившие мне его неприязнь к загранице:
– Помню, когда ещё в Барнеаполе на подиуме манекенщиком подрабатывал. Молодой, лет в шестнадцать. То надо было выйти на сцену и американскую фирму за спонсорские бабосы поблагодарить. А я ж всю жизнь немецкий учил, да и то, как нам преподавали-то?.. – через пень-колоду. Выхожу – волнуюсь жутко. Протягиваю букет бабе америкосовой и вдруг вместо «Феньк-ю», говорю: «Фак-ю!», прямо в микрофон. Видать фильмов американских обсмотрелся. У бабы глаза по восемь долларов! На морде и ужас, и восторг одновременно. В зале смех истерический. Я с тех пор комплексую перед иностранцами…
– Мда–а… Ну, ты даёшь, Константин! Знаешь, сыр такой есть «Советский парафин» называется? Так вот это как раз он и есть. Подразумевается – позорище ты моё!
– А вот касательно французов, то про них мало что знаю, но судя по репертуару в моём клубе, с рэпом у них совсем беда. Даже чёткий ритм не может разделить слов. Это так смешно звучит. На фоне ударов – одно бесконечно зажеван-н-ное слово… Хотя был у меня один Жан-Польчик… кудрявенький такой… А ничего не получилось. Ты же знаешь, как я инфекции опасаюсь.
На широком барском матраце, лежащем на полу, решено было спать по сменам. Костик уходил на свою ночную работу часам к десяти вечера, и я укладывалась спать после целого дня беготни по столице. Утром, часам к восьми, Костика привозило такси. Он устало вваливался в квартиру увешанный костюмами и сумками с дармовыми трофейными деликатесами, доставшимися после банкетов и вечеринок. И я должна была освободить ложе. Виделись мы мельком, лишь рано утром в полусне и вечером впопыхах, когда Костик метался между телефонными звонками и подготовкой к ночному шоу.
Рано утром меня разбудил звонок: «Наверное, Костик ключ забыл?» Со сна, не заботясь о безопасности, я открыла дверь и остолбенела. В дверь ввалился бледный и всклокоченный, но всё же не потерявший узнаваемости скандально-популярный эстрадный «звездун» Стас Пеньков с соответствующей кличкой «Пенёк», но активно внедряющий через СМИ другой творческий псевдоним – «Герцог Лучезарный»:
– Ты кто? Костя где?
– А? А-аа… он…
– Чё, тормозишь, как из московской области?!
– Костя сейчас придёт. Он на работе. Скоро будет, наверное…
– Слышь, подруга, у тебя часом подлечиться нечем? А то тут, короче, неважная тема. Их бин больной. Совсем. Притащился вот к вам на конец географии. Уважь по дружбе. Исключительно ради жизни на земле. Слышь?
Лучезарный Герцог Пенёк от меня явно чего-то добивался, а я никак не могла взять в толк, что ему было нужно. На моё счастье на лестнице зашуршали концертные туалеты, и в коридоре выросла пушистая ёлочка из пакетов с лицом Костика. Хозяина утреннее посещение коронованной особы явно не обрадовало:
– Что за пипец с утра пораньше? Что Дитэр опять Болен?
– Косточка моя! Ну, где же ты где, звёздочка ясная? Вам наш респект! Тут, понимаешь ли, такие дела, короче… выручай подлеца в предпоследний раз…
– Любой каприз за Ваши деньги. Только припомни, кто-то мне грозился оторвать орган обаяния. Уж не Вы ли?! Ленка, чего стоишь? Иди отсюда! Нечего тебе слушать, маленькая ещё.
– Котик, ты чего? Какой орган? Когда?!
– Вот она, значит, земля-то круглая оказалась. А ну, пошёл!!!
Бесцеремонно вытолкав за дверь кумира миллионов, Костик мрачно ворчал: «Кидалово. Кидалово кругом…» В его статной высокой фигуре вдруг явно стало проглядывать нечто стариковское. Устало ссутулившись, он, как заторможенный, развешивал костюмы, раскладывал еду на полочки в холодильнике. Потом долго плескался в ванной. Но как только Костик рухнул на вожделенный матрац, за окном во всю мощь прогресса урбанизации взревела соседняя стройка. Затрещали отбойные молотки. Затрясли мироздание гигантские адские машины, вбивающие сваи в недра земли. Завизжали истеричные тормоза. Самозабвенно заматерились прорабы… В столице нашей Родины городе-герое Москве начинался новый трудовой день. Неумолимо ширились и росли кварталы в предвкушении неминуемого заселения новыми поколениями искателей счастья и приключений.
Вдруг, обычно уравновешенный Костик подскочил, как ужаленный и, завернувшись в простыню, словно в индийское сари выскочил на балкон:
– Козлы-ы! Деби-илы! Чтоб у вас кайло отвалилось!
Но его высокоартистичные ругательства слились с индустриальным шумом и растворились в разноголосом хоре праздника труда и созидания. И тогда, раскинув руки, не в силах выплеснуть весь поток ярости на провинившийся город, Костик вдруг запел невероятно красивым сильным голосом: «Да, я – шут, я – циркач, так что же…» Всё смолкло. Над бескрайним строительным морем во внезапно оглохшей тишине был слышен только его чудесный густой голос. Покорившись перед дерзким талантом из провинции, Москва пристыженно замолкла и дослушала арию мистера Икс до конца…
Я выронила помаду и застыла от изумления и восторга. Успокоенный и совершенно прежний Костик повернулся ко мне и, как древний философ, завёрнутый в своё древнее философское одеяние, вещал:
– Вот мне, Ленка, как не дёргайся, как не ерепенься, а придётся под Мишу-депутата ложиться – а это всё равно, что под паровоз. А ты, коровушка моя, какого-то французского дедушки испугалась. Он и мелкий-то, поди, как все французы? Фигня-война, главное – манёвры. Представь, что это твоя работа, и всё! Преподаватель музыки, ты как к своим служебным обязанностям относишься? Вот и давай старательно, прилежно, скрупулёзно – не для забавы, а исключительно за деньги. Ничего, выживем…
Иллюстрация Александра Ермоловича
5. ОЧЕРЕДЬ ЗА СЧАСТЬЕМ
Тюменская область размером похожа на Францию.
Больше на Францию она ни чем не похожа…
Чётко следуя всем Лолкиным инструкциям, я примчалась к консульству затемно. До открытия тяжёлых дубовых дверей было ещё несколько часов, но, несмотря на это в очереди я была уже четвёртой. В течение десяти минут очередь удвоилась, затем стала быстро расти, и вскоре напоминала взбудораженную колонну первомайской демонстрации в славные доперестроечные годы. Вдоль очереди, как из-под земли, выросли столы, за которыми уселись всезнающие коммерсантки. Они принялись бойко торговать медицинскими страховками, без которых входить в дубовую дверь не рекомендовалось. За отдельную плату эти же тётки заполняли необходимые замысловатые анкеты. Тут же шныряли агенты транспортных компаний с веерами из рекламных проспектов.
Время побежало быстрее. И по мере приближения заветного часа – открытия дубовых дверей, очередь становилась всё оживлённее. Людская река забурлила, вспенилась, заволновалась. От стресса, голода и многочасового неподвижного ожидания люди кинулись нервно общаться, рассказывать свои истории, давать друг другу бесконечные советы:
– Тут надо знать, что и как сказать. А то откажут в визе. Они ж ничего не объясняют. Всё спросят, и кто приглашает, и зачем, и какие отношения.
– Почему такой допрос с пристрастием?
– Странный вопрос. Да потому что бегство русских женщин за границу приобрело масштабы государственного бедствия!
– По телевидению запугивают документальными триллерами про маньяков-иностранцев, что, мол, женятся на русских, чтобы всю жизнь потом издеваться. Только бесполезно – пуганые уже. Как будто свои не так! Там хоть с голоду сдохнуть не дадут.
Когда до штурма неприступной крепости оставались считанные минуты, все возбудились ещё больше и были объяты выяснением одного всеобщего вопроса: «На какое время у вас назначено?» Рандеву начинались с 8.00, а моё время было 8.05. Я, не предчувствуя беды, назвала своё время. И тут выяснилось, что у огромного числа людей время на 8.00. Точь-в-точь как бывает во всех поликлиниках, переполненных озлобленными больными, жаждущими немедленного излечения.
Я была нещадно отброшена от заветной цели на несколько часов барахтанья в потном людском месиве. Из жерла выныривал надменно-бесчувственный человекоподобный робот и, не замечая никаких криков, разборок и назревающих драк, запускал в счастливую жизнь строго по одному человеку.
Тем временем кипящая река решила выбросить такую мелкую щепку, как я на грязный загаженный берег, оставив без единой надежды достигнуть океана. Теперь у всех в этой бесконечной очереди время оказалось назначено ровно на 8.00!
Положение становилось безвыходным. Консульство принимало страждущих только несколько часов. Тем, кто не укладывался, предстояло повторить всю процедуру штурма заново, на следующий день, а таким образом я могла не попасть на самолёт. От ужаса, что все усилия могут пропасть даром, у меня ослабли ноги, и похолодело внутри.
Во мне будто включился спящий доселе неведомый механизм, и я, молча, с решимостью крошечного буксира, тянущего за собой громоздкую баржу, попёрла против течения.
Я помню перекошенные злобой лица, захлёстывающие волны ненависти и тычки со всех сторон, рвущихся в дубовые двери агрессивных монстров. Эта жуткая картина даже сейчас, спустя много лет, стоит перед моими глазами. Я не помню персонажей, но то состояние опасности, обиды и торжества несправедливости навсегда что-то изменили в моём отношении к человеческой природе, отнюдь не в лучшую сторону.
Но я должна была противостоять, и во что бы то ни стало вынести всё это. Безысходность подсказала единственно правильную манеру поведения.
– Пропустите. Мне назначено. У меня на восемь ноль-ноль. – Как заведенная монотонно твердила я, пробиваясь к Райским вратам.
– У тебя же на восемь, ноль пять!!! – орали вокруг. Но я усиленно делала вид, что ничего не слышу и не замечаю.
И вот когда вожделенная дверь была уже почти передо мной… Разъярённая слоноподобная тётка такого революционно-базарного вида, будто только что продавала махновцам махорку и патроны, решительно преградила мне путь к счастью. (Неужели и она тоже надеется обрести нежную любовь в предместье Парижа?!) Захлёбываясь площадной бранью, комиссарша принялась толкать меня кулачищем в плечо, намереваясь, раз и навсегда покончить с моей никчёмной классово-несознательной жизнью. И быть бы мне затоптанной ревущей, жаждущей возмездия, рвущейся на штурм Зимнего, толпой революционных матросов… Но в эту самую секунду волшебная дверь отворилась! Отчаянно вырываясь из десятка вцепившихся в меня алчных потных рук, я кинулась внутрь, чуть не сбив с ног, невозмутимого андроида.
Всё! Победа! Так вот что имела в виду Лолка, говоря: «Главное вырваться!»
Прохлада. Полумрак. Будто из жерла адского пекла попала внутрь чудесного облака. Теперь мне больше никуда не нужно будет торопиться, психовать и рвать жилы – это где-то там… Тихие вежливые голоса задают простейшие вопросы, а я всё никак не могу опомниться и с первого раза правильно произнести даже собственного имени.
– В Интернете познакомились? – с подозрением интересуется аккуратный холёный клерк.
Но не тут-то было, не поймаешь, морда заграничная. Я-то знаю, что и как нужно отвечать. Дай Бог моей Лолке здоровья, денег и море французских поцелуев!
И вот снова очередь. Но совсем другая. Неспешная. Вальяжная. Добродушно-расслабленная. У всех такой вид, будто никто никуда и не собирается лететь вовсе. Медленно и лениво загружаются на движущуюся дорожку сумки и чемоданы. Паспорта и билеты протягивают с непременно отсутствующим заспанным выражением лица.
Какие разные очереди! В России даже у дверей морга волнуется нервная толпа. Потому, что жизнью учёные – вдруг не достанется. И ведь правы – иногда не достаётся…
Иноземцы, наверное, не приучены волноваться по этому поводу – им всегда всё доставалось, что положено. Избалованы. Десятый раз по всему аэровокзалу на трёх языках просят пройти на посадку некоего мистера. А его нет. Никто не подорвался как на пожар, подхватив авоськи. Никто не прыгает и не ругается, не извиняется – вообще не шевелится. Мистер не торопится, он в баре не допил свой виски с тоником или не сторговался о цене матрёшки в сувенирном киоске. И плевать. У него всё схвачено. Он не отвалил за авиабилеты гигантскую сумму в годовую зарплату. Главное – перейти черту, и окажешься в волшебном серебряном мире с новыми запахами и переливами хрустальных колокольчиков перед каждым объявлением по радио. Нет проблем.
– Привьет. Путьешествие?
От неожиданности я вздрогнула – никак не ожидала, что в этом новом неведомом мире со мной так внезапно захотят общаться инопланетяне-небожители.
Передо мной стояло нечто абсолютно баба-рязанского вида, если бы не пирсинг в губе и цветные татуировки, покрывающие предплечья с заходом на шею. Не смотря на то, что фигура девушки представляла бесформенную желеобразную гору целлюлита, она была одета, словно без стеснения гуляла по пляжу, причём нудистскому. Приспущенные до неприличия необъятные шорты выставляли на всеобщее обозрение грязно-розовые стринги. Бывшая когда-то белой застиранная маечка не скрывала прелестей хозяйки, принципиально не носящей бюстгальтера. Хотя я думаю, зря. Образ уверенной в себе на все сто иностранки был гармонично дополнен жирными нечёсаными волосами-сосульками и россыпями прыщей по всему круглому невыразительному лицу:
– Джейн. Сан-Франциско! – девушка по-свойски хлопнула меня по спине, как делают бывалые кореша из соседнего ПТУ.
– Елена. Барнаул.
– А Борнео?!
– Нет. Барнаул. Алтай.
– М-мм… Китай?!
– Нет же. Сибирь!
И тут Джейн посмотрела на меня тем безумным, полным ужаса, сочувствия, неверия и высшей степени удивления, взглядом, на который я буду теперь обречена после каждого знакомства с любым иностранцем. Этот взгляд будет преследовать меня повсюду и выматывать душу, заставляя чувствовать себя двухголовым лабораторным уродцем, заспиртованным в большой колбе и выставленным внушать трепет публике.
– А за что тьебя туда?..
Через пять минут я и Джейн поняли, что мы – лучшие друзья, через десять не представляли дальнейшей жизни друг без друга. Джейн рассказывала мне о своей жизни на ломаном русском:
– У мьеня всьё мальенкое и старое. Мальенкий старый дъомик – два этаж. Мальенкий старый бассейн – весь заросли, нужно чистить. Мальенкий старый автомобиль – часто ломается. Я бьедный! Я стьюдент. Только бой-френд хороший, красивый. Он здесь жить, ин Москоу.
Не обращая внимания на мой протест Джейн открыла чемодан и стала с энтузиазмом показывать подарки от московского бой-френда. Лапти по размеру подходящие для американской кошки Джейн, наверняка, тоже маленькой и старой, открытки с видами столицы, и прочий арбатский ширпотреб. Особую гордость Джейн испытывала, демонстрируя расписной Павло-Пасадский платок, который тут – же повязала на пояс:
– Так польечу! Я тоже фром Сайбиръя!
Этот финт раскрепощённой американским образом жизни секс-бомбы моментально возымел должный эффект. Огромный серебристый зал ожидания загранрейсов дальнего следования, казавшийся поначалу безлюдным, оживился. Из дальнего угла кафе оторвался от экрана ноутбука тощий сутулый гражданин неизвестного государства и теперь неподдельно заинтересованно взирал на Джейн. Заулыбалась и радостно зааплодировала, одетая во всё белое, низкоросло-черноголовая группа японских туристов.
Но особое внимание заслужила Джейн от странной компании мужчин ярко выраженной цыганской внешности, усыпанных золотыми украшениями (толстые цепи были даже на щиколотках) в аляповато-ярких рубахах. Громко галдя, как и положено табору, они, не стесняясь показывали пальцами на толстый зад Джейн, драпированный платком, двигались к нам. «Боже, что сейчас будет?! Не хватало ещё проблем с цыганской диаспорой! – страх моментально сковал меня, – Как отвязываться будем?»
Но бесстрашная Джейн, напротив, видимо решила закончить свои дни в цыганской кибитке, по Бессарабии кочуя. Она нарочито выставила свой необъятный зад и стала им призывно трясти, всколыхнув ещё не тронутые залежи целлюлита. Ромалы впечатлились и стали, громко цокая, щёлкая пальцами, наперебой восклицать:
– О, белла донна!
– Поехаль з нами!
– Беллисимо!
– Уноитальяно.
– Телефонарэ?
– Аморе. Аморе.
Джейн, достигнув желаемого эффекта, заливисто хохотала, запрокинув голову и сотрясая дынеподобные груди.
– Джейн, это ж что, итальянцы что ли!
Отдав должное неземной красоте и раскованности американской прелестницы, пёстрая компания, посылая бесконечные воздушные поцелуи и сыпля искрами из чёрных азартных глаз, спокойно удалилась. Неминуемого национального конфликта, которого я ожидала, к моему счастью не случилось.
И так мне предстояло провести в небе целый день. Полёт, не смотря на то, что был оплачен из кармана настоящего миллионера, происходил на самых дешёвых Швейцарских авиалиниях и был отягощён пересадками на извечно политически нейтральной земле. Туда – в Цюрихе, обратно – в Женеве. Эти предстоящие пересадки меня особенно пугали. А вдруг не пойму объявлений на чужом языке и вообще потеряюсь?!
Опасения были напрасны. В Цюрихе мне даже не пришлось и шагу ступить самостоятельно – по ультрасовременному аэровокзалу из стекла и бетона, пассажиров везли движущиеся дорожки, а через каждые три шага стояли служащие, в обязанность которых входило заглядывать в наши билеты и указывать направление. Знание языка оказалось совсем не нужно. Инопланетный серебряный мир уверенности и комфорта предусматривает и страхует до мельчайшего нюанса.
Моим соседом в самолёте до Цюриха был классический англичанин – вежливый, чопорный и холодный. Я тогда ещё не знала, что все англичане, с которыми мне предстоит познакомиться, будут, как под копирку похожи именно на этого джентльмена. Он галантно помог мне забросить чемодан в верхний багажный отсек, а затем на протяжении всего полёта без отрыва пялился в тонкий экран с одинаковым закостеневшим безразличием впитывая как фильмы и мультики, так и инструкцию по использованию спасательных жилетов и ремней безопасности.
Я порядком проголодалась и с нетерпением ждала обеда. «Эх, там, наверное, та-ак вас будут кормить вкусно-о-о!» – вспомнилась мне мечтательно-завистливая фраза Костика. Каково же было моё разочарование, когда некрасивые, но вымуштрованные стюардессы с прилепленными на лица улыбками раздали пассажирам пластиковые коробочки с чуть тёплой лапшой. К ней прилагались запечатанные в целлофан вилка, нож и капля безвкусной горчицы. Мой сосед с истинно английской проницательностью свой пакет даже не распечатал, а с выражением неистребимой скуки и отвращения к жизни механически заглатывал коньячные чарки.
Мне же пришлось довольствоваться тем, что есть, давиться слипшимися комками по вкусу, цвету и запаху напоминающими новорожденных белых мышей. Невольно вспомнились очаровательные феи из авиакомпании «Сибирь» предлагающие на выбор мясные отбивные, рыбу или курицу гриль в термопакетах. Да-а, не ценим мы себя! Так ещё до прибытия, первое сравнение в пользу родных пенатов стало навязчиво подкатывать в горле с каждым клейким комком лапши: «Ну, что-то кормёжка-то европейская совсем поганенька!»
Когда из прозрачного рукава самодвижущиеся дорожки, минуя трап, перенесли пассажиров сразу на борт прошло уже довольно много времени и я вновь успела сильно проголодаться. Мы поднялись над горами, словно застеленными велюровым пледом ярко изумрудного цвета. Маленький самолётик должен был доставить пассажиров в Париж в аэропорт «Шарль де’ Голль». Но это была та же швейцарская авиакомпания, следовательно, стюардессы были ещё страшней, а на обед всё та же бесподобная лапша только ещё холодней и безвкусней!
Ещё в небе я сделала для себя поразительный вывод, насколько по сравнению с нашими, ухожены, выхолены иностранцы – мужчины! И насколько по сравнению с нашими же, запущены, расхристаны, не аккуратны иностранки – женщины! Вот что значит, мужики не истреблялись в бесконечных войнах и «перегибах» культа личности – старик Дарвин был чертовски прав!
Соседками на этот раз были две подруги китаянки. Они всю дорогу без умолку болтали по-французски. А пожилая стюардесса, похожая на уставшую клячу была с ними как-то особенно предусмотрительна и любезна. Почему? Это так и осталось для меня загадкой. Может, здесь особенно уважают Китай за численность населения и бояться, что рано или поздно необузданная животворящая сила взорвёт все мыслимые границы, разнесёт по всему миру китайский ген плодовитости… и очень скоро все мы станем чуть-чуть раскосы. Скорее всего, так оно и будет. На эту мысль меня натолкнул один из страстных Лолкиных монологов, вынырнувший из моего дырявого памятихранилища.
Лолка рассказывала, как она тщательно готовилась к своему первому дню в настоящем французском университете. Она предвкушала, что наконец-то познакомится с коренными французами ровесниками. Подозреваю, что возраст её супруга, равно как и его окружения, далеко перешагнул пенсионный рубеж. «Наконец-то я освоюсь, расширю круг общения, социализируюсь по-настоящему!» – мечтала она, вероятно имея в виду более подходящего по возрасту любовника.
Затем длился долгий рассказ о том, как подруга красилась, выбирала наряд, с какими трудностями парковала машину, торопилась, бежала на высоких каблуках и еле нашла нужный корпус, но, к сожалению, всё равно опоздала… Представляешь, врываюсь в аудиторию, произвожу феерическое впечатление на своих сокурсников! Оглядываюсь… на меня смотрят сорок три китайца и одна фиолетовая африканка из Конго! Это моя университетская группа!..
Я ещё не знала, что на вопрос о том, откуда я, мне, теперь придётся говорить, что я живу рядом с Китаем, потому, что никто не знает, где находится Сибирь, а тем более Барнаул. Зато Китай знают и уважают все.
И вот, наконец, внизу закончились поля, расчерченные на квадратики и прямоугольники. Засверкал на закатном солнце разноцветный бисер огней большого города. Засуетились, закартавили вокруг. Стюардесса, которую в Барнауле не приняли бы работать даже вахтёршей в баню, изобразила этюд пантомимы, из коего пассажирам стало понятно, что пора пристегнуть ремни – наш авиалайнер приземлялся в далёкой неизвестной и совершенно чужой стране.
Я увидела их сразу. Хотя узнать моих встречающих было не просто. Лолка изменилась разительно! Похорошела до бессовестности и как-то заматерела. В её осанке появилось нечто самоуверенное, самодовольное, даже самовлюблённое. Одета ультрамодно, с небрежностью богатой и независимой женщины. Особенно поразила её необыкновенная причёска. В России таких ещё не делали. Впрочем, это была простая, неровная, очень короткая стрижка «французский выщип», но покрашенная слоями – цветовой переход от светло-орехового на чёлке к тёмно-вишнёвому на затылке.
Месье – в жизни оказался высоким, подтянутым, мускулистым, с коричневым загаром и ослепительной снеговой улыбкой, с лучиками добрых морщинок у глаз. Передо мной стоял не каннибал Лектор, а скорее мистер Лок (как сегодня бы я его охарактеризовала) из сериала «Lost» (в российском прокате «Остаться в живых»). Мало того он держал за руку третьего персонажа о наличие которого я и не подозревала. Это был маленький ангелоподобный мальчуган лет пяти с огромными нереально синими глазами.
– Бонжур, мадам Элина! – произнёс малыш нежным голоском, и моё сердце подпрыгнуло и перевернулось, словно кусочек шоколада в бокале с шампанским. Я схватила ребёнка на руки и закружила. Он засмеялся – будто зазвенела «Музыка ветра» из множества стеклянных трубочек:
– Сюпер! Сюпер!
Потом в просторном, размером с мою кухню, лифте мы спустились куда-то глубоко под землю. Это был подземный гараж. Там нас ждал серебристый автомобиль, напоминающий летающую тарелку. Месье был за рулём, меня усадили рядом на переднее сидение, а Лолка с юным наследником миллионов уселись на заднее сидение, но почему-то им так же необходимо было пристегнуться. Инфант к тому же был втиснут в малопригодное для жизни детское сидение. Через несколько лет эти новые странные правила обрушатся и на российских детишек и их авто-родителей.
Вдалеке проплыл силуэт Эйфелевой башни, унизанной красными огоньками. Ехали долго, так что времени хватило, чтоб немного прийти в себя. По дороге выяснились холодящие мою душу обстоятельства. Лолка сбежала от мужа и живёт с любовником в гостинице.
– А мне-то теперь куда деваться? – Ошарашенно пролепетала я, смутно догадываясь в каком двусмысленном положении я оказалась перед Месье.
– Да не бзди ты! Всё что ни делается – всё к лучшему! Молчи и внимай. Ты чего, как экстратэрэстэр (искаж. франц. – инопланетянин) в самом деле?! – возмутилась подруга, – Поживёшь у Месье. У него на ранчо всегда куча дармоедов тусуется. Лучше сразу – в омут с головой. И привыкай! Ты чо маленькая? Ты зачем сюда приехала? Лясы мы с тобой и по телефону можем поточить. Ты давай о судьбе своей задумайся. Когда-то надо и замуж выходить. Смотри, как он на тебя смотрит – как кот на сметану.
Мне стало стыдно, что мы так говорим о человеке, не стесняясь его присутствия. Я искоса посмотрела на Месье. Он тут же отреагировал – дружески кивнул, улыбнулся лучистыми глазами, в очередной раз, продемонстрировав безукоризненную белоснежную улыбку голливудского людоеда, накрыл мою ладонь своей – тяжёлой, загорелой и тёплой. Участь моя была решена.
Иллюстрация Александра Ермоловича
6. ПРОСНИСЬ В РАЮ
На французской стороне, на чужой планете
Предстоит учиться мне в университете…
Ехали мы долго, наверное, часа три. Если бы мне в это время показали карту страны, то я немало бы удивилась тому, какое глобальное по масштабу путешествие мы оказывается, проделали. Из столицы махнули в Нижнюю Нормандию.
Малыша звали непривычным двойным именем Эркюль-Пьер. Всю дорогу мальчик энергично лопотал, на что папа сдержано ему что-то объяснял густым баритоном. Их диалог поначалу показался мне музыкой. «Надо же такой маленький, а уже так здорово по-французски разговаривает!» – ловила я себя на восторженно-абсурдной мысли.
– Эркюль-Пьер – дважды царское имя, ведь Пётр Первый самый великий из ваших царей, а Эркюль на русский переводится как Геракл – правитель, герой античной мифологии. Мой сын – дважды царь! – с достоинством, граничащим с заносчивостью, познакомил меня Месье с сынишкой. Лолка переводила речь месье с неохотой и некой долей необъяснимого сарказма.
В Кан заехали поздно ночью. Я была в ошалело-дебильном состоянии, ведь не спала больше суток, и мне было уже безразлично, когда и как меня съедят. Но высадив Лолку у гостиницы, где ожидал её новый любовник, я встрепенулась – не ожидала, что она вот так быстро оставит меня. Единственным гарантом стал малютка Эркюль. Ведь не станет же этот холёный каннибал набрасываться на меня при собственном ребёнке.
Выехали из города, напоминающего в загадочном ночном полумраке скорее Стамбул, нежели европейский Сити. Дома низкие с плоскими крышами два-три, максимум четыре этажа. Асфальт и каменные здания одного светло-серого цвета. И что сразу бросилось в глаза – очень мало растительности. Не город, а каменный мешок. Сколько едем – ни одного дерева! Не то, что шикарные аллеи родного Барнаула!
ОЙ! Что это со мной?! Неужто взыграли скрытые славянофильские струны? Что-то раньше я в себе такого не замечала? Всегда думалось наоборот: всё наше – это г…., а вот там, где-то далеко-далеко, в Европах, вот там она – настоящая жизнь, а у нас так – не жизнь, а недоразумение…
Недоразумение, а расставаться с ним во цвете лет? Пусть даже это такое непролазно никчёмное существование. Но вот так за здорово живёшь, всё равно не хочется. Подобные гнусные мыслишки полезли в связи с тем, что ехали мы уже не по ровной трассе, а свернув на узкую лесную тропу, и продирались сквозь смоляную мглу джунглей.
Деревья над нами сомкнулись, закрыв мохнатыми шапками последние проблески ночного неба. Там, в страшной чёрной глубине, зловеще ухали совы. С деревьев то и дело срывались жуткие и никогда мной раньше не виданные летучие мыши. Спаситель – Эркюль-Пьер спал на заднем сидении беспробудным младенческим сном, освободившись из пут пыточного кресла. А мы всё ехали и ехали… От напряжения и страха я превращалась в зомби – без чувств, только слегка подташнивало от голода.
Наконец, «летающая тарелка» свернула с лесной тропы и въехав в необозримый двор ещё с пяток минут подъезжала к дому, который из светлой полоски на горизонте превратился в настоящий дворец с огромными клумбами, фонариками перед входом и массивной каменной лестницей. Рассмотреть все достопримечательности двора сил у меня не оставалось.
Вместе с парой рослых «далматинцев» нас встретили мужчина и женщина, их голоса ласково журчали, а глаза изливали потоки тепла. Мужчина подхватил на руки спящего «Инфанта» и унёс в тёплое дворцовое чрево. А самая милая из всех женщин, коих я когда-либо встречала, в лёгком реверансе скромно представилась: «Моник», тихо взяла меня за руку и повела по лестнице на второй этаж, видимо в мою комнату. Боже! Это что ж у меня теперь собственная служанка?! Быть не может!
Мы уже поднялись по лестнице, как снизу приятным бархатным баритоном меня окликнул хозяин:
– Элина! Гуд найт, май диа! Свит слип, – он теперь вновь потерял всякое сходство с экранным маньяком, а выглядел престарелым принцем в своём шикарном заколдованном замке.
– Гуд найт, месье.
Моя комнатка была самой уютной из всех, что я видела в жизни. Тёмно-бордовые с золотом обои повторяли рисунок на тяжёлых ночных шторах. Такая же обивка на огромных мягких креслах по размеру больше напоминающие средненькие диваны. Да-а… два таких креслица до отказа заполнили бы мою «хрущёбу». Кровать под настоящим балдахином (!) была широка до неприличия. Все вещи и их назначение понятны и знакомы, но вместе с тем всё другое вокруг. Вот даже подушки на этой огромной кровати иностранные, не наши прямоугольные, а цилиндрические!
С комнатой соседствовал «свой» туалет и душевая кабинка – не надо шариться по чужому дому, сгорая от стыда в поисках отхожего места. На прикроватной тумбочке был включен совершенно необыкновенный ночной светильник: разноцветный земной шар из стекла неспешно вращался вокруг своей оси, а где-то посреди Азии было приклеено розовое сердечко с надписью «Barnaoul» (франц. – «Барнаул»). Всё вокруг мерцало роскошью, шиком и невиданным богатством. Вот такой вот вам фэн-шуй!
От умилённого любования меня отвлёк тихий стук в дверь. На пороге стояли слуги. Мужчина занёс в комнату мой тощий чемоданишко и вышел, а милейшая Моник поставила на маленький стол поднос на ножках, на котором в изобилии располагались вкусности: блюдо с фруктами, горячие пирожки из слоёного теста и целый кофейник горячего шоколада.
– Экскюзэмуа, мадам. Круассан. Кяфэ, – Моник лёгкими шагами обошла комнату, открывая и показывая мне шкаф, встроенный в стену бар и сейф с цифровым кодом, напоминающий ячейку в камере хранения на нашем вокзале (Зачем он мне?Что мне там хранить-то?) Затем подала несколько пультов: от телевизора, вентилятора, обогревателя, кондиционера и верхнего освещения. Я испытала лёгкое смущение и муки совести зажравшегося колонизатора, когда она попыталась помочь мне раздеться.
– Ноу, Моник.
– Гуд слип, мадам.
Смиренная «Золушка» сделала наисмиреннейший книксен и беззвучно удалилась. Ошарашенная я постояла ещё несколько минут посреди моих шикарных апартаментов и всё же на всякий случая заперла дверь.
Но первое что я увидела, едва отрыв глаза, была Моник по-хозяйски орудующая в моей спальне – она протирала мебель розовой губкой, распространяя запах чего-то химического. Теперь она не казалась столь безгранично милой. Как же я раньше не догадалась, ведь у домашней прислуги есть ключи от всех комнат. Я уже было хотела возмутиться столь бесцеремонным вторжением в мою частную жизнь, но в эту секунду Моник повернулась ко мне, улыбаясь самой сладчайшей из всех улыбок:
– Бонжур, мадам Элина. Брекфэст ин ливинрум, – она стала жестами показывать, что на первом этаже, в гостиной меня ждут на завтрак. Уходя, она без моего согласия открыла настежь огромное окно…
И в комнату ворвался Рай! Я даже не подозревала, что за тяжёлыми шторами скрыта столь великолепная панорама. Окно располагалось непосредственно над входом в здание. От лестницы почти до горизонта тянулась дорога брусничного оттенка. По сторонам которой сияли на солнце изумрудные поляны, обрамлённые цветущими деревьями. И, о чудо! Деревья казались разноцветными: одно розовое, другое сиреневое, ослепительно белое, лиловое… Кроны столь плотно были усыпаны цветами, что совершенно скрывали листву. По нереально яркой траве гуляли самые красивые на свете кони – тонкие, словно точёные. Вдали резвились жеребята. Картина больше похожая на сон, чем на явь.
Поляны от двора отделялись зелёной изгородью розовых кустов с огромными махровыми цветами-чашками. Ближе к дому были разбиты пёстрые клумбы. Комната заполнилась головокружительными ароматами мечты и счастья. Вдруг во дворе взвилась ввысь первая самая высокая струя фонтана. Полилось, зажурчало. И одновременно откуда-то снизу поплыла нежная мелодия. Нет! Так не может быть! Уж как-то всё слишком идеально...
Вдруг в окно влетела огромная зелёная откормленная муха и без зазрения совести села мне на руку:
– Странно, а ведь это не простодырая муха из какого-нибудь Старо-Пердуново, а муха европейская, можно сказать коренная француженка, – пришла мне в голову совершенно абсурдная мысль.
Месье и завтрак ждали меня на открытой белой веранде утопающей в зелени. Я, смущаясь, села напротив. Как я буду с ним говорить, о чём? У нас ведь ничего общего! Месье мне ободряюще улыбался, предлагая выбор между кофе, белым и красным вином. Мягко, почти шёпотом спросил:
– Кофи? Уайт вайн о ред?
Я выбрала белое вино, чтобы хоть немного расслабиться. Месье кивнул Себастьяну, исполняющему в доме всю мужскую работу, и тот налил мне половину бокала. Но увидев, что я потянулась за куриным крылышком, остановил мою руку и на стол подали белую рыбу в фольге.
Так я получила первые познания аристократических закидонов Месье: рыбу к белому вину, а мясо к красному, и ни-ни по-другому. Вторым уроком было то, что охлаждать можно только белое вино и Шампанское. Когда я однажды засунула в холодильник какие-то две элитные бутылки с «красненьким», Месье так орал, что думала, лопнет от злости.
Да, это потом мне стало ясно, как сильно Месье пытался пустить мне пыль в глаза в это первое французское утро. Фонтан вообще включали лишь по великим праздникам, потому что воду экономили, будто это не Франция, а деревня посреди Сахары. И окно было открыто в то утро, вопреки моему желанию, с видом на идиллический пейзаж, главным образом затем, чтобы продемонстрировать бьющий фонтан. Именно для того чтобы я могла по достоинству оценить безграничную щедрость и доброту Месье. Но как только желаемый эффект был достигнут – и я, задыхаясь от восхищения отправилась на веранду завтракать, фонтан был немедленно отключен. В основном он служил местом купания для гостивших детей и собак.
Но вернёмся к эпохальному по значению завтраку. Почему он так важен, спросите вы? Ну, во-первых, он разительно отличался от всех остальных французских завтраков тем, что в честь важного гостя (меня) подавали и рыбу и мясо и всё что хочешь… а все остальные завтраки не отличались таким разносолом.
Везде, где бы ни было в семье аристократов с приставкой «де» к фамилии или в дальней провинции в самом захудалом фермерстве, на столе: кофе, тосты (сухари, подсушенные в тостере) или круассаны, к ним магазинный джем или шоколад. Причём шоколад кладётся сверху на хлеб и даже на булку, как бутерброд. Любишь – не любишь, хочешь – не хочешь, а вот тебе булка, которую зачем-то непременно принято размачивать, засовывая в кружку, отчего горький напиток становится ещё противнее из-за обилия в нём плавающих крошек. Жуй шоколад ломтями и намазывай сверху приторной патокой, но при этом изволь оставаться стройной, как велосипед потому, что по французским меркам это очень-очень красиво.
Ну, а самое главное, почему мне так важно, обратить ваше драгоценное внимание, на этот чёртов завтрак, это то, что мы с Месье стали общаться! Как и на каком языке спросите вы? Боюсь я не смогу ответить. Сначала на соединении «тарабарского» и жестов, потому что его так называемый «английский» звучал с таким жутким местным акцентом, что даже я – не ахти какой лингвист это понимала.
Поначалу мы рисовали друг другу на салфетках некие символы – иероглифы. Началось с того что Месье нацарапал на салфетке сердце пронзённое стрелой – знак понятный всем в мире, на что я сдержанно ответила ему кривовато улыбающимся солнышком.
Вскоре я адаптировалась к его интерпретации английского с нижне-нормандским. И мы бегло заговорили на какой-то жуткой гремучей смеси из неправильного «инглиша», обрывочного «френча», а также языков рук, глаз, интуиции и смекалки. Кроме нас самих, понять, о чём мы так смешно и эмоционально беседуем, не мог никто. А ведь, вы не поверите, мы целыми днями обсуждали совершенно разные темы: религия, политика, искусство, воспитание детей… спорили, доказывали…
Но, так или иначе, далее я не буду подробно описывать, как именно происходило наше общение, потому что для меня самой это до сих пор остаётся большой загадкой, а в диалогах постараюсь передать суть понятого с минимумом транскрипций.
Иллюстрация Александра Ермоловича
К оглавлению...
