«Одиночный шанс» (сборник рассказов) Фёдор Ошевнев

ВИРУСЫ

 

В подготовительной группе детсада прочли рассказ Льва Толстого «Лев и собачка». При обсуждении произведения дети назвали его главных героев и объяснили, для чего собачку бросили в клетку ко льву. Малыши удивлялись жестокости, порой проявляемой людьми к животным, и тому, что звери по-настоящему умеют дружить.

Наконец воспитательница спросила: 

– Кто как думает, почему умер лев?

Она полагала, малыши смогут додуматься до мысли, что лев очень привязался к собачке и, потеряв верного друга, погиб от тоски. Однако первый ответ оказался совсем иным. 

Алёша, у которого мама и бабушка работали врачами, заявил:

– Потому что вирусы надо вовремя лечить.

 

 

ВЕРУЮЩИЙ  БАТЮШКА

 

Плох тот диакон, который не мечтает стать священником, хотя упоминать и даже думать об этом среди церковников считается греховным. Мол, подобное самообольщение отнимает время, отпущенное Господом для спасения души.

Однако сын протоиерея одного из соборов южного российского города Владислав Кураков в глубине сердца мечтал. Собственно, будучи потомком духовного лица, он попросту не мыслил себе иной жизненной дороги. И еще характерно, что с раннего детства мальчик отличался глубокой рассудительностью. 

В первый раз в первый класс– в семьдесят восьмом году–он пришел, ведомый за руку не только матерью, но и отцом, тогда еще совсем молодым батюшкой, облаченным в рясу. И, разумеется, уже потому обратил на себя особое внимание– как своей учительницы, так и директора школы. 

Миновал месяц, и однажды она задержала Владика после занятий.

–Вот ты говоришь, что Бог есть, а наши космонавты, сколько ни летали, никогда его не видели, – авторитетно заявила она.– И почему?

– А для Бога космический корабль – это только малю-усенький из  многих-многих коридорчик. Потому они Всевышнего из него и не видят. И никогда не увидят, если еще и не веруют, – был неожиданный ответ.

Учительница сразу не нашлась как возразить и сухо произнесла:

– Иди…

С ровесниками мальчик держался несколько обособленно, полагая, что среди них он по-своему избранный. Но, когда требовалось постоять за себя, стоял, и до конца. Лишь изначально обязательно крестился. И одноклассники быстро усвоили: если уж он это сделал, быть битве серьезной… 

После школы – учеба в Ставропольской духовной семинарии. А перед самым поступлением в нее – так было угодно свыше – Владислав потерял мать. Она еще с детства страдала сердечной недостаточностью. И за год так и не смогла оправиться от обширного инфаркта, случившегося, когда сыну исполнилось шестнадцать.

В двадцать один год Кураков был рукоположен в диаконы. И во славу Господа начал путь служителя алтаря в старинном храме– небольшом и уютном, окрашенном в голубые тона, с шатровой звонницей и протяженным притвором, отделанным настенными росписями. Сам храм когда-то возвели на краю основанного задолго до революции кладбища. В середине тридцатых его полностью снесли и похоронили под масштабными производственными строениями. С тех пор об уничтоженном погосте напоминало лишь несколько давних могил, волею случая оказавшихся внутри церковного двора. 

Прошло немало лет, пока к ним неожиданно прибавилась еще одна.

Тогда по заданию настоятеля углубляли подвал под храмом (там новые шкафы по высоте не помещались) и случайно пробили внутреннюю каменную кладку, оказавшуюся перегородкой. За ней открылась потайная комната, на глаз три на три метра. Посреди нее лежали два скелета с простреленными черепами и в полуистлевшей казачьей форме. С погонами сотника и подъесаула – голубые просветы на серебряном поле, указывающем на принадлежность к войску Донскому. Убиенных перезахоронили в одной могиле и отпели. 

Случай этот произвел на Куракова весьма гнетущее впечатление: насколько же сугубо бесчеловечным надо быть, чтобы вершить казнь в святилище, под сенью креста! А семьи погибших явно остались в полном неведении их ужасной судьбы.

Однако сравнительно молодой еще на тот момент диакон в углу тайника углядел обрывки плотного картона: это оказались остатки паспарту – специальной картонной рамки под снимок. Куски его за без малого век сильно выцвели, приобретя коричневатый оттенок. Аккуратно склеив полосками скотча фото и вооружившись лупой, Владислав разглядел на нем семейный портрет. Сидящий закинув нога на ногу моложавый мужчина в казачьей повседневной форме имел ярко выраженные надбровья, крупный подбородок и широкие усы стиля «шеврон». Рядом, с ребенком полутора-двух лет на руках, наряженным в матросский костюмчик, стояла приглядная женщина. С овальным лицом, прямым пробором на идеально гладких волосах и косой, уложенной на затылке корзиночкой. Одетая в светлые юбку и блузку с богатой отделкой. 

На обороте снимка трудно прочитывалась чернильная надпись: «Дорогому супругу и батеньке Платону Акимычу от жены Настасьи и сына Димитрия. Станица Новойдарская 1914-го года 16-го ноября». Здесь же имелось мастичное клеймо мастера, заключенное в прямоугольник: «Фото В. Квасова».  

Пытаясь установить личность хотя бы одного из казненных, Кураков с благословения настоятеля обратился в епархиальный отдел по работе с казачеством. Сотрудники его связались с Новойдарской, и вскоре Владислав выехал туда на автобусе. Атаман тамошнего казачьего общества – дородный мужчина с погонами есаула – привел диакона к старейшему из жителей станицы. Владислав предъявил иссохшему древнему деду улучшенный фотошопом снимок. 

Долгожитель нацепил очки, подслеповато прищурился.

– Да это же… Это Дмитрий Забазнов, друг детства мой, и с родителями, перед тем как отцу его на империалистическую отправляться. Говорили, приезжал он, кажись, в шестнадцатом в отпуск. Уже в чине подъесаула, с двумя «георгиями». А потом без следа сгинул. Ну, я о ту пору мал был, сам его не помню. Вот фотография у тетки Настасьи точь-в-точь такая же под образами в рамочке висела. Упокоились они давно – и мать дружка моего, и он сам. С Отечественной-то с больными легкими вернулся. Всё кашлял, кровью харкал, потом исходил и едва за полста лет перевалил. Еле успел послевоенную дочку в техникуме выучить. Она сама, как на пенсию вышла, сразу к сыну в область и перебралась…

Дед взглянул еще раз на снимок, совсем по-детски шмыгнув носом.

– Чую, свидимся мы скоро, вышло и мое времечко. Эхх! Как и не жил…

Спустя несколько дней Кураков принимал в храме гостей: интересную пожилую женщину с прической а-ля Маргарет Тэтчер и розовощекого полнеющего мужчину лет тридцати. 

Возложив на казачью могилу охапку редких черных калл, таинственных и элегантных, потомки подъесаула отстояли панихиду, поставили заупокойные свечи, пожертвовали храму круглую сумму. И всё душевно благодарили дьякона за разгадку тайны их рода и обретение могилы предка.

А имя павшего за Россию его сослуживца так и осталось неизвестным…  

Кому-то из диаконов счастливится подняться рангом выше и стать священником чуть ли не на следующий день после первого рукоположения, а кому-то предстоит надолго задержаться на уровне низшего духовного сана. На всё воля Божия. Ну и людская тоже. 

Когда-то, в самом начале приснопамятной перестройки, несколько прихожан обратились к отцу Владислава: а не согласится ли батюшка баллотироваться депутатом в районный орган местного самоуправления, так сказать, самовыдвиженцем? Паства же, мол, и поддержит, и разрекламирует. Тогда протоиерей – скажем так, не очень продуманно – письменно испросил разрешения на это чуждое действо у каждого из постоянных членов Святейшего Синода.

Официального ответа ни от кого из них он не получил, но этот вопрос на заседании Синода разбирался, и в итоге священника едва не лишили сана (с перевесом в его пользу лишь в два голоса). Посчитали, что гордыня обуяла, раз в мирские дела ввязаться восхотел. А чтобы впредь всяк сверчок знал свой шесток, покарали, услав в далекий райцентр, в маломощный и скудный приход.

«Сын за отца не отвечает», – сказал еще до войны на совещании передовых комбайнеров товарищ Сталин, и эту знаменитую фразу немедленно и широко растиражировали советские газеты. Но последовавшие репрессии, увы, ее не подтвердили: в серпастом обществе ответ за родителя держать приходилось практически всегда. А священнослужителям – пусть даже и высокого сана– ничто общечеловеческое не чуждо. Вот потому-то, когда, не единожды за многие лета, на епархиальном уровне обсуждался вопрос рукоположения диакона Владислава, кто-то обязательно вспоминал: «Это ведь у него отца за малым не расстригли?»

И – общее резюме: «Пока подождем…»

К слову: хотя всякое сравнение и хромает, однако подобное поведение служителей культа отчасти походило на детскую склонность переносить личную неприязнь к какому-то учителю на его предмет.

«Всякая власть от Бога». Знаменитейшие слова апостола Павла. Библейская аксиома. Так что неупустительно исполнявшему свои, согласно сану, обязанности диакону оставалось только смиряться и терпеливо ждать… ждать… ждать…

«Летят года неуловимо, куда-то быстро вдаль спешат, торопят нас неудержимо законы Божии познать…» Отец Владислав даже и не помнил, где и когда прочел он эти бесхитростные строки, глубоко врезавшиеся в память. А года действительно летели… И вот уже минуло более двадцати лет церковной службы, близилась дата серебряной свадьбы – «окольцевался» Кураков еще будучи семинаристом, – и дочь, окончив вуз, невестилась, а младшенькие, мальчики-близнецы, доросли до старшеклассников, постаревший же отец теперь часто прихварывал. Склонный к полноте служитель подобрел, широкоскулое лицо его совсем округлилось, а вдоль развитого лба обозначились короткие морщины. Появились и вертикальные складки над основанием крупного, с маленькой горбинкой носа. Симптом зарождающейся аритмии сердца: у матери Владислава они после инфаркта были выражены особенно сильно.  

К этому времени засидевшийся в диаконах человек устал безропотно ожидать рукоположения, и его матовые глаза минорно взирали на белый свет. Нет, бунтовать он вовсе не собирался. Он просто устал…

И вдруг– исполнение давней, еще детской мечты, с которой человек с дошкольных лет следовал по жизни, произошло не во сне, а наяву!

Хотя, конечно, «вдруг» – сказано неточно: этому предшествовала беседа с архиереем, объявившим Куракову об избрании его для хиротонии, затем «ставленническая исповедь» у духовника духовенства, в заключение которой отец Владислав смиренно просил о даровании ему непорочного священства, последующее говение…

Августовским воскресным днем, на литургии святого Иоанна Златоуста, церемония рукоположения, внушительная и торжественная, наконец содеялась.

«Аксиус!» (с греческого: достоин) – произнес в завершение ее архиерей, а преклонивший колени теперь уже бывший диакон ощутил прикосновение благословляющей его десницы и под торжественное пение хора, трижды повторившего это восклицание, получил из рук владыки атрибуты служения священника: епитрахиль1, пояс, фелонь2, наперсный крест и Служебник3,отныне став иереем. Трепетно и с непередаваемыми словами чувствами поцеловал он каждый из этих символических предметов и невольно прослезился. Совершилось!

По окончании таинства не обошлось, конечно, без традиционного в таких случаях основательного застолья.

Впрочем, всё это было вчера. А сегодня утром новоявленный батюшка – пока еще в гражданском облачении – сошел  с маршрутки и без четверти  десять

шагнул на столь знакомый церковный двор. Перед центральным входом в храм 

привычно осенил себя крестом и прошествовал в отведенную ему келью, располагавшуюся в отдельно стоящем здании хозяйственных построек. 

Там вновь перекрестился: теперь на иконы, двумя рядами висевшие на дальней стене довольно просторной комнаты на три небольших окна, облачился в песочный подрясник и черные туфли и взглянул на часы – близилось время приема прихожан и других лиц. Попутно отец Владислав отметил: хотя отныне обязанности его стали иными, чего-то особенного, подспудно ожидаемого им в первый день своей службы Господу в новой ипостаси, вовсе не происходило.

Собственно говоря, а что именно следовало бы ожидать?

Ранее Куракову в подобных приемах напрямую участвовать не приходилось: не диаконовский это ранг. Вот молча слушать, как первый его настоятель ведет  беседы с людьми, мудрости набираться да стараться таковую перенимать – это, конечно, куда легче. А тут – за всех и вся в ответе сам. Потому и волновался иерей: а вдруг да с каким необычным вопросом обратится кто-либо? Впрочем, на крайний случай всегда можно посоветоваться с опытным батюшкой – именно он сегодня по графику был дежурным священником в храме и вел богослужения. 

Но никаких сюрпризов нынешний день пока не обещал. Прихожане испрашивали благословения на рождение отроча (ребенка) или на сдачу вступительных экзаменов в вуз, кто-то желал освятить квартиру, другой – икону, 

договаривались по времени о крестинах младенца, а пожилая супружеская пара наконец-то  надумала  венчаться.  Однако вот и  трагический  случай: «Батюшка,  у меня сын двадцатилетний разбился на машине, сейчас в реанимации в тяжелейшем состоянии. Умоляю: научите, что делать дальше?» 

И каждому надлежало разъяснить, дать совет, успокоить… 

Когда все просители наконец разошлись, отец Владислав вышел на церковный   двор: проветриться и обозреть,  всё  ли   на  храмовой  территории  в 

надлежащем порядке. Вскоре ноги привели его в маленький садик, в глубине которого располагались пять сохранившихся вековых могил и казачья, недавняя.

На одном из старых захоронений высился исполненный в неординарном, масонском стиле гранитный памятник в виде толстого ствола дерева с двумя отпиленными по бокам суками. Венчался он четырехконечным, из того же вечного камня, крестом. На срезах суков выбиты надписи: «Спаси, Господи, душу раба Твоего» и «Мир праху твоему», а в центре ствола – вырубленная ниша со стеклянной, в металлической рамке дверкой: под лампадку. Под нишей же красовалась ритуальная и опять-таки сработанная из гранита табличка, внешне походившая на старинную грамоту со слегка заворачивающимися краями. Текст на ней гласил: «Здесъ покоится прахъ раба Божьяго коллежскаго асессора И.А. Кафтановскаго, скончавшагося 25 апреля 1890 на 51 году».

– Здравствуйте, батюшка…

Отец Владислав повернулся влево: перед ним стоял маленький тощенький мужчина неопределенного возраста: то ли тридцать, то ли за сорок. Смущало сильно морщинистое и осунувшееся, плохо выбритое лицо. Но седина, даже на висках, вовсе не проглядывала. Серая рубаха, похоже, специально наполовину расстегнута, чтобы на хилой, но выпяченной груди хорошо был виден простенький нательный крестик. Очередной прихожанин? И следом мелькнула мысль: вот именно таких невзрачных мелкотравчатых мужичков на Руси издавна прозывали фуфлыгами.

– Здравствуй.

– Можно ли к вам обратиться?

– Обращайся, пожалуйста.

– Помогите, батюшка, чем можете, материально. Жена очень больная, после сильного инфаркта почти не ходит, только, пардон, до горшка. На лекарства бы…

Обычно священники денег прихожанам не дают, а советуют молиться, и Бог, мол, тебе поможет. Но сегодня иерей без раздумий решил сделать исключение: ведь послезавтра исполнялось двадцать пять лет со дня кончины его матери, слишком рано ушедшей в лучший мир, и от той же самой летально-исходчивой сердечной болезни, которой хворала жена просителя.

Отец Владислав молча достал бумажник и вынул из него единственную тысячную, оставив лишь три или четыре медно-стальных десятирублевика – чисто на проезд. Нет, дома-то еще деньги наличествовали. Но именно на эту имеющуюся при себе «штуку» Кураков сегодня вечером рассчитывал приобрести колбасы-ветчины-сыра-селедки на поминки.  

«Ладно, как-нибудь обойдемся. На благое дело ведь. Такой же страдалице, как и матушка была. А продукты… Что ж, в конце концов, еще завтра день будет, успеем закупиться», – подумал он.

– Спаси Господи, батюшка, за вашу доброту и помощь, – жадно цапнул крупную купюру тощенький. – Благословите на покупку лекарств.

– Бог благословит, – ответствовал иерей, и даже обещание-то не стал брать, что не на предосудительные дела благоподаяние употребится.

Проситель быстренько упрятал деньги во внутренний карман пиджака, для надежности еще и застегнув его на булавку. И вдруг, сверх всякого чаяния, произнес, указуя на гранитное «суковатое» надгробие:

– Батюшка, а ведь здесь мой родственник лежит.

– Откуда ведомо?

– У меня прабабка почти век протянула – и чудное дело: всё на своих ногах,– так уверяла, что это дед ее был. Только не родной, а двоюродный, родному-то он почти в отцы годился. Совсем пацаном меня сюда в церковь приводила и могилку предъявляла. Я это «дерево недеревянное» с закидонами,– кивнул тощенький на монумент, – по его кошмарности враз упомнил… – И неожиданно подытожил: – А прабабка до чего набожна была – прямо страсть!

– Уважения достойно, – заключил отец Владислав, изумившись: надо же, насколько тесен оказался мир поднебесный! Насчет «недеревянного дерева» и «кошмарности» он выговаривать не стал, памятуя, что горбатого могила исправит.

Удовлетворенный проситель для приличия потоптался еще с полминуты.

– Ну, я пойду?

– Иди с миром…

Тощенький скорым шагом удалился. А священник вновь воззрился на столь необычной формы памятник. 

«Видать, не из бедных покойный-то был, коль ему на этакую вычурность расстарались, – подумалось иерею. – Интересно, коллежский асессор – это высокий считался чин? Надо бы в Интернете глянуть… Полвека жизни… Немного, однако, он намерил. Удалось ли детей переженить? А собственно, были они у него? Одному Господу нынче ведомо... И сколь нагрешить успел и успел ли исповедоваться…Эх, жизнь наша скоротечная! Зато гранит второй век незыблем стоит. Но тоже: от всеобщего кладбищенского порушения лишь чудом уцелел…»

Кураков повернулся к соседствующей казачьей могиле: на деревянном кресте её теперь была установлена пластиковая, с окантовкой табличка  серебряного оттенка с черным текстом: «Подъесаул войска Донского Забазнов Платон  Акимович. 1889 – 19??» – и ниже: «Сотник войска Донского. Фамилия неизвестна». 

«Обидно: так второй офицер безымянным и лежит, – оформилась у отца Владислава новая мысль. – Тут атаман ничем не помог: видать, этот убиенный из другой станицы был родом. А из какой – опять только Господу известно. Но хотя бы останки теперь в земле покоятся, родственники же подъесаула уход за  последним пристанищем воинов блюдут. Вот совсем недавно опять каллы на могилу возлагали, панихиду заказывали».

Тут к размышляющему о телесной бренности и долговечности монументов подошла пожилая свечница, которая лет десять уж как работала в церкви.

– Батюшка, извиняюсь, у вас спросить можно?

– Спрашивай.

– Вот к вам сейчас мужчина такой мелковатый подходил, он денег просил?

– Да.

– И вы дали?

– Да.

– Ох, не на доброе дело он их у вас выцыганил!

– «Не судите, да не судимы будете». Он для больной жены, на лекарства.

– Батюшка, да он сроду никогда женат не был! Я ж его как облупленного знаю! По соседству живет. Бездельник и горький пьяница, креста на нем нет! 

– Так имелся ведь.

– Значит, для блезиру нацепил. Он в церковь-то и носу никогда не кажет! А тут – сподобился. Видать, узнал откуда-то про ваше рукоположение и момент выигрышный подгадал. В свою пользу. Ну а когда со двора-то поспешал, увидел меня у ворот, приостановился да и заявляет: мол, батюшка-то новый ваш – и дальше с издевкой в голосе, – сильно верующий оказался. Я ему: «Окстись, охальник, а каким же ему еще быть?» А этот алкоголик ухмыляется и ответно: «Да я в том плане, что всякому встречному-поперечному сразу-то верить не след». И помчался – небось до ближайшего гастронома, побыстрее зенки залить.

– Что ж… Бог ему судья, – только и вымолвил священник, разом ощутивший душевную смуту: ведь на чем удалось сыграть грешнику! На святом, на памяти о самом близком и родном человеке!

…Спустя двое суток, аккурат в день поминовения матери, свечница с утра вновь подошла к отцу Владиславу.

– Батюшка, можно обратиться?

– Пожалуйста.

– Помните, у вас позавчера мой сосед неблагополучный денег выпросил?

– Помню, конечно, – поморщился иерей: придумала же баба опять на больную мозоль наступить! И к чему?

– Ну так вот: не пошли они ему на пользу. Он в тот же день какой-то дряни паленой опился и к ночи помер. Сегодня похороны.

– Да-а-а, – поразился отец Владислав. – Надо же, насколько быстро его Божий гнев настиг. Господь ведь всё видит и никогда не бывает поруган.

Про себя же он подумал, что поскольку не признающих Бога и Он не может спасти, а в их числе и опочившего, то пусть останется это на Его воле. Другое дело, что дающий не во благо грех берущего разделяет. Посему помолиться за новопреставленного, в гибели которого, сам того не желая, оказался повинен, в любом случае необходимо. И хотя не дано понять, за что именно столь тяжко наказан, а с этим трагичным уроком как-то и дальше по жизни идти надобно.

 

1Епитрахиль – длинная раздвоенная лента, огибающая шею священника и соединенными концами спускающаяся на грудь. 

2 Фелонь – длинное широкое одеяние священника без рукавов, с отверстием для головы, вырезами спереди для рук,  украшенное крестами (крестчатая риза). Своим видом напоминает ту багряницу, в которую был облачен надругавшимися над ним воинами страждущий Спаситель.

3 Служебник – книга, содержащая основные богослужебные тексты, произносимые священником; непременный атрибут для совершения литургии.

 

 

ВОР У ВОРА

 

По иронии судьбы, улица 8-го марта в городе начиналась тюрьмой и заканчивалась кладбищем. А ровно посередине улицы дислоцировалась учебная часть, в стенах которой проходили службу начальник штаба «учебки», отъявленный матерщинник подполковник Стецько и командир батальона подполковник Кушаков, известный среди личного состава соединения прозвищем Ивэтом плане – за бытующую в его языке фразу-паразит.

Сейчас комбат по-хозяйски восседал за столом в одной из ротных канцелярий, а перед начальником вытянулся во фрунт настоящий хозяин кабинета – майор Чернышко.

–Ты, Василь, соображать должен, – издалека втолковывал комбат туповатому ротному, –  и в этом плане... На какой улице службу бдишь? То-то и оно, а женский праздник на носу. И к нему –  в смысле, не к носу, конечно, а к празднику – следует прибыть во всеоружии, то бишь, в готовности сервировать соответствующий стол. У меня же в этом плане двойная нагрузка: законную, чтоб ее, угораздило десятым марта уродиться. До скольких разов предлагал: девятым числом обе даты объединить – накося-выкуси по всей морде, и в этом плане. Любит, баба-дура, шик-блеск, кучу гостей понаприглашать, а предпраздничные заготовки все на мою шею пихает: мол, ты – мужик, добытчик и в этом плане... Короче: на мясокомбинате бывший прапорщик Ильинов комендантом пристроился – вот подвезло-то скотине! – и сейчас там какой-то комиссии аж с самых верхов ждут. Стало быть, надо на территории марафет навести, ящики поскладировать, и в этом плане. Вот, Ильинов десяток солдат на пару дней и просит. Расчет – мясом и на выбор: хошь – свинина, хошь – говядина. Диспозицию просекаешь? 

Кушаков плотоядно улыбнулся, представляя, как прямо со сковороды и величиной в половину ее, выкладывает на тарелку румяную сочную отбивную. Халявная еда – дело известное – и в мыслях втрое вкуснее кажется...

Приятные мысли спугнул голос просекшего диспозицию ротного:

– Товарищ подполковник, от мяса, конечно, грех отказываться, но как же учебные занятия? Ну, можно еще прикрыться, что боец, или, край, два у старшины вкалывают –  мол, срочная необходимость возникла, но целое отделение? Под какую марку прикажете отсутствие личного состава маскировать? 

– Тьфу, тоже, нашел проблему, и в этом плане! – возмутился подполковник. – Троих, скажешь, у меня приятель с городской администрации попросил: сестре вещи перетащить помочь –  на новую квартиру, стало быть, переезжает. Еще двоих, значит, директор музея забрал: перепланировка экспонатов, заодно и кости хренозаврам протереть. Даром, что ли, он нас бесплатно на экскурсии-то пускает? Кого-то, значит, в увольнение отправил – вроде бы престарелый прадед-участник войны неожиданно в гости заявился. Ну, про остальных сам докумекаешь, чего в этом плане сбрехать. Навар –  пополам...

Произнося последние слова, комбат подумал, что фиг он на самом деле мясо в такой пропорции разделит, ротный и третьей частью вырезки перебьется – получать-то ее на комбинате будет не он.

Чернышко для вида еще поупирался, а потом решительно произнес: 

– Лады. Рискнем. 

...Через контрольно-пропускной пункт десять рослых солдат, переодетых в подменное обмундирование и защитного цвета ватники, осторожно выводил самолично Кушаков. За квартал от части группу «украденных» для левой работы бойцов поджидал старенький автобус с мясокомбината. Парни оперативно запрыгнули в ПАЗик, и комбат облегченно вздохнул: лиха беда начало. 

Часом позже на мясокомбинате появился подполковник Стецько, лелеявший тайную мысль: через того же коменданта Ильинова решить личную мясную  проблему.

Старший офицер нетерпеливо озирался, стоя посреди просторного двора. Где же этот раздолбай? Каким он был, таким же и остался. Ух, и подфартнуло каналье, как козлу в огород пролезть... Нажрется спирта и колбасы на дармовщину, а потом дежурные по части жалуются: вечерами трезвонит на служебный телефон и представляется то командующим округом, то главой администрации и мозги полоскает. Да куда эта сволочь запропастилась? Мясо-то, хоть серпом по одному месту, позарез на праздники надо. Но не покупать же, коль есть возможность, с пользой к делу, солдат приспособить... 

Вдруг начальника штаба тронул за рукав шинели мелковатый мужичок в новом полицейском полушубке и богатой ондатровой шапке.

– Товарищ подполковник, так это вы – Кушаков с «учебки»?

– А в чем, собственно, дело? – вопросом на вопрос ответил Стецько, нутром почуяв неладное при одном только упоминании фамилии комбата. 

(Стецько с Кушаковым во время оно вместе заканчивали военное училище, и каждый из офицеров хорошо представлял, чем «дышит» его бывший однокашник. Друг друга они ныне люто ненавидели: комбат считал, что начштаба зажрался, поскольку не желает на равных общаться с бывшим соседом по койке в курсантской роте, а начштаба заявлял, что комбат всячески подрывает его авторитет, постоянно напоминая о совместных годах учебы и выставляя Стецько исключительно в невыгодном свете). 

– В том, что вы вот сегодня десять человек нашему коменданту выделили  для хозработ, так желательно, чтобы и завтра их же прислать. А то пока технику безопасности пройдут, да пока приноровятся, то-се... Лучше тех же, – был ответ. 

– Да-да, – сразу просчитал комбинацию комбата энша. – Я-то как раз и подъехал проверить насчет ТБ. Чтоб никакого травматизма и прочего... 

– Без проблем, – засуетился мелковатый. – Сейчас вас к ним и провожу. Абсолютно мирный труд. 

Узрев складирующих деревянные ящики нескольких солдат, Стецько подошел к немедленно принявшим строевую стойку воинам и поинтересовался: 

– Але, герои! А с какой вы роты, мать вашу так! 

– С четвертой, товарищ подполковник, –  ответили привычные к матерщине рядовые. 

– Понятно. А ну, блин, военные билеты сюда, живо!

Начштаба сложил в стопку десять истребованных краснокожих книжечек. И собрался, было, поднимать скандал: забирать «украденных» солдат и затем назначать служебное расследование по факту использования труда срочников в корыстных целях. То, что сам старший офицер  ранее собирался договариваться с тем же комендантом предприятия на ту же тему, значения ужене имело. Однакотут Стецько тронул за рукав шинели мелковатый. 

– Товарищ подполковник, так вы мясо когда забирать будете – сегодня или завтра?

Начальник штаба молниеносно оценил открывшиеся перспективы и объявил:  

– Хрен с ним, давай сегодня... – И уточнил: –  Сейчас. 

...Употребив поднесенный щедрой рукой стакан разведенного спирта, Стецько с трудом дотащил до своей служебной машины огромный пакет со свиной вырезкой. Второй пакет, с вырезкой говяжьей, волок мелковатый.

– Так, значит, товарищ подполковник, договорились? – на прощанье еще раз напомнил он. – Тех же людей, к тому же часу...

– Об чем разговор, твою мать! – легко пообещал удачно затарившийся начштаба.

Везя мясо домой, он смакующе предвкушал, как будет готовить разгромный приказ о наказании ротного и комбата, решивших «подработать» натуральным продуктом за счет рабского труда подчиненных. 

И подготовил. И немедленно представил на утверждение командиру полка. И подполковник Кушаков в тот же вечер схлопотал «строгач» по служебной линии. Комроты от наказания удачно отвертелся, написав в объяснительной, что «людей забирал старший начальник, а куда и зачем, мне не объяснял, я же обязан был выполнить приказ».

...Уже после объявления взыскания, оплеванный и пышущий злобой комбат ворвался в кабинет энша.

– Ну, какое ты дерьмо и в этом плане, я еще на первом курсе училища понял! – заявил Кушаков подставившему его однокашнику (курсантами они постигали армейские дисциплины в одном военном вузе.) – Ладно, черт с ним, с выговором, но ты хоть половину-то мяса отдай!

– Это какого еще мяса? – скорчил непонимающую физиономию Стецько.

– Такого! Которое ты домой увез – специально у твоего водителя узнавал!

– Хех! Нашел, кому верить: солдату! – усмехнулся Стецько. – А вот я, первый заместитель командира части, честью офицера клянусь, что ничего с мясокомбината не вывозил! Вопросы?

Ограбленный среди бела дня Кушаков зашелся в многоэтажных ругательствах, завершив их привычным: «И в этом плане!»

– Пшел на три буквы, на пять и к такой-то матери из кабинета! – не остался в долгу стукач. – Пррриказываю! 

Бывшие сокурсники материли друг друга отчаянно и долго. Затем комбат хлопнул дверью кабинета и ушел, плюясь ядовитой слюной.

После этого случая Кушаков дня три приходил в часть и покидал ее территорию через задние ворота автопарка, прячась от мелковатого мужичка с мясокомбината, скандалившего на контрольно-пропускном пункте и все пытавшегося прорваться к командиру полка. Однако Стецько строго-настрого запретил дежурным по КПП пропускать незваного гостя на территорию «учебки».

...А ругаться  мелковатый умел, как выяснилось, не хуже начальника штаба.

 

 

ЗААВТОРСТВО

 

– Все на месте? – спросил полковник Чаров, обводя собравшихся цепким взглядом. – Тогда... Кто вчера дежурил?

В кабинете редактора окружной газеты начиналась очередная летучка, на которой военные журналисты должны были дать оценку свежему номеру печатного органа штаба округа.

Обязательное присутствие всех пишущих сотрудников газеты на посиделках – так офицеры саркастически окрестили летучки – Чаров ввел сразу после прихода на редакторский пост. Раньше столь большим коллективом собирались редко, все проблемы, как правило, решала «святая троица» – ответственный редактор, его заместитель и ответственный секретарь. Чаров же решительно потребовал демократии, и нынче всяко журналистское перо начинало свой рабочий день с вычитки новой газеты, а на послеобеденных посиделках обязано было дать ее содержанию личную оценку. 

Напечатанное, однако, обозревали вяло. Ларчик здесь открывался просто: пока высказывания в целом совпадали с редакторской оценкой, Чаров с обманчиво-сонным видом сидел во вращающемся кресле, в тон кивая желаемым словам и лишь изредка подборматывая: «Правильно мыслите, государственно...» 

Но стоило полковнику услышать хоть слово, не вписывающееся в его позиции, как он уничтожающе вперялся в вольнодумца и с чувством изрекал:

– Неправильно мыслите, не государственно... Мало, похоже, я с вами занимаюсь общественно-государственной подготовкой... – И далее следовало нудное пережевывание смертельно надоевших сентенций.

При таком неизменном сценарии посиделок участники их, вполне понятно, старались воздерживаться от чересчур откровенных высказываний.

По традиции, первыми на летучках выступали дежурные по номеру. Вчерашний, майор Альмин из отдела пропаганды и агитации, привычно-бесцветно расставил акценты на всех полосах «боевого листка» – как иронично именовали газету в войсках – и неожиданно вернулся к первой странице:

– Впрочем, на зарисовке «В гости к правнуку» хотел бы остановиться подробнее. Здесь неординарный эпизод приезда ветерана-фронтовика в воинскую часть, где служит срочную его правнук, изложен буднично-серо, как говорится, не приподнят. Но это-то еще полбеды. Главное – вся дежурная группа пришла в ужас от вопиющей безграмотности автора...

Произнеся последнее предложение, Альмин  настороженно покосился на редактора. Нет, Чаров никак не отреагировал на критические замечания по материалу, сохранив сонный вид. Майор воодушевился и продолжил: 

– Столько было правки – целыми кусками! А стиль письма – ниже низшего, даже в «дивизионке» такого не встретишь! Я уж не говорю о деталях – эпитетах там и прочем.  Да, по моему глубокому убеждению,  автор просто не имеет морального права носить высокое звание военного журналиста! Ему вообще не место в газете!

Под раскритикованной в пух и прах зарисовкой стояла подпись капитана Олега Федорова, с полгода назад переведенного в штат газеты – редкий случай! –из строевой части, да еще и прямо с должности командира взвода. С Альминым вместе он теперь служил в «пропагандонском» отделе, где, по команде редактора, журналисты должны были умело представлять черное белым или хотя бы серым. Короче, так ловко врать, чтобы написанное, пусть в первом приближении, но походило на правду. Возглавлял команду «военных сказочников» подполковник Корявин – человек скользкий, старательно избегающий любых конфликтных ситуаций. Он уже с неделю находился в очередном отпуске, и обязанности главного пропагандиста временно исполнял тот же Альмин.

Когда он закончил обзор публикации, все журналисты некоторое время молчали. Дело в том, что майор почему-то нарушил неписаное правило газеты: обычно дежурный по номеру не оценивал материалы авторов из своего отдела. Применительно к зарисовке Альмин обязан был ограничиться стандартной редакционной фразой: «Это готовил наш отдел», анализировать же работу Федорова имели право – по желанию – другие журналисты.

«Почему нарушен привычный сценарий летучки? Почему не реагирует Чаров, и не его ли это идея расширения демократии?» – недоумевали присутствующие. Неловкую тишину, повисшую в кабинете, нарушал лишь доносящийся со двора сиплый лай типографского пса Гонорара...

Постепенно все ждущие взгляды уперлись в редакторское лицо. Полковник задумчиво катал остро очиненный карандаш по обширной столешнице, не спеша прояснять ситуацию. Но вот карандаш замер на темной полировке.

– Самокритика – это хорошо, – заговорил «царь и бог» газеты. – Особенно если бы вы, Александр Валерьевич, с аналогичной принципиальностью разбирали и собственные материалы. Они, смею вас заверить, пока тоже да-алеки от идеала. Одно мне неясно: как вы, сами будучи «на отделе», сию зарисовку к печати-то подписали?

– Не я, не я, – тут же открестился Альмин. – Это подполковник Корявин перед уходом в отпуск пропустил почему-то. Но тут случай беспрецедентный, вот я и... – Не окончив фразы, майор развел руками.

– ...решил отличиться, –подсказал замредактора полковник Аистов. – Зарисовка, конечно, проходная. Только мог бы и промолчать. Автор – коллега по отделу, журналист только начинающий...

– Значит, не мог, – с вызовом ответил Альмин. – Здесь дело принципа.

– Его-то ты как раз и нарушил, – подключился к разговору майор Бессонов из отдела боевой подготовки.

– А хоть бы и так, – пошел ва-банк «пропагандист». – И... что?

– Да напрасно... – только и ответил «боевик».

– Мне интересно иное, – приглушенно произнес начальник отдела писем подполковник Коломчук. – Во-первых, обсуждал ли до летучки Альмин с Федоровым его зарисовку?

– Ни словом, ни намеком, – пояснил бывший комвзвода, видя, что с ответом «принципиальный критик» не спешит.

– Вот это – совсем не здорово, – вклинился редактор. – Вас, товарищ майор, отнюдь не красит.

– Ладно, теперь второе, – вновь взял слово Коломчук. – Вчера дежурным редактором был ваш покорный слуга, так что правилась зарисовка на моих глазах, и насчет «целых кусков» Александр явно хватил через край. Так в чем же тогда «дело принципа»? Бей своих, чтоб чужие боялись? Тут ведь опосредованно и в адрес Корявина упрек: он-то, мол, начальник, куда смотрел?

– Согласен, не стоило так материал громить, – высказался следующим ответственный секретарь газеты полковник Передатько. – Ну, лобовой, ну, без «изюминок», так ведь нужный же по тематике...

– Ну и, может, хватит тогда над проходным материалом копья ломать? – предложил майор Дубцов из отдела информации. – Был бы смысл...

– Поддерживаю, – присоединился капитан Репьев из отдела авиации. – Я, кстати, об очерке Коломчука хотел доброе слово сказать...

Обсуждение номера продолжилось по накатанной колее.

Но вот редактор задал обязательный для финала посиделок вопрос: «Какие будут вопросы?» 

И к главному начальнику вдруг обратился сам автор «проходной» зарисовки:

– Товарищ полковник... мне можно? Понимаете, «В гости к правнуку» вообще-то писал не я, моего там одна подпись...

– Не понял… – насторожился Чаров.

– Да все просто. Фактуру по этому деду-ветерану я из командировки привез сверх плана. Доложил Корявину – тот сразу как насядет: срочно готовь зарисовку! Пришлось в субботу отписываться. Ладно... В понедельник, с утра, отнес я готовый материал Виталию Сергеевичу, а перед обедом он мне рукопись на стол – швырь! И без обиняков заявляет: это, мол, графоманское убожество, которому в мусорной корзине только и место! Спрашиваю: может, исправить как? Нет, шумит, бредятина подобного рода никакой правке не подлежит! 

– Так прямо и сказал? – удивленно перебил Передатько.

– Слово в слово, – подтвердил Федоров. – И вручил... целиком переписанный материал на ту же тему. Больше часа из-за тебя, говорит, бездельник, убил. Учись, как добротно писать надо! Немедленно перепечатай, не изменяя ни единой запятой, и сразу мне – я его уже в секретариате заявил! А с подписью, уточняю, теперь как? Оно ведь получается и не мое вроде, хотя фактуру-то я брал... Может, две фамилии поставить? Корявин наотрез – оставляй одну свою! Ну, мне чужого текста не надо. Забирайте тогда, говорю, вашу рукопись, а я свой вариант в мусорную корзину выкину, раз только там ему и место. Виталий Сергеевич прямо затрясся – и с шипением: «Ты – военный человек?» – «Так точно», – соглашаюсь. – «Что такое приказ – знаешь?» – «Само собой...» – «Вот я тебе и приказываю: немедленно перепечатать – и чтобы ни единой запятой! Не изменяя! И свою подпись! Исполняй!»

– Так. По-моему, это уже никому не интересно. Затянули мы сегодня летучку, пора по рабочим местам, – прервал исповедь капитана Чаров.

– Извините, товарищ полковник, – с внезапным упорством возразил Федоров, – но майора Альмина вы не перебивали, хотя он редакционное «вето» нарушил. Меня же лишаете возможности защититься.

– Ну, хорошо... – нехотя выдавил Чаров. – Закругляйтесь, только в темпе.

– Понял, – коротко ответил капитан. – Не пойму, убей бог, другого. Я ведь выполнил приказ начальника. Незаконный, но выполнил. И теперь меня, за чужие слова, – в грязь лицом! А все вроде как «не заметили»... Так будет ли Альмин и дальше настаивать, что подполковнику Корявину, с его двадцатилетним стажем работы в газете, в ней «не место»? Или, может, Александр Валерьевич сам не в состоянии отличить «добротный», как оценил себя сам наш общий начальник, материал от писанного стилем «ниже низшего»?

Федоров сделал маленькую паузу и подвел резюме:

– Угадайте с трех раз: какая версия – правда? Лично я думаю, Альмин пытался вытереть об меня ноги, дабы самому, за счет критиканства начинающего журналиста и псевдопринципиальности, сорвать мелкий политический капиталец...

Взоры офицеров разом переместились на вчерашнего дежурного. Уши его побагровели. Альмин нервно заерзал на стуле и неуверенно подал голос:

– Ну... Корявин, наверное, торопился перед отпуском...

– Врешь! – вспылил Федоров. – Он зарисовку в секретариат сдал и еще два дня на службу выходил! Не виляй! Говори прямо: нужно гнать Виталия Сергеевича из газеты в три шеи?

Сгорбившись, вцепившись ладонями в сиденье стула, «пропагандист» молчал, что-то очень внимательно рассматривая на полу у ног.

– Кгм, – наконец-то решил внести свою лепту в летучку начальник отдела культуры подполковник Розов. – У меня вопрос к тебе, Олег. Коль уж ты считал, что твой начальник отдал явно незаконный приказ, почему тогда ты его не обжаловал по команде? Взял бы да и написал на имя редактора подробный рапорт про заавторство...

– Благодарю за «отеческий» совет плевать против ветра, – с сарказмом ответил Федоров. – Обязательно применю в будущем. Альмина же предупреждаю: еще раз так подставит – не посмотрю, что старший офицер, – набью морду!

– Да я... я на тебя в суд подам! – с криком взвился со стула майор.

– Молчать! – властно приказал, тяжело хлопнув ладонью по столу, Чаров и тоже поднялся на ноги. – Летучка окончена! По рабочим местам! Альмин и Федоров – остаться!

Из редакторского кабинета еще долго доносился грозный рык. Однако бывшему дежурному по номеру лишь вскользь попеняли за нарушение негласной традиции, а львиная доля гневных упреков обрушилась на официального автора зарисовки. Главным аргументом был избран тезис, что, когда журналиста критикуют собратья по перу, он обязан со вниманием впитывать дельные советы и уж тем паче не переводить стрелки на начальника, выставляя того на посмешище.

По сути, Чаров Федорову вообще больше слова сказать не дал, а закончил многобалльный разнос угрозой, что, если подобное повторится еще раз, придется серьезно подумать, место ли капитану в редакционном коллективе.

Неделю после этих событий Альмин гоголем ходил по отделам и, раздуваясь от гордости, все толковал о своей принципиальности. Мало кто из журналистов соглашался с ним, но вслух предпочитали не высказываться. С Федоровым майор даже здороваться перестал. Офицеры друг с другом не разговаривали, впрочем, продолжая работать за соседними столами.

Однако скандальная история на том не закончилась.

Согласно графику нарядов, ВрИО главного «пропагандиста» вскоре вновь заступил на дежурство по номеру. Пока он вычитывал полосы, внося в них свою и редакторскую правки, Федоров корпел над новым материалом. К восьми вечера, когда в редакции, кроме него и Альмина, никого из офицеров уже не оставалось, майор отнес подписанную последнюю полосу в типографию и собрался домой. Но тут капитан неожиданно вышел из-за стола и ключом запер изнутри дверь кабинета. Альмин, оставив в покое шинель, выжидательно застыл возле вешалки.

– Ты... чего? – настороженно вопросил он.

– Разве не догадываешься? – с усмешкой просветил его Федоров. – Пора по счетам платить. За «принципиальность». Я ведь тебе обещал, что морду набью, а ты не вник, ходил по всем отделам и опять мне на голову ср...л.

– Ты со мной не справишься! – сорвавшись на фальцет, заявил майор и на всякий случай переместился за свой рабочий стол. – А за рукоприкладство под трибунал пойдешь!

– Так свидетелей нет, – уже без улыбки возразил капитан. – Мои показания против твоих будут, а презумпция невиновности сомнение всегда толкует в пользу ответчика.

– Я... я кричать буду! – с надрывом предупредил Альмин.

– Еще успеешь, пока лучше послушай. – И Федоров присел на край своего стола. – Не столь давно был я в командировке в… – офицер назвал краевой центр, входящий в округ.– Там, помимо других частей, ракетная бригада ПВО стоит. Вот ее замкомандира по воспитательной работе у меня и выспрашивал: какой это такой Альмин в газете служит? Не тот ли, что тогда-то ракетное училище оканчивал, да как имя-отчество, да не маленького ли роста? Когда же всё сошлось, сказал, что учились вы вместе, и ты на курсе носил прозвище Павлик Морозов, потому как всех ежедневно закладывал, и замучились тебе «темные» устраивать, да все без толку...

– Врет он всё! – даже не уточняя фамилии замполита, тут же отперся майор. – Давай открывай, иначе...

– Что «иначе»? – переспросил капитан и, встав со стола, принялся не спеша снимать китель и галстук. – Ори громче – может, вахтерша и услышит. Хотя с первого-то этажа до третьего, да через четыре двери, да при ее подглуховатости... Ты уж лучше защищайся. Мужик ведь вроде, твою мать...

С этими словами Федоров резким движением ухватил собрата по отделу за отвороты кителя и сильно дернул на себя.

– А-ай! – И Альмин распластался животом на столе. 

Следующим движением капитан подтянул майора ближе к себе, так, что ноги старшего офицера оторвались от пола. Пригнув Альмину голову, Федоров зажал его шею меж ног и вынул из брюк ремень.

– Тебя бить – только руки марать. Но высечь за подлость край надо. – И сложил ремень вдвое.

Порка сопровождалась грязной руганью и угрозами со стороны наказуемого. Альмин щипался и пытался оцарапать ноги Федорову, приглушенно вскрикивал: «Убью-у-у!» – и все добавлял экспрессивные словосочетания. Младший офицер во время экзекуции не произнес ничего, только в такт ударам с оттягом смачно хэкал.

Преизрядно исполосовав Альмину задницу, капитан наконец отпустил майора, который тут же, обежав стол, кинулся на обидчика с кулаками.

– Н-на! – встретил его Федоров сильным ударом ботинка в пах.

– У-у-у... – взвыл Альмин, складываясь пополам, и боком завалился на пол, прижимая ладони к ушибленному месту.

– Отдыхай пока, –подвел итог экзекуции Федоров. – Заодно и о жизни поразмышляй. Кто-то ведь и пришибить может за подлость.

– Всё равно ты сядешь! – всхлипнув, пообещал с пола Альмин. 

– Дурак! Хоть капля ума есть – промолчишь в тряпочку. А, впрочем...

Капитан обреченно махнул рукой и стал надевать китель.

ВрИО главного «пропагандиста» совету не внял: на следующий же день настрочил заявление в военную прокуратуру и рапорт на имя редактора. Эти документы позднее подкрепил копиями акта судмедэкспертизы...

Как ни старался полковник Чаров замять скандальный случай, ЧП получило широчайшую огласку в штабе округа и даже докатилось до Министерства обороны. Над выпоротым майором откровенно потешались; Федорова, не отрицавшего факта «ремнеприкладства», пугали тюрьмой, а у редактора с издевкой выспрашивали про «новые методы воспитания подчиненных», которые творческий спор решают столь нетривиально.

Ну, просто набей Федоров Альмину морду – скажем, по пьяному делу не поделив бабу или сто граммов на посошок, никто бы особо не удивился: что ж, дело житейское. Нет, наказали бы, конечно, и не слабо, но... Но – младшему офицеру высечь ремнем старшего, как нашкодившего пацана? По-озвольте, это уже нонсенс, а где его корни?

Их срочно пытались отыскать одни проверяющие за другими. Прилетали даже два полковника из Главного Политуправления Вооруженных Сил, пребывание которых на южной земле влетело редакции и лично Чарову в копеечку: столичные гости знали толк в хорошей выпивке и деликатесных закусках. Редакцию лихорадило, а редактор последними словами проклинал себя за то, что на летучке, решив «поэкспериментировать», сразу не заткнул рот Альмину, а потом – «из ошибочной демократии» – разрешил до конца высказаться Федорову. Нет уж, демократия истинно хороша, только когда она процветает по соседству, а в своем огороде сорную траву надо вырывать с корнем и немедленно.

И все же по-настоящему Чаров забеспокоился, лишь когда узнал, что капитану-бунтовщику всерьез собираются припаять статью 242 имевшего в то время силу Уголовного кодекса РСФСР «Насильственные действия в отношении начальника» (глава о воинских преступлениях), даже в части первой предусматривающую лишение свободы на срок от двух до десяти лет, а в военное время – смотри часть два – карающую вплоть до смертной казни. Руководителю, подчиненного которого осудят за такое преступление, однозначно потом будет очень трудно усидеть в собственном кресле. Редактор это прекрасно осознавал и потому спешно помчался на секретные переговоры с военным прокурором. 

Результатом их явилось рождение датированного задним числом приказа об отзыве из отпуска подполковника Корявина, отысканного и отобранного у родственников. При наличии «живого» штатного начальника проступок Федорова трактовался уже куда менее серьезно: как «нарушение уставных правил взаимоотношений между военнослужащими, при отсутствии между ними отношений подчиненности», статья 244 того же УК РСФСР. Нанесение побоев или иное насилие в этом случае наказывалось значительно скромнее – но, впрочем, тоже лишением свободы: на срок до двух лет.

Переквалификация майору Альмину крайне и абсолютно не понравилась. Он яростно протестовал и даже пытался продемонстрировать военному прокурору свою еще не окончательно зажившую задницу, но был с позором изгнан из служебного кабинета. В редакции вокруг «пропагандиста» образовался вакуум, а от подполковника Корявина высеченный поимел такую словесную выволочку, каковой в жизни еще никогда не заполучал.

Федоров пока числился находящимся в очередном отпуске и под подпиской о невыезде.

В конечном итоге на суде, напоминавшем фарс, капитан получил год лишения свободы условно и, разумеется, был спешно уволен из Вооруженных Сил. 

Альмину офицеры редакции объявили бойкот. Руководство печатного органа в нем участия как бы не принимало, но и не пресекало. Бойкотируемый немедля настрочил жалобу на имя командующего округа. Колесо проверок завертелось вновь...

Через какое-то время майора так-таки изгнали из редакции: от греха подальше, коллективу спокойнее. По нелепейшему капризу судьбы Альмину как-то удалось зацепиться в штабе округа: сначала числясь за штатом, а впоследствии, умелой лестью сумев втереться в доверие к высокому руководству, прорваться на должность военного цензора – человека, облеченного огромными полномочиями, одной из обязанностей которого являлось курирование окружной газеты.

Сколько крови попил бывший «пропагандист» из офицеров редакции за два года сверхпридирчивой цензуры, – не считано и не мерено. Особенно Альмин свирепствовал над статьями своего бывшего начальника, ставя бесконечные вопросы на полях материалов и отчеркивая красным карандашом целые абзацы, якобы содержащие крамолу.

Ходили слухи, что офицеры-журналисты однажды устроили цензору «темную», и только уже после этого он был срочно переведен в столицу – на учебу в военной академии.

О судьбе Федорова толком мало что известно: капитан запаса уехал из областного центра. Вроде бы на периферию, в Черноземье – на родину родителей.

 

 

ОДИНОЧНЫЙ ШАНС

 

– Хоть умри, а мусор чтоб сегодня вынес! – ультимативно заявила мужу, начинающему пенсионеру, Туманова, перед тем как покинуть зал перед сном. 

– Помирать нам рановато, – не отрываясь от плазменного настенного «Панасоника» – демонстрировался убойный триллер с колоритными героями, – машинально отозвался глава семьи и отхлебнул подостывшего крепкого чая. 

Сам мужчина носил фамилию Слепокур (имя – Александр), жена же его предпочла оставить девичью, заявив, что ни за какие сокровища мира не променяет ее на столь идиотскую. И напрасно жених доказывал, что его наследственное родовое наименование обозначает полевое растение, по-иному еще именуемое бархатной травой. Потому как всё покрыто густым войлоком, для защиты от жары или легких заморозков. Да еще и целебное: из листьев его готовят жаропонижающие отвары и мочегонные настойки, а из семян – эфирные масла для лечения болезней почек и противоотечный крем. 

– Не надо ля-ля! – уже перед самой свадьбой прицыкнула невеста всё по тому же поводу на суженого. – Моя фамилия – красивая, нежная, благозвучная. А твоя… Без комментариев! Или на браке ставим большой, жирный крест! 

Уже в семейной жизни она так и продолжала всегда играть первую скрипку. Вот и сейчас, ничтоже сумняшеся, схватила телевизионный пульт и ткнула на кнопку выключения «ящика». 

– Люся, ну ты что? – взвыл муж. – Я вынесу, вынесу… Сразу, как только фильм закончится…

– Не надо ля-ля! – не поддалась на уговоры жена. – Ты мне это еще вчера обещал! И что? И утром тоже забыл, когда на любимую рыбалку поспешал! А когда с нее почти пустой вернулся – только деньги на дорогу перевел, – я тебя опять просила. И что? «Устал, отдохну, я уже разулся, потом…» Поспал, пожрал –и сразу к родному брехуну!  А ведро – разуй глаза – уже с краешками! Мусор – это мужская обязанность! Я тебя у плиты плясать не заставляю! И стирать! И гладить!

– Люся… – попытался было вставить Александр слово в монолог жены. Куда там! 

– Застегни рот! Быстро оторвал зад от кресла – и вперед, с песнями! Заодно и  палочку здоровья на ночь на свежачке высмолишь, а то весь балкон никотином провонял! Только и знаешь, что в этот голубой унитаз тупо пялиться да перекуривать! – вконец разбушевалась женщина. – Бездельник! Давно бы хоть какую работу нашел – сколько можно на твоей голой пенсии перебиваться?!

– Так еще и двух месяцев не прошло, как я «большой дембель» отметил, – попытался воззвать к логике муж. – Ну будь человеком, дай досмотреть!

– Чем время тянуть, давно бы ведро в руки, «смело, товарищи, в ногу» и уже бы с чистой совестью назад вернулся! И не надо ля-ля! – завершила супруга разнос любимым выражением-паразитом, так-таки выгнав мужа в майскую ночь, к стоящим метрах в ста от пятиэтажки мусорным бакам.

Подходя к ним, Александр услышал звуки, чем-то напоминающие младенческий плач. Только определенно многоголосый. «Что такое? Неужели кто-то крохотного ребенка в отбросы выкинул? Да еще и  будто бы не одного…»  

Слепокур все же сначала опорожнил переполненное пластиковое ведро, а уж затем стал поочередно и с опаской заглядывать в контейнеры для отходов. В самом дальнем, полузаполненном и установленном точно под уличным фонарем, поверх мусора углядел раздербаненный ящик из гофрокартона, возвращенный к форме плоской развертки. Из-под нее-то и слышалось жалобное нытье. 

«Но если там действительно ребенок – так ведь не бросишь потом. Придется полицию вызывать да ехать к ним, допрашиваться, бумаги всякие подписывать… А вдруг попытаются виноватым сделать – с «ментов» станется, – так не лучше ли к телеку вернуться побыстрей?.. Да ну, что же я, нелюдь разве…» – подумалось Александру, и чувство милосердия, вкупе с болезненным любопытством, пересилило опасение влипнуть в нештатную ситуацию. Еще и нутром чуял человек: ну нет в контейнере никакого младенца, плачет там явно кто-то другой…

Утвердив возле бака перевернутое ведро, Слепокур одной ногой наступил на него и, ухватившись ладонями за край контейнера, приподнялся, стараясь не испачкаться. Разодранный ящик полностью на дне не умещался, изогнутым краем налегая на металлическую стенку контейнера. Александр осторожно приподнял  плотный картон: батюшки светы! Поверх мусора лежала большая плоская коробка, в которой копошились в ряд… один, два, три… восемь новорожденных щенков-«двортерьеров». Все черные, но с разного размера белесыми подпалинами – на мордах, спинах, лапах и даже у крайнего справа на хвостике. Кутята тыкались друг в дружку ярко-черными мочками носишек, сучили слабенькими лапками и дружно скулили, оплакивая свою безнадежную долю: едва появившись на белый свет, им вскорости предстояло погибнуть, так ни разу и не взглянув на божий мир еще не успевшими открыться глазами.

Слепокур на секунду и сам зажмурился. Ему разом вспомнились известные есенинские строки из «Песни о собаке»:

   

Вышел хозяин хмурый,

Семерых всех поклал в мешок…

 

Был ли свой хозяин у этих беспомощных существ? Но, во всяком случае, мать-то точно имелась. Где она? Погибла при родах, посажена под замок или  неизвестно в каком краю ищет свое потомство, как и есенинская сука, глядя «в синюю высь»? Кто-то ведь да принес собачат в многоместном картонном гробу на мусорку, которая вскоре превратится в их братскую могилу… И точно превратится! Засыпят поверх картона! До  какой же степени каменное сердце надо иметь?! Но чем можно сейчас  помочь несчастным? Ладно, хоть на время…

И Александр решительно, теперь не боясь замарать тренировочные брюки, полез в контейнер. Бережно подхватил тяжелую коробку с живым содержимым и установил ее на углу бака. Потом неловко перевалился через другой его край, а утвердившись на асфальте, опустил на него и щенят. Постоял еще с полминуты, наблюдая за ними, неумолчно жалующимися на судьбу-злодейку… И отошел, доставая из брючного кармана пачку мягкого «Космоса»…

Усевшись на лавочке перед подъездом – отсюда хоровой скулеж уже не был слышен, – Слепокур нервно дымил, поглядывая на яркозвездное небо. 

Сегодня большинство россиян способно отыскать на нем разве Большую Медведицу и Малую да еще как-то осведомлено о Полярной звезде. А вот наш герой в раннебрежневскую эпоху учился в школе с сильнейшим астрономическим кружком, в котором отзанимался лет пять. И даже старшеклассником сам подобрал оптику для домашнего телескопа системы Ньютона, успешно освоив затем методику визуальных любительских наблюдений. Уж кто-кто, а он-то знал, что та же Полярная звезда, как никакая иная, имеет еще и множество других имен: Опорная звезда, Прикол-звезда, Небесный кол, Золотой кол,  Северная, Северный гвоздь, Гвоздь земли, Привязанный конь, – дружно указующих на два ее главных признака: нахождение на полюсе и, следствием, неподвижность. 

«Близоруко астрономию как предмет «наверху» отменили, – дымя, размышлял Слепокур. – Теперешние дети устройства Вселенной совсем не представляют, и для них что планета, что звезда – всё едино. А вырастают – и в конец света верят, и в мифологическую Нибиру… Созвездий же – ни сколько их всего, ни названий – не знают, ни тем более  в каком уголке ночного неба какое искать… – Тут  Александр вспомнил об обреченных щенятах и ассоциативно стал высматривать на небосводе созвездия Большого Пса и Малого Пса. Нашел… – Что ни говори, а очертаниями Большой Пес и точно собаку напоминает. Зато Малый, в котором без телескопов лишь две звезды и просматриваются, даже схематично на щенка не тянет. Никак! А поди ж ты: на древних небесных атласах, помимо самих обозначенных звезд, еще и графические фигуры созвездий изображали. И ведь додумались же, будто бы оба пса сопровождают охотника Ориона… М-да-а, даже небесным тварям, выходит, хозяин требуется, а что уж тут говорить о земных животинах? И все же: чем им, дворнягам, только что народившимся и скоротечно очутившимся  на краю гибели, еще могу помочь?.. Нет, гамузом – никак. Разве…»        

Затушив остаток сигареты, Слепокур поднялся с лавочки и вторично направился к мусорным бакам. Там снова с болью обозрел  уже знакомую картину возни новорожденных щенят, а потом взглядом выбрал одного: покрупнее и со светлым пятном на левой стороне лба. 

«Это у кого же из классиков рассказ такой есть – «Белолобый»? – так и не вспомнил Александр. – Получается, выиграл ты, счастливчик, свою главную лотерею: жизненную. И вы уж простите-прощайте, остальные братья и сестры наши меньшие-хвостатые, – ну не могу я всех вас один забрать. Никак. Тут и с единственным-то заварушная ситуация грядет. Но только на сей раз у нежнофамильной нипочем «Не надо ля-ля!» не прокатит. Болт ей по всей морде лица! Хоть раз в жизни, а на своем настою…»

В соседнем контейнере – с крупно намалеванной на нем надписью мелом: «Твои желания» – Слепокур высмотрел подходящий кусок оберточной крафт-бумаги «Крафт» – плотной, бежевой.  Бережно застелил им мусорное ведро и перенес туда Белолобого, который, ощутив прикосновение рук человека, враз понятливо перестал скулить. 

«Ох и намыкаюсь я с тобой, лотерейный! – оформилась у спасителя новая мысль. – Тебя же пока только через соску кормить, а позднее в частный дом пристраивать проблема по-любому назреет. Для квартиры-то ты уж точно не ко двору:  не из комнатно-декоративных ведь. Ну ничего, пожуем – переживем…»

И, бросив последний, сострадательный, хмурый и виноватый взор на бесшансовых щенков, зашагал  к дому, навстречу не просто скандалу, а грандиозному скандалищу.     

 

 

«ТРЕХЛИТРОВАЯ» ЖЕНА

 

– Да больно же, ирод проклятый! Пусти, отпусти! Люди добрые, спасите, помогите! А-а-а! – прорезали октябрьским воскресным утром захламленный станичный двор отчаянные женские крики.

Они-то и разбудили сладко посапывавшего – по случаю выходного – на старой металлической кровати с никелированными шариками, венчавшими высокие спинки, лейтенанта Алексея Нартова. Он вот уже третий месяц снимал флигелек у молодой супружеской пары. 

 «Опять Борька уже с утра нажрался и жену гоняет, – понял молодой офицер. – У-у, алкаш чертов…»   

Рывком отбросил одеяло, сел на кровати. Натянул трико, нащупал тапочки… А со двора меж тем продолжало истошно нестись:

– Помогите же, хоть кто-нибудь! Ой-е-ей, б-о-ольно!

Тут мольбу перекрыл мужской рев:

– Заткнись, сука! А то вообще убью! Бу-удешь у меня знать, как гулять и концы в воду прятать!  

Алексей накинул рубашку, не застегивая ее; толкнул входную дверь флигелька, выскочил наружу. Так и есть: во дворе пьяненький Борька, намотав на руку богатую косу жены Марины, с наслаждением таскал согбенную нареченную по сложной траектории. А поскольку действо сие время от времени повторялось с завидным постоянством, Нартов не стал попусту тратиться на слова, а подскочил к распоясавшемуся мужику и разом завернул ему левую, свободную руку за спину.

– А ну, отпустил ее, быстро! – скомандовал Алексей. 

Борька вынужденно подчинился. Освободив волосы, Марина сразу замолчала и на всякий случай отбежала поближе к двери флигелька. 

Зато плененный муж ее возмущенно возопил: 

– Ты-ы-ы! Ты кто такой – мне руки крутить? Она моя законная! А ты сей же секунд вещи собрал! Проваливай! К энтой матери! Да больно же, падло!

Поскольку «проваливанием» с занимаемой жилплощади хозяин пугал квартиранта чуть ли не еженедельно, очередную угрозу Нартов всерьез не воспринял. Но Борьку таки удерживать перестал. Чем, как ни странно, распалил того вдвойне. 

– Все! Хана! Уходи! Убирайся! – возбужденно орал он, отшагнув на всякий случай подальше от квартиранта, и даже неловко подпрыгнул, тыча рукой ему в сторону ворот. – Ты мне праздник испоганил! – Секунду подумал и добавил, разделяя слоги: – Про-фес-си-ональный! – Затем перевел указующий перст на жену. – А ты, с-сука, живо в дом! Ну! Я т-те там покажу… небо в алмазах!  

– Никуда я с тобой не пойду! – со слезами запротестовала Марина. – Опять драться будешь! Проспись сначала!

– Как это? – изумился Борька. – Ты мужняя жена! Быстро марш в дом, голодранка хренова! А ты, гад, – из дома! – снова перенес он словесный огонь на квартиранта. – Собирай манатки! 

– Слышь, буянить-то прекращай! – прикрикнул Алексей. – И обзываться! Тоже, герой: залил зенки спозаранку – и жену ни про что колошматить! А вот если она сейчас куда надо заявление отнесет? Про пятнадцать суток забыл уже? Повторно-то не на полмесяца – на все полгода законопатить могут! 

– С-сука… – сразу сбавил обороты хозяин дома. – Я ее не за просто так! Гуляет она, сволочь! Гуляет! 

– С кем? – не выдержав, с отчаянием выкрикнула Марина. – Где, когда? Ты меня хоть раз ловил?

– Еще пойма-аю… – буркнул Борька. – А тебе, – и он еще на шажок отступил от офицера, – повторять не буду: уматывай с хаты сегодня же!

– По закону ты за месяц меня предупредить должен, – не согласился тот. – Вот через тридцать дней и поговорим. А сейчас – шагай, проспись. Иначе ведь действительно участковому стукануть придется.

– Законник какой, смотри, выискался… Защитничек хренов… Праздник испортил… – уже не столь агрессивно протянул флигелевладелец, даже и по сильной пьяни понимая, что стучать на него в милицию никто не пойдет. 

Это ведь когда он месяца полтора назад вот так же, на дворе, жену уму-разуму учил, мимо как раз участковый инспектор капитан Богатырев на «уазике» проезжал. Фамилии внешность соответствовала. Услышал истошные крики, споро отреагировал на них, как по должности и полагалось. Вот угораздило же его именно в тот момент поблизости оказаться! Блин горелый! А Марина своего благоверного тогда еще всяко защитить пыталась, даже заявление в ментуру наотрез отказалась писать. Только толку с того, если Борька, по нетрезвости сразу не разобравшись, правоохранителю с разворота по мордасам двинул. Тот-то, понятно, даже и не поморщился, а вот для драчуна последствия оказались печальные: лишь при помощи дядьки, одного из местных руководителей, удачно со статьи соскочил.

– Хрен с вами; пойду действительно отдохну, – подытожил баталию горе-хозяин. – А ты, Маринка, лучше добром сознавайся, а то ведь ежели докопаюсь... И вообще: проснусь – окрошки с разварной картошкой хочу…

И гордо удалился в дом, почесывая бок и демонстративно хлопнув дверью веранды. Куда она, жена, на фиг, денется? Придет, голубушка. На коленях приползет, детдомовская голь перекатная… 

На кухне прикинул на глазок остаток самогона в бутылке – с полстакана, маловато будет. Но что поделать, зато остатки всегда сладки – и со смаком выхлебал мутную жидкость прямо из горла. Крякнул. Вух, хорошо пошла! Да прямо в трико и линялой футболке плюхнулся на расшатанную кровать-двуспалку: день утра мудренее станет…    

– Ну, Марина, что делать-то дальше будем? – обратился Нартов к женщине, затравленно уставившейся вслед удалившемуся мужу. 

Употреби тогда лейтенант единственное число глагола, спроси у нее: «Что делать б у д е ш ь», – глядишь, на той временной развилке жизнь выбрала бы для них, двоих, разные дороги. Но, угадав нотки сопереживания в голосе квартиранта, спасенная жалобно попросила его: 

– Алексей, можно я у тебя сколько-нибудь побуду? Домой идти страшно: он раз от раза, как выпьет, так все зверинее.

– А ты у тетки Дуни-то временно пересиди, – присоветовал было Нартов. 

– Нельзя мне к ней сейчас, – грустно пояснила Марина. – Борька ей в последний раз напрямую пообещал: учтите, Евдокия Спиридоновна, будете от меня, супруга законного, родственницу прятать – а там и родства-то у нас седьмая вода на киселе – так вот, грозит, вам крест: разведусь – и кормите тогда эту нищенку сами! У тетки же, извини, двое школьников на руках. Ну-тка, без мужика подыми! А так – глядишь, еще и чем сама им подсуроплю. Нет, не деньгами, конечно. Откуда? На огороде или хоть постираться-прибраться. Да и жить там, в одной комнатухе, в тесноте… Набедовались, на раскладушке на кухне спала. Спасибо еще, когда я после детдома ей на голову свалилась, приняла и чуть не полгода терпела, пока я замуж вышла. Опять и с работой какой-никакой подсобила… Уж лучше как-то здесь перемогусь. Должен же он когда образумиться?

– Это вряд ли… – помимо воли вырвалось у Алексея. – Горбатого могила исправит. – И сразу пожалел о сказанном, увидев, какая глубокая тоска обреченности разом омрачила красивое женское лицо. – Ладно, чего там, пошли, – грубовато пригласил он напросившуюся гостью во флигелек. – Только учти: у меня и угостить-то тебя особо нечем. 

– Да ничего, как-нибудь обойдусь, – уже с бодрой ноткой ответила Марина.

– Слушай, а чего он про какой-то праздник профессиональный толковал, я не понял, – поинтересовался Нартов. – Для блезиру, что ли?

– Как раз нет, – грустно улыбнулась Марина, входя во флигелек. – Сегодня День работника сельского хозяйства и еще какой-то промышленности. Во второе воскресенье октября отмечать положено. Борька загодя про это чуть не неделю долдонил.

– Вот даже как… – хмыкнул молодой офицер. – Выходит, обидел я его кровно…

– Да уж… – со вздохом согласилась Марина. Подошла к небольшому настенному зеркалу и стала приводить в порядок толстую косу.

Алексей сунулся в холодильник, добыл тушенку, шпроты, сгущенное молоко, сыр и колбасу. Поставил на двухкомфорочную газовую плиту чайник, полез в пакет за хлебом.

– Не надо, зачем? – запротестовала женщина. – Давай просто посидим.

– Никак нет, – не согласился Нартов. – Раз уж оно так вышло, имеем полное право… Тем более, я еще не завтракал, да и ты, наверное, тоже. Так?

– Ну, так. Может, тогда в погреб во дворе сбегаю? За огурцами-помидорами солеными. Сальца опять же – там оставалось еще в кастрюле...

– А вдруг он в окно следит? Только на дополнительные неприятности нарвемся…  

И вновь лейтенант употребил множественное число глагола…

Мужчина и женщина позавтракали, и, на удивление, даже с аппетитом. А что? Алексею – двадцать три, Марине – двадцать один. Молодые организмы витаминов требуют. Ну а пока наши герои заканчивают трапезу – кто чаем с лимоном, кто кофе со сгущенным молоком, познакомим читателей с ними поближе. 

Начнем с сильного пола. Лейтенант авиации Нартов Алексей Александрович. Уроженец одного из райцентров Липецкой области. Там же окончил десятилетку и за компанию с лучшим школьным другом Виталиком Есауловым поехал штурмовать Ульяновское высшее военно-техническое училище: как раз в том две тысячи пятом оно вновь обрело самостоятельность, распрощавшись со статусом Ульяновского филиала военной академии тыла и транспорта. Конкурс в УВВТУ друзья выдержали без особых проблем и в июне две тысячи десятого в числе середнячков окончили вуз, овладев специальностью «обеспечение и применение ракетного топлива и горючего». 

Дальше пути их разошлись: после отпуска – первого, отгулянного уже в офицерских погонах, – Есаулова направили под Екатеринбург. Нартову же по распределению выпала глубинка Ростовской области, летный полк, базирующийся в степи, откуда до близлежащей станицы было километров десять, а до райцентра – так все тридцать с гаком. Назначенный помощником начальника службы снабжения горючим, он с ходу принял на себя все «тяготы и лишения» повседневной службы. Как на грех, в полку неоправданно затянули с капремонтом офицерского общежития, так что Алексею сразу пришлось искать себе временное жилье в станице, а потом оттуда на службу – порой ранней ранью – добираться на стареньком мотоцикле. 

Зеленый «Восход-3М» еще девяносто пятого года выпуска, но вполне исправный и даже ухоженный, Нартов всего лишь за три тысячи рублей приобрел у начальника вещевой службы полка, увольнявшегося на пенсион и переезжавшего в город своего детства. Тем паче, на бензинчик для мотоконя, учитывая занимаемую должность, и тратиться не приходилось. Нет, в перспективе зимой на двух колесах, конечно, особо не поездишь, но зам командира полка по тылу клялся и божился, что ремонт общежития завершат еще до декабря.  

На квартиру к Борьке Алексей попал отнюдь не случайно: адрес ему по прибытии в полк в штабе дали. 

Когда лейтенант открыл калитку, прятавшуюся посреди давно не крашенного забора, хозяин домовладения, одетый лишь в синее трико, сидел на ступеньках крыльца и ожесточенно смолил «Приму». На пальцах левой руки читалось некачественно татуированное «Боря». 

– Вечер добрый, – поздоровался офицер.

– Ночь покажет, добрый он или хрена с два, – отрезал курящий.

– Что так пессимистично? – поинтересовался Нартов.

– А чему радоваться? Конец света на горизонте. И если, к примеру, Земля изнутри вулканами не взорвется, так инопланетяне в рабство возьмут. По ящику уже сообщили – три огромнейших корабля к нам летят: два круглых и цилиндром, – пояснил хозяин, затянулся и продолжил: – Или этот… астероид с Эльбрус величиной на полном скаку по Америке долбанет, а нам до самой ж… тоже аукнется. Третья термоядерная опять-таки возможна. Да мало ли… 

– Хм-м… Это у вас в станице что, все так информационно продвинуты? И глобальными проблемами человечества озабочены? – удивился Алексей.

– А то! – довольно осклабился Боря. – Мы здесь, понимаешь, отнюдь не лаптем щи хлебаем… 

– Понял. Только вот с эдакими воззрениями впору веревку с мылом прикупить. Да подходящий крюк высмотреть, потолщее, – едко сыронизировал лейтенант.

– Ну, это уж ты шалишь. Это ты давай сам… шею намыливай, – загоготал собеседник, затянулся и щелчком отправил незагашенный окурок в клумбу под окном веранды. – Пущай цветики тоже подышат, я не жадный… Ну что, поди на квартиру устраиваться пришел?

– Да. А как вы догадались?

– Я здесь родился и вырос, – со значением пояснил хозяин, лениво поднялся на ноги и сладко, с хрустом потянулся. – А полк летный рядышком испокон веков разбит. Так что уж как-нибудь служивого и по «гражданке» отличу. Опять же срочную недавно оттарабанил…  

– Ясно. А что насчет жилья-то? Имеется?

– Какой ты быстрый, однако. Спешка нужна только при ловле блох. Или когда чужую жену трахаешь, а муж в дверь ломится, – озвучил хозяин избитую поговорку. – Колись: ты офицер или прапор?

– Существенная разница? – усмехнулся Нартов.

– Имеется. Не терплю «кусков». Из личного опыта, понял? Так что ежели ты – он, то давай, дергай сразу.

– Ну, лейтенант я, – нехотя признался Алексей, хотя почувствовал уже неприязнь к собеседнику. – Помощник начальника службы снабжения горючим.

– Нос в мазуте, зад в тавоте, но служу в воздушном флоте! – неожиданно продекламировал хозяин и вновь загоготал.

– Это вы еще откуда… наслышаны? – удивился офицер.

– Да все оттуда же! Я срочную служил именно на гесеэме. Только, конечно, за тысячу кеме, в Сибири. Понял, зад в тавоте? Да ладно, ладно, не куксись. Давай, проходи. Вон он, флигель-то. С газом, с отоплением и даже с раритетной мебелью. Койка там дедовская еще. Он ее после войны на трофейные камни для зажигалок выменял. Целый вещмешок из Берлина приволок! По тем временам – состояние! Да, кстати. Меня Борисом зовут.

– Уже прочел, –  кивнул Нартов на татуированные пальцы собеседника. – Алексей. 

– Значит, будем знакомы, – протянул хозяин загрубелую ладонь. 

Мужчины крепко поручкались, проверяя друг друга на силу. И пошли смотреть сдаваемое жилье…

Столковались быстро – Борис цену не заламывал. Но задаток попросил: хотел быть уверенным в квартиранте.

– Можешь хоть сию минуту располагаться, – радушно пригласил он. – Попервости Маринка, супружница моя, бельем обеспечит, а потом простынки-наволочки с полка возить будешь. У нас все так делают, кто жилье снимает.

– Это я понял, – согласился Алексей. – Только как же мне завтра к восьми утра на службу попасть? Автобус рейсовый до полка вряд ли ходит… 

– Я тебе велосипед напрокат дам, – расщедрился Борис. – Машина заслуженная, на внешность не гляди. По сезону даже в райцентр на ней мотался. Давненько, правда, еще до армии.

– А теперь? Совсем велосипед не нужен?

– Теперь у меня завсегда железный конь под задницей. 

– В смысле?

– Э-э, да у тебя мозговые подшипники туго проворачиваются. Трактор, понял? «Беларусь». Почти танк! В СПК «Кавказ» на нем впиливаю. Слыхал? А-а, откуда – ты ж только приехавши. Между прочим, дядька мой, младший материн брат – царство ей небесное, – председателем там, и вообще: кооператив этот с нуля и создал. Ладно, сейчас пошли, пошамаем. За счет фирмы. Маринка должна уже картошки нажарить. Да по стопарику свойской – чего на магазинную тратиться: самогончик вдвое дешевле, места только знать надо. 

– Да оно как-то не хотелось бы с утра, с перегаром, на построение…

– Не боись, сто раз выветрится! Ты закуси поплотнее: картошечка, огурчики, сальцо, грибки… А может, борщичка со сметаной хочешь? 

В общем, остограмиться по солидному поводу новоселья пришлось.

За ужином, сервированным прямо на дворе, в беседке, Нартов впервые увидел жену Бориса – Марину.

…Невзрачно одетая девушка с роскошной темно-русой косой в станице появилась три года с небольшим назад. Она приходилась троюродной племянницей Евдокии Спиридоновне Хохлаткиной, вдовствующей уже несколько лет (муж на Пасху опился самогоном) – болящей предпенсионерке, обзаведшейся детьми нежданно-негаданно только в возрасте под сорок. В станице болтали, что нагулянные они: не могло у законного супружника Спиридоновны потомства быть вообще, но ведь со свечкой в ногах никто не стоял. Да и походили наследники на покойного ныне отца явно. Теперь старшенькая, отличница, училась уже в одиннадцатом классе, куда ездила в райцентр. Младший, сынок-сорвиголова, кое-как обозначал учебу в девятом. А тогда, летом две тысячи седьмого, Маринка, угодившая в детдом в трехлетнем возрасте (родители не выжили после автомобильной аварии), сама только окончила школу. И приехала к единственной известной ей родственнице. Они своеобразно переписывались: на ежемесячные послания Маринки Евдокия Спиридоновна отвечала скупыми текстами открыток – на наиболее значимые праздники, – но навестить племянницу так и не сподобилась ни разу.

Соответственно, не очень-то обрадовалась и ее приезду. Однако, быстро углядев, что та – девка работящая, безотказная и скромная, приняла-таки в дом и не прогадала. С работой тоже разрешилось как нельзя проще: заведующая единственным детским садом в станице была школьной подругой Хохлаткиной. А тут в садике как раз освободилось место нянечки, ну, Маринку на него и пристроили. Да как славно! Заведующая нахвалиться не могла.  

И все бы хорошо, однако на девушку быстро положил похотливый глаз начинающий тракторист местного СПК Борис Провоторов. Он молоко в детский сад по утрам привозил – вот и углядел симпатичный объект. Не раз и не два пытался Марине свидания назначать, на танцульки в клуб приглашал, ну и прочее… А поскольку избранница бурных чувств ухажера никак не разделяла, все больше после работы поспешая домой, крепко озлился. И однажды, употребив для храбрости, отследил недавнюю детдомовку вечером на краю станицы, у озера, куда та прибегала ополоснуться в укромном местечке, да и взял ее там насилком. 

На крики о помощи прибежали двое местных рыбаков, проплывавших поблизости на лодке. Они буквально стащили озверевшего Провоторова с потерпевшей. В итоге на Бориса завели уголовное дело. И единственное, чем смог тогда ему помочь почти всемогущий, по сельским меркам, дядька, –  посоветовал попытаться загладить вину, предложив потерпевшей руку и сердце. Согласиться на замужество Марине жестко указали тетка и завдетсадом.

– Ну, посадят его, ирода, так тебе что с того толку? – втолковывала Евдокия Спиридоновна. – С клеймом порченой век ходить будешь? А так стерпится – слюбится. Не век же тебе у меня в приживалках ютиться. Вон, свои как на дрожжах подрастают.      

– У Провоторовых дом хороший, хозяйство крепкое, – вторила завдетсадом. – Матери Борьки, конечно, палец в рот не клади, человек она скандальный, тяжелый; ну да уж зубы стиснешь, потерпишь. Глядишь – и она к тебе попривыкнет. Опять же и брат ее в станице если не первый, так второй после главы администрации человек. Не упусти свой шанс в жизни, девка! 

…Свадьбы как таковой не было. Расписались молодые в ЗАГСе, в райцентре, а потом тесным семейным кругом за столом в доме жениха посидели. Дядька его, правда, там объявился, японский обеденный сервиз «Yamasen» на двенадцать персон подарил. С элементами декоративного искусства Страны восходящего солнца. Пятьдесят пять предметов, стоимость – почти сорок тысяч «деревянных». Не то что Евдокия Спиридоновна – постельное белье да простенький отрез на платье. Ну, c затрапезницы какой спрос?

Отметим сразу: невестку свекровь яро невзлюбила. Не о такой паре для сына мечтала. Борис ее ведь поначалу после школы – при помощи дядьки, конечно, – в Ростовский институт народного хозяйства, поступил. Только быстро вылетел оттуда пробкой, на корню первую же сессию завалив. Лодырничал много, занятия пропускал. Это при том еще, что в учебе дубоват-туповат. Побездельничал дома полгода – от армии его, разумеется, «отмазали», – вторую попытку получить «верхнее» образование сделал. Тут уж он до конца первого курса продержался – и опять на экзаменах «не повезло». Один «хвост» за студентом с зимы числился, да два новых, да еще сильно нетрезвым на глаза декану уже в самом конце сессии попасться угораздило… В общем, вузовское начальство стало в позу, и даже приезд влиятельного родственника не помог: из института Провоторова вторично отчислили. 

Сильно тогда на безбашенного племянника дядька наехал.

– Пустоцвет ты, Борька, – заявил он ему при его матери. – Все на меня надеешься, что по-родственному твою жизнь так и буду устраивать. Баста, хватит! – и крепко саданул ладонью по обеденному столу, застланному чистой клеенкой. – Осенью в армию пойдешь; она тебя, мать родимая, хоть чуток, а жизни научит. А там поглядим, стоишь ли третьего захода на «вышку» вообще. Пока же хватит у матери на шее сидеть и гулевать чуть не до утра, а потом до обеда дрыхнуть. Тебя в школе на тракториста готовили? Вот и пойдешь ко мне общественно полезный труд осваивать – я как раз еще «Беларусь» навороченный прикупил, буквально вчера пригнали. И смотри у меня! – погрозил дядька нерадивому племяшу литым кулаком. – Не приведи, загробишь миллионную технику – так не семь, все семнадцать шкур спущу! Ты, сестра, лучше молчи и слез понапрасну не лей: дожалелась ужо, хватит!  

…А буквально через несколько дней, после того как Борьку оформили водителем новенького МТЗ, в станицу приехала Марина…

На срочную службу Провоторов был призван двумя месяцами позднее принудительного бракосочетания и свой священный долг Родине отдавал под Челябинском. В письмах же сыну изначально недовольная невесткой мать его усиленно муссировала тему: «А жена твоя, хоть я ее за руку так и не поймала, но сердцем точно чую: верности тебе не блюдет, гуляет напропалую…»      

Так и не изменив своего мнения по поводу «неблагонадежности» снохи, родительница Бориса скоропостижно скончалась почти сразу после его увольнения в запас: обширный инфаркт. Теперь молодые обитали в большом четырехкомнатном доме вдвоем – детей у них пока не намечалось, и глава семейства уже неоднократно высказывал по сему поводу свое мужское недовольство. Причем пытался связать эту тему с подозрениями о «гулевании» жены – мол, потому от меня и беременеть не желаешь…     

 И еще. В армии, особенно по второму году, учитывая специфику службы на складе ГСМ, Провоторов усугубил свое предрасположение к алкоголю. Дома же, за неимением спирта, в предостаточном количестве хлебал самогон. Правда, пока еще на работе держался, а вот после нее… Особенно раскрепостился, похоронив мать: ведь теперь появился железный повод к употреблению горячительного – все поминал ее чуть ли не ежевечерне. Ну а поскольку самогон хотя и дешевле магазинной очищенной обходился, однако в семейном бюджете дыру тоже пробивал немалую, Борис пораскинул мозгами и скатал на своем МТЗ в летный полк, объявив в штабе, что подыскивает квартиранта…

Итак, пока хозяин дома и флигелька отсыпался после утреннего возлияния, хозяйка и квартирант, завершив завтрак, продолжили общение. И не будучи по природе сильно красноречивым с женским полом, Нартов по ходу беседы неожиданно для себя рискнул почитать Марине собственные стихи.

 К сочинительству Алексей пришел на втором курсе. Можно сказать, совсем случайно. Тогда в военном вузе объявили конкурс на создание гимна училища, «наиболее ярко и правдиво отражающего специфику и героику профессии офицера, традиции Вооруженных Сил России, а также преемственность поколений защитников нашей необъятной Родины»… В общем, что-то в духе заслуженно подзабытого метода социалистического реализма. Нартов и за перо-то взялся разве что за компанию с лидерами своей группы, и в итоге у него родились следующие четверостишья:

 

Мы, гесеэмщики, воины тоже, 

Армии нашей частица родной.

Служба у нас хоть не очень пригожа,

Но по-любому главнее любой. 

 

Мы мирный труд Отчизны охраняем,

Страны огромной мы – надежный щит,

И хоть мы сами, признаем, не летаем,

Без нас самолет не полетит.

 

Масла с горючим – как кровь для человека,

Для всяких войск всегда они важны,

И пусть пройдет не меньше чем три века,

Мы снова будем в армии нужны!

     

Варианту Алексея сослуживцы прочили первое место. Но компетентное жюри (начальник училища, генерал, плюс четыре полковника, в число которых входил и имеющий филологическое образование) решило-таки отдать пальму первенства поэту-профессионалу, которого подрядили для подстраховки: а вдруг из курсантов никто ничего путного не родит? 

Мэтр свой гонорар честно отработал, хотя предъявленный им текст оказался пусть и правилен со всех сторон, но написан без душевного тепла, легко угадываемого в сочинении Нартова. Однако тому попеняли на сбой ритма и сомнительное сравнение. Впрочем, единогласное второе место – тоже неплохо. Что и подтолкнуло будущего офицера пополнить ряды служителей музы Евтерпы, поскольку и в дальнейшем он сочинял стихи единственно военно-патриотической тематики. 

И сегодня, добыв с полки заветную общую тетрадь, куда переписывались беловые варианты новых произведений, Алексей смущенно прокашлялся и, сначала робко, а потом все больше воодушевляясь, стал декламировать их гостье, которая восторженно прослушала содержимое тетради от верхней крышки и до последних, пока чистых листов. Еще бы: лично ей никто никогда в жизни не читал собственных стихов! А классическую поэзию она уважала. Особенно Есенина и отдельные вещи Бунина (скажем, то же «Слово»): в детдоме преподавательница русского языка и литературы свой предмет и знала и с неослабевающим интересом умела преподнести… 

Нет, конечно, так или иначе прославляющие армию и пропагандирующие военную профессию стихи Нартова всякий изощренный литератор забраковал бы на корню, обвинив в неумеренном пафосе, беспомощности стиля, менторстве, обилии штампов, а уж по части теории стихосложения вообще бы разгромил. Но Марина уловила в услышанном в первую очередь сильные, а порой даже поразительные по искренности чувства.   

– И это все ты сам? – задала она риторический вопрос, когда Алексей наконец бережно закрыл толстую тетрадь в ярко-красном переплете.  

– Разумеется.

– Ой, какой же ты, однако, молодец!

– Скажешь тоже…

– Нет, правда! Вот никогда бы не подумала…

– Эй, шалава! Да ты точно совсем обнаглела! А ну, бегом в дом, к плите! Я жрать хочу! – заорал проспавшийся Борька, возникший на пороге флигелька, и с появлением в дверном проеме небритой оплывшей физиономии разом канула в небытие вся романтическая обстановка домашнего литературного утренника. 

На какую-то секунду наступило напряженное молчание. Нарушил его опять-таки Борька:

– Ну, так… Если сейчас, с-сука, домой не пойдешь – вон Бог, а вон порог! Можешь к Спиридонихе уматывать, только с концами! Безвозвратно! В ногах потом будешь валяться – не приму! А ты, Лешка, начинай другое жилье подыскивать. Таких наглых квартирантов… да за любую цену не потерплю! Ишь, голубки какие, сидят друг против друга, воркуют! А сами, может, уже и переспали… Ну? Чего языки в ж… позасовывали? Нечего сказать?

–  Дурак ты, Борька, – не нашел ничего лучшего возразить Нартов. – Я ее и пальцем не тронул. Лучше еще поспи – может, тогда окончательно протрезвеешь.

– Я никуда не пойду, – заявила побледневшая Марина. – Если хочешь – можешь на развод подавать. Довольно ты моей крови попил… – И обидчиво поджала губу.

– Ой-ей-ей, «крови»! – передразнил Борька. – Я что, вампир, или как? 

– Энергетический, – уточнил Алексей. – Я тебе уже говорил и повторяю: до каких пор бабу мучить по-пустому будешь? Другой бы жил да радовался: ведь красавица в жены досталась! (При этих словах Марина потупила взор и моментально покраснела, невольно затеребив кончик косы.) А ты со своей идиотской ревностью – и на абсолютно пустом месте! 

– Молод еще меня жизни учить! – рявкнул Борька. – Тоже, красавицу нашел! А внутри она, может, настоящая баба-яга. И вообще… – Провоторов вдруг осекся, потом шагнул вперед, плюхнулся на свободный табурет, побарабанил пальцами по краю стола… И неожиданно заявил-предложил: – И вообще: раз она тебе так понравилась, гони три литра спирта на кон – и можешь ее забирать. Совсем. Сегодня же. Один хрен, я с ней все равно разведусь – так с паршивой овцы хоть шерсти клок. Годится? 

– Ты… Да как ты… такое? Вообще язык повернулся? – возмутился Нартов, и от гнева у него аж дыхание перехватило, а кулаки туго сжались.

Борька глупо ухмыльнулся:

– Слабо? 

Марина же бессловесно сгорбилась на стуле, и краска стремительно отлила у нее с лица – словно женщину резко ударили ножом пониже груди… 

 На этот раз напряженное, ничем не нарушаемое молчание воцарилось во флигельке на несколько секунд. Теперь его прервал Алексей:

– Я согласен. 

– А-атлична! – хлопнул ладонью по столу «продавец» живого товара. – Когда и где бартер осуществлять будем?

– Здесь же. Сейчас на мотоцикле на службу смотаюсь и спирт привезу. 

– Только смотри, чтоб неразбавленный.

– Обижаешь…

– Вы-ы-ы! – громко воскликнула тут Марина. – Меня-то спросили? Или почему так? Торгуетесь? Да я вам что – вещь какая дешевая?

– Гы-ы-ы! – осклабился Борька. – Достоинство прорезалось? Позднова-ато…

– Успокойся, пожалуйста, – подскочил к Марине и сжал ее ладони в своих Нартов. – Ты мне на самом деле давно нравишься. С самого первого дня, как увидел. Пойдешь за меня замуж? Я серьезно! А с ним, – и Алексей кинул гневный взгляд на обалдевшего Борьку, который тупо, с раскрытым ртом слушал признание постороннего в любви своей жене, – пропадешь ведь! 

– Ты… на самом деле? Не шутишь? – прошептала Марина.

– Да! То есть нет, конечно, какие шутки! Тьфу, сам себя запутал! – мотнул Алексей головой. – Повторяю: я тебя люблю, и выходи за меня!

– Я не против, – еле слышно произнесла Марина.

– Тогда вставай, со мной поедешь, – предложил Нартов. – Я тебя с ним наедине не оставлю: неизвестно, что спьяну выкинет.

– Э-э-э, так дело не пойдет! – как-то вяловато запротестовал Борька. – А вдруг вы на пару смоетесь?

– Куда? – искренне удивился Алексей. – У меня же тут все имущество.

– А кто тебя знает? На дурничку-то, говорят, и соль сладка…

Мужики попрепирались еще маленько и сошлись наконец на том, что сейчас Марина самостоятельно идет к тетке, а минут через десять Нартов на мотоцикле выезжает за спиртом.

Так и сделали. Офицер отсутствовал минут сорок, и куривший на ступенях веранды Борька уже начинал терять терпение. Но вот с улицы послышался усиливающийся стрекот мотоциклетного мотора. И – урра! – Алексей протягивает «купцу» две полуторалитровых пластиковых бутылки из-под минеральной воды, под пробки заполненные прозрачной жидкостью.

– Девяностовосьмипроцентной крепости, – счел нужным уточнить Нартов.  

– Годится! – одобрил Провоторов товар, проинспектировав его на вкус. – Можешь забирать эту голодранку!

– Расписку напиши, – вдруг потребовал Алексей. – А то выхлестаешь все, а как протрезвеешь – начнешь орать, что ничего не помнишь.

– Га-га-га! – совсем развеселился Борька. – Тебе, может, и свидетелей еще позвать? 

– Было бы неплохо, – тут же согласился офицер.

–  А эвон как раз шагают… Парочка – кулик да гагарочка, – углядел Провоторов с высокого крыльца двух подвыпивших мужиков, обретавшихся по соседству, на том же квартале. – Э-э! Рули сюда, магарычевое дело!

Приглашенные в свидетели – доходяга Венька Герасименко, по прозвищу Мумушка – сложное производное от изначального Герасима Муму, – и медвежковатый Иван Сыромясов, больше именуемый собутыльниками как Сыромяс, – находясь в достаточной степени опьянения, поначалу не могли взять в толк, что за документ им предстоит завизировать. Потом все-таки поставили свои закорючки ниже подписи Борьки. Алексей внимательно прочел расписку.

«Я, Провоторов Борис Петрович, отдаю Нартову Алексею Александровичу свою жену Провоторову Марину за три литра спирта. Навечно. Обещаю своими претензиями обоих больше не тревожить».     

– Ну, все? Доволен? – уточнил нетерпеливый «бартерщик». – Вот и ладушки. А то нам праздник спрыснуть давно пора. Про-фес-сиональный! Только ты, Сыромяс, поперед за кваском сгоняй: у твоей бабы самый классный, ей-ей. Уважаю! А мы тут пока с Мумушкой сальца подрежем да капустки изымем из погреба… А ты вали, вали, лейтенант, пользуйся… объедками с барского стола! На хрена она мне теперь сдалась – голодранка, пройденный этап! Вот выпью – и весь гардероб ее подпалю! И перину! А больше у нее и нет ничего! Уразумел? Развод и девичья фамилия!

 Алексей сжал скулы, нервно сглотнул, но желание двинуть хозяину домовладения в рожу переборол. Выкатил мотоцикл со двора, завел. Уезжая, услышал в спину:

– Скатертью дорога!

Борька пил вусмерть четыре дня подряд. Сначала с приятелями, позже в одиночку. Весь спирт подчистую оприходовал. Про работу, понятно, напрочь забыл. Какое там – он и во двор-то выходить перестал уже на вторые сутки.

Главное – и дядька нашего запойного горе-героя еще в понедельник с утра в столицу подался: глобальные вопросы по СПК решать. А из Москвы, поразмыслив, уж заодно и в Санкт-Петербург махнул. Так что некому оказалось алкаша авторитетно к порядку призвать. Нет, конечно, бригадир домой к прогульщику дважды ездил. Полюбуется на изрыгающее матерные ругательства нетрезвое тело, плюнет – и отбывает несолоно хлебавши. А на пятый день Борька с чугунной головой выполз наконец на крыльцо дома и узрел новый забор сплошной набивки, ограждающий флигель и кусочек двора. Позвольте, это еще что за дурацкие шутки? 

Походил, ничего не понимая, вдоль грубо оструганных сосновых досок с треугольным верхом. Выглянул на улицу – еще сюрприз: в старом фасадном заборе вторая калитка появилась. Прямо перед флигельком. Запертая.  

 «Ах они мерзавцы! Отделились, стало быть, без моего ведома! – сообразил наконец Провоторов. – Как же, значит, я и не услышал даже? Ну, ничего, это гадство мы сейчас живо поправим!»

Притащил из сарая стремянку, запасся топором и с натугой одолел деревянное препятствие, спустившись вниз по деревянным же лагам. 

Флигель был закрыт, да оно и понятно: середина дня, квартирант и стерва гулящая на работе оба. Подрубить заборные столбы, а потом завалить доски – и вся недолга. Будут знать, как посягать на частную собственность! 

Вот только топор в ослабевших похмельных руках вел себя по-предательски. В итоге Борька едва не оттяпал себе пальцы на ноге, взмок и плюнул на шикарный замысел «ломать – не строить». С третьей попытки перелез на «свою» территорию, уселся на любимом месте – верхней ступеньке крыльца, выкурил последнюю сигаретку из мятой пачки «Примы». Потом на кухне прямо из банки похлебал огуречного рассола. Есть не хотелось. Хотелось похмелиться, но не было ни денег, ни желания тащиться в магазин на свинцовых ногах. Оставалось ждать. И поневоле – думать…

Около половины седьмого на мотоцикле подъехали Алексей и Марина. 

– Э-эй! – осипшим голосом закричал им Провоторов. – А ну, подождите! – И заковылял через две калитки к флигельку.

– Побаловались – будя! – стараясь придать голосу твердость, заявил он. – Маринка, домой!

– Никуда она с тобой не пойдет! – отрезал Нартов. – Пропил ты ее! Променял! Или забыл уже? Вот она, копия расписочки-то! – достал он из нагрудного кармана форменной рубашки сложенный вчетверо стандартный лист. – Ознакомься. Можешь даже порвать. Или съесть – я их пять штук наксерил, не жалко. Ну! Читай! Тут и подписи свидетелей имеются.

– Дак это… – Про «бартер» Борька, как ни удивительно, помнил. Поморщился, по складам разбирая текст расписки. – Шутейно же все было… Ты чего? Жена она мне!

– А кто развестись грозил? И все вещи ее спалить? Слава Богу, кое-чего из носильного забрали, пока ты невменяемый четверо суток валялся. Перину, кстати, тоже. И паспорт – знаешь, на всякий пожарный…

– Ну… Чего по пьяни да в горячке не ляпнешь… Постой-постой… Это ж какой день сегодня?

– Четверг с утра был, – с усмешкой отозвался Алексей.

– Брешешь!

– Собаки брешут! – с металлом в голосе отрубил офицер.

– Ладно, ладно, вырвалось… Маринка, ну хватит уже выпендриваться, пошли, а?

– Ни за что! – на резкой ноте вступила та в разговор. – Я от тебя только оскорбления да колотушки за все время имела! Да и взял-то ты меня как – помнишь? Только потом тюрьмы испугался – называется, «осчастливил»! А он – стихи свои читал! Знай: я уже заявление на развод подала! И согрешила, и не жалею, чтоб не зря меня изменами попрекал! 

– Маринка-а-а! – вдруг в похмельной истерике взвыл Борька и бухнулся на колени. – Вернись, матерью покойной клянусь, и пальцем не трону!

– Нет! И вообще: скоро в полку общежитие офицерское откроют, так мы с Лешей сразу же туда уйдем! А ты хоть подавись своим особняком – мне он без надобности! В детдоме и малому радоваться приучили!

– В общем, уходи подобру-поздорову, – подытожил Нартов. – Нам еще ужин готовить да лечь надо пораньше, а то завтра на полеты в первую смену…

– Не имеешь права гна-а-ать! – запричитал Борька, с усилием подымаясь с колен. – Это моя земля-а-а! И флигель то-оже! Уходи са-ам! Сам уходи! А ее оставь!

– Алеша, поедем отсюда, – предложила Марина. – Ведь покоя не даст! 

– Но куда? 

– К тетке. Как¬-нибудь в сараюшке на старых одеялах перекантуемся. Ночи-то пока теплые – на удивление. 

– Ладно. Только захватить с собой надо кое-чего.

– А как же я-а-а? – голосом обиженного ребенка вскричал Борька.

– А ты – сам по себе, – жестко ответила Марина и, брезгливо обойдя пока еще законного мужа, стала отпирать дверь флигелька.

Уезжали двое на мотоцикле под заунывно-угрожающие вопли третьего…

На следующий день в станицу вернулся дядька Бориса. Быстро вник в ситуацию и тут же помчался к руководству летного полка. 

Дело лейтенанта Нартова скоропалительно вынесли на суд офицерской чести. Заместитель командира полка по воспитательной работе свою обвинительную речь построил, главным образом, на том утверждении, что помощник начальника службы снабжения горючим «украл со склада ГСМ три литра этилового спирта высшего сорта и использовал их для разрушения семейной ячейки общества». 

Другие выступающие лейтенанту тоже пеняли, но все больше как-то несерьезно, пряча улыбку. Оживление сослуживцев вызвали лишь детали «бартерной сделки». Кто-то из зала высказался, что раз инициатором ее был именно Провоторов, значит, он-то и есть главный виновник конфликтной ситуации. Нартов же тут сбоку припека, пристяжная лошадка. Бориса в первую очередь судить следует! На что сразу получил из президиума отлуп – это не в нашей компетенции, и нечего съезжать с темы, а любой выкрик с места есть нарушение воинской дисциплины!       

Впрочем, когда Алексей принародно и наотрез отказался порвать связь с Мариной, присутствующие неохотно согласились: да, наказать его, конечно, надо, но вот как? Зам по воспитательной озвучил мнение руководства: за поступки, дискредитирующие честь мундира Российской Армии, ходатайствовать об увольнении лейтенанта авиации Нартова А.А. из Вооруженных Сил. А стоимость похищенного спирта взыскать с виновного в пятикратном размере. Несколько офицеров высказались мягче: за предупреждение о неполном служебном соответствии. 

Главный воспитатель полка взял слово вторично, продолжив с трибуны настойчиво гнуть свою, «принципиальную» линию: 

– Мы не вправе поощрять аморальность! Разбить молодую семью! Похитить военное имущество! А самое страшное и печальное – он ведь до сих пор так и не осознал и не признал тяжести своих проступков! О чем тогда дискутировать? Вдумайтесь: покрывая вора и разлучника, вы проявляете элементарную и непростительную политическую незрелость! Уволить! Однозначно! По негативу!

 И так-таки настоял на своем, заявив, что по полной программе будет разбираться с лицами, защищающими «двойного» преступника.

Упомянутое ходатайство требовалось утвердить «на самом верху», а посему Алексей временно продолжал службу. Ночевали они с Мариной пока у Евдокии Спиридоновны.

Борис же на работу так и не вышел. Целыми днями валялся на диване, на удивление трезвый, тупо смотря мимо работающего телевизора или – со ступенек веранды – в на редкость безоблачное небо. А потом застрелился в огороде из двустволки, подаренной ему дядькой в честь окончания срочной службы. Курок нажал большим пальцем ноги. 

В горлышках двух пластиковых бутылок из-под «бартерного» спирта сотрудники милиции позднее обнаружили аккуратно скрученные бумажные листы. На первом из них оказалось короткое завещание, заверенное главой сельской администрации и датированное днем накануне суицида. Второй – записка следующего содержания: «Прошу в смерти моей никого не винить. Я продал жену за три литра спирта. Нет мне прощения, я это полностью осознал. Дом и все имущество оставляю жене. Никто меня не преследовал, из жизни ухожу добровольно».

Дядька покойного самострельщика рьяно пытался найденное завещание опротестовать. Переселившимся из флигеля в добротное жилье сразу после похорон племянника его вдове и ее любовнику угрожал, требуя уматывать с чужой территории. «И пока по-хорошему, а не то…» Для лучшей понятливости даже обещал подключить криминал. На защиту законной наследницы решительно встал капитан Богатырев. Завдетсадом тоже в стороне не осталась: районным функционерам на предпринимателя крепко нажаловалась. 

Спустя полгода счастливая супружеская пара – у Марины к тому времени явственно округлился животик – наследство удачно продала и из станицы уехала. Предположительно на родину Алексея, на тот момент уже уволенного из армии. Где точно они теперь живут и кем трудятся, история умалчивает. Но хоронила Бориса и все поминки (после погребения, на девять дней и, соответственно, на сорок) организовывала именно его «трехлитровая» жена, как впоследствии окрестили Марину в станице. 

 

© Ошевнев Ф.М. Все права защищены.