Фонарь светил сквозь штору, замещая затерявшуюся в тучах романтическую луну. Да и к лучшему, не до романтики сейчас. Заснуть бы, и не думать ни о чём! А как не думать, когда думается и думается? Завтра ей надо заполнить анкету, в которой есть один очень сложный пункт. Всего один, по остальным всё понятно и ясно, а вот по этому одному… Ох уж этот пункт. Вообще то, она уже знает, что нужно написать, чтобы избежать проблем; и родители её одобрили, да что там одобрили, сами подсказали. Так что ж волноваться? Почему снова и снова всплывают в памяти кадры далёкого, почти уже забытого, прошлого.
Дачный двор, заросший бурьяном с еле заметными грядками лука и редиски, в дальнем углу двора папа над мангалом и запах шашлыка, пока едва угадывающийся, но уже такой вкусный. Сколько же ей… четыре, пять, шесть лет? Но точно до школы, она ещё с косичками и без чёлки. Запах шашлыка, бантики в косах – это помнится ярко, как только что было, а даты, цифры… Валерка прыгает на струганой палке, как на коне, заливисто смеётся. Таня и Серёжка крутятся у мангала, возле её, Машиного, отца. Они там, потому что обиделись на Валерку, он не дал им покататься на своём коне. А она, Маша, не обижается, ей нравится смотреть, как он скачет, ей вообще нравится на него смотреть – на Валерку, ей и имя его произносить нравится, ей всё здесь нравится, она полна беспричинной детской радостью жизни плюс ещё что-то новое, неведомое, превращающее весь в мир в одно большое солнце. Может, первая любовь? В пять лет? А почему нет?
– Ого-го! – кричит Валерка и подпрыгивает на своём лихом коне.
– Ого-го! – кричит Маша и хлопает в ладоши, как аплодируют артистам в цирке.
– Эге-гей! – кричит им от мангала отец, намекая, что скоро это счастье станет ещё полнее. И вдруг…
Вдруг Валерка останавливается и, щуря серо-голубые лукавые глаза, выпаливает:
– А я знаю, что ты жидовка, вот!
– Что? – Маша искренне не понимает.
– Ты – жидовка, мне тётя Зина вчера объяснила, ты – жидовка, потому что у тебя мама – жидовка. И мне с тобой играть нельзя, и зря мои родители вас в гости зовут.
– А что такое «жидовка» – тихо спрашивает Маша, уже чувствуя подвох и опасность, но ещё не понимая в чём они.
– Ну, жиды – это такие плохие люди, – со знанием дела начинает объяснять Валерка, которые убили и царя, и Бога, а потом всех перехитрили и всегда живут лучше всех, хотя их били-били, но не добили. Вот.
– А как это они Бога убили, разве его можно убить? Его же либо вообще нет, либо он на небесах. – Про Бога Маше рассказывали многочисленные бабушки-соседки, но так по разному, что Маша усвоила только две крайние версии.
– Ну про Бога точно не знаю, тётя Зина говорила, что жиды по всей земле расплодились и самыми умными себя считают, и, если с ними общаться, они тебя обязательно обдурят, поэтому их все не любят.
Маша искала, что ответить, но не находила и почувствовала, как предательски начинают подрагивать губы.
– Да ладно, не бойсь, я никому не скажу, что ты жидовка, – великодушно согласился Валерка.
– Я не жидовка, не жидовка, не жидовка! – закричала вдруг Маша, поняв только одно, если эти жиды – плохие люди, то ни она, ни её мама никак не могут быть жидами, они ведь хорошие, то есть, она, Маша, может, и не очень, а мама точно хорошая.
– А вот и жидовка! – упрямо стоял на своём Валерка.
– Нет! – насупилась и даже топнула ножкой Маша, – Ты врёшь.
– Я не вру! – обиделся Валерка и, выставив вперёд свою палку-коня, задиристо закричал: Жидовка! Жидовка! Жидовка!
Он дразнился, куражась, получая наслаждение от своего крика, не вникая в смысл ругательства, так дразнятся «ябеда», «обжора» или просто «Машка-промокашка», дурачась и радуясь новой игре. Но в голове у Маши засело: плохие люди, убили Бога, ты и мама... И Валеркин задор обжигал, как удары плетью.
Маша бросилась в дом, где её мать и мама Валерки, Тани и Серёжи резали салаты и накрывали на стол.
– Мама, ведь ты не жидовка, ведь нет? Мама, скажи, что это не правда, мы ведь не жиды, ведь Валерка соврал, да?
– Ничего я не соврал, я вообще не вру! – Валерка вбежал следом, – и тётя Соня и Машка – жидовки, только папа у них не жид, и мы поэтому с ними дружим, из-за папы ихнего.
Маша была уверена, что мама сейчас рассмеётся и успокоит её, и пожурит Валерку: ну конечно, он пошутил, какие же мы жиды, мы нормальные хорошие люди. Но мама почему-то растерялась, даже нож выронила, правда, тут же его подняла, отложила на доску, вытерла руки. И тётя Женя, Валеркина мама, тоже как-то смутилась, и обе они переглянулись, будто дети ненароком разгадали какую-то страшную тайну, и теперь уже ничего не исправишь.
– Видишь ли, Валера, – начала как то официально тётя Женя, –это, конечно не враньё, но и не совсем правда – запутав ситуацию таким объяснением, она смутилась ещё больше.
– Как это? Значит, тётя Зина врёт? – теперь Валерка обиделся за тётю Зину.
– Нет, тётя Зина не врёт…
– Но тогда они – жиды! – по Валеркиной логике, да и по Машиной тоже, либо правда, либо враньё – третьего не дано.
– Я – еврейка, – тихо сказала мама, будто признавалась в тяжком преступлении, – но ничего плохого в этом нет…
Дальше Маша почти не слышала, мир перевернулся. Теперь она никогда не сможет быть хорошей девочкой, потому что… потому… почему? Не очень понятно, но это, как приговор…
– А говорить о евреях «жиды», Валера, это… не правильно. Это понятие касается не национальности, а вероисповедания, – тут мама заговорила в стиле, который папа иронично называл «на кафедре», а саму маму при этом «наш профессор», – понимаешь, Валера, жидом в глазах христианин может оказаться человек любой национальности, который принял иудаизм, а значит, отвернулся от Христа, а иудеи, евреи, – потомки Иуды, этимология слова «жид» отсюда, каждый европейский язык имеет для иудеев свое название. В немецком «юде», в английском – «джю», французском – «жюйф», а в польском «жид».
– Соня, он же ребёнок... повторяет с чужих слов, – вступилась на защиту Валерки тётя Женя.
– Мама, давай уедем отсюда, пожалуйста! И больше никогда сюда не вернёмся… – Маша не понимала, почему так важно порвать с этим местом, с этими людьми, с этим днём, в котором она узнала страшную тайну. Она не такая как все, она другой породы, которую не любят, и которая в чём-то виновата. Как дальше жить с этим открытием?
В тот день её всё-таки не увезли, а накормили шашлыком с кетчупом и душистым домашним квасом. И родители ещё играли в карты, а Таня и Серёжка пытались её развеселить. Валерке строго настрого было запрещено упоминать тему евреев, и он, насупившись, сидел в другой комнате и смотрел телевизор, хотя там не было мультиков, а показывали взрослые скучные передачи.
Потом дома мама несколько раз пыталась объяснить Маше, что евреи не хуже других и ничего плохого, а тем более позорного в том, что ты еврей, нет. И есть мнение, что наоборот, этим надо гордиться. Отношение же к евреям можно объяснить с исторической точки зрения, и мама объясняла в своём «профессорском» стиле, сыпя цитатами, датами, именами, терминами, объясняла с таким жаром, будто не ребёнку, а самой себе доказывала правоту своей позиции. А потом как-то особо горько вздохнула и призналась: «Меня из-за этого проклятого пятого пункта в институт не взяли, в исторический, а я так мечтала… А педагог попался такой хороший на последнем экзамене, а все предыдущие я на пять сдала, он ласково так на меня посмотрел и сказал: «Как бы я хотел, девушка, чтобы вы у нас учились. И предмет вы сдали на отлично, но … угораздило вас родиться еврейкой… Не сердитесь, но я вам тройку поставлю, иначе у вас бал будет проходной, а нам нельзя, мы же вуз идеологический, а вы идите в строительный, там вас возьмут».
После этого Маша с мамой на тему национальности не говорили довольно долго. Только однажды, перебирая документы, мама вдруг бросила на Машу быстрый взгляд и усмехнулась: «Мать у тебя еврейка, отец украинец, так что в паспорте русская напишешь». Логику столь абсурдного высказывания Маша не поняла, но решила, что потому что мала ещё, а вот Валерку надо будет забыть, и это расстраивало больше, чем вопрос будущего далёкого паспорта.
И Маша почти успокоилась, убедив себя, что жить можно и еврейкой, если не кричать об этом на каждом углу.
Но это было ещё не всё.
К Валерке она ездила, то есть, теперь уже не ездила, на дачу, а здесь дома у неё был другой приятель, соседский мальчик Абраша, он учился играть на скрипке, и ему нужны были слушатели. Скрипку Абраша не любил, но очень любил свою маму, которая очень любила музыку. Абрашина мама звала Машу послушать игру своего вундеркинда и похвалить, потом за это поила чаем и кормила конфетами. После недавних событий на даче, внимая скрипичным мытарствам Абраши, Маше очень хотелось поговорить с ним на вопрос евреев, что-то интуитивно подсказывало, что юный скрипач может оказаться на её стороне. А если вдруг нет? Если он вообще не в теме или, как и Валерка, считает, что евреи – плохие люди, и начнёт дразниться? Найти кого-то, кто хорошо относится к евреям, было очень соблазнительно. Но рисковать не хотелось. И Маша молчала.
Но вот однажды, после прослушивания очередного экзерсиса, демонстрации восхищения и вкушения конфет, дети остались одни за столом, и Абрашу потянуло на откровенность.
– Тебе ведь не нравится, как я играю? Я ведь вижу, как ты мучаешься, когда слушаешь. Зачем ты хвалишь? Из-за конфет?
– Нет. – Маша чуть не подавилась от неожиданного вопроса и точной Абрашиной догадки.
– А почему тогда?
– Я… ну... я маму твою не хочу расстраивать.
– Да? Это хорошо. Это правильно. – Абраша покачал кудрявой головой и, потеплев большими грустными глазами, сказал: Ты вообще хорошая…
У Маши от радости сердце запрыгало солнечным зайчиком, и полуподвальная комната, где жила Абрашина семья, показалась светлой праздничной гостиной.
– …Ты очень хорошая, – продолжил Абраша, – жаль только, что хохлушка.
– Кто? – Не поняла Маша.
– Ну, ты не совсем наша, понимаешь. У тебя папа хохол, значит и ты – хохлушка. Поэтому и музыку ты не понимаешь. Хохлы они не плохие в целом, но ограниченные, не слишком умные и в искусстве не разбираются.
– А я точно хохлушка? – Машина мысль металась в смятении. – Валерка, говоря, что она жидовка, явно ругался, дразнился; чувствовалась обида и хотелось защищаться. Валерка выносил приговор. А Абраша говорил так участливо, как врач, ставящий диагноз больному. «Хохлушка» в отличие от «жидовки» звучит мягче, но навязчиво рифмуется с «несушка», «дурнушка», «стружка»… Опять с ней что-то не так?
– Если бы у тебя папа был не хохол, я бы на тебе женился, когда выросту. А так не могу, извини.
Вообще-то ей совсем не хотелось, чтобы Абраша на ней женился, но тут вдруг стало нестерпимо грустно и на глазах зачем-то появились слёзы.
– Ой, я не хотел тебя расстроить… – всполошился Абраша, – я просто хотел, чтобы между нами всё было честно. Кстати, мама говорит, что самое важное, кто у невесты мама, а кто папа не так важно, так что может быть, я и смогу…
– Нет, спасибо.. не надо, – прошептала Маша, вставая из-за стола. – Я вообще никогда не выйду замуж. Я это твёрдо решила. А слушать, как ты играешь, буду; даже пусть я хохлушка и не могу понимать музыку, но я могу… я могу… – она так и не смогла придумать, что она может и вообще, зачем ей приходить слушать музыку. Впрочем, это понятно, из-за конфет, но как в этом признаться, особенно теперь, когда она узнала, что она, кроме того, что жидовка-еврейка ещё и хохлушка-недоумок. – Спасибо за чай. До свидания.
И она побежала домой, благо бежать было совсем рядом – через коридор.
Дома она попыталась сосредоточиться. Совсем недавно она была просто девочка, любимая папой и мамой; девочка, которой нравились и задиристый Валерка, и задумчивый Абраша. А теперь оказывается, что папа и мама не просто папа и мама, а хохол и еврейка, при этом Валерка не хочет дружить с евреями, потому что они плохие, а Абраша – с хохлами, потому что они не умные. Да что такое вообще эти хохлы и евреи, почему нельзя быть просто людьми? Спрашивать папу об этом бесполезно. У него, про что не спросишь, один ответ «Ты ещё маленькая, вырастешь, поймёшь», и смеётся, хватает в охапку, чмокает в щёки. Оно, конечно, приятно, но вопроса не проясняет. А мама обязательно начнёт говорить в своём «профессорском» стиле, так, что запутает ещё больше. Нет, тут надо как-то самой разобраться. Но как?
За этими тяжёлыми мыслями Маша начала дремать. Мама перенесла её в кроватку, и, может, Маша бы и заснула, если бы не луна. Или фонарь? Что тогда светило в окно? Из-за шторы не понятно – матовое бело-жёлтое пятно на полупрозрачной ткани. Глядя на него, Маша будто понеслась вглубь молочной воронки, и вот уже сон, такой яркий, будто все дневные события снились, а вот сейчас она, наконец, проснулась. И в сне этом Валерка на деревянном коне, а за спиной у него танцевальный ансамбль «Берёзка» в национальных костюмах, Маша такие по телевизору видела. А напротив этой армии Абраша со скрипкой, и у него за спиной целый симфонический оркестр, и у всех музыкантов глаза большие и грустные, и у всех инструментов тоже глаза, и тоже грустные. А между двумя армиями она, Маша. И ей нужно куда-то идти, а она не знает, куда. Хочет к Валерке, ансамбль начинает стучать каблуками, как пулемёт в кино про войну, и Маше страшно, и она идёт к Абраше, тут оркестр вступает такой какофонией, что становится больно ушам. Маша идёт между двумя строями, становясь всё меньше и меньше, и всё, что ей хочется, это стать совсем маленькой, для других невидимой.
– Машенька! Маша! Что с тобой? Доча…– обеспокоенные лица папы и мамы склонились над кроваткой, она, оказывается, кричала во сне.
Сколько лет прошло с тех пор? Десять? Двенадцать? Многое она поняла. Но ещё больше осталось странным. Она почти поняла логику жизни в Советском союзе «Если мама еврейка, а папа украинец, дочери лучше быть русской». Хотя украинец вполне себе полноправный член, как молдаванин или киргиз, а еврей это всё-таки немножко прокажённый, но только русский в СССР – это тот самый «просто человек», к которому не будет лишних вопросов, это самый удобный вариант пятого пункта. И вот завтра, заполняя анкету на получение паспорта, ей надо окончательно определиться с этим пунктом. По закону ребёнок может выбрать национальность одного из родителей по записи в свидетельстве о рождении. А в этом свидетельстве отец у неё записан русским, что-то там недосмотрели, перепутали при выдаче документа, и у неё полухохлушки-полужидовки появился прекрасный шанс – в одночасье стать русской, покончив навсегда с детскими страхами, можно сказать, счастливый билет в лотерее. Так почему же она никак не может заснуть? Что её мучает? Откуда это странное ощущение… предательства? Кого или что она предаёт? Две национальности всё равно не напишешь, значит, так или иначе, кого-то одного придётся выбрать, значит, второго предать? При таком раскладе уж лучше никого, то есть, обоих… Или не лучше?
С Валеркой они тогда помирились, он даже прощения просил, оказывается, тётя Зина хотела замуж за Машиного папу, а он женился на еврейке, вот она на всех евреев и злилась. С Валеркой поссорились позже, кажется, из-за песен Высоцкого. Абраша учится в Гнесинке, и невесту ему ищут среди чистокровных, но нашли или нет Маша не знает, из коммуналки они разъехались в разные спальные районы. Новая Машина подруга Лена Рабинович всегда с вызовом произносит свою фамилию, почти по-французски грассируя начальную «р», но у неё выбора нет, она то чистокровная. Может, познакомить, её с Абрашей?.. Мысли скачут, фонарь-заместитель луны бьёт в окно, как лобовой прожектор ночного скорого поезда. За окнами ещё никакого намёка на рассвет, но по времени скоро утро, ещё чуть-чуть и на правах будильника радио заиграет гимн, потом начнутся новости, разные всякие. И про наши закрома в полях Украины и про Израильскую военщину…
На Украине Маша ни разу не была, хоть там и живёт куча родственников, и они с папой туда который год собираются. В Израиле она оказаться вообще не может; это же, как в Америку или на Луну, нереально. Родилась Маша в Москве, говорит, пишет, думает – по-русски… Так, кого она предаст, написав в анкете пятым пунктом «русская»? Да никого она не предаст! Всё, хватит, спать… И зачем эта бессонная ночь?.. Дурные жестокие мальчишки, зачем являетесь из прошлого, ворошите детские обиды. Ничего она не предаёт. Или всё-таки предаёт? Себя внутри себя…
Февраль 2018 г.
К оглавлению. . .
