* * *
Жизнь! Пласт свой, отслоившийся, отвалишь…
И неизвестно, сколько впереди.
Неужто, от любви меня отвадишь,
Как отнимают дочку от груди?
* * *
Любви поток, оскалив зубья,
Отхлынул, галькою шурша.
И, выброшена на безлюбье,
Шеве́лит жабрами душа.
* * *
Возможно ли отбросить суету,
Жить, не сутулясь, и любить, не прячась?
Но как судить былую слепоту?
И как принять сегодняшнюю зрячесть?
* * *
Ты помнишь – души рвались из тела,
Кто-то – изверившись, кто-то – спившись?
Тогда и я над бездной висела,
Одним лишь ребёнком за жизнь зацепившись.
* * *
Весною – кто ж любовью сыт?
И это бремя – всем нести.
Вот кошка басом голосит
От невостребованности.
И утром, с небом виз-а-ви –
Я помышляю о любви.
* * *
Солнце лижет языком
И в реку косится.
Мне бы – тоже – где же, в ком,
В ком бы отразиться?
* * *
Хочу влюбиться, хочу влюбиться –
Чтоб бескорыстно и без амбиций.
И чтоб надолго, и чтоб взаимно –
И утром летним, и ночью зимней.
И чтобы сладко, и чтобы просто,
И сильный чтоб, и большого роста,
И чтобы яркий, и чтобы нежный,
И я – одна чтоб была, конечно.
И чтобы страстный, и чтобы умный,
В заботе – чуткий, в веселье – шумный,
И чтоб талантлив, и мыслью светел…
Где ж взять такого на белом свете?!!
* * *
Конечно, Господи, конечно,
Всё так. Я не ропщу. Прости.
Но приголубь ладонью нежно,
И дай любовью прорасти.
Безлюбья хлеб – сухой и пресный,
Путь не обрывист, а покат.
Ну, снизойди, Отец небесный,
И мой прерви матриархат!
* * *
Мой сон так бесконечно одинок,
Что кошка вьёт гнездо на ветках ног.
* * *
Поднимаю море – не стакан я.
До краёв полна – не расплескать…
Господи! Я слышу понуканья,
Только не пойму – куда скакать?
Верю я – ярмо Твоё мне впору.
Научусь всему – от «А» до «Ять».
Господи! Я чую боль от шпоры,
Только не пойму – кому кричать?
Не распрячь – ни другу, ни подруге;
Знаю – не сорвать Твою печать.
Господи! Я вою – жмут подпруги,
Только не пойму – с чего начать?
Дай мне океан любви и смеха;
Губы – молоко кому отдать.
Господи! Бича тугое эхо
Не даёт подсказки разгадать!
Дай мне потонуть – в равновеликом!
Господи! Помилуй и прерви
Отработку постановки крика
В одиночной камере любви!
* * *
Одной любовию ведома,
Бегу, покуда я не Дома.
* * *
Мой возраст погранично-переходный!
Скукожилась душа,
Как лейкопластырь в сумочке походной,
Свернулась, не дыша.
Несу себя – бегом на переходе,
Иначе – точка. Стоп.
Не оглянуться в бреде, в шаге, в броде, –
Не превратиться в столб.
Не промахнуться – ведь побег удастся
Лишь по тому мосту,
Которого, как рук, поймавших счастье,
Вовек не разведу.
* * *
По воде иду, аки посуху,
Без сумы иду и без посоха,
Без пути иду и без спутника.
А судьбы клубок – ох, запутан как!
А мороз трещит – сорок градусов.
А бело кругом – только радуйся.
Ни стены вокруг и ни двери –
Наугад иду – просто верю.
Тишина стоит – аж звенит в ушах.
Как иглой пронзит – и в зенит душа!
Мне давно знаком затяжной урок.
Лишь земля – ничком – длинный обморок.
Всё тут вымерзло, всё тут замерло,
Только я иду, холодам назло.
По воде иду, аки посуху,
Без сумы иду и без посоха,
Проложу следы среди вечера.
Коль судьба идти – делать нечего!
* * *
Нет, мой Господи, только не это –
Не зима!
Не отнимется жаркое лето –
Я сама
Разбегусь босиком с косогора –
И взлечу.
Не покоя, мой Боже, не спора
Я хочу.
Знаю – глупо, но мне бы – влюбиться!
Неба синь!
Зачеркни приговора страницу!
Отодвинь!..
* * *
Душа распахнута до сути –
Не обессудьте!
А мне бы – в том, который впору –
Найти опору!
Чтоб из глубин – и ввысь, и в дали –
Сальто морталле,
И звёздной лавой – с полным правом
Спаяться сплавом.
БЕССОННИЦА
Всхлипами дышит форточки нос.
Мучит сто первый главный вопрос.
Кошка с обидой двинулась прочь.
Собственно… утро. Кончилась ночь.
………….
Ночь ушла – цыганка и нахалка,
Дура, стерва, строковыжималка.
* * *
Ты где-то есть, но там, где мир наш тонок.
Нас разорвали на две полови…
И тычет мордочку слепой кутёнок,
Оторванный от матери-любви.
А ветер предрассветной ранью
Срывает неба тёплый плед…
И опустело мирозданье,
Как будто Бога дома нет.
* * *
Выплачивая бремя пошлин,
Душа уходит, не спеша.
Но, разрывая связи с прошлым,
Рвёт связи с будущим душа.
* * *
Не совсем желательный улов –
Отраженье мне плеснула лужа…
Я пережила свою любовь,
Как вдова переживает мужа.
* * *
Нет, не рыдаю ни на чьём плече –
Душа лежит ничком в параличе
Вне жизни, вне любви и вне игры…
Не лью стихов и не мечу икры.
* * *
Сердце двугорбо, как спины верблюжьи.
Морем миражным меня позови.
Пересекаю пустыню безлюбья,
Душу навьючив поклажей любви.
* * *
Возможно, это только показалось,
Что вновь Судьба присвистнула хлыстом…
Бежит сердчишко, как безумный заяц,
Затравленно трепещущий хвостом.
* * *
Из ботинок тесных
Душеньку разую,
С голоском надтреснутым
Отпущу босую –
Пусть экстравагантная,
В красочном берете
Спляшет колыбельную
По иссякшем лете.
* * *
Ты, дождик, лишь немного брызни,
Не барабань и не трезвонь!
Тут дышит быстрый способ жизни –
Так называемый огонь.
Дуть спящим уголькам в лицо –
До слёз, покуда, воя,
Огонь – слизнуть с руки кольцо –
Не бросится за мною.
И наплевать, что говорит
Судьбы седая пряха –
Пусть жарко мой костёр горит
До пепла и до праха.
* * *
Огонь! Мой брат, мой старший брат!
Ты мне до слёз сегодня рад.
И так, как любят братья,
Мне распахнул объятья.
* * *
Я хочу тебя хотеть обтекать,
Жадной ощупью объятий искать,
И глаза твои в себя пропускать,
И словами твою душу ласкать.
Буду пениться, от счастья скакать…
Остаётся лишь тебя отыскать.
* * *
Процесс горения – заразен.
Но кто сгорает – тот не грязен.
Я душу вымою в огне,
Пускай она посвищет мне.
* * *
Жизнь била – мачехою злою?
Я всё сожгла. И ей в ответ
Вот, нагребу ведро с золою,
Как урну с прахом прошлых лет.
* * *
Как кличет сквозь космос – сигналами разными,
Почти отчаявшийся уже,
Безумный учёный – собратьев по разуму,
Так я – любимого по душе!
С НОВОЙ СТРАНИЦЫ
* * *
Здесь глядя в календарь, окно
Молчит резонно –
Ведь время спуталось давно
У Робинзона.
Но пусть затихнет ерунда –
Бега, скитанья.
Я здесь не Пятница – среда
Для прорастанья.
Меня взахлёб ты пил и пил.
Сплелись и таем.
Ох, до чего ж твой остров был
Необитаем!
Нас закрутил нежданный зов
Почти до боли.
Мы – стрелки бешеных часов
В магнитном поле.
И снизу вверх, и сверху вниз
Кипит веселье.
Нет, я не Пятница – очнись!
Я – Воскресенье.
* * *
Ты, Стрелец, взираешь отовсюду,
Тетиву, с прищуром, теребя.
Но мишенью для тебя не буду.
Лучше – целью буду для тебя,
* * *
В вечернем небе – ледоход,
Несутся, нависая, глыбы.
Со дна, как в водорослях рыбы,
Глядим на них, разинув рот.
Ох, я сегодня не усну,
Ловясь на лунную блесну.
Попытка полёта
Сквозь вопиющих воробьёв
Лечу я в утреннем пейзаже.
И пёс, дремуч как бедный Йов,
Меня не замечает даже.
Боюсь поверить, но пока
Я изумительно легка!
* * *
Пусть небо пасмурно, и в нём
Все времена размыты.
Мне – диалоговым окном.
Твои глаза открыты.
Ну, неужели это сон?..
Восьмое чудо света…
Ты мне – питательный бульон
Из радости и света.
Сбежала, мысли теребя,
От суеты и быта.
И вся распахнута в тебя,
Перед тобой раскрыта.
* * *
Терять больней, чем вовсе не иметь.
И сердце, не одну познав потерю,
То с жаждой: «верю» – начинает петь…
То вдруг вопит отчаянно: «не верю!»
Летит… и ёкнув, столбенеет аж:
А вдруг – мираж?..
* * *
И понеслись, не зная броду…
Ведь нам, сорвавшись во всю прыть –
Всего лишь – отодвинуть годы!
Лишь смерть и старость обхитрить!
* * *
Ввели деревья жёлтый в моду,
Весь дух распахивая мой.
А утки грудью морщат воду,
Как ленту финишной прямой.
* * *
Я, как вино в бокал, влилась в твои объятья,
Вдохнуть, прильнуть, пристать,
измерив статью стать…
Наполненностью снов твоих желаю стать я,
И каждый твой изгиб, как рифма повторять.
А утро мажет небо в цвет ткемали.
Меня скорей согрей, изнежь и избалуй…
В объятия втекать, и быть вином в бокале,
Которое испить стремится поцелуй.
* * *
Я утром сбрасываю сон,
В объятия одета.
Ты мне – питательный бульон
Из радости и света.
Пусть небо пасмурно, и в нём
Все времена размыты.
Мне – диалоговым окном.
Твои глаза открыты.
Мы жизни ощупью прошли,
Хоть вьюга крутит туго.
Мы друг до друга доросли,
Чтобы врасти друг в друга.
Сбежала, мысли теребя,
От суеты и быта.
И вся распахнута в тебя,
Перед тобой раскрыта.
* * *
Долго во мне лишь, зияя, дымилась зола.
Долго зализывать пропасти после обвала…
В этом районе Москвы я ещё не жила…
В этом районе любви я ещё не бывала.
Жизнь разметалась, разбилась, сгорела, прошла…
Била судьба и голубила… всякое было…
Как же случилось, что так я ещё не жила?..
Счастливо так и легко я ещё не любила.
* * *
Ветер занавеску заневестит,
С нею он танцует, крутит-вертит.
Хвать её за юбку и за талию…
А в окне раскинулась Италия.
Скалы шквал измучил, изласкал.
Усмехнулся молнии оскал…
Грохот!… и волна – в охапки брызг –
вдребезги… и тучи рвутся вдрызг!
Пусть грозы бесчинствует размах,
С треском бьют посуду в небесах.
Я тобой раздета и боса… –
Браки совершают Небеса!
* * *
Лежим, прижавшись точно в рифму –
построчно.
Слепились плотно, словно риф мы –
посложно.
И всё, что срочно было – больше не срочно,
И всё, что сложно было – больше не сложно.
* * *
Под купол музыка летит и тает.
К тебе прижавшись, затаясь пою…
И слышу, как щетина прорастает
Тихонько – из твоей щеки – в мою.
* * *
Сижу, от счастья – дурой дура…
Всё это – происки Амура.
* * *
Всё жду – куда же вывезет кривая?..
А Некто свыше (нрав Его таков)
Взирает иронично, прикрывая
Улыбку радуги – усами облаков.
* * *
Пульс повсеместно бьёт в там-там…
И не укрыться.
А из души моей – фонтан
Любви искрится.
Открыты сердце и глаза,
Открыты шлюзы.
Сквозь нас, светясь, растёт лоза
И вяжет узы.
ШТОРМ В ОТКРЫТОМ МОРЕ
Месят судно ладонями волны.
Море треплет души маета –
Разошлось, берега переполнив,
И свирепствует, с пеной у рта.
То-то нас колыбелит! Измокло
Небо вдребезги – воды в обвал!
И всем телом кидаясь на стёкла,
Ветер песни свои завывал.
Кораблю он вытряхивал душу
И ласкал, и слюной истекал.
Тушу лайнера – сладко, как грушу
Пережёвывал пенный оскал.
Не спи, не спи, художник…
Памяти Юрия Егорова
Чем дальше живёшь, тем больше начинаешь ценить приметы времени, живые, черновые, сиюминутные. Смешные, не парадные подробности, которые, в процессе жизни кажутся такими незначительными, необязательными, случайными. А именно в них и прячется настоящий аромат жизни, и именно из них выглядываем настоящие мы, и настоящие те, кто живут или жили рядом, родные люди – неправильные, но такие любимые.
Вот помню, как я, тогда ещё совсем юная девушка, иду к папе своим любимым маршрутом: Пушкинская, Приморский бульвар, Дюк, Воронцовский дворец, «Тёщин мост», ещё бульвар и – папина мастерская. Пропитавшись, как ром-баба, пьяными весенними одесскими запахами и солёным морским духом, тайными мыслями о своей первой взрослой любви, вздымаюсь на верхний этаж. На лестничной площадке рамы и холсты, лицом к стенке. Стучу, после долгой паузы во глубине – шевеление, дверь открывается – папа с пучком измазанных кистей, вытирает руки о тряпицу. Сразу же бьёт в нос такой родной (и такой желанный до сих пор) запах масляных красок.
Папа пропускает меня, говорит, чтобы я занялась чем-нибудь, даёт куски ватмана, коробочку с пастельными мелками. От сочетания и брожения вокруг огромного количества цветов разного накала и концентрации, внутри что-то радостно стонет. Картины – законченные и только начатые, недоплетённый гобелен, большущие мотки ниток к нему, набросанные рядом – таких вибрирующих тонов, что в горле возникает комок от непонятного восторга. Пастельные мелки дразнят многообразием, и каждый хочется схватить первым… Папа жадно впивается кисточками в холст, лихорадочно мучает краски на палитре, иногда с остервенением выдавливает остатки из тюбика и снова набрасывается на холст.
Я, как всегда, при виде папы, начисто теряю дар речи. Что бы я ни сказала, – кажется мне, – всё будет абсолютной мурой, и папа с ядовитой иронией прищурит глаз, состроит свою коронную гримасу и отпустит какое-нибудь едкое замечание, от которого хочется стереться с лица земли. Надо сказать, что со мной он, как раз обходится довольно бережно и даже ласково, но я видела, как иногда он отбривает других… и потому молчу, как последняя идиотка. Пробую выразить свой безутешный восторг мелками по ватману.
Папа делает передышку, отваливает от холста, как пароход от пристани, вытирает руки. Поглядывает в окно на море, корабли и подъёмные краны. Мимоходом взглянув на меня, вдруг цепляется взглядом, потом прикрывает один глаз, пытаясь меня поточнее сфокусировать и скомпоновать. Я, чувствуя себя дичью в прицеле охотничьего ружья, пытаюсь шевельнуться.
– Стоп! Сиди так… подожди… – и папа, чтобы не спугнуть дичь, хватает лист бумаги, пришпандоривает его на что-то, берёт пастельные мелки, ищет выгодную точку, – Так, так… чуть-чуть головку правее… нет, много… так, так, да. – И начинает быстро-быстро набрасывать мой портретик.
А я стараюсь не двигаться, по опыту зная, что любая попытка переменить участь вызовет у папы бурю протеста и озверения. Ничего не остаётся, как думать о влажном весеннем ветре, о море, о платанах, и совсем тайком – о колечках дыма от сигареты любимого.
Когда рисунок закончен, с трудом возвращаю телу подвижность, подхожу, смотрю на портрет. А там – надо же! – и весенний ветер, притихший в волосах, и море, и затаившаяся, спрятанная где-то далеко-далеко в глазах первая взрослая влюблённость.
Вот уже много лет я живу в Москве, работаю актрисой, режиссёром, но каждое лето, приезжая в Одессу, бываю у папы на даче, на Бугазе. Однажды мы сидели, разговаривали о театре, о кино, и папа сказал:
– Я вообще не понимаю, как это режиссёрам удаётся работать. Ведь у них краски – это актёры. И, насколько я понимаю, каждый норовит выпендриваться, выражать недовольство, доказывать что-то своё… Да если бы мне какая-нибудь краска сказала: «А я не хочу так ложиться, я хочу эдак!..» Да я бы её!..
И тут его коронное выражение лица и жест, которые не оставляли сомнений в том, что такой краске действительно не поздоровилось бы.
Он вообще писал всегда как-то отчаянно. Сначала смотрел на натуру очень цепким взглядом, что-то прикидывал, корректировал, менял. Потом внутри, где-то глубже, за глазами, происходило что-то вроде щелчка. Тогда он жадно набрасывался на холст, очень собранно, но как бы боясь не успеть, упустить что-то чрезвычайно важное. Потом напряжение только росло и росло. Он яростно месил краски на палитре. В такие моменты нельзя было и думать пошевелиться, попросить отдохнуть – папа зверел и ругался. Позже, когда ему уже удавалось зафиксировать это впечатление, он милостиво позволял отдохнуть – говоря что-нибудь, вроде: «Ладно, можешь искупнуться». Всё это происходило, как правило, на палящем солнце, где-нибудь у моря или лимана, куда он притаскивал на себе, кроме тяжеленного мольберта, ещё и большущий холст, который в ветреную погоду, кроме тяжести, обладал ещё огромной парусностью.
Он совершенно не мог терпеть, когда кто-то становился за спиной и смотрел, как он пишет, да ещё, не дай бог, пытался давать советы или комментарии. Папа недолгое время, молча накалялся, давая возможность любопытствующему уйти добровольно. А потом так на него рявкал, что беднягу сдувало могучим ураганом и, думаю, навечно отбивало интерес ко всему, связанному с живописью.
Про халтуру он говорил, что «написать какой-нибудь портрет вождя – это всё равно, что выпить стакан яду. Но, зато можно потом, очухавшись, несколько месяцев писать то, что хочешь».
А в 2007 году был забавный случай. У нас с папой была договорённость, что если я уходила на море, то ключ от калитки на даче должна была закопать в песок в условленном месте. Я так и сделала.
Прихожу с моря – всё перекопано, а замок на воротах висит закрытый. Я перепугалась, думаю – кто-то чужой увидел, выкопал ключ и унёс – что делать? Стала рыть песок – нахожу ключ прямо рядом с очагом раскопок. Только хотела открыть замок – из глубины садика выходит папа, негодует: «Мы же договаривались не брать ключ на море, а закапывать!»
Оправдываюсь: «Я закопала! Вот тут, как договорились, на 2 сантиметра левее, чем ты копал…»
Папа ничего не хочет слушать и продолжает меня отчитывать: «Я должен в 80 лет через забор лазить!»
Я посмотрела на высоту забора и подумала: «Ничего себе у меня папочка! И вправду, в 80 лет (даже в 81) преодолевать такие препятствия!»
И хотя оправдаться мне так и не удалось, но я тихо за него порадовалась.
Мысли снова и снова соскальзывают нечаянно на одну и ту же бороздку: такая недавняя встреча – сентябрь 2008 года, папина мастерская, чай с печеньем, запах красок, его новые издания – красивые, с репродукциями, со статьями на разных языках, разговор о бессоннице. У папы – пожизненная бессонница: «Последний раз я спал нормально только в армии. Там я спал, как убитый. Там помнишь только «отбой!» - и тут же – «подъём!». Как будто секунда прошла. И возвращаешься откуда-то, как с того света. А как только начал всерьёз заниматься живописью, сон ушёл»
А уже через месяц – поезд… цветы, чёрные ленты, венки, прощанье, слова…
И каждый раз как бы очнувшись, пытаюсь ухватиться за чай, запах красок, разговор… И каждый раз натыкаюсь на жёсткую ясность: если были эти… венки и ленты, то разговоров и чая с папой уже не будет. Совсем. Никогда. Не будет ни в его мастерской, ни на Бугазе, ни у него дома – нигде.
Да… всю жизнь у него для сна не оставалось места – сон забегал воровато на пару часов, в самое разное время суток, а потом бесследно испарялся.
Но если представить на минуточку, что вся та энергия, которая ломится из его картин, сначала находится внутри человека и, распирая, требует выхода, выплеска, извержения, чтобы не взорваться, то совершенно ясно, что спать, удерживая в себе такой вулкан, весьма и весьма проблематично. И понятным становится его пренебрежение к бытовым проблемам и, частенько, нетерпение к людям, разговорам и ситуациям, отнимающим такое драгоценное, такое концентрированное и многоцветное время – на ерунду. И невольно вспоминаются пастернаковские строчки:
«Не спи, не спи, художник,
Не предавайся сну.
Ты – вечности заложник,
У времени в плену»
* * *
В прищуре взгляда между скул
Жизнь билась в ритме сумасшедшем,
Спать не давая… но уснул –
И время сделалось – прошедшим.
Палящей страсти к красоте,
Был предан как фанатик – вере,
Прикован к краскам на холсте,
Как каторжник – к своей галере.
* * *
Несётся поезд на закат,
Ревёт, как бык в момент корриды.
А в мой уставившийся взгляд
Дорога скармливает виды.
Вот, огибает лес сторонкой –
Деревья, озеро, поля…
Зияет полою воронкой
В моей груди – моя земля.
* * *
Ты мне оставил это детство,–
Всё набекрень, всё колесом…
И драгоценное наследство –
Наборы ген и хромосом.
Но, сколько мыслями ни мешкай,
Силки душе уж не совьёшь…
Ты с саркастической усмешкой –
В прошедшем времени живёшь.
* * *
Смерть раскрывает капюшон, но…
Стенать довольно… всё – не сметь…
Я ненавижу завершенность,
Я ненавижу слово «смерть»!
Пока тебя трясли, как грушу…
Покуда метили – «на сруб»,
Мне выкорчёвывало душу,
Как будто изболевший зуб.
Неужто – всё?.. свершилось это…
Что – невозможно не уйти?..
Но жарит исступлённым светом
Полдневный зной твоих картин.
К оглавлению...
