«В океане информационных бурь» (сборник статей) Юрий Бондаренко

 

К этим беглым заметкам меня подтолкнула совершенно замечательная. На мой взгляд книга Александра Соколова «Ученые скрывают? Мифы 21 века» М.: Альпина нон-фикшн, 2017) и отчасти «Скептик» американского автора Майкла Шермера. Пер. С англ. М.: Альпина.., 2017.

В этих книгах тесно сплетаются две основные темы – науки и «лженауки», борьбы между ними и популяризации научных знаний.

Мне лично эти темы и связанные с ними проблемы особенно близки. Дело в том, что на закате Союза мне посчастливилось, причем буквально с физически наслаждением. Прикоснуться к научно-популярной работе (естественно, в своей области). В конце 30-х (если память мне не изменяет, в 1988-м) я даже успел выступить с докладом на Ломоносовских чтениях. Позже после блуждания по редакциям появилась даже моя статья на эту тему в одном из центральных журналов. Несколько позже во всесоюзном обществе «Знание» (Москва) готовилась моя брошюра о паранауке. Все было вычитано до слова, до точки с запятой. Но… в сумятице тех лет серия рухнула, а вместе с ней и мои размышлизмы о паранауки, а попутно сгинули в редакциях и еще две моих книжечки о гаданиях и «Колдовстве на весах истории». И только ли это тогда терялось?..

Правда, в 1993 самым примитивным образом была издана «Эта многоликая паранаука» (уже в Казахстане) и там же в несколько более приличном виде «паранаука» вошла в изданную крохотным тиражом книгу «По ту сторону науки(?) Книга 1. На перекрестке тайн и иллюзий» (Костанай, 2010). К этому помимо прочего можно было бы добавить впущенную впервые при поддержке Анатолия Васильевича Тарасенко брошюру «В лабиринтах пророчеств» (1993), материалы которой позже не раз появлялись в самых разных российских изданиях. Последняя была выстроена на очень простой основе, то есть на том, что в силах повторить любой. Я собрал кое-что из пророчеств, предсказаний, прогнозов, дополнив это горсткой своих переводов из англоязычной литературы и опубликовал через определенное время, когда уже не надо было ломать словесные копья, а можно было просто сопоставить предсказанное с тем, что же случилось на самом деле. Кстати, этот прием используется наряду со многим иным и в книге Соколова.

Все это пишу для того, чтобы было более ясно: эта тема для меня не посторонняя. Поэтому-то я буквально проглотил целые главы, посвященные поискам критериев, помогающим отделить науку от лженауки, выявлению разных уровней незнания и многого, много иного. Очень интересно все, что касается методов ведения полемики, включая СМИ, интернет. Думаю, что такие книги и, конечно же, именно «Ученые скрывают?», должны были бы стать настольными и для тех, кто еще только прикасается к науке, и для профессионалов журналистов, не говоря уже о том, что они при вдумчивом чтении могут быть полезными и для всех остальных.

Не говоря уже о многом остальном, книга значима уже призывами к точности, к поискам источников сенсационного и иного материала. Вот, как пример, замечательный фрагмент, где дается цитата из передачи «Военная тайна» за 11 сентября 2013 г., где говорилось: «Количество жертв школьных перестрелок в США уже, пожалуй. Не уступает потерям американцев в Ираке».

Звучит шокирующее… Но «На самом деле потери Америки в Ираке составили 4486 человек (это официальные данные Пентагона). Сравним: с 1990 года в школьных перестрелках в США погибло 254 человека!» (с.25). 

Можно, конечно, пытаться уточнить: входят ли в слово «потери» только погибшие в боестолкновениях, или, как это обычно бывает, раненые и т.д., но важно само направление разговора – направление в сторону рассмотрения конкретных данных.

Кстати, такое направление мысли, которое в современных дискуссиях сплошь и рядом оказывается в пренебрежении, действенно и тогда, когда поиск этих данных только предлагается. Один из многочисленных примеров такого рода цитата из интересного в целом казахстанского Республиканского общественно-политического журнала «Мысль» «Пятый Сталин и Александр Проханов», написанная, кандидатом исторических наук, доцентом Казахско-Русского международного университета К. Жубаткановым и, следовательно, призванная представлять «реальную» историческую науку. Здесь сказано: «Социолог Элла Панеях убеждена, что не будь Сталина, скорее всего, не получила бы такой поддержки плановая система экономики, которая породила коррупцию (разрядка моя – Ю.Б.) и стала причиной неэффективного управления СССР» («Мысль», Ноябрь 2019 г., с.27)

Не будем здесь погружаться в полемику «сталинистов» и «антисталинистов». Просто заметим, что утверждение абсолютно голословно, а значит, не может и претендовать на научность. Для его обоснования или опровержения нужны развернутые выкладки и системные подборки данных. И это, не говоря уже о том, что строго исторически то, что именуют коррупцией, появилось задолго до советской власти. Недаром еще в «Ветхом Завете» сказано: «Даров не принимай, ибо они слепыми делают зрячих». Да и в истории России ходит, как исторический анекдот рассказ о намерении Петра Первого издать указ, по которому, следовало бы вешать каждого, кто украл хотя бы настолько, чтобы этого было достаточно для приобретения веревки для повешения. На что этот грозный повелитель услышал ответ: «Ваше величество, неужели вы хотите остаться без подданных? Мы все воруем. Только кто-то больше, кто-то меньше (дано в вольном пересказе). А уж о сегодняшних масштабах коррупции в самом прямом смысле слова можно исписать тома!..

Если же вернуться непосредственно к Соколову, то книга совершенно замечательна. Правда, мои собственные подходы к целому сплетению проблем в ряде отношений несколько иные. Если коснуться частностей, то самое наглядное: вопрос – наука ли история? Я лично с детства влюблен в историю, и все мои философствования и даже аспирантура на философском факультете МГУ, все равно оказались связанными с историей. Но… Отсюда и сомнений-то больше. А оптимизма меньше. Так А. Соколов в качестве примера возможностей истории, как науки, приводит две версии – египетскую и хеттскую битвы при Кадеше. «Сверка документов позволила историкам восстановить последовательность событий, происходивших более 3000 лет назад» (с.184).

Но ведь цитируемое – дитя счастливой исторической случайности. Не случайно же говорят: «историю пишут победители». И не только потому, что навязывают потомкам свое видение событий. Отчасти, все гораздо проще. Альтернативные источники просто уничтожаются в буквальном смысле этого слова. Древний Карфаген был буквально перепахан римлянами и остается только гадать о том, что из текстов невозвратно погибло. Император Цинь, заложивший основы будущего и уже современного Китая, как относительно единого целого, повелел уничтожить все исторические сочинения побежденных царств. При Александре Великом, случайно ли – нет ли, а погибло множество персидских памятников письменности. Отсюда лакуны, которые физически невосполнимы (рукописи горят, да еще как!). И это, не говоря уже о том, что исторические тексты, как правило, сопряжены с решением множества задач. Причем не только информационных в нашем современном понимании этого слова. Поэтому здесь я повторю то, о чем писал не раз: история «фактов», история деталей, как правило, срастается с мифами, легендами, соответствующими моделями описания образов и событий. А вот философия истории имеет дело с процессами, достоверная логика развертывания которых более доступна наблюдению. В этом (и только в этом смысле) философия истории более научна, чем собственно история, которая постоянно натыкается на валуны вероятности и заросли фантазий и штампов.

Но это – деталь. Более болезненно – буквально кровоточит то, что, как само собой, отнесено к теориям заговора и антипрививочникам. И это, болезненное, сопряжено с тем, что выплескивается за пределы того времени, когда писалась полезнейшая в целом книга. После того, что разломило мир в 2020 г. само понятие «заговора» воспринимается принципиально иначе, чем прежде. Тысячи людей задумываются над тем, каким же образом при климатическом, антропологическом и социокультурном разнообразии нашего земного мира формы борьбы с «пандемией» (о пандемии спорят, наличие же самой болезни отрицать невозможно) оказываются поразительно сходными и синхронно согласованными.

Более того, именно практика сплошь и рядом демонстрирует, что, чем выше чин, а то и степень того-то и того-то, тем меньше логики просматривается в действиях. Поэтому-то и собственно «официальная», т.е. пристегнутая к политике наука, видится особенно уязвимой. Так, в том же самом Костанае, где осенью 2020 г. запреты пока мягче весенних (как раз в то время у нас болезнь куда слабее ощущалась, чем летом), провели в центре города масштабную ярмарку, а буквально, на следующий день – «лок даун». На воскресенье закрываются библиотеки (где и так единицы читателей), шахматный клуб, множество торговых точек, останавливается движение автобусов. Так что рождаются ехидно-ненаучные вопросы: «А что, вирус отличает дни недели и по выходным особенно злокознен?»

Естественно, что и действия санитарных и иных чиновников от медицины, которые сопровождаются шлейфами штрафов и прочих финансовых кульбитов, воспринимаются, мягко говоря, неоднозначно. Вот, к примеру, краткий текст в «Ютюбе» под ником Гиперборея. В пятницу главный санитарный врач Е.К. (речь о Казахстане) так объяснил отмены выплат в 2 млн. тенге медикам, которые заразились ковид-19: «Такая необходимость продолжать эти выплаты будет стимулировать, то есть расслаблять непосредственно, как самих медработников, так и… мешать руководителям медучреждений усиливать противоэпидемические мероприятия.» На что процитировавший это Гиперборей колко отреагировал: «У меня встречное предложение: нужно отменить К. зарплату, премии, бонусы и прочие ништяки. Деньги слишком стимулируют, то есть расслабляют его мозговую деятельность». (Кстати, здесь ко мне можно справедливо придраться: а насколько точно «Гиперборей» цитирует первоисточник? Что же, проверьте сами, но реальность свидетельствует о том, что проблема с выплатами не надумана).

Если же более серьезно, то проблема денег, естественно, есть, и об этом не раз писалось, что финансирование может зависеть от характера отчетности. Однако же полагать, что медики могут заболевать от того, что им выгодно заражаться, по меньшей мере, экстравагантность. В целом же в чиновно-ученых кругах, будь-то медицина, финансы, образование, такое метание, такое отсутствие логики, что говорить о почтении к науке можно лишь закрывая глаза на все это. И, опять-таки не случайно, что в таком информационном смоге обретают жизнеспособность рассказы и видео о «Пяти джи», «химтрейлерах» и многом ином. Ведь, если в целом карантинные меры сплошь и рядом оказываются не логичными, а то и прямо античеловечными, если при всем этом хорошо известны многочисленные случаи провокации глобального масштаба – от гитлеровских, до куда более поздних с демонстрациями пробирки в ООН и т.д., и т.п., то как возразить против того, что в глазах нас, неученых во множестве конкретных областей науки, видится и возможным и вероятным?

На эти и многие вопросы ответить в границах сугубо научных и научно-просветительских работ и дискуссий фактически невозможно. Невозможно, потому что сами эти вопросы выходят за пределы собственно науки. Ведь, как заметили задолго из нас, если «дважды два» будет затрагивать чьи-то интересы, то и это положение сможет рождать споры и попытки опровержений. Однако это все не значит, что ученые должны опустить крылышки и уйти в гнездышки своих узких исследований. Как раз наоборот. Да только с пиаром у конкретной живой науки и философии сложнее, чем у спекулянтов от имени науки. Как-никак, а фокусник и актер с сабелькой либо шпагой обычно будет смотреться эффектнее, чем реальный боец-фехтовальщик, удары и движения которого внешний эффект подчиняют достижению реальной победы.

 

 

 

Настоятельно рекомендованная нашим профессором – историком, буквально перелопачивающим горы современных журналов, статья К.Фрумкина «Великое упрощение. Системные свойства утопического социализма», опубликованная в четвертом номере «Нового мира» за этот, 2020 г., зацепила и меня. Но, пожалуй, с несколько неожиданной стороны. Это – статья-обзор. Я и сам дважды делал обзоры. Правда, иного рода. Один раз это был сделанный еще в годы перестройки обзор, написанного об истоках «культа личности» и «командно-административной системы» (системы, которая сегодня оживает в таком чудовищно-гипертрофированном виде, какой в самом кошмарном сне не снился в целом ни одному фантасту и автору антиутопий). Второй же раз – сравнительно недавно – в обзоре определений философии и ее назначения, данных в предреволюционной, советской, постсоветской и отчасти англоязычной литературе.

Думается, что такие обзоры, хотя и могут показаться занудно-скучноватыми всегда могут быть полезны для специалистов, историков человеческой мысли, неразрывно спаянной с историей «событийной».

Значима статья и предельно четкой, сжато сформулированной авторской позицией. Интенция утопии – «мечта об обществе почти полностью лишенном социальных конфликтов… В сущности утопия представляет собой радикальный ответ на проблемы социальной реальности…» (с.146). Но ответ, крайне упрощающий само видение этой самой реальности. «Идея братства и слияния, возможно, вызвала бы большую симпатию, однако в текстах утопических произведений в тех случаях, когда «братство», «слияние», «единство2, «семья2 перестают быть абстрактными и иррациональными понятиями, когда мы видим чудеса неизвестно откуда взявшейся социальной и межличностной гармонии, а авторы демонстрируют их реальную работу по переконструированию социальной жизни, дело обычно сводится к унификации, и, главное, к упрощению последней» (с.152) «И когда в утопии видят преувеличение возможностей человеческого разума, когда, например, Ч.С. Кривель пишет, что утопии, будучи сверхрационализмом, предполагают некий сверхразум, для которого нет тайн, то надо иметь ввиду, что для этого сверх разума сильно упрощена задача – он имеет дело с предельно простыми социальными отношениями, с однородной социальной структурой и зачастую с аскетическим бытом. В утопическом мире сложна только техника» (с.156).

Итак, перед нами, бесспорно, очень серьезная работа по сбору и обобщению материала. И в этом ее значимость и сила. При этом автор четко обозначает и свою собственную позицию. И все же, совершенно неожиданно у меня родился и ряд вопросов, что. Впрочем, косвенно тоже говорит о достоинствах статьи – вещь пустая и сомнений, либо иных взглядов не породит.

Так в чем же суть этих сомнений?

У меня суть их в том, что взгляд на утопию., как на «великое упрощение» – это взгляд лишь на одну из ее граней и, следовательно, сам становится упрощением, которое, возможно, тот же К.Фрумкин, мог бы преодолеть в монографии, а не статье.

Конечно, Фрумкин не проходит мимо того, что утопическая мысль в своих истоках – реакция на ужасы реальной социальности. Тут, я бы добавил, что утопическая мысль (начиная, по крайней мере, с Платона), – это одно крыло Птицы-мечты, тогда, как вторым ее крылом оказываются многообразные образы рая, а в индо-буддийской мысли и выхода из потока бытия с достижением мокши, нирваны, где исчезновение внутриличностных и, соответственно, социальных бурь практически абсолютно. Иначе говоря, сами эти мечтания во все своем многоцветии заслуживают особого разговора при размышлениях об утопии. Но это о том, что сам автор лично не обязан делать. Однако есть и сомнения более конкретные…

Так, отталкиваясь от Н. Бухарина, по которому в коммунистическом обществе род людской не разбит на враждующие лагеря и объединен общим трудом, Фрумкин, в частности, сразу же переходит к роману Яна Ларри «Страна счастливых» (1931 г.), где описано общество, в котором (здесь текст Фрумкина) «вслед за имущественным неравенством и национальной розни в идеальном социуме требуется устранить и профессиональные различия – прежде всего те, что порождают различия социального статуса, тут утопистов преимущественно беспокоят различия между городским и сельским, а также умственным и физическим трудом; устранения этих противоречий добивались самыми различными способами, в частности, через регулярную смену труда и причастность к занятиям разных видов путем (как у Энгельса) принуждения архитектора выполнять обязанность тачечника, или, как у Яна Ларри.., обязанность поэта и профессора становиться к фабричному станку»… (с.150).

Прочел и подумал: а ведь на эти тексты можно глядеть и по-другому. Вспомним Маяковского, писавшего: «Сидят папаши. Всякий хитр. Землю попашет. Попишет стихи». Здесь же мечта о многосторонности индивида, личности, мира, обогащаемого разнообразием видов деятельности. По сути многообразие не исчезает. Просто многослойность социального устройства заменяется многогранностью непосредственно мира индивида.

Конечно же, при все усложняющемся развитии техники и изобилии новых, да и иных профессий, такие мечты в буквальном своем понимании не могут стать реальностью. Они, скорее, подобны пальцам, указывающим на горизонт, на направление. Да и сам Фрумкин использует слово «интенция». Но отчасти многие из нас на себе ощущали брызги этих этих мечтаний в самой конкретной жизни. Те же субботники, названные Лениным «Великим почином» – это же одна из форм «смены труда», причем такой формы, где знаменательно-символический вождь сам подставляет свое плечо под бревно. Это же и форма сплочения людей! В этом смысле и студенты «на картошке», и студенческие же стройотряды тоже были одновременно и частью самой реальности, и школой жизни. Хотя, конечно же, все можно довести до самопародии. Скажем, до ученых и аспирантов (а я лично в этом участвовал наравне со многими другими), копошащихся на овощебазах. Но даже такое, казалось бы, крайне нерациональное расходование времени, было своеобразной встряской.

И это, не говоря уже о том, что биографии многих известных людей и, прежде всего, причастных к литературному творчеству, насыщены перечислением самых разных видов деятельности, которыми этим людям довелось заниматься.

Да и «этническое» требует совершенно особого разговора, не ограниченного незначительным по объему набором цитат. И мечты о «мире без Россий, без Латвий», это еще и мечты о мире войн (впрочем, у Фрумкина они уместно упомянуты).

Следуя же дальше, вспомнив среди прочих Ефремова, читатель сталкивается и с текстом Б. Стругацкого. Текстом, данным в ряду других. Вчитаемся в статью: «Когда Борис Стругацкий в одном из своих поздних интервью рассказывает о своем любимом концепте – человеке воспитанном, то он, прежде всего, опять же перечисляет то, чего этот человек не будет делать: «В известном смысле воспитанные люди все «причесаны на один манер» – не харкают на пол, не ковыряют в носу, стремятся оказать помощь тому, кто в ней нуждается, не убивают, не крадут, не лжесвидетельствуют, любят свою работу, своих близких, своих друзей… И так далее. Нет среди них ни бандитов, ни стукачей, ни воров, ни корыстных лжецов, ни предателей, ни бездельников – «серенькие люди, причесанные на один манер» (с.156).

Конечно же, в чисто литературно-драматическом без Яго не было бы шекспировского «Отелло», а без мужеубийства – «Гамлета». Но слова-то Стругацкого ироничны. Они не плоски. В них квинтэссенция многократно срывающегося (как и сегодня) по пути Цивилизации. 

Вдумаемся: в нашей жизни многого нет из того, что было прежде. Нет человеческих жертвоприношений (по крайней мере, в их древних формах), не снимают скальпов, не пьют из черепов побежденных врагов, не относят престарелых родителей на гору Нараяма и т.д., и т.п. Но это же вовсе не значит, что жизнь и сами люди стали серее. О том и речь Стругацкого – об ином видении цветовой гаммы человеческих качеств. Да и с Ефремовым, думаю, есть над чем поразмыслить. Тем более, что у него была и антиутопия – «Час быка».

Но, если такое цитирование – цитирование упрощенное (в смысле интерпретации), то, может быть, и на остальное уместно попытаться взглянуть с большей высоты, по крайней мере, «с разных сторон доски»?

И, наконец, еще одна очень серьезная проблема – проблема осмысления своеобразия «утопизма» после Гегеля и Маркса. Дело в том, что ядро гегелевской диалектики и социальных марксовых идей – в видении единства и борьбы противоположностей, как источника развития. Исходя из этой логики, социальные революции не устраняют реальных различий и противоположностей, а одни их типы заменяют другими. Совершенно понятно, что советские писатели-фантасты были в той или иной степени знакомы с марксизмом. Поэтому-то было бы интересно взглянуть на их произведения не с точки зрения абсолютной ликвидации противоречий, а, исходя из идеи их трансформации. Писалось же в учебной литературе советских времен, что в любом, в том числе и коммунистическом обществе останутся противоречия между новым и старым и т.д.

Поэтому-то было бы очень интересно ознакомиться с работой, где анализ собственно художественных произведений дополнен рассмотрением научной, научно-популярной и учебной литературы разных периодов советской истории – литературы, посвященной коммунистическому будущему и движению к нему. С горьких вершин сегодняшнего опыта мы видим, что и здесь было не меньше утопизма, чем в знаменитых утопиях. И этот утопизм тоже достоин не просто осмеяния, а серьезного анализа. Более того, если человечеству удастся пройти через сегодняшнюю катастрофическую деструкцию, обязательно родится новый утопизм. Возможно, в разных обличьях. И это будут знамена, ведущие на борьбу с самой конкретной и при этом фантастически дикой реальностью, в которую ввергается наша планета в начале этого века и тысячелетия.

 

 

 

Буря споров вокруг дистанционки натолкнула меня на довольно неожиданные для самого размышления и вопросы. Оставлю здесь пока в стороне проблему качества знаний и целый ряд других проблем. Тут ответы во многом зависят от того, что мы понимаем под качеством этих самых знаний и разнообразия учебных предметов. Призадумаемся над иным: каким образом и при каких условиях оттачиваются характеры лидеров и крупных политических фигур?

Совершенно очевидно, что политический деятель – не ученый, хотя будучи публичной фигурой, он должен обладать определенными чертами и навыками актера, некой харизмой, способной привлечь зрителей и слушателей.

Но здесь я хотел бы обратить внимание на проблему, которую было бы крайне любопытно и практически значимо осмыслить отдельно: проблему характера обретения знаний и, связанных с этим, особенностей лидера. Повторяю: это надо бы отдельно исследовать (а отчасти уже и исследовалось), но «на вскидку» мы видим, что знания, обретаемые «самолично» в достаточно узких «кружках», вне определенных систем общения, укрепляют и соответствующий тип характера, тип своего рода диктатора. Вспомним совершенно разных и по взглядам, и во многом ином, хотя бы несколько известнейших политических фигур: Ленин. Огромный интеллект. Колоссальная начитанность. Но фактически за счет самообразования. Сталин. Родом из провинции огромной империи. Стал со временем по своему уникальным политическим лидером, живо интересовавшимся литературой и искусством. Муссолини – из низов. Гитлер – не из элиты с университетским образованием («доктор» Геббельс – здесь вторичен). Особенно любопытен и своеобразен здесь образ Мао… Были, конечно, и совершенно иные типы. Однако, что характерно для упомянутых? – То, что при огромнейшем различии социально-исторических ролей (тут было бы ложью и убожеством мысли ставить, к примеру, на одну доску Ленина и Гитлера), эти люди по своему характеру были диктаторами, стремящимися и в полемике, и в практических действиях к доминированию, подчас очень жесткому. Один из образцов такой жесткости – ленинский «Материализм и эмпириокритицизм», отметающий варианты в интерпретации марксизма. Другой – ленинская же борьба за заключение Брестского мира с Германией даже на самых тяжелых условиях. Здесь Ленин смог противопоставить подавляющему большинству и при этом достичь цели.

Я тут не стремлюсь оценивать, что было благом, что – нет. Меня напрягает другое, то, что так называемое самообразование, образование, обретаемое вне отрабатываемых веками систем полемики и взаимодействия с другими, по сути, на обочинах «социализации» – это очень опасная взрывчатая вещь. Люди при таком образовании тоже могут получать знания. Развивать свой интеллект. Но при этом усвоенное – абсолютизируется, школа интеллектуально-эмоционального взаимодействия проходится экстерном или заочно. И, соответственно, у тех, кто проходит такое обучение, вырабатываются диктаторские черты. Дистанционка же, первый опыт соприкосновения с которой, нуждается в отдельной дискуссии, помимо прочего, разобщает (ведь общение – не только интернет и чат) и поэтому способна стать и инкубатором функционеров и… полем для взращивания диктаторов, то есть тех, кто и обретая те или иные знания, не прошел при этом школу общения, школу разнообразного общения с другими…

 

 

 

Статья первая. Спица без колеса.

Наткнулся (хотя и с опозданием) в «Дружбе народов» на фразу: «Настоящая поэзия должна сопротивляться интеллекту, блин, почти успешно…» И эта фраза Олега Панфила, поэта, прозаика и переводчика из Кишинева, зацепила, вошла в меня, как заноза.

Я благодарен автору за то, что есть, с чем поспорить и над чем очередной раз призадуматься. Но сначала (и это очень важно) попробуем воспроизвести здесь фрагмент в целом. Звучит же он вот как: «… меня одолевали приступы мизантропии в связи с баттлами Оксиморона и Гнойного и другими общими местами. Стареть неприятно, кто бы спорил.

Но не только в баттлах, а во всей так называемой поэзии для читателей (и слушателей) меня взбешивает то явное предпочтение, которое отдается поэзии – прости господи – «со смыслом». Ненавижу зарифмованные мысли. И зарифмованную «мораль сей басни такова». Настоящая поэзия должна, блин, сопротивляться интеллекту почти успешно. Смайл.

Потому что поэзия – не про это. Она про новое хотя бы…

Теснота и скученность звукового ряда должна, не может не производить новые смыслы. Куда уж тесней и скученней, чем в рэпе и баттлах?. Между тем, в рэпе этого почему-то не происходит. Смысл приращивается на одном и том же уровне – тупых сентенций по поводу юношеского изобретения велосипеда. Страшно подумать, а вдруг так действует встроенный ограничитель русского синтаксиса?

Между тем – да, пропасть между поэзией для читателей и поэзией для поэтов огромна, как никогда. Это будут разные виды людей…» (Панфил О. «Это будут разные виды людей…» – В «Дружба народов – 2018, №1, сс.242 – 243).

Опровергать выделенное мною не так уж сложно. Но в первой мини – статье я хотел начать не с опровержения, а с одной принципиальной вещи – общей ауры цитируемого, с контекста в целом. Дело в том, что очень многие «общие суждения», на самом деле вырастают из ограниченного в реальности круга впечатлений и смыслов. Упоминая интеллект, Панфил, по сути, взбешен не столько интеллектом, сколько его бледными тенями и имитациями – симулякрами псевдоглубоких смыслов. Тут и спорить-то не о чем.

Но, во-первых, его короткие импульсивные заметки наталкивают в очередной раз на мысль о восприятии Иного и на то, что мы в своей якобы учебной деятельности все более и более утрачиваем: «достаточную развернутость понимания и анализа текста». Ведь как часто мы то громим (и это еще с советских времен), то возносим того-то и того-то, совершенно игнорируя и время, и обстановку сказанного, и тот смысл, который придавал своим словам сам автор. Особенно наглядны такие фокусы в периоды пышных юбилеев, официозов, хотя далеко не только…

 И это, не говоря, о домысливании чего-то своего, когда получается прямо, как в «Мастере и Маргарите», где Иешуа сокрушенно говорит Пилату, что ходи за ним некто с «козлиным пергаментом» и записывает, то чего решительно не было сказано самим Иешуа (Булгаков М. Избранное. – М.: Худ. Лит., 1988, сс.27 – 28). 

В приложении к собственно учебным программам, да и тому, что мы пока еще именуем наукой драма бегло-музейного знакомства с проблемами, скажем, философии особенно наглядно. К примеру, в казахстанских программах по философии (для высшей школы) вообще проигнорировано историко-философское введение, а грандиозные кипы имен, слов-понятий спрессованы в темы «Сознание, душа и язык». «Бытие, онтология и метафизика» и т.д. Казалось бы, это куда более актуально, чем упоминание о далеком прошлом. Но имена-то и специфические понятия никуда не исчезли. Просто они распиханы по темам. И вот тут-то нас подстерегают серьезные интеллектуальные и эмоциональные ловушки. Студент встречает слова «сознание», «душа» и при этом наталкивается на частоколы имен. Однако ни студенту, ни, судя по всему, составителям программ (а я здесь упоминаю лишь один частный случай) невдомек то, что в разные эпохи, в разных культурах, да еще с учетом перевода и полемики плюс известных современникам намеков, созвучий и ассоциаций смысл многих понятий и образов, настроение сказавших или написавших без специального дополнительного анализа буквально улетучивается. Поэтому-то мы в своем критическом раже нередко сражаемся с ветряными мельницами.

Во-вторых же, то, что Панфил пишет о поэзии, как это ни грустно, может быть, словно на дисплее, расширено. Сегодня, дело доходит уже не до разных «видов людей» в отношении поэзии, но и в целом: в сфере образования, науки, философских дисциплин (где сорняки имитации все более глушат живую мысль) мы видим то же. Значит. Упомянутое О.Панфилом – частный случай глубинных процессов, затрагивающих, да что там затрагивающих! – подтачивающих сами многовековые основы культуры и цивилизации и отбрасывающих человечество к кастовости и сословности былых веков и тысячелетий.

 

 

 

Попробуем порассуждать всерьез: должна или нет поэзия сопротивляться интеллекту, и, вообще, есть ли место интеллекту в «настоящей поэзии», и, если есть, то где оно?

Не собираюсь в этих заметках на ходу заменять профессионалов-литературоведов. Тем более, что они исписали о поэзии горы бумаги, заполнили массу электронных носителей. Причем многое сделано с толком. Но почему бы и нам с Вами не поразмышлять совместно об этом же? – Тем более, что поэзия – не стоячее озеро, а, скорее, множество ручейков и рек, все еще текущих и текущих.

Начну, минуя интригу, с конца – с того, что же, на мой (отнюдь не оригинальный взгляд) являет основные русла Поэзии, что ее рождает?

Возможно, упомяну не все, но и при поверхностном взгляде мы можем различить целый клубок составляющих.

Первое – это чувство. Еще Л.Н.Толстой считал, что главный признак искусства – заразительность. Но, вполне понятно, что «заразить» или передать можно только то, что у тебя есть самого.

Второе – это энергия, энергетика. Скажем, повторяет певица тлеющим голосом: «Мало, мало, мало огня!» – и, как говорится, не зажигает, а пророкочет Маяковский:

Гремит и гремит

Войны барабан.

Зовет железо

В живых втыкать.

Из каждой страны

за рабом раба

Бросают на сталь штыка.

 

… Когда же встанешь

Во весь свой рост,

Ты,

Отдающий 

Жизнь свою им.

И бросишь в лицо им 

один вопрос:

За что

Воюем?

Можете любить или не любить Маяковского, но здесь же потрясающая энергетика.

Третья составляющая, буквально пристегнутая к двум первым, как конь в тройке, – это ритм. Вспомним хотя бы «Синих гусар»:

Белыми копытами

Лед колотя,

Тени по литейному

Дальше летят…

Четвертая составляющая звук. Недаром на Востоке бытовало выражение: «Сладкозвучные» стихи. Звуки – это своеобразные крылья Музы, позволяющей ей взлетать ввысь. Как у виртуоза звукописи Андрея Вознесенского:

Колокола, гудошники, 

Звон, звон!

Вам, художники

Всех времен!

Пятая составляющая – слово. Слово, которое, как у Вознесенского, может переливаться и мерцать звуками, играть переливами смыслов, либо пронзать точностью – то необычной, то почти банальной. Как у Пушкина:

Сердце в будущем живет.

Настоящее уныло.

Все мгновенно. Все пройдет.

Что пройдет – то будет мило.

Шестая составляющая – образ. Образ этот может быть и метафорой либо игрой метафор, но именно такой, которая позволяет сжато передать нечто такое, что потребовало бы несравненно большего количество слов. Как, к примеру, в незатейливой «Шпаге»: 

За узость не кори ее.

Что надо – все при ней.

Чем тоньше шпаги острие,

Тем бьет она верней.

Или в потрясающей миниатюре Вознесенского:

Мы как пустотелые бюсты.

С улыбочкою без дна.

Глотаешь, а в сердце пусто – 

Бездна.

И, наконец, седьмая составляющая – мысль.

Мне все это необычайно интересно с точки зрения мировой культуры, раскинувшейся по континентам и столетиям.

Что и почему способно стать относительно востребованным достоянием, а что, даже при всей своей шедевральности – нет? Если сравнить переводчика с Антихароном, с тем, кто перевозит поэзию через Лету к другим культурным мирам и иным столетиям, то остается вопрос: а что же подвластно переводу?

Так, ритм – это крылатый скакун, которой несет на себе всадника-чувство. Случается, что его удается сохранить в разных языках. Как в мощном киплингсковом описании движения солдат: «Даст! Даст!» – На русском: «Пыль! Пыль!»

Но, к сожалению, ритм – это скакун-облако. Огромный массив стихотворных шедевров либо просто исторически значимых памятников литературы передается совсем не посредством исконных ритмов. Ритм – это дитя своего времени и конкретного языка.

Однако и при этом (подлинное чудо!) чувства, тем не менее, могут передаваться и передаются. Образцы – переливы древнеегипетской поэзии, поэзии Двуречья, древнего и средневекового Китая…

При этом создается впечатление, что, чем более устойчивы печально-грозные ритмы истории, чем чаще повторяются те или иные психологические ситуации, ситуации, которые при всей своеобычности разных культур и эпох, рождают у нас благодаря переводчикам чувство узнавания Своего в Чужом, тем сильнее эмоциональной воздействие строк, родившихся в совсем иных, нежели наш, культурных мирах.

А вот звукопись, видимо, практически не передаваема. Либо она может быть имитирована уже иной, авторской игрой переводчика.

Непросто и с образом. Чем устойчивей, чем вневременней образ, тем легче ему переправиться через лету. А чем многослойней, чем насыщенней аллитерациями и аллюзиями, тем сложнее. В последнем случае перевод может напоминать плохонький газетный снимок каких-либо сокровищ Лувра или Эрмитажа. Ради забавы попробуйте вспомнить сами шутливые стихи о любви математика и т.д., насыщенные «гипотенузами, катетами, биссектрисами» и прочим. Чтобы оценить их юмор, надо бы знать значение слов. А что уж тут говорить о необходимости объемных комментариев к творениям классиков былых лет и, тем более, о поэтически-философском дыхании Библии и Корана, которые так часто толкуют все, кому не лень?

При этом есть и иные образы – не метафоры, а срезы духовно-событийной рельности. Подчас, реальности чудовищно страшной. Но не из страшилок, а из тех ростков жизни, что пробиваются сквозь самый дикий ужас.

Вот стихи начинающиеся с «самого страшного часа в бою – часа ожидания атаки», когда гибель друга от разрыва вражьей мины становится одновременно смертью, проходящей мимо тебя самого. Стихи, завершающиеся очень просто, безпафосно:

Бой был коротким. А потом

Мы пили водку ледяную

И выковыривал ножом

Из-под ногтей я кровь чужую.

Заметьте: как просты слова «пили водку ледяную». Не глушили, а пили. Здесь никакой нажим не нужен. Образ входит в Вас, как порыв ветра в распахнутое окно (если, конечно, Ваше окно распахнуто).

Или вот, куда менее известные строки – слова над телом павшего однополчанина:

«…Мой маленький,..

Я сниму с тебя валенки.

Мне еще в них шагать до Берлина».

Какая потрясающая гамма чувств, совершенно не нуждающаяся в кульбитах напомаженных слов!.. И, пожалуй, именно эта простота – дорога за пределы узко очерченного времени и места.

И что же в остатке?

Чувство, которое способен сохранить лишь переводчик, нутром чувствующий, как иную культуру, так и свою. Ведь на практике наши реальные эмоциональные миры в очень и очень многом не просто отличны от миров иных культур, но и нередко контрастны им.

Главное же, что было и будет переводимым – это смысл, кузен даже банальной мысли. Так, мы можем зачитываться «Заповедью» Киплинга, данной в разных переводах. И жанровая назидательность не делает ее менее поэтичной. Почему? Да потому что смысл глубинен, а не из псевдологической словесной таблицы умножения. 

То же самое можно бы сказать и о Хайаме. Его рубаи переводят даже используя не просто разные слова, но и разные образы. Но они оживают в иных столетьях в одеяньях новых образов и слов. Влекут смыслы. Причем такие, которые позволяют нам наполнять «старые меха» уже своими собственными мыслями и чувствами, вырастающими из нашего личного и коллективного опыта.

И не аналоги ли этому мы видим у Цицерона, в блестящих афоризмах которого острое слово слито воедино с тем человеческим опытом, который оказывается значимым и для нас с Вами?

А как же быть с едва ль переводимым? Как, скажем с этим, мандельштамовским:

«Звук осторожный и глухой

Плода, сорвавшегося с древа.

Среди немолчного напева

Глубокой тишины лесной»?

Да просто наслаждаться. Как наслаждаемся мы запахами трав, рассветными и закатными облаками, которые завтра уже будут иными.

 

 

 

Наступила эпоха драматичнейших и глобальных перемен, эпоха, которая в очередной раз породила бурю эмоций и самых разноречивых отношений к тому, что, казалось бы, однозначно следует отнести к прогрессу. Одни из самых острых дискуссий развернулись вокруг процессов и форм цифровизации и расширяющего с головоломной быстротой свои масштабы дистанционного образования.

Здесь уместно начать с того, что сами по себе и цифровизация, и «дистанционка» далеко не однозначны. Так, цифровизация позволяет ввести в массовый оборот множество таких источников информации, включая и научно значимую, которые прежде можно было получить лишь в определенных местах. Помимо всего прочего это в условиях мировой динамики резко ускоряет движение информационных потоков, обмен информацией. Такой обмен, в свою очередь дает возможность получения современных знаний, знакомства с новыми технологиями тем, кто находится в самых разных уголках земного шара, включая и людей с ограниченными возможностями. Более того, появляются такие формы индивидуального предпринимательства, при которых можно работать и зарабатывать, находясь на отдалении от работодателя и даже не выходя из собственного дома. Впрочем, если быть исторически точным, то речь идет именно о новых формах, но не о самих возможностях дистанционной работы. Дело в том, что, как минимум, уже на протяжении целых десятилетий представители ряда творческих профессий: писатели, поэты, ученые, популяризаторы науки… де-факто работают «на удаленке», посылая свои рукописи, статьи в редакции, организаторам конференций и т.д. Порой завязывалась целая переписка с редакциями, дополнявшаяся телефонными разговорами. Только сегодня, с появлением электронной почты делать все это стало удобнее, а движение информации несравненно ускорилось. Так, например, если прежде автору эти строк приходилось возить или отправлять рукописи в Москву, то сегодня достаточно воспользоваться стремительной электронной почтой. Показательный пример – работа над материалом, появившемся в сентябре в региональной газете Костаная. Исходный материал отправлялся в… Германию, потом возвращался в Костанай на согласование и затем уже поступил в печать. Все это (с учетом времени на обсуждение и согласование) потребовало буквально нескольких дней.

Однако при всем этом и дистанционка (прежде всего дистанционное образование и, даже цифровизация, подвергаются резкой критике. И это не случайно. Ведь любые плоды научно-технического прогресса могут иметь не просто теневые стороны и нести в себе побочные, заранее не предвиденные негативные последствия, но и целенаправленно использоваться в целях, пагубных для множества людей. Так, те же динамит, взрывчатка в целом может быть использована и для прокладывания дорог в скальных породах, и в военных целях. То же самое можно сказать об использовании атома и многого, много иного.

Все упомянутое усугубляется кризисной ситуацией, связанной с теми уродливыми, с точки зрения многих, формами, которые обретает современный глобализм. Ведь что происходит? В воронки каких процессов мы втягиваемся?

Если в начале двадцатого века в результате мировой войны рухнул целый ряд империй и появились достаточно новые формы организации, причем жесткой организации социальной жизни, то в начале двадцать первого разговоры идут уже о явлении «нового Средневековья» и размывании самих финансовых, экономических основ существования национальных государств как таковых. Сплошь и рядом международные корпорации, компании, «клубы» и т.д. по факту начинают диктовать свою волю национальным государствам, выкачивая одновременно с этим их ресурсы. Поэтому, когда дискуссии затрагивают вопросы карантина и его форм, вакцинации либо «дистанционного образования», то постоянно всплывают проблемы интересов фармкомпаний, «информационных индустрий», владельцев мощнейших информационных центров…

Все это, в свою очередь ведет к очень сложной, мозаичной картине раскола массового сознания и когнитивного диссонанса, отмечаемого, как на индивидуальном, так и над индивидуальных уровнях. С одной стороны, массированные психические атаки СМИ уже на протяжении более чем полугода буквально нагнетают массовую истерию, связанную с угрозой так называемого ковида. С другой же, под воздействием уже, прежде всего, Интернета, а не телевизионных экранов многие начинают сомневаться в существовании собственно пандемии. Причем, в число этих многих входят и медики-профессионалы.

Еще большие сомнения и недоумения рождают карантинные и многие прочие противоэпидемические меры, точнее, их формы: это и принудительная «самоизоляция», это и очень жесткие, но варьирующиеся по самой жесткости в разных регионах требования, предъявляемые к ношению масок и даже перчаток, сопровождаемые многочисленными высказываниями медиков о том, что чрезмерное увлечение масками крайне вредно для здоровья и при этом практически ничего не дает для сдерживания собственно вируса. Эти споры сопровождаются отчаянной полемикой вокруг вакцинации, когда больше всего протестов рождает сама возможность принудительной вакцинации. 

Подобные ситуации ведут не только к расколу обществ, когнитивному диссонансу и гносеологическому хаосу, но и подрывают доверие к правительствам, чиновникам, особенно чиновникам от медицины и от образования, вплоть до резкой критики ВОЗ… Совершенно естественно, что такого рода информационные, экономические и иные бури не миновали и нашу страну.

Таким образом, в контексте упомянутого мы вынуждены рассматривать и проблемы собственно дистанционного обучения у нас, в Казахстане.

Конечно же, для более глубокого изучения отношения к «пандемии», и к проблемам дистанционного образования требуется целый ряд стремящихся к объективности дополнительных, репрезентативных социологических исследований. Но уже при том уровне владения информации, который мы имеем сегодня, исследователь, педагог вправе поставить целый ряд вопросов и прийти к определенным предварительным суждениям.

Первая, лежащая на поверхности проблема – это проблема взаимосвязи «дистанционки» с ковидом. Не случайно, можно услышать и от дипломированных специалистов, что традиционная система образования, конечно, плодоноснее, но в нашей нынешней ситуации человечеству и, прежде всего, казахстанцам (поскольку уж мы – граждане Казахстана) приходится идти на «дистанционку», как на вынужденную меру.

Думается, что в суждениях о том, что чрезмерная «цифровизация» и масштабная «дистанционка». Определяются ковидом, есть немалое лукавство. Дело в том, что путь к нынешним, доходящим до пародийности формам образования начался задолго до шума о пандемии.

Первые шаги к современным отечественным формам так называемой дистанционки были сделаны задолго до того, как человечество услышало о губительном вирусе, а именно – десятилетия назад. Шаги эти оказались связанными с все нараставшей формализацией процесса обучения и все большим преобладанием механических форм и постоянно меняющихся мелких стандартов над собственно преподаванием и научным творчеством. Одновременно с этим контроль стал требовать все больше времени и сил в сравнении с непосредственно учебным процессом. Вполне понятно, что и формы контроля, включая экзамен, могут являться частью учебного процесса. В какой-то мере, это может быть справедливо и сегодня. Но значительное отстранение конкретного преподавателя от ряда контролирующих операций – это уже движение к механизации и расчеловечиванию образования. Добавьте к этому электронные дневники, появление которых словно специально предшествовало не просто масштабной болезни, но и тому, что было названо «ковидобесием», то есть своеобразной психической эпидемией, вдохновляемой СМИ.

Не удивительно, что в таких условиях становятся популярными разного рода «теории заговора» и высказываются суждения о том, что ковид и цифровизация – это два крыла одной черной птицы, тень которой нависла над человечеством. Но это на сегодняшний день – лишь суждения. Проблемы же негативных последствий тех форм цифровизации и «отдаленного» обучения гораздо глубже и много аспектнее.

Так, мы переходим ко второй группе проблем – это внутренние проблемы собственно цифровизации в ее связи с современным образованием и тех негативных последствий, которые сегодня оказываются (или кажутся) очевидными.

Придется повториться, но я среди тех, кто убежден: главная драма нынешнего образования – это его расчеловечивание и механизация. Живой, осязаемый педагог, да и сама педагогика медленно, но верно оттесняются с авансцены отечественного образования. Но не только. Создается ситуация, когда наши чиновники от образования при калейдоскопе сменяющихся конкретных лиц напоминают Джека-простака из английской сказки. Используется разнообразный – когда удачный, когда – нет, зарубежный опыт, но очень часто совершенно механически, без учета нашей ситуации. В результате бесчисленные инновации очень часто становятся хронофагами, пожирающими творческие силы и время педагогов и вынуждающие их все глубже погружаться в болото механической по своей сути деятельности.

Расчеловечивание же и механизация, роботизация ведут к «засыпанию логики»(выражение доктора медицинских наук И.А.Гундарова). Испаряется диалектическое мышление, уходит осознание того, что при нарушении меры (об этом писал еще Гегель) количественные изменения скачкообразно приводят качественным. В случае с цифровизацией и дистанционкой мы встречаем нагляднейшие примеры справедливости гегелевской мысли. Благие, полезные в определенных дозах действия при переходе границы меры дают прямо противоположные результаты и служат не совершенствованию образования, а его саморазрушению.

Двигаясь дальше, мы опускаемся в мир конкретики – мир различных ступеней школьного (и колледжевого) и вузовского образования. Можно считать, что сегодня уже достаточно обосновано доказывается пагубность и недопустимость дистанционного образования для младшей школы. Очень большие проблемы встают и у детей более старшего возраста, не говоря уже об учителях. В нынешних условиях само их физическое и психическое здоровье оказывается под угрозой.

А как же обстоит дело в вузах? – Собственно чтение лекций и проведение семинарских занятий в принципе возможно и дистанционно. Но какие минусы становятся заметными на практике?

Самое главное – нарушение непосредственной межличностной связи, особенно там, где преподавателю не видно учеников. А ведь еще Сент-Экзюпери писал, что «единственная на свете роскошь – это роскошь человеческого общения».

Конечно, преподаватель любого вуза при соответствующей подготовке либо помощи специалистов может сесть перед экраном и прочесть лекцию. Но здесь есть один существенный нюанс. Одно дело, когда живущий далеко от нас известный специалист читает, к примеру, лекцию, транслируемую на российском канале «Культура». Это, бесспорно обогащает зрителя и слушателя, расширяет его горизонты. Но совсем иное, когда тот, кто рядом, тот, с кем Вы могли бы обмениваться вопросами, мнениями, информацией, оказывается отделенным от Вас экраном. В таком случае, преподаватель и студенты чем-то напоминают молодоженов, которые, разойдясь по разным комнатам и, взяв в руки гаджеты, занимаются сексом по телефону.

Иначе говоря, там, где чрезвычайно важен и по сути возможен именно личный контакт, пренебрегать им – значит грабить людей. А грабеж – это преступление. В контексте сказанного, очень важно упомянуть о заблуждении, существующем у управленческого персонала, а, подчас, и у преподавателей не социально-гуманитарных дисциплин: «Мол, медикам, ветеринам.., конечно, нужны лаборатории и личный контакт с преподавателем, а для гуманитариев это не обязательно». На деле все совершенно не так. Ведь главная сверхзадача социально-гуманитарной составляющей образования – не загрузка голов студентов (словно это топливные баки) информацией соответствующего рода, а развитие панорамного видения себя и мира, образного мышления, внутреннего эмоционального мира и, в итоге, совершенствование Образа самого Индивида. На то оно и образование, что помогает лепить Образ Человека, а не робота, не придатка социальной машины.

Наряду с отмеченным, серьезную проблему у нас представляет и подготовка педагогов в области дистанционной работы. Здесь немало парадоксов, который по своим объективным последствиям равны целенаправленному вредительству. Скажем, в июне 20-го вход в КГУ для многих преподавателей решительно закрыт. В августе начинаются спецкурсы. Но они дистанционны. В результате на то, что при личном контакте удается освоить за считанные минуты, тратится гораздо больше времени и сил. Не рационально. В сентябре вход в учебное заведение опять ограничен, хотя, если воспользоваться элементарной логикой, неопытный в айтишных делах, но сведущий в своем предмете педагог-предметник вполне мог бы, никому не угрожая, работать в соответствующем кабинете, чтобы в нужный момент обратиться к помощи специалистов-инженеров. Совершенно странным, если исходить из интересов отечественного образования и страны в целом, выглядят и ограничения, накладываемые на тех, кто старше шестидесяти пяти. С учетом массы нелогичных карантинных шагов совершенно не верится, что речь идет о реальной заботе о здоровье старшего поколения. Малоплодотворная деятельность уже сама по себе отбирает здоровья гораздо больше, чем та, которую человек воспринимает, как результативную.

Значимы и размышления о будущем. Так, можно услышать, что, независимо от эпидемологической ситуации, и во втором семестре вузовские лекции будут проводиться дистанционно. Финансово выгодно. Насколько меньше надо преподавателей. Но, возможно, эта выгода – только на первый взгляд. Ведь уже сегодня, доводимая до нынешних масштабов, дистанционная система образования вызывает множеств нареканий и у родителей, и у детей. Начинают возмущаться и студенты. И студенческое недовольство может вылиться в конкретные уже финансовые показатели, связанные с готовностью либо не готовностью платить за такие формы обучения, которые, с точки зрения учащихся-студентов, выглядят недостаточно полноценными.

А ведь проблема еще масштабнее: падение качества образование – это и угроза безопасности самой страны. И здесь частные выгоды частных лиц и их групп не могут перевесить интересы государства в целом. Там же и тогда, когда случается обратное, история наглядно демонстрирует примеры социальной напряженности и опасных катаклизмов. Поэтому, если мы хотим сохранить наше общество, мы должны именно целому отдавать приоритет перед частными интересами. Хотя, к сожалению, это очень непросто в мире, где при многоцветье вывесок о свободе, гуманизме и прочем доминирует культ наживы. Ведь, даже тогда, когда нам с высоких трибун пытаются говорить о человечестве и якобы наших личных интересах, всегда над этими трибунами тенью нависают вопросы: а комы реально выгодно, то, что пропагандируют, и насколько грамотны, насколько искренни те, кто провозглашает определенные лозунги?

И вопросы эти не риторические. Сегодня мы в подавляющем своем большинстве, несмотря на обилие дипломов и прежних заслуг, слишком уж часто не можем дать на них собственных ответов

 

 

 

На эти не выводы даже (для выводов слишком мало материала), а на невеселые мысли меня натолкнула июньская публикация в «Знамени», вышедшая под броским заголовком: «Время карантина: культурный взрыв или культурная пауза?»

Отметив нерадостные изменения после начала карантина, редакция поставила три развернутых вопроса.

1. Смогли ли культурные институции в этот трудный для жизни общества период «перестроиться», обрести новые форматы в своей работе и новые формы контакта с аудиторией? Если да – то какие?

2. Ваш личный опыт творчества в условиях самоизоляции.

3. Изменит ли этот период вынужденного существования дальнейшую культурную жизнь? Угрожает ли «живой» культуре привычка к тотальному онлайну или способствует ее технологическому прогрессу?

Конечно, как говорится, каков вопрос, таков ответ. Да и давались ответы слишком рано – в апреле, когда еще трудно было многое не просто оценить, а и прочувствовать, и кто-то из отвечающих напоминал школьников: «Ура! Урока не будет. Училка заболела».

Но в целом даже после беглого просмотра стало грустно. А, когда вчитался и перечитал, – невеселее. Почему?

Да потом, что я буквально физически ощутил мелкость суденышек мысли нашей творческой интеллигенции. По большей части эти суденышки для каботажного плавания. Но не для морских, а тем более океанских просторов. Да были и ощущения тревоги, и переживания за мир. И они замечательны по своей выразительности (например, это размышления Юлии Подлубновой и Николая Посокорского). Но большей частью, ведомые самой постановкой вопросов, отвечающие сконцентрировались на технологиях и собственных беконовских пещерках, из которых так уютно поглядывать на бури за их входами.

Кого-то, и это вполне понятно, даже обрадовал самоизоляция: не надо тратить силы на транспорт мегаполиса. Да и Болдинскую осень вспомнили. Хотя, мне кажется, уединение в городской квартирке и уединение на лоне природы это «две большие разницы». В прихожей не слишком мало места для того, чтобы «запречь» пушкинскую кобылку. И даже странно как-то: 86-летний Жванецкий оказался среди тех, кто подметил глумливую парадоксальность самого слова «самоизоляция». А вот творческая элита, среди которой оказалось столько мастеров слова, не заметила этого.

Но, как мне кажется, существеннее и симптоматичнее иное: ведомые вопросами, отвечающие сосредоточились на технологиях. Вот, например, фрагменты ответа доктора филологических наук, профессора Марии Черняк: «При таком стремительном переходе на онлайн-обучение не покидало ощущение, что тебя просто столкнули с обрыва в море. Выплыли, конечно. И уже чувствуем себя почти своими на разных образовательных платформах и прочих «зумах»… в этой абсурдной архитектуре современного образования что-то меняется на глазах. Учителям и преподавателям вузов приходится осознать, наконец, вызовы нашей эпохи…» А о молодой поросли и говорить нечего» «Один мой молодой коллега, – продолжает профессор, -, – очень точно заметил, в Фейсбуке, что изоляция эпохи КОВИД-19 оказалась очень хорошо воспринята так называемыми миллениалами, которые проводят (и активно рассказывают об этом) онлайн-конференции, семинары, встречи, дружеские посиделки, словно наконец пришел звездный зум-час…» (Знамя, 2020, №5, сс.210- 211).

А вот, Анна Генина, куратор проектов, консультант по международному сотрудничеству: «Я очень хочу верить, что виртуальный компонент, что-то добавит к «живой» культуре, но не заменит ее. А пока спасибо онлайну за культурный досуг на карантине» (Там же, с.204).

Если вспомнить, что происходящее в разговорах часто называют войной, то какие-то восторги объяснимы. В технологическом отношении войны, особенно войны последних столетий ведут к прорывам. И, о ужас, даже чудовищные эксперименты с концлагерями, газовыми камерами, бомбардировками Герники, Хиросимы и Нагасаки тоже могут осмысливаться учеными. Но трудно представить гуманиста, который бы оценивал значимость и последствия войн, исходя прежде всего из развития техники. У нас же что-то странное. Именно люди творческие в своей значительной части не замечают мира вокруг себя. И это не только в журнале. Я сам не раз встречал тех (пусть немногих), кто восторженно или отстраненно встречает «дистанционку»: «я-то сам приспособился» или «меня это пока напрямую не касается». Поразительно, но творческая интеллигенция, добравшись до микрофонов, печати, социальных сетей, слишком уж часто теряет голос выразителей народной боли и чаяний народа. Хотя, конечно же, эта потеря голоса не абсолютна. Вспомните, хотя бы Любовь Казарновскую.

Впрочем, на все это есть и еще одно возможное и более глубинное объяснение. В начале социальных катаклизмов масштабность начинающей разыгрываться трагедии еще не просматривается и многими «светлыми умами». Так было и в начале великой французской революции, когда, еще до Наполеона, кое-кто предлагал увенчать титулом императора короля – того самого, чья голова вскоре покатилась из-под ножа гильотины. Так было в феврале 17-го. Так было в конце-80-х начале 90-х, когда я сам при всей своей вроде бы образованности совершенно не понимал катастрофических перспектив происходящего. Возможно, то же самое в какой-то мере мы стали наблюдать и в первые месяцы «ковидной истерии» (включающей и собственно болезнь), которая, как становится все более явно, оказывается лишь составляющей глобальных социальных потрясений. Но как меняются при этом ощущения самых разных людей? Думается, было бы очень интересно увидеть на страницах того же журнала или в Интернете новый опрос, но уже спустя более полугода. Что бы сейчас ответили те же самые авторы? И что сказали бы сегодня вы сами?

 

 

 

Феодализированный интеллектуализм? – Ишь как загнул. А что это такое и с чем его едят? Словосочетание, пожалуй, новое. А по сути… мы имеем дело с феноменом, постоянно повторяющимся в истории человечества, но достигающим сегодня самых невероятных, гипертрофированных форм и масштабов.

Ведь что присуще феодализму? – жесткая иерархизация с соответствующим ей внешним выражением того, что признается существенным. Всякое сословие, всякое действо облачается в строго обусловленные формы. Причем с ходом времени формы эти начинают все более довлеть над содержанием, да так, что и феодализму в его узко европейском смысле, со всеми его камзолами, дамскими и рыцарскими причиндалами становится тесно. Вспомним, столетьями тяготевший к разного рода регламентациям средневековый Китай, где, к примеру, принцы разных рангов должны были носить строго то, что установлено: «Одни носили зимой соболью шубу, летом – парчовый красный халат, другие – зимой лисью шубу с собольей каймой, летом – синий парчовый халат; князья низших сословий носили бобровые, рысьи, барсовые, волчьи, лисьи шубы… Одежды, ширмы, покрывала желтого цвета были разрешены только императору и принцам первой степени. Кроме них никому не разрешалось даже иметь желтую нитку в одежде. В уставах и законоположениях о рангах было записано все, вплоть до того, кому какие пуговицы надлежит иметь на халате» (Кара-Мурза Г.С. Тайпины. – М., 1957, с.14).

Но разве не с подобной же все нарастающей регламентаризацией мы сталкиваемся сегодня в сферах образования и так называемой научной жизни? И здесь формы, «пуговицы на халатах» начинают все более довлеть над сутью. При этом тем, кого относят к ученым и педагогам сегодня куда тяжелей, чем средневековым европейским феодалам и китайским принцам и мандаринам. Те-то хотя бы доспехи сами себе не ковали и разноцветные, соответствующие, подвижным словно облака, требованиям, халаты сами себе не шили.

А мы и вместе с нами миллионы учителей и так называемых ученых? – нас все более приковывают к формам, как былых каторжников-гребцов к галерам. И взрослые ученые, и дети должны оформлять все строго по требованиям ношения модных интеллектуальных фраков и платьев. Шов не там, пуговица не здесь, и Вам нет входа на интеллектуальный бал Науки. Причем все эти пуговицы и кружева должны мастрячить мы сами. То, перековавшись из профессоналов-предметников в айтишников, то – в переводчиков. Скажем, стоит прикоснуться к вацапу – и на тебя ливнем инструкции и срочные распоряжения, вроде таких: предоставьте к завтрашнему дню список публикаций за три года на трех языках и т.д., и т.п.

Представьте себе рыцаря или мушкетера, который и оружие себе должен изготавливать, и сапоги тачать, и облачения шить. Да он же при таком раскладе и фехтовать, либо стрелять, разучится – не досуг будет вспоминать о собственно воинском искусстве…

Правда, если ограничиваться только мирами науки и образования, то, пожалуй, пристально в них вглядевшись, мы увидим, что наша-то нынешняя феодализация этих миров более соответствует феодализму на излете и даже своего рода пост – феодализму. Почему? – Да потому, что феодализму и традиционному обществу в целом присуще такое тяготение к окостенению форм, которое свидетельствует о внешнем выражении сути. Иными словами: если уж у тебя именно такая пуговица, то имей соответствующий ранг, а если на плечах горностай, то и положение твое должно быть соответствующим.

Применительно к науке здесь можно было бы сказать: если уж твои (мои) опусы, изыскания, публикации одеты по соответствующим правилам, то все окэй… Но… теперь уже собственно содержание все чаще отстает от формы. Мы словно входим в раннебуржуазный мир Парижа девятнадцатого века, мир, где горожанин «вообще живет, как может, но в некоторых вещах еще должен жить, как принято». В этом мире «модный наряд и умение казаться есть вещь необходимая, жилье и еда – вещь излишняя»… В этом мире «денди проживает в мансарде на шестом этаже – в комнатенке, за которую не платит уже полтора месяца,… спит он в гамаке, а свечу вставляет в пустую бутылку» (Альфонс Карр. По каким признакам можно узнать парижанина? О равенстве в Париже. – Иностранная литература, 2020, №3. С.117, 119).

Не встречаем ли мы нечто подобное и в мире современной науки, где свечи наукообразных слов так часто вставляются в пустоватые бутылки мысли?

Однако в нашем турбулентном мире в целом формы не просто камуфлируют «нищету философии» и содержания в целом, а, удушая, подобно змеям Лаокоона, оказываются безжалостными к живому. Ведь что такое, к примеру, «умный город» на практике, а не на рекламной картинке? – Это же не просто город мечты фантастов еще недавних десятилетий. Это еще и город, где каждый шаг человека опутывается массой пульсирующих ограничений. Скажем, ограничивают выход за пределы собственной квартиры тех, кто старше шестидесяти пяти. Или начинается маскарад с повязками. Умно ли это с точки зрения медиков-профессионалов (я здесь не беру в расчет проплаченных чиновников от медицины)? – Очень большой вопрос. Но оказывается под «умом» творцы неофеодальных регламентов подразумевают совсем не то, что привыкли думать люди. Прямо по А.Вознесенскому: «Мы забыли, забыли с Вами. Не забыли самих названий. А забыли, зачем назвали»…

Впрочем, забыли ли? Но в дни маскарада до «исправления» ли «имен» и поисков сути. Наверное, это так. Да маскарады-то не бывают вечными. Рано или поздно вслед за ними наступают дни срывания масок…

 

© Бондаренко Ю.Я. Все права защищены.