1
Вовка Шустриков затаился. Он хорошо спрятался – так казалось Вовке. Но Лёша вычислил все его хитрости. Даром что у Вовки фамилия Шустриков, на самом деле он мямлик и увалень. Лёшка хорошо видел вылезшие из укрытия в детсадовской беседке толстые ноги Вовки в красных (фу, девчоночий цвет!) сандаликах. Он тихо подкрался сбоку.
– Та-та-та! – Лёшка яростно крутил ручку-трещотку игрушечного автомата и помогал себе криком. – Та-та-та! Я тебя убил.
А Вовка – вот молодец! – не стал спорить и доказывать, что Лёшка не попал, что он, Вовка выстрелил первым. Вовка по-честному упал, раз уж убит. Упал и даже ногой дрыгнул.
До полной победы оставалось совсем немного. Вот-вот выскочат из кустов Лешкины товарищи – и отряду Вовки Шустрикова конец. Но вместо друзей к Лёшке подбежала его любимая воспитательница – Людмила Николаевна. Вообще-то Людмила Николаевна не любила, когда мальчишки играли в войну, даже временами не позволяла играть, но сейчас она не кричала издалека, как обычно, и Лёшка поначалу обрадовался: Людмила Николаевна тоже за них! Вот это победа так победа! Но потом, когда увидел он лицо воспитательницы, вдруг испугался. Точнее сказать он не увидел лица – лица не было. А было какое-то бледное пятно с искривившимися губами. Она подскочила к мальчику, выхватила из его рук автомат и с размаху ударила им о каменный бордюр – автомат сломался пополам.
– Не смей! Не надо стрелять! Не смей стрелять! Не смей играть войну. Все не смейте! – кричала Людмила Николаевна.
От неожиданности Лёшка разревелся. Заплакали и невесть откуда оказавшиеся девчонки. Из кустов вылезали ничего не понявшие недавние бойцы. А Людмила Николаевна всё стояла и продолжала выкрикивать:
– Не смей! Не смейте!
К ней со всех сторон подбежали другие воспитательницы, окружили и куда-то повели. Лёшка уже перестал реветь, размазав слёзы по грязному лицу, он двинулся было за всеми, чтобы посмотреть, куда повели воспитательницу. Сделали несколько шагов и другие мальчишки, но вдруг резко остановились. Они увидели, что Людмилу Николаевну повели в кабинет медсестры Марьиванны. А в этот страшный кабинет – шутишь? – добровольно никто не пойдёт.
Алексей Николаевич разложил на столе старые свои фотографии. Вот он летом у деда в саду. Стоит у забора, сверху свисают ветви вишни. На Лёшке соломенный картузик с красным козырьком и красной пимпой на макушке. Фотография любительская, чёрно-белая, но Алексей Николаевич хорошо помнил свой детский картузик. Лёшке он нравился: при желании мог сойти за командирскую фуражку. А в руках у Лёшки автомат. Точно такой, как тот, что разбила о камень Людмила Николаевна.
Людмила Николаевна. Вот она в окружении своих воспитанников. Молодая, красивая. Но только с возрастом стал замечать Алексей Николаевич, что у любимой воспитательницы на фотографиях всегда печальные глаза. Столько лет прошло – почти шестьдесят. Где они все?
А ведь тогда Лёшка всё-таки подошёл к страшному кабинету Мариванны. Дверь осталась приоткрытой, и он встал за ней, смотрел в щёлку и слушал.
Мариванна сначала накапала в стакан с водой что-то вонючее, заставила Людмилу Николаевну выпить, потом нацепила ей на руку чёрный рукав и стала его накачивать чем-то, похожим на клизму. Лёшка чуть не рассмеялся. А Мариванна покачала головой, подошла к электроплитке и сняла с неё блестящую коробочку с ручками. О! Лёшка хорошо знал эту коробочку! В ней лежало самое страшное, что может быть – шприц. На всякий случай Лёшка зажмурился.
Когда он открыл глаза, Людмила Николаевна уже прижимала пальцами к плечу ватку, а другие воспитательницы, окружили её, успокаивали, поглаживали, по голове, по плечам. А она заплакала и тихонько-тихонько так стала рассказывать. Лёшка стоял и слушал.
2
Немцы появились в деревне рано утром. Утро огласилось треском мотоциклов, лаем деревенских собак, беспокойным гоготом гусей. Пришельцы, видно, заранее знали, где им лучше обосноваться, и сразу направились к школе. Они заняли школу и дом бывшего директора. Жену директора выгнали в сарай. Она и не сопротивлялась, не пыталась ничего доказать, только бы не выдать, что муж её сейчас комиссар и воюет против этих иродов. Впрочем, в сарае она не провела и дня: учительницу забрала к себе Ирина, мать Люси и шестилетнего Василька. Дом у них был просторный, а рядом – колодец.
К нему-то и направились пришельцы прежде всего. Они стали шумно умываться, расплескали вокруг воду, долго чистили зубы, сплёвывая прямо в колодец.
Пока одни умывались, другие хватали носившихся по дворам кур и гусей. Тут же у колодца их прирезали и выпотрошили, а головы и внутренности побросали в колодец. С гоготом оставили, пошли они в занятые дома. Был, правда и другой колодец, рядом со школой, но к нему немцы никого не подпускали. Так опоганенным простоял колодец весь день.
Наутро дед Люси, поскрипывая протезом, подошёл к колодцу, заглянул внутрь, покачал головой и пошёл к дому, где жил пятиклассник Витька с бабкой. Он долго упрашивал Витькину бабку, доказывал ей что-то, объяснял, усовестить пытался. Та ни в какую не соглашалась. Но Витька в бабкином разрешении или запрете не нуждался. Он понимал, что на бабку, мать и младшую сестрёнку он, Витька, остался единственным мужиком. А, коли так, то вести себя должен, как мужчина. Он, зажав в зубах соломинку, как когда-то отец зажимал спичку, и заложив большие пальцы за ремешок штанов, солидно подошёл к спорящим и с внимательным видом стал прислушиваться к разговору. Потом вынул изо рта соломинку, сплюну сквозь зубы – ух, как хотел Василёк научиться также сплёвывать! – и подошёл к бабке. Приобняв её за плечи, он сказал:
– Ну что пустое-то говорить. Кто же ещё сделает? Не дед же Матвей со своей деревяшкой. Или что, Василёк полезет? Давай, говори, дед Матвей, что делать надо.
Матвей только кивнул:
– Ну, добре. Айда к колодцу.
У колодца дед Матвей обмотал Витьку вокруг пояса несколько раз верёвкой, другой конец крепко привязал к колодезной цепи, объяснил:
– Сильно на верёвке не повисай, чтобы пузо не пережать, держись за цепь. Если что – помогай ногами.
Витька понимающе кивнул, взобрался на сруб колодца, сел, опустив ноги внутрь, и взялся руками за цепь:
– Ну, давай!
Дед Матвей взялся обеими руками за ручку ворота и стал осторожно опускать Витьку. Было тяжело, ручка норовила вырваться, дед Матвей отставил ногу с протезом назад так, что деревяшка под углом упёрлась в землю. Всё равно было тяжело. руки гудели. Вены на лбу надулись. Тут подбежала его невестка Ирина – вдвоём крутить стало легче. Наконец, из колодца гулко донеслось:
– Хорош! Ведро давайте!
Ведро опустили в колодец на длинной верёвке. Через некоторое время из колодца снова донеслось:
– Тяни!
Ведро принесло собранные потроха и птичьи головы. Всё это вытрясли на землю и снова спустили ведро. Теперь оно пришло с мутной красноватой жижей. Её тоже вылили неподалёку. Ещё несколько раз пришлось спускать ведро в колодец и поднимать его, пока в нём не оказалась чистая вода. Только тогда вытащили Витьку.
Всё это время Василёк вертелся рядом, подлезал под руки, пытаясь чем-нибудь помочь, но его отгоняли – героем был Витька. Было видно, что он подмёрз, но вида не подавал, держался солидно. Дед Матвей стянул с себя душегрейку-безрукавку, надел её на Витьку. Тут подскочила бабка с валенками.
Витька совсем уж опешил:
– Чё это я среди лета валенки напялю? Засмеют!
И хоть бабка отвесила ему подзатыльник, заставляя валенки надеть, он без суеты снял душегрейку, вернул её деду Матвею и, снова сплюнув сквозь зубы, важно пошёл к дому. Бабка семенила за ним, время от времени протягивая ненужные валенки.
– Чаем бы его сейчас липовым напоить, – сказала вдогонку Ирина. Но Витькина бабка не то не услышала, не то значения не придала словам Ирины, во всяком случае, даже не обернулась.
А с холмика, оттуда, где когда-то была школа и дом директора и где сейчас расположились немцы, доносился хохот. И громче всех смеялся Отто Шульц.
3
Этот долговязый Отто Шульц был самым противным и злым из всех немцев, обосновавшихся в селе. Особенно он не любил детей. Случайно попавшегося на его пути ребёнка он прогонял, зло кричал, а то и перетягивал по спине хлыстом, который всегда носил с собой. Но больше всего доставалось Тузику, кудлатому рыжему щенку. Тузик, говоря по правде, тоже не любил Шульца и всякий раз пытался тоненько облаять его. И не было случая, чтобы Шульц не поддел Тузика сапогом. Тот, скуля, подлетал, плюхался на землю и убегал. Убегал Тузик каждый раз к Васильку, только Василёк мог по-настоящему пожалеть и успокоить щенка.
А тут у Василька случился день рождения, ему исполнилось уже шесть лет. И дед подарил ему ружьё. Сам сделал – деревянное, но очень похожее на настоящее. Ствол дед выкрасил чёрной красой, приклад – морилкой. Когда-то дед жил в городе, столярничал. С тех пор и остались три баночки с морилкой разного цвета. Думал дед, что не пригодятся больше, а вот оно как вышло.
Ружьё Васильку очень нравилось, и он не расставался с новой игрушкой. Хотя почему это игрушкой? С таким ружьём Василёк готов был идти и сражаться с фрицами. Надо только подходящий момент найти, когда мамка и Люся будут заняты хозяйством, а дед отстегнёт свой протез и станет нарезать табак, тогда никто не заметит, как Василёк сбежит. Сначала в лес, к партизанам, а там попросит, чтобы его отправили к самому главному командиру, и тогда Василёк повоюет.
Василёк шёл, повесив на шею дедов подарок, когда увидел Шульца. Шульц нёс в руках гуся. Он отобрал его у кого-то, свернул голову и нёс теперь на кухню. И тут выскочил Тузик. Он тоненьким голоском тявкал на Шульца, бросался ему под ноги. Не останавливаясь, Шульц расстегнул кобуру, достал пистолет и два раза выстрелил. Тузик почти и не скулил, только задёргался на земле и затих. А Василёк видел всё. Он бросился вперёд.
– Вот тебе! Вот тебе! На! На! Сдохни, фриц! – кричал он, наставляя на Шульца своё ружьё.
Шульц приостановился, посмотрел на пистолет, словно взвешивал его на ладони… Люся не помнила, слышала ли она выстрел, он лишь видела, как Василёк выронил из рук дедов подарок и не упал, а тихо опустился на землю. Размахивая тушкой гуся, Шульц пошёл дальше.
Люсю долго не могли оторвать от тельца брата. Она упала на него, крепко обхватила, не давая никому, и громко выла. Потом всё же обмякла, её подняли. Люся бессильно села на землю, свесила голову и только шептала: «Не надо стрелять, Не надо стрелять».
4
Лёшка не мог понять, что с ним произошло. Он шёл по двору детского сада к себе в группу, совсем один, как взрослый. Никто его не окликал, никто не спрашивал, почему он один. Может, Лёшка и рад был бы, чтобы его заметили, взяли за руку, отвели к товарищам, но никого рядом не было, и Лёшка оставался один на один со своими мыслями.
В песочнице он увидел разбитый свой автомат. В другой раз он схватил бы его, прижал к груди, возможно, и заплакал бы. Но сейчас плакать из-за этого не хотелось. Что автомат? Дядя Костя, детсадовский мастер, починит его, и игрушка снова окажется у ребят. А вот Людмила Николаевна… Её было очень жаль: напоили чем-то вонючим, укол вкатили – больно, наверное! Но тут Лёшка понял, что жаль ему Людмилу Николаевну не только из-за этого. Что-то теснилось в его душе, но что – понять мальчишка не мог. Он остановился у дверей своей группы. Заходить внутрь не хотелось. Лёшка стоял, прислонившись спиной к стене, а по щекам его текли слёзы. Он не понимал, почему он плачет, и от этого слёзы текли сильнее.
К оглавлению...
