«Живая душа» (сборник рассказов) Михаил Смирнов

 

Громыхнув чугунком на плите, дед Назар почмокал, пробуя тёплую подгоревшую кашу, прошёл в горницу и заглянул за занавеску. В закутке возле окна стояла кровать с потемневшими спинками, на подоконнике был высохший цветок в ржавом ведёрке, а рядом два пузырька и щербатая ложка. На кровати, укрывшись ватным одеялом, лежала худенькая бабка Марфа: заострившийся ястребиный нос, смуглое лицо в частой сетке морщин, рот провалился, лишь узкая полоска губ видна, седые лёгкие волосы выбились из-под платка, а в вороте старого платья видна чёрная тесьма с простеньким крестиком. Старуха лежала, дышала редко, с протяжными хрипами. Рука нет-нет, вцепится в одеяло, а потом начинает елозить, словно что-то искала.

– Ничего, Марфуша, оклемаешься, не впервой, – сказал старик, подошёл, крупной ладонью провёл по лёгким седым волосам. – Дышишь, значит, будем жить, а по-другому нам никак нельзя. Я кашку подогрел. Покушаешь?

Старуха продолжала лежать. Протяжно дышала, тяжело.

– Спишь, что ли? – дед Назар потоптался рядом, посматривая на жену, потом опустил занавеску. – Ну ладно, поспи, я на улицу выйду, погляжу, что делается, да на крылечке покурю. Попозже покормлю, когда проснёшься.

Скрипнув половицами, дед Назар вышел на веранду, набросил выцветшую фуфайку, надвинул разбитые ботинки и, шаркая по ступеням, спустился с крыльца, прошёл под окнами и открыл калитку.

Надвинув фуражку на глаза, дед Назар посмотрел на пустынную деревенскую улицу. Посреди дороги, в огромной луже бултыхались утки. Там и сям стайки воробьёв, наткнувшись на пшеницу в колеях, вовсю начинали чирикать, подбирая зерна, а потом перепархивали на новые места. Вспугнув уток, неторопливо пробежала дворняга. Издалека донёсся шум трактора. Опираясь на клюку, вдоль домов прошла бабка Маня, держа в руках авоську. Видать, в магазин ходила. Возле правления скучковались машины. Наверное, опять пятиминутку проводят. Потом все вывалятся на крыльцо, торопливо перекурят, обсуждая новости, и разъедутся в разные стороны. Осень. Уборочная идёт. В деревне остались старики да школьники, а остальные, кто в поле, кто на току, кто где. Говорят, славный урожай в этом году. И дождей хватило, и солнышко нагрело, вот и вымахало всё на полях да огородах. Давненько не было такого урожая. То засуха губила, то дожди заливали, а в этом году, погода как по заказу. Видно было, как по объездной дороге проезжали груженые машины, изредка мелькали комбайны и лязгали тракторы, а со стороны мастерских, что на горе, доносился шум, там работа ни на минуту не прекращалась, лишь бы техника работала. Урожай торопятся собрать, лишь бы под снег не пустить. Утром, когда ходил за водой, возле колонки стояла Танька Горячкина и хвалилась, что у неё тыква неподъёмная уродилась, что с мужиком не могут сдвинуть, а картошка, вообще, в два кулака размером. Пять-семь штук и ведро полнёхонько. «Ну, смотря какое ведро» – буркнул дед Назар и покачал головой. Танька соврёт – недорого возьмёт. В мать, в Спепаниду, уродилась. Та тоже бывало, нагородит, что разгребать замучаешься. Яблоко от яблони… 

Дед Назар похлопал по карманам. Вытащил помятую пачку папирос. Прикурил. Зашёлся в долгом кашле. Вытер покрасневшие глаза, аж слёзы прошибли, густо сплюнул, потом чертыхнулся и быстро растёр галошей – негоже плевать на землю, которая кормит.

– Назар, слышь, – донёсся от соседнего двора резкий голос. – Вот сижу и на ваш огород гляжу, что вы время тянете, почему картоху не убрали? Уже многие выкопали. А скоро дожди зарядят…

На скамейке, возле соседнего двора сидела старуха, опираясь на клюку, в выцветшем коричневом пальто, в тёплом платке, несмотря, что на улице было ещё тепло, хоть и осень стояла, а на ногах шерстяные носки и высокие галоши.

– Марфа прихварывает, – отмахнулся дед Назар. – Вот чуток оклемается, тогда и выкопаем. За неделю управимся. Время терпит.

– А я всё гадаю, почему Марфы не видать, уж хотела к вам зайти. Думала, опять в город умотала за саженцами. Всё не может на свой садик надышаться. А она, оказывается, снова помирает, да? – пренебрежительно, сказала соседка и махнула рукой. – Каждый год на погост собирается. Вот моду взяла, как в огородах начинает созревать, Марфушка уляжется, рученьки сложит и помирает. Ничего, глядишь, как обычно, к Покровам поднимется. Уж не первый год прощается с жизнюшкой, а всё небо коптит…

– А я что должен насильно заставить помереть Марфушку, или отвезти на кладбище и живьём закопать? – не удержался, взъерепенился дед Назар, сбил фуражку на затылок, обнажая бугристый незагорелый лоб и узенький венчик волос. – Пусть живёт, сколько свыше отпущено. Не в твоей хате лежит, а в своей. На вас, баб, не угодишь. Живёт человек – плохо, а помирает – тоже плохо. Вы уж прибились бы к одному берегу, а то бултыхаетесь, как дерьмо в проруби. А ты, как знаю, завидуешь Марфиному садику, вот и ворчишь, – и ткнул скрюченным пальцем в соседку.

– Чему завидовать-то? Вон какой урожай, а она целыми днями валяется на кровати, рученьки сложила и глазоньки закатывает – помирает, видите ли, – поджимая губы, съехидничала старуха. – Лучше бы на огороде повозилась, а то всю обузу на тебя взвалила. День и ночь крутишься, как белка в колесе, за ней, словно за дитём ухаживаешь, бабьими постирушками занимаешься, а она полёживает – барыня. Вижу, не шибко ваши детишки в деревню рвутся, чтобы родителям помочь. Это Марфутка виноватая, что ребяток к труду не приучила. Всё время в своём саду сидела, с яблоньками сюсюкалась да целовалась – позорище-то какое, замужняя баба на виду у всей деревни с яблонями милуется, словно своего мужика мало ей. Вот и дообнималась. Ребятня – это не яблони, их нужно в ежовых рукавицах держать, лупцевать, как сидоровых коз, а у неё времени не хватало заниматься родными детьми. Вот и выросли лодырями, лишь себя знают, а других не примечают. Чать, ваша Валька опять пьёт, как сапожник, не успевает просыхать. Не девка, а стыдобище! А Серёжка настрогал кучу ребятни мал мала меньше, а башкой не думает, что их кормить-поить нужно. Жалко ребяток, голодные сидят, холодные… Один Женька хитрее всех оказался. Сошёлся с богатенькой и живёт как царь, в ус не дует и плевал на вас с высокой колокольни. А вы сидите и ждёте, когда дети появится. Шиш дождётесь! – и, покачивая головой, старуха показала кукиш и поджала губы. – Вот уж народили детишек, не позавидуешь…

– Тьфу ты, не язык, а помело поганое. Ей слово, а она десять в ответ, – чертыхнулся дед Назар, надвинул фуражку на глаза, зашёл во двор и, захлопывая калитку, не удержался, рявкнул. – Закрой варежку, а то смердит!

Насупившись, дед Назар достал папироску, дунул – табак вылетел, другую достал, поднялся на широкое крыльцо, уселся на ступеньку и закурил. Сидел, чертыхался под нос, вспоминая соседку, и поглядывал на небольшой садик. Осталось яблоки собрать. Всего пяток яблонь, но каждый год столько яблок, что ветви прогибались под тяжестью, а весной, когда зацветают, облако над садиком повисает. Ещё по молодости, когда новую избу ставили, Марфа сразу же заявила, что хочет садик возле дома разбить и яблоньки посадить. Назар воспротивился, блажь в бошку ударила бабе, ведь в деревне не принято выращивать всякие ягоды-малины возле избы, когда в лесу этого добра полным-полно, хоть косой коси, но Марфа настырная была. Дни и ночи зудела, житья не давала, а потом собралась и за сто вёрст умотала в город, саженцы привезла и заставила Назара, чтобы отгородил участочек и разбил садик. Назар повздыхал, похмурился, но спорить не стал, посадил яблоньки, две-три вишенки в углу, чтобы свет не загораживали, а по забору пустил малину. Все соседи смеялись над ними, а потом примолкли, когда всё зацвело да заплодоносило, с завистью стали посматривать, что Марфе не нужно в лес ходить, ноги бить да медведей бояться, а вышла во двор, калитку распахнула в садик, и собирай ягоду малину. Марфа всё свободное время проводила в садике. Утром забежит, с яблоньками поговорит, погладит, вишню да малину приласкает, по веткам да листьям рукой проведёт и бежит на работу, а вернётся, все дела переделает и снова в садик торопится. Прижмётся к яблоньке, а у самой глаза блестят, и стоит так, не шевельнётся, а потом снова начинает с ними разговоры вести, или усядется на лавочку под яблоней и молчит, о чём-то думает, а сама улыбается, и не докричишься до неё – в облаках витает, баба. Поначалу Назар хмурился, а потом привык. Махнул рукой на эту блажь, как он считал. Пусть балуется, лишь бы успевала по хозяйству. Начинают ягоды или яблоки созревать, а Марфа уже захлопотала. Всё в руках горело, за что не возьмётся. Лёгкая на подъём была. Насушит, вареньице сварит, на пироги накрутит, да ещё калинку, черёмуху соберёт, что вдоль речки росли. Пироги напечёт на любой вкус – ешь, не хочу. А зима наступала, ребятишки полные карманы понабьют сушёными яблоками и мчатся на улицу, а когда варенье доставали, ругались между собой, дрались, кто первым будет пробовать. И каждый норовил побольше зачерпнуть!

Дед Назар завздыхал, вспоминая ребятишек. Правильно говорят, что маленькие детки – маленькие бедки, подрастают детки – подрастают бедки! Троих народили. Пока были маленькие, управлялись, а подрастать начали, стали от рук отбиваться. Не углядели за детворой, где-то недосмотрели, чего-то недодали, а может, лишнего жалели, чем нужно было, своя же кровинушка, а надо было погромче прикрикнуть да посильнее кулаком по столу стукнуть. Сам-то поздно приезжал с работы. Не успеет в избу зайти, уже глаза слипаются – так за день выматывался, что на ходу засыпал. И Марфа закружилась по хозяйству. Вернётся домой и начинает хлопотать. Дела всегда находились, и всё норовила сама переделать, за всё хваталась, никого из ребятишек не подпускала, боялась, что испортят или могут пораниться. Пусть лучше играют… Все дела переделает, а потом в своём садике до ночи сидит, чем-нибудь занимается, готова была дневать и ночевать там, а вот до ребятишек руки не дошли. Видела, как у соседей детишки работали, почти наравне с взрослыми, а ей жалко было своих ребят. Пусть носятся, играют, а наработаться ещё успеют – вся жизнь впереди. И они почуяли слабину. Оторвами были, а не детьми. Валька, хоть и девчонка, а считалась первой заводилой. Всеми пацанами командовала в деревне. Где драка, там она в первых рядах. У кого-нибудь стекло разобьют или забор сломают – это она, а кто же ещё, словно другие не баловались. Такой и росла, словно дикая кошка. Слово не скажи против, сразу фыркнет, развернётся и сбегает из дома. Марфа пожалуется мужу, он поворчит, пальцем погрозит и всё на этом – жалел ребятишек, а нужно было взять кнут, через колено повалить и всыпать по первое число. Может, тогда бы взялись за ум, а так… Валька с грехом пополам закончила школу, на выпускном напоила мальчишек и с девчонками разодралась, космы подёргала да синяков понаставила. Ладно, участкового уговорили, чтобы жизнь девчонке не портил, а то бы в кутузку посадили. А Валька дождалась, когда все утихомирились, прихватила деньги и усвистала в город. Взрослой себя почуяла, по ресторанам стала бегать, вместо учёбы да работы. Друзья появились такие же, как сама. И покатилась под горку. Водку пила да с мужиками шашни крутила. По рукам пошла. Со счёту сбились, скольких поменяла, с одним поживёт, с другим, с пятым-десятым, а потом соберёт манатки и снова к какому-нибудь мужику уходит. Дед Назар уж не помнил, чтобы дочка трезвой приезжала, ладно, хахалей с собой не тащила, а когда появлялась, начинала деньги требовать – свою долю с избы. А какая доля, ежели она уже всё вытянула, что можно было. Но всё равно грозила, ежли не отдадим долю, в суд подаст. Видать, водка в бошку ударяла или очередной хахаль настраивал. А кому хочется на старости лет по судам мотаться? Вот и приходилось терпеть. Правда, к участковому обращались. Обещал посодействовать, чтобы Вальку приструнили, но видать не получается или забыл. В конце лета появилась. Опухшая прикатила, перегаром разит, как от последнего пьянчужки, да ещё курила одну за другой и не какие-нибудь, а все подряд, даже до самосада добралась. Прикатила, весь день грозилась судами, требуя деньги, потом умызнула. Говорили, что на остановке видели. С той поры ни слуху, ни духу. Одно успокаивает, если что-нибудь случилось с Валькой, давно бы милиция приехала, а они не появляются. Значит, Валька живая… Значит, когда вся пропьётся, снова появится. Так было всегда…

Что говорить, и сыновья, когда окончили школу, тоже друг за дружкой в город перебрались. Уехали, и никаким калачом не заманишь в деревню, не допросишься, чтобы приехали. Дед Назар не понимал, как можно от родного дома отмахиваться. Родились, выросли тут, уехали и позабыли. Видать, чего-то в души не заложили, проглядели и упустили ребятишек… 

Средненький, Серёжка, умотал в город, выучился на слесаря и работает на заводе. Женился. Неплохая девка попала. Плодовитая. Почти каждый год по ребятёнку в семье прибавляется. А вот в деревню не дозовёшься, то жинка с пузом ходит, то она рожать собирается. А деревня за сто километров, ежели не поболее. Дед Назар понимал его, куда в такую даль с оравой ребятишек попрёшься, а когда к нему съездили, увидели, что там не рады гостям, не рады отцу с матерью, а почему так, дед Назар не смог взять в толк. Потом ещё несколько раз съездили к сыну, попытались с ним поговорить, но бесполезно. Посмотрели, как его жена рвала и метала, что они появились и после этого, больше ни ногой к ним. Видать, с малых лет проморгали Серёжку, а сейчас аукнулось. Ладно, пусть живёт сынок, лишь бы в семье было хорошо… 

А младшенький, Женька, хитрым был. От любой работы бегал, как чёрт от ладана. Тяжелее ложки ничего в руки не брал. Всё в облаках витал, как Марфа говорила. Всё мечтал в большие начальники выбиться, чтобы деньги зарабатывать и ничего не делать. Вслед за Серёжкой усвистал в город, выучился непонятно на кого, сидит в какой-то конторе и бумажки с места на место перекладывает. Разве это работа для мужика? А ему хоть бы хны. И бабу такую же нашёл. Говорили, из богатой семьи. Даже на свадьбу не позвали – не того поля ягоды. С гонором девка, красивая но стервозная. Ни разу не приезжали. Так и живут для себя. Всяких кошек и собак разводят и продают. И люди, вот дураки-то какие, нарасхват покупают за бешеные деньги, в очередь становятся за живностью. Вот уж с ума сходят! Лучше бы лишнюю булку хлеба купили и отдали старикам… А детишек нет, и не думают обзаводиться. Нечего нищету плодить, как сын сказал. В последние годы вообще перестал на письма отвечать, а потом пришло письмо, где он сбивчиво старался объяснить что-то, но всё перечеркнул и коротко дописал, что у него своя жизнь и к нему не нужно лезть, а лучше будет, если вообще про него забудут, как он забыл про них и деревню. Это было его последнее письмо. Он выбрал свою дорогу в этой жизни. Ладно, хоть жив-здоров, а уж как жизнь сложится – одному Богу известно. Правда, в последнем письме велел, чтобы дом на него переписали…

– Слышь, Назар, что хочу спросить, – донёсся зычный голос, и дед Назар увидел в калитке худую старуху, которая стояла, приложив ладонь к глазам. – Это, как его… Намедни Федька Килявый заглядывал. Сказал, наш колхоз на части поделят. Вот так прям возьмут, вызовут землемера, всё раскромсают, границы проведут и колючую проволоку прикрутят, чтобы на чужую сторону не совались, а кого поймают, того сразу в кутузку. Правда, что ли? 

– Нашла кого слушать – Килявого, – почёсывая небритую щеку, буркнул дед Назар. – Он наговорит с три короба, лишь бы стопочку налила, а ежли две нальёшь, так у него и пограничники с собаками появятся. Ты, старая, уши поразвесила и слушаешь последнего пьянчужку. Сама подумай, какие границы, если, к примеру, возле магазина моя кума живёт. Неужто не должен проведать её? Да я задами огородов проберусь, и ни одна проволока не остановит меня, – и пренебрежительно махнул рукой. – Никому не верь! Верь глазам своим.

И, сдвинув фуражку на глаза, опять задымил, попыхивая папироской.

– А, ну, тогда ладно, успокоил, – закивала головой старуха и махнула рукой. – Я уж не знала, что и подумать-то. Эть, ну Килявый – обормот! В следующий раз налью рюмочку, когда появится… Не дождётся! Ладно, пойду, старика обрадую. Ждёт…

И ушла, опираясь на клюку.

Дед Назар задумчиво запыхал папироской. Может и правду говорят, что колхоз разделят. Хорошего не будет – это точно, а вреда столько, что не подсчитать. Вон, какой-то умник приезжал в соседний колхоз. Говорили, будто с самых верхов направили. И он, не зная деревенскую жизнь, своей знающей рукой подписал бумажку, что колхоз разделят, и будет четыре хозяина: один отвечает за землю, второй за скотину, третий за технику, четвёртый ещё за что-то... Подписал указ и уехал в свои столицы-заграницы, а в колхозе такое началось… Кто пошустрее оказался, тот всю технику под себя загрёб, а остальные передрались из-за земель да пастбищ, а потом ещё разругались из-за скотинки, пока делили, кому она достанется. Забрать-то забрали стада и отары, а бошками не подумали, что скотинку нужно содержать. А здесь ещё стали наезжать всякие проверяющие со свитой и всех нужно в баньке попарить, на охоту или рыбалку свозить, да вволюшку накормить-напоить и с собой гостинчик сунуть. Не успели оглянуться, всю животину под нож пустили. А самый шустрый, кто технику под себя загрёб, ещё оказался ушлым. Распродал технику, деньги прикарманил и сбежал. До сей поры не могут найти. А когда дело дошло до земель, стали выяснять, где хвалёные урожаи, куда же они подевались, новый хозяин развёл руками, обрабатывать-то землю нечем, техника продана, а свою не на что купить. Поэтому земля простаивает. Вот и получается, что колхоз разорили и виноватых не найти…

Дед Назар поднялся по ступеням. Зашёл в избу. Прислушался. Старая Марфа дышала тяжело, редко и мелко. Он подошёл. Отодвинул занавеску. Марфа лежала, по векам было заметно, что она не спала.

– Полегчало, Марфуш? – протянул кружку с остывшим чаем. – Накось, чуток глотни.

Старуха открыла глаза. Дед Назар придержал голову. Она сделала несколько небольших глотков.

– Хватит, – медленно сказала она. – Вдоволь напилась.

– Может, кашку покушаешь, Марфа? – сказал старик. – Я бы подогрел, а то уж простыла. А потом чаёк пошвыркаем…

– Только и делаешь, что чаи гоняешь, да меня кормишь, – буркнула старуха. – Лучше бы хозяйством занимался. Зима на носу.

– О, дурная, – покачал головой дед Назар. – Кто же будет кормить тебя, ежли не я? Мы, старичьё, никому не нужны в этой жизни. Понимаешь, вообще никому, даже родным детям, потому что обуза для них. А мы друг без дружки пропадём. Вот меня не будет, а тебе никто воды не подаст. Ну, а не кушать… Мы же не эти, как их… Ну, чтобы святым духом…

– Цыц, Назарка, – заворчала старуха. – Не задевай Боженьку, бесстыжий! Он всё видит…

– Ну, ежли всё видит, так скажи ему, что картоха не выкопана, – старик не выдержал, ткнул пальцем в потолок. – Пусть поможет. Утром поднялись бы, а у нас весь двор картохой засыпан, а я бы уж сам в погреб перетаскал. А то соседи замучили, проходу не дают. Каждая зараза норовит носом ткнуть. Ехидны двуногие…

– А ты не слушай наших старух, сам знаешь, какие у них языки, – сказала бабка Марфа и попробовала подняться, но опять повалилась. – Силушка покидает меня. Видать, Назар, моё время подоспело. 

– Скажешь тоже – подоспело. Не болтай ерунду, – отмахнулся дед Назар и поднялся. – Мы ещё поживём с тобой, Марфутка. У нас яблоки не собраны, картоху не выкопали, капуста стоит – её нужно убрать да посолить, я уже бочонки приготовил, а морозы ударят, кума пообещала мясом помочь. Вишь, сколько дел, а ты помирать собралась. Ежели уж помирать, так вместе, чтобы вместе попасть туда, а поодиночке никак нельзя. Ладно, Марфутка, не хочешь кашку, тогда отдыхай, силы набирайся. Завтра какой-нибудь супчик сварганю, а то уже каша надоела, в горло не лезет, – и направился к двери. – Я на дворе побуду. Там дровишки привезли. Чуток повожусь. А ты зови, ежли понадоблюсь…

И вышел, оставив приоткрытую дверь.

Он прогнал курицу, что забрела на веранду. Мимоходом погладил кошку, развалившуюся на перильцах крыльца. Она протяжно замуркала. Прошёлся по двору, осматривая хозяйство. Заглянул в пустой сарай. Корову с овечками давно продали, а деньги отдали дочке, чтобы не тянула свою долю, а она пустила деньги на ветер и опять ездит и требует, судами пугает. Дед Назар нахмурился. Может и лучше, что продали, всё же меньше заботы стало. А кружку молока можно у соседей взять. Вон Клавка Ерохина никогда не отказывает, всегда баночку принесёт, если попросишь. А для себя оставили с десяток кур и хватит. Сыпанёшь чуточку зерна или крошек, а они рады. Дед Назар поправил штакетину. Прикрыл куском жести дыру в заборе и привалил камень, чтобы куры не убегали со двора. Подошёл к калитке. Возле неё беспорядочно свалены сучкастые брёвна. Нет, даже не брёвна, а сухостой, какой привезли из леса. Ладно, соседи помогают в лесу. Плохонький лес. Больше осина встречается. А она, ежли сухая, как порох. Пыхнула и всё – сгорела и никакого жара. Берёза попадается, но поменьше. А уж дубняк – вообще чуток. На зиму много приходится заготавливать. Зимы долгие, морозные да метельные. У самих силушки нету, чтобы по лесу шастать. Вот и приходилось нанимать мужиков. Где за бутылку соглашаются, где деньгами берут. А куда деваться-то, старикам? Ребятишки забыли дорогу домой, у каждого своя жизнь. Вот и приходится самим выкручиваться. А ещё на всякие нужды надо отложить. Ну там, к примеру, в магазине продукты купить, курево, спички, да всякую мелочёвку, без которой не обойтись, а ежли комбикорм привезут или, бывает, мешок-другой зерна приволокут, тоже выкладывай денежки, а пенсия-то не безразмерная. Вот и приходилось копеечку к копеечке складывать. А просить детей, чтобы помогли – это бесполезно. Валька, та сама всю душу из них вынимает, когда приезжает и начинает свою долю требовать, того и гляди, на улицу выгонит под старость лет. Младшенький, Женька, ни копейки не дал, зато заявил, чтобы его не тревожили, а средний, у него детишек семеро по лавкам и каждый год ещё прибавление в семье, где он возьмёт. Ему бы помочь, а не с него тянуть…

Звякнуло стекло. Старик вскинулся, вытянул шею, посмотрел. Колыхнулась занавеска. Видать, бабка поднялась. Зовёт. Дед Назар поднялся. Зашёл в избу. Скинул фуфайку возле порога и прошёл в горницу. Невысокая, высохшая, с тёмным морщинистым лицом, бабка Марфа сидела на кровати, свесив худые ноги. Вены на ногах не синие, а какие-то чернущие. Жиденькие волосы перетянуты резинкой. Пряди повыбивались, закрывая глаза. Она поправила прядки, пошарила по одеялке в поисках платка и не нашла, снова сложила высохшие руки на коленях.

– Сейчас, Марфуш, покормлю, – сказал он, заглянув в горницу, и заторопился к столу. – Погоди чуток… 

Дед Назар громыхнул чугунком. Уже третий день кашу не могут доесть. Как Марфа слегла, самому приходится готовить. Достал чашку. Шлёпнул горелый комок каши. Добавил молоко – соседка принесла. Прихватил кусок хлеба, кружку с тёплым чаем. Поставил на табуретку и подал ложку.

– Покушай чуток, Марфутка, – сам пристроился возле стола, и принялся рассказывать деревенские новости. – Завтра мужики придут. Бензопилу приволокут. Дрова напилят. Петька Рысачкин пообещал наколоть. Он, как заводной, не остановится, пока всю кучу не переколет. И по цене сговорились. Я уже задаток отдал... Акулина заходила. К ней Федька Килявый забегал. Сказал, будто колхоз хотят разделить. Заместо одного председателя, несколько назначат. Опять хозяйство пропьют да распродадут, как у соседей, а колхозники будут бедствовать… Танька Горячкина хвалится, что картоха уродилась, как никогда. Пять штук и ведро полнёхонько. Брешет, девка! Вся в мать уродилась. Та тоже любила побрехать…

– Назар, у нас доски есть? – держа на коленях чашку с кашей, неожиданно сказала старуха. – Помру я…

– Ты уж, если не ошибаюсь, с того дня помираешь, как жеребец лягнул тебя по голове, – заворчал дед Назар и нахмурился. – Видать, мозги перевернулись. С той поры каждый год чудишь: помру, да помру… Живи здесь, а туда всегда успеем попасть. На кого же меня оставишь? Я же никому не нужен буду. Погибну без тебя. Правду говорю! Всю жизнюшку вместе прожили, и туда вместе уйдём. Нам никак нельзя разлучаться, пропадём друг без дружки. А сейчас живи, пока все дела не переделаем, иначе...

– Я чую, что помру, – перебивая, поджала губы бабка Марфа. – Оттуда приходили, знак подали, – она ткнула корявым пальцем в потолок. – Сказали, что меня ждут. Ты уж, Назар, рядом с матерью меня закопай. Там место есть. Я помню, когда на родителей ходили.

– Я же говорю тебе, что не все дела переделали, – хмуро сказал дед Назар. – Не спеши. Успеем туда попасть. Вон картоха не выкопана и яблоки не собраны, а сколько ещё делов незаконченных – не счесть, – сказал, о чём-то задумался, поглядывая в окошко, долго молчал и снова пожал плечами. – А с другой стороны, если взглянуть, может, правда, там получше будет, чем здесь. Ты измаялась на этом свете и я замучился. Всё надоело в этой жизни, глаза бы ни на что не смотрели. Устал я, Марфуш… – опять повторил он. – А там уже ничего не нужно, попал туда и душенька спокойна, а тут не успеешь проснуться, а в башке закрутилось, как бы день прожить, чем тебя накормить. И так, пока спать не завалишься, а сон-то не идёт, мысли лезут и лезут. Утром поднимешься, и опять в башке закрутились мысли. И так каждый раз. Получишь пенсию и каждую копеечку считаешь, чтобы до следующей пенсии хватило, чтобы на паперти с протянутой рукой не сидеть. Эх, мать вашу так, умные головы называются, кто пенсию старикам начислял. Чтобы они до последнего дня жили на такие деньги. Получаешь копейки от государства и не знаешь, плакать или смеяться. И вволю не нажрёшься, и с голодухи не дают подохнуть. Сволочи!

И матюгнулся дед Назар: зло, протяжно и безвыходно, а потом взглянул на иконы и нахмурился. Дождался, когда Марфа покушает… Нет, лучше сказать, поклюет из чашки. Даже воробей больше съедает, чем она сейчас. Так, повазякала ложкой, размазала кашу по стенкам, понюхала из чашки и всё на этом – наелась. Дед Назар отнёс чашку на кухоньку, а чай оставил подле кровати. Марфа прилегла, он накрыл одеялом, а сам опять вышел на крыльцо и уселся, поглядывая на сентябрьское солнце. Вроде бы тёплая погода, а в тенёчке сидишь, и до костей пробирает ветерок. Он взглянул на садик. Яблок ещё много осталось. Ладно, для себя успели заготовить. Баночку варенья сварила Марфа, а потом разболелась, и ему пришлось самому яблоками заниматься. Старик нахмурился, вспоминая жену. Марфа сильно сдала. Раньше, бывало, когда захандрит, всё равно, поднималась и занималась хозяйством. Там, цыпляткам, курятам сыпанёт, тряпку-другую простирнёт, простенькую еду сготовит, да и в доме приберётся, а нынче лежмя лежит. Видать, хвороба источила, кожа да кости остались. А какая хворь гложет – никто не знает. Фельдшер приходил. Молоденький такой паренёк, недавно прислали. Послушал, постучал, плечами пожал, толстую книжку перелистал, всяких лекарств понавыписывал, сказал, что нужно в районной больнице полежать, собрал сумку и ушёл. Бабка Марфа рукой махнула, когда увидела стопку рецептов и сказала, что её из больницы не выпустят, если туда попадёт, а она хочет в родной избе помереть, в родных стенах. Не захотела лечиться, а теперь…

Дед Назар снова посмотрел на кусты малины. Разрослась, малина, зараза такая, через щели в заборы лезет. Надо повырезать. Взглянул на усыпанные яблони. Жалко, столько яблок пропадает. Падают и падают, а собирать, что делать с ними? На зиму заготовили. Марфа уже прибаливала, пришлось самому нарезать, гирлянды наделал и вывесил на сушку. На всю зиму хватит, даже останется. А что с другими яблоками делать? Наверное, придётся Надьку Хомячиху позвать да соседских ребятишек покликать. Вон, Хомячиха, как повстречается, постоянно спрашивает. Наверное, опять брагу поставит. Приторговывает самогонкой, хотя говорит, будто для себя ставит. Врёт, зараза! Вся деревня знает, что она продаёт. Даже специально дырку в окошке проделала, чтобы бутылки совать, а сама клянётся, будто для шланга вырезали. Дед Назар видел, когда к ней заходил. Она позабыла дверь на запор закрыть и её чуть кондрашка не хватила, когда старик в избу ввалился. А там… Плита занята, печка занята, везде фляги, банки и такая вонища в избе, аж глаза режет, а снаружи, если взглянуть на избу, даже дыма не видно, словно пустой дом стоит. Дед Назар махнул рукой. Бес с ней, пусть забирает. И ребятишек покликать, пусть наберут. Грех отказывать мальцам. Завтра нужно выйти, сказать, чтобы мешки прихватили. Вот уж радость-то для них будет! И опять мысли закрутились – пусть забирают, пусть детишки кушают…

Дед Назар тяжко завздыхал, поглядывая на неубранную картошку. За день не выкопать – это точно. Каждый год сажают, сажают, а есть некому. Много ли двоим нужно? Так, ерунда! А привычка осталась, чтобы впрок заготавливать, чтобы всего много было, чтобы голова не болела, как бы до весны прокормиться… Картоху выкопать, часть опустить в погреб, часть на семена отобрать, а остальную можно продать. Вон, каждую осень по деревням торгаши мотаются, излишки выкупают. Пусть за копейки берут, но всё же лишние денежки в доме появятся. Хотя лишних денег не бывает. Всегда дыры найдутся, какие нужно заткнуть. Вот с картохой бы определиться, а потом всю ботву собрать и пожечь. А после заняться садиком. Раньше, когда был помоложе, садик весной и осенью перекапывал и удобрял. Земля словно пух была. Воткни палку и она зацветёт, но с каждым годом всё сложнее становилось копать. А последние годы вообще стал весной за лопату браться. Чуток повозится и стоит, перекуривает. А Марфа криком исходит, что лодыря гоняет. И до тех пор зудит, пока весь садик да огородик не вскопает, пока грядки не сделает. Правильно делает, что кричит. С голоду сдохнешь без своего хозяйства. Вот и приходится выращивать, лишь бы долгую зиму продержаться, а чтобы покупать, никаких денег не хватит. Бабка всегда говорила: «Купило притупило». Так оно и есть…

Защёлкал кнут. Мычали коровы, неторопливо плелись по разбитой дороге. Облако пыли повисло над дорогой. Хозяева стояли возле калиток, зазывали своих бурёнок во дворы. Пастух в длинном выцветшем плаще, в потрёпанной шапке, через плечо висит противогазная сумка с остатками обеда и торчит бутылка, заткнутая бумажной пробкой, а на другом плече кнут. Рядом бежит крупная лохматая собака. Изредка взлаивая, она бросалась к коровам, чтобы не разбредались. Иначе, хозяевам придётся всю ночь искать по проулкам и кустам. Овечки – они шальные. То собьются в кучу, то разбредаются в разные стороны. А потом будут до утра блукать по кустам.

– Здоров, Ванька, – дед Назар кивнул пастуху. – Отпастушил на сегодня? А, это хорошо… Видел, твоя Катька баньку топила. Тебя ждёт. Ну иди, иди, не стану мешать.

Он махнул рукой вслед. Опять закурил. Распугивая овечек, протарахтел задрипанный мотоцикл с коляской. Из коляски торчали удилища. Петруха Коваль на пруды поехал. Теперь к утру ждать. Обязательно с рыбой вернётся. И его баба сразу помчится к магазину. Весь улов распродаст, а потом вырученные деньги оставит в магазине, покупая всякую мелочёвку. Деревня большая, а рыбаков по пальцам пересчитаешь. Дед Назар вздохнул, поправляя замусоленную фуражку, и посмотрел вслед мотоциклу. До пенсии бы дотянуть, а потом Коваля попросить, чтобы несколько штучек для них наловил. Ушицу бы заварил для бабки. Вкусно и для организма полезно! Старик почмокал, вспоминая юшку.

– Здоров, дед Назар, – к скамейке подошёл высоченный худой парень и присел, прижимая руку к животу. – Всё куришь? А я бросил.

– О, здорово, Витяйка! – покосился дед Назар. – Что-то тебя не видно было. Где мотался?

– В больнице лежал, – сказал парень и поёрзал на скамье, поудобнее устраиваясь. – Половину желудка отрезали. Болит, зараза! – он поморщился. – Говорили, надо было раньше приезжать, а я думал, что пройдёт. И дотянул, чуть не подох. Еле успели до больницы довезти. Всё бросил: и пить, и курить, и жрать, и…

– И девок бросил? – опять покосившись, перебил дед Назар. – Наверное, они перекрестились, когда узнали, что ты в больнице.

– Ну, дед Назар, – хохотнул парень и поморщился, схватившись за живот. – Бросил… Девок бросать нельзя. Девок надо любить. Они отдыхали, пока меня не было, я чуточку оклемаюсь и займусь ими. Буду навёрстывать.

– Бабник ты, Витяйка, – махнул рукой дед Назар. – Дождёшься, чей-нибудь батя оглоблю обломает об твою хребтину, тогда узнаешь, почём фунт лиха. Лучше бы женился…

– Не нагулялся ещё, дед Назар, – беспечно отмахнулся парень. – Успею с хомутом.

– Дурак, – буркнул старик и поднялся. – Опомнишься, да поздно будет. Хороших девок разберут, а на дуре жениться – зря жизнь губить. Ну ладно, я пойду. Бабка заждалась, наверное, – и заскрипел калиткой, поглядывая на тёмное небо.

Дед Назар вернулся в избу. Прислушался, скидывая фуфайку. Занавеска колыхнулась. Донеслось шуршание, что-то громыхнуло. Видать, старуха уронила. Забормотала. Скрипнула кровать и опять тишина. Дед Назар заглянул за занавеску. Бабка сидела на кровати, сложив руки на коленях.

– Что поднялась? – нарочито хмуро сказал дед Назар. – Ночь на дворе, а ты шумишь. Кашу будешь?

– Не хочу, – запоздало сказала бабка Марфа. – Ничего не хочу. Руки-ноги не чую.

– Ну ложись, ложись, – сказал старик, придерживая жену. – Я подле тебя поставлю кружку с чаем. Травку заварил, как ты любишь. Вкусный чаёк получился! Попьёшь, когда захочешь. Петька Коваль на пруды помчался. Я что хочу сказать-то… Вот пенсию получим, у него чуток рыбки купим и я ушицу сварганю. Вкусная будет – страсть!

Бабка Марфа промолчала. Она лежала, вытянувшись и закрыв глаза. Потом встрепенулась.

– Назар… Назар, ты сообщи ребятишкам-то, ежли что со мной… – сказала и опять затихла.

– Каждый год сообщаю и не один раз, а они до сей поры, дорогу не могут найти к родному дому, – не удержался, зло буркнул старик. – Видать, в жизни заблудились, а смогут ли найти верную тропку – этого не знаю. Живут и забыли про нас. Сколько лет ни письма, ни весточки, словно нас на свете нет. Вот и получается, что мы, старичьё, никому не нужны в этой жизни, разве что друг дружке. Помрём, и никто не вспомнит… – дед Назар нахмурился.

Бабка Марфа промолчала.

Дед Назар постоял возле кровати, прислушиваясь к редкому, еле слышному дыханию, потом опустил занавеску, подошёл к окну, стараясь рассмотреть, что творится на улице, а потом сбросил одёжку и заскрипел продавленным диваном, укладываясь спать. Прохладно в избе. Топить ещё рано. Так никаких дров не напасёшься. И опять закрутились мысли насчёт огорода. Огород в деревне – это первое дело. Без него с голоду подохнешь. Вот и приходится его держать, за ним ухаживать. А сейчас, если посмотреть, много ли нужно на двоих-то? Всего ничего! Клочок земли засеять бы и хватило, но всякий раз засевают весь огород, а кому это нужно? Дети в городах живут. Носа не кажут в деревню. Вот и получается, что детям огород не нужен. А они сами-то нужны детям? Нет, не нужны, если забыли дорогу к родному дому, даже не вспоминают и не пишут, словно и не было родителей. И получается, как ни крути, они с бабкой никому не нужны. Совсем никому, потому что обуза! Вот докукуют свой век, отнесут их на погост, а что потом? Разве что-нибудь изменится после их смерти? Да ничего! Дочка пьёт и будет пьянствовать, пока где-нить не сгинет, а сыновья живут своей жизнью: у одного детишек полна хата, а у другого заместо детей – кошки да собаки. И получается, что они, старики, не нужны – это лишняя тягость для детей. Вырастили ребят, они разъехались в разные стороны и забыли дорогу домой, а главное – родителей забыли. А когда их с Марфой снесут на погост, немного времени пройдёт, вообще никто не вспомнит, что они жили на белом свете.

Дед Назар поднялся. Пошарил в потёмках, нащупал папироски и спички, что лежали на столе, взял и, осторожно ступая по скрипучим половицам, набросил фуфайку и вышел на крыльцо. Закурил и зашёлся в долгом кашле. Зябко передёрнул плечами. Осенние ночи холодные. А тут ещё ветер поднялся. До костей пробирает. Пыхнув папироской, дед Назар поплевал в ладонь и затушил, размял в пальцах и бросил в ведро, стоявшее под рукомойником возле крыльца. Вернулся в избу. Постоял возле дивана, прислушиваясь. Тишина. Наверное, спит бабка, умаялась с этой хворобой. Глотнув холодной воды, дед Назар улёгся, укутавшись в одеяло, и вскоре забылся стариковским сном.

И приснилось деду Назару, что они молодые, только перебрались в новый дом, в котором по сей день живут, большую просторную веранду на две стороны пристроили, там кровать поставили, чтобы летом спать, крыльцо с навесом сделали, крышу шифером покрыли. Добротный дом получился, не один десяток лет простоит. Дождались первый урожай в саду, аж ветки гнулись от яблок. И такой запах стоял – дух захватывало. Между яблоньками бегали ребятишки, срывали яблоки с веток и Назар ругался на них, а они смеялись. И Марфа смеялась, глядя на рассерженного мужа. Потом он расхохотался, сорвал красное яблоко, тоже принялся грызть. И солнце заливало всё вокруг. Тепло было, солнечно и радостно на душе. А Марфа протянула руку, взъерошила ему волосы, хотела было что-то сказать, но повернулась и медленно пошла к калитке. Открыла её, оглянулась, улыбнулась и помахала рукой, словно прощалась. Назар стоял, вслед смотрел, пытался её окликнуть, но не получалось, голоса не было. Марфа всё дальше и дальше уходила, потом опять повернулась и руками вот так помахала, словно к себе подзывала или за собой позвала – непонятно и тихонечко ушла, исчезла за поворотом, а ребятишки продолжали носиться между яблоньками, словно не замечали, что матери с ними нету…

А вскоре дед Назар вскинулся, приподнялся и внимательно прислушался. Опять тишина за занавеской. Видать, бабка ещё спит. Умаялась, бедняжка. Дед Назар присел на диване. Поёжился. Прохладно в избе. Взглянул на окно. Темно, но старик чуял, за окном проклюнулся рассвет. На улице зашумел ветер. Вон как ветви постукивают в окно. Дед Назар поднялся. Оглядываясь на занавеску, прихватил папироски и, поскрипывая половицами, пошёл к двери. На веранде надвинул растоптанные ботинки, накинул потрёпанную фуфайку, пригладил венчик волос, привычно сдвинул фуражку на глаза и вышел во двор. Небо ещё в ночной мгле, лишь по краю горизонта засветлела полоска да редкие звёзды высыпали на тёмном небе. Пахло сыростью и горелой ботвой. В домах кое-где видны тусклые огоньки. Дед Назар спустился в огород. Наклонился, трогая ботву. Уже первые ранние заморозки. Солнце поднимется и иней исчезнет. Терпко пахло травой и сырой землёй. Старик вдохнул, задерживая воздух. Ему всегда нравился запах сырой земли. Вернувшись, завернул в садик, сорвал несколько яблок, тут же в дождевой бочке помыл и заскрипел ступенями, поднимаясь на крыльцо. 

– Бабка, просыпайся, – он крикнул с порога. – Яблочки принёс. Вкусные – страсть. Сейчас с тобой покушаем.

Старик прошёл на кухоньку. Пошарил по полкам, разыскивая тёрку. Загремел посудой. Пристроился возле окна, натёр яблоки, ложку сахарного песка сыпанул в кашицу, повазякал, размешивая и, заскрипев половицами, зашёл в горницу и отдёрнул занавеску.

– Марфа, поднимайся, покормлю тебя. Вкусные яблоки – страсть! – опять повторил он.

Бабка Марфа молчала.

– Марфуш, слышь, что говорю… Светает, а ты лежишь…

Наклонившись, дед Назар прислушался. Не слышно дыхания. Дотронувшись до лица, старик отдёрнул руку и, нахмурившись, мотнул головой.

– Марфа, ты, чего это удумала… – он запнулся, всмотрелся в серых утренних сумерках и неуверенно добавил. – Слышь, поднимайся, Марфуш…

Бабка Марфа лежала, вытянувшись на кровати. Руки сложены на груди. Голова чуть набок, словно прислушивалась, что делается за занавеской. Морщины разгладились, а лицо хмурое было, словно сейчас вот поднимется и начнёт ворчать, и станет привычно плешь старику проедать, что пора грядками заниматься да за садиком присматривать.

– Как же так, Марфа? – старик оглянулся, словно кого-то искал. – Пора картошку убирать, а ты… А там столько уродилось, что не только полный погреб заложили бы, но даже новое пальто справим тебе, старое-то износила… А как же наши яблоньки и малинка? Кто за ними станет присматривать? Ты ещё калину и грибы не заготовила на зиму, а сейчас… – дед Назар опять растерянно оглянулся. – Марфа, зачем меня одного оставляешь? Всю жизнюшку вместе были, а сейчас никому не нужен… Почему не дождалась и раньше меня ушла? Я же говорил, что вместе…

Дед Назар присел на табуретку, возле кровати. Поднялся и опять стал осматриваться. Закружил по горнице, то одно хватая, то другое. Что-то брал и снова кидал, опять оглядывался на жену и не понимал, что он должен сделать. Потом распахнул шкаф. Взглянул на полупустые полки, что-то хотел достать, а потом махнул рукой, вернулся к Марфе и присел на кровать. Взялся за худенькое плечо жены, потом поправил прядь волос и дотронулся до холодной щеки. Запрыгнула кошка. Муркнула, потёрлась об холодную руку бабки Марфы. Старик взял её на руки, неловко погладил. Она замуркала громко, протяжно и принялась устраиваться на его коленях. Он сидел и неловко гладил кошку. За окнами тёмно-серый рассвет. Старик смотрел на занавеску, за которой стояла тишина, глядел на огонёк лампады и не мог понять, а может и не хотел понимать, как ему дальше быть. А главное – для чего жить, если…

– Скажи, как теперь мне жить, Марфа? И нужно ли…

И дед Назар поднялся, потоптался возле кровати, посматривая на жену, хотел было что-то сказать, но махнул рукой и, опять оглянувшись, медленно вышел.

Чуть погодя, в соседнем дворе раздался заполошный вскрик и протяжный женский плач.

А за окном засеребрился рассвет…

 

 

 

– Кто крайний? – осматриваясь в полутёмном больничном коридоре, сказал парень, держась за поясницу и, не дождавшись, крикнул. – Эй, отзовитесь!

Все лавки были заняты, народ толпился возле кабинетов, но самая плотная толпа была в середине коридора. От неё, словно щупальца осьминога или какого-то неведомого чудовища, тянулись очереди – отростки к кабинетам. И это чудовище шевелилось, толкалось, пиналось, из утробы доносились разговоры, стоны и смех, выкрики «Здесь не стояли», кого-то выдавливали изнутри, и он опять старался втиснуться туда.

– Эй, ну, кто же крайний-то в пятнадцатый кабинет, а? – уже громче закричал парень. – Что молчите?

– Вот на улицу выйдешь, за угол завернёшь, а там какая-нить гоп-компания сделает тебя крайним, понял? – раздался из толпы грубый мужской голос. – А здесь говори – последний. Сразу видно, не шлялся по больницам. Ну ничего, всему научишься. Молодой, вся жизнь впереди.

Парень, видать с радикулитом, осторожно достал бумаги, долго рассматривал в полутемном коридоре, потом взглянул на часы.

– Послушайте, а у кого талончик на десять утра? – опять крикнул он, стараясь, чтобы все услышали. – Эй, отзовитесь! Я за вами буду. У меня на десять двадцать, а кто за мной, откликнитесь, – и кондыляя, рассекая щупальца очередей, стал протискиваться к дверям, опасаясь опоздать.

– Какой талон? – отовсюду вразнобой раздались голоса и парня принялись выталкивать из своих сплочённых рядов. – С ума сошёл, что ли? В туалет с ним сходи. А здесь живая очередь! Иди, поспрашивай в толпе, кто последний. Вон какой-то хвост очереди виднеется. Может твой…

– Но у меня же время назначено! – стал показывать бумажки, и принялся возмущаться парень. – Почему я должен…

– Слышь, ты же не к девке на свидание торопишься, – опять разноголосо донеслось из толпы. – Скорость нужна при ловле блох, а здесь… В общем, вали отсюда, пока сами не вылечили. Все хотят попасть к врачу. Не ты один такой хитрый. Уйди с глаз долой! – и вдруг, какая-то женщина, перебивая всех, визгливо закричала. – Слышь, мужик в майке, там же кабинет гинеколога. Что подглядываешь в щелку-то – живых баб не видел? Как, ну и что, что гинеколог? А ты же говорил, что к психиатру пришёл. А псих принимает в другом крыле, рядом с кабинетом охраны. Эй, иди отсюда и не дрыгайся, словно припадочный, я ведь тоже нервная. Укусить могу…

– У меня же время, – уже почти шёпотом сказал парень и помахал бумажкой. – Мне назначено…

Уперев руки в бока, перед парнем с радикулитом встала толстая, не полная, а именно толстая бабища в ярком цветастом платье, с ярко красными губищами на широком плоском лице, с несколькими подбородками и необъятной грудью – это парень успел заметить, когда она, нависая, растопырилась перед ним.

– Что разорался? Так недолго и оглохнуть! Никто не пройдёт в кабинет без очереди, – трубно, забасила она. – Я уже с семи утра торчу в больнице, словно тополь на Плющихе. Никаких талонов, никаких справок, никаких «мне занимали» и всякой прочей ерунды, – она медленно поводила пальцем возле носа радикулитного. – Только живая очередь. Живая и всё! – сказала, как припечатала и словно невзначай, как пушинку оттолкнула его большим животом. – Вон, все к врачам пришли. Здесь все больные, куда ни плюнь. А я такая хворая, такая, аж еле хожу! – хохотнула, и промокнула слезинку толстым пальцем-сарделькой, на котором сверкнуло огромное кольцо с камнем.

– Да тебя ломом перепоясать и даже не шелохнёшься, – откуда-то раздался недовольный, язвительно-бубнящий голос. – Только и делаешь, что по больницам шляешься. Я уже давненько тебя заприметил. Дважды всех врачей обошла, на третий круг заходишь. Ха, больная! Живее всех живых, почти как дедушка Ленин!

В толпе засмеялись.

Яркая многоподбородочная женщина возмущённо фыркнула.

– А ты попробуй, перепояшь, – рявкнула она и толпа отшатнулась. – Я этот лом на твоей тоненькой шее узелком завяжу, понятно, доходяга? Не мужики пошли, а так себе, одно название…

Из кабинета выскочила медсестра в коротком халатике, и с двумя расстёгнутыми пуговками сверху, где была видна высокая грудь. Да уж, только ей и работать в этом кабинете, больных мужиков расстраивать. Она выскочила и погрозила тоненьким пальчиком.

– Успокойтесь, пациенты, – приподнявшись на цыпочки, тоненьким голосочком сказала она, – а то сейчас всех, кто кричит, мы не станем принимать. В следующий раз придёте.

– А кто это придумал? – в толпе заволновались, заворчали. – Мы, может, от боли ругаемся, а вы вот сидите в тёплом кабинете и принимаете в час по чайной ложке, а остальное время разводите тары-бары.

– Кто это сказал, кто сказал? – медсестра приподнялась на цыпочки и принялась шарить взглядом по толпе. – Ну-ка, покажитесь!

– Ага, размечталась, – кто-то громко засмеялся. – Я могу показать тебе, но не здесь, а в другом месте. Только гляди, в обморок не упади.

Мужики в толпе расхохотались: громко, некоторые язвительно, а другие беззлобно. И женщины фыркнули, кто стоял поближе к двери, и заметили, как полыхнула румянцем медсестра и торопливо скрылась за дверью, пискляво крикнув напоследок:

– Кобели, охальники!

Опять по коридору прокатился хохот.

– Лучше нам покажи, чем медсестре, – раздался женский голос. – Они с врачихами каждый день смотрят на разных мужиков, а потом на своих глаза бы не глядели, а мы только у своих мужей видим и всё, да и то в красный день календаря. Нам ведь интересно, что там у чужого в…

– А вам нельзя, – перебивая, долетел прерывистый тонкий голосочек. – Вы и так больные, а если показать, сразу сознание потеряете, а потом отвечать придётся. Правда-правда!

– Ну, судя по голоску, обмороки нам не грозят, если взглянем на недомерка, – и снова долгий заливистый смех. – Там, бабоньки, как мне кажется, не на что смотреть-то, одно название! – подвела итог женщина.

– Замолчите, охальники! – зашамкала старуха, сидевшая на скамейке, и принялась грозить клюшкой, которую держала в руке. – Вот я вам задам! Постыдились бы, о таких непотребных делах болтаете. Срамники! Креста на вас нет…

– Есть крест, бабуль, есть, – похлопав по груди, сказала симпатичная девушка, в обтягивающих джинсах, в прозрачной кофточке и с цепочкой на шее. – Вот, глянь, есть крест, а хороших мужиков не найти. Где бы взять, а? – и, тяжко вздохнув, сладко потянулась. – Подскажи, бабушка. Так хочется… 

– Твоя правда, дочка, твоя, – закивала головой тётка, сидевшая рядом с бабулькой. – Который день прихожу домой, а мой мужик в стельку, лыка не вяжет. Зараза такая! И ведь из дома не выходит. Обувка сухая. И денег нет. Я все карманы проверила, все его потайные места просмотрела. Ничего нет. А он надирается, сволота! А давеча узнала, что это верхний сосед виноват. Да, он, зараза! Что придумали-то с моим мужиком… Мой взял и отдал соседу свою заначку. А на первом этаже магазин. Сосед договорился с продавщицей и, чтобы не бегать туда, он опускает верёвку с пакетом и деньгами. Продавщица сунет бутылку, тот и тянет. Как до нашего балкона поднимет, моему обормоту свистит. А мой радуется. За водкой не нужно ходить. Распечатает пузырёк, опрокинет стаканчик и кричит соседу, чтобы поднимал. А за день-то сколько раз туда-сюда верёвку гоняет, и бутылки пустые сдаёт, и новые покупает. И водка, и вино, и пиво. Вот мой мужик, зараза, к вечеру уже на бровях. Ишь, до чего додумались, алкаши несчастные!

– И мой такой же, – махнув рукой, сказала тётка, одетая в чёрную юбку и фиолетовую кофту. – Не успеешь глазом моргнуть, как напьётся. И к врачам водила, и к бабкам возила, чтобы над ним пошептали, по кастрюле постучали и закодировали, а он всё равно жрёт и жрёт эту проклятущую водку. Хоть на цепь сажай. 

И женщины, сидевшие возле них, услышав про мужиков – алкашей, каждая стала изливать свою душу. Каждая вспоминала, какой он был хороший до свадьбы, а потом превратился в пьяницу. И что им не хватает – этим мужикам, никто не знает. Но все пришли к одному выводу, что мужчины – эта такая скотина, такая сволота, что хуже их… И тут же принялись обсуждать, что все мужья ещё и бабники. Ну, прям, ни одной юбки мимо себя не пропустят, ни от одной смазливой рожицы не отвернутся. А при случае, если подвернётся, обязательно начинают лапать чужих баб. И как только таких земля держит. Сволочи, алкаши и ещё раз – бабники!

– А вот мой-то муженек, стал на соседку засматриваться, – пришепётывая, оглядываясь на женщин на скамейке, принялась рассказывать дородная баба, того и гляди грудь из декольте вывалится и ткнула пальцем. – Вон, вон, как та девка. Страсть, как похожа! Ну-ка, ну-ка, а не она ли в больницу прибежала? – сказала подозрительно и, приподнявшись, но, не отходя от скамьи, чтобы место не заняли, стала всматриваться в плотную толпу и вздохнула облегчённо. – Слава Богу, не она! Но видать, такая же вертихвостка, как и наша соседка. Наверное, тоже любит с чужими мужиками покрутить. Вон стоит, а сама глазками так и зыркает, так и зыркает, зараза! А, да… Вот и говорю, мой охламон стал заглядываться. Как увидит соседку, рот до ушей, хоть завязочки пришей. Идёт, скалится, грудь колесом, тоже мне – Илья Муромец нашёлся, а сам так и посматривает на неё, так и посматривает, того и гляди, прям в подъезде на соседку набросится. Глазами бы сожрал, да я рядышком. А потом весь день ходит и улыбается, видать настроение хорошее и намуркивает что-нить. Кот мартовский, кобелина! – и она погрозила кулаком.

– А много народу в пятнадцатый кабинет? – охая, держась за поясницу, спросил парень, который искал крайнего. – Сколько ещё ждать, а?

– А что, слепой, что ли? – опять появилась необъятная яркая женщина и ткнула толстым пальцем через головы. – Вон, сколько видишь, наша очередь загнулась вдоль окошка, ну, рядом с которым фикус раскудрявился… Что говоришь – не кудрявится? Ну, тогда разлохматился… Ай, ладно – растопырился! И вот, вся очередь – это к нервному врачу. А сколько ждать… Пока не упадёшь, или вперёд ногами не вынесут, – и громко хохотнула. – Иди отсюда, не мешай добрым людям разговаривать.

Парень скривился. Посмотрел на часы. Нахмурившись, кое-как развернулся и направился в дальний конец коридора.

– А вот мой, ни-ни, – сказала яркая женщина, и поводила пальцем перед собой. – В молодости попробовал гульнуть, так я живо ему хвост прищемила. А заодно и той зазнобе, на кого глаз положил. Ей все волосёнки повыдирала, а ему в нос как врезала, аж кровью умылся, и синячище под глаз поставила, чтобы не засматривался. Теперь ходит, а нос поперёк лица загнулся. Враз отучила!

– И что, до сих пор живёт с тобой? – прислушавшись к бабским пересудам, сказал мужик, в белой футболке и старых джинсах. – И терпит?

– А куда он денется? – усмехнулась ярко красными губищами яркая баба. – Живёт и не пикнет. Боится, значит уважает!

– Нет уж, я бы давно сбежал от такой самодурки, – оценивающе взглянув на её фигуру, сказал мужик. – Ну, а лучше, её бы выгнал. Нет, друзья, это не жизнь – быть подкаблучником.

– Ну, пусть рискнёт выгнать, если не забоится, – уперев руки в бока, пренебрежительно сказала бабища и скривила ярко красные губищи. – Всю жизнь на лекарства придётся работать, – у неё в сумке затрезвонил мобильник, она выхватила и заворковала, ну, как может ворковать басом необъятная женщина. – Что, милый, проснулся? Ещё валяешься… Ну понежься, понежься. А я всё в больнице стою. Да уж, куда денешься, очередь огромная. Что говоришь? Селёдку? Конечно, дорогой, заскочу в рыбный магазин, куплю маринованную селёдочку, какую ты любишь, а потом, когда вернусь, картошечку отварю, солёненьких огурчиков достану. Что говоришь – сто грамм? Конечно, налью рюмочку. Какой же обед, да без рюмашки-другой. Ну, пока-пока, солнышко…

В очереди рассмеялись.

– Ну-ка, что заржали, а? – яркая женщина смутилась, закрутила головой, потопталась, отпихивая всех животом, а потом грозно нахмурилась, и принялась наводить порядок, быстро рванув к двери. – Ишь, устроили митинг! Ну, что вы столпились, а? Отойдите от двери, отойдите! Живая очередь, никто вперёд не проскочит. Что говоришь? Только спросить? Ага, щас, разбежался! Все спросить, но врачи заняты, а я не справочное бюро. Иди, отсюда, чахотка, пока взашей не прогнала, иди! – и словно нечаянно, кого-то оттолкнула.

– А кто последний к травматологу? – донёсся болезненный голос.

– Там спрашивай, в той стороне, – вразнобой принялись отвечать больные. – Все, кто поздно пришёл, они в середине крутятся. Там ищи свой хвост очереди. Какие талоны? С ума сошли! Мы с утра занимали, когда за окном темно было и думаете, что пропустим? Ничего подобного! Только после нас, только через наши трупы.

– У меня же болит…

– У всех болит, – одновременно раздалось со всех сторон. – Все хворые. Здоровые сюда не ходят.

– У меня сильно ноет…

– А у неё не болит? – кто-то ткнул в спину яркой необъятной женщины. – Она вообще насквозь хворая. Вон, глянь, как её разнесло от болезни. А ты, худоба, лезешь со своими болячечками. Иди отсюда, не тревожь понапрасну людей.

– Ой, гляньте, а почему медсестра, сразу троих привела? – кто-то сказал в толпе. – Вон они, возле двери стоят. Пришипились, сейчас в кабинет прошмыгнут. Держите их, не пропускайте!

– А, эти, что ли… – многоподбородочная женщина взглянула, и небрежно отмахнулась. – Это стационарные. На комиссию прислали. Не успеешь в палату попасть, как заставляют всех врачей пройти, все подписи собрать. Сейчас чиркнут в карточке, и они уйдут. Эй-эй, куда лезешь, а? Марш оттуда, пока за шиворот не выволокла! Ишь, вздумал без очереди проскочить. Не получится! Мимо меня даже мышь не проскочит. 

– Парень, ты последний? Я буду за тобой, – опираясь на клюку, сказал мужичок. – Здесь всегда очередь. Я уже второй месяц хожу. Никак не вылечат. Всех врачей обошёл, даже к проктологу отправляли, сказали, что ноги оттуда растут. Что сказали у него? Да ничего! Поковырялись, посмотрели, пошушукались и к другому врачу отправили. А я ногу, как таскал за собой, так и волоку. Слышь, а ты за кем? А, вон за той старухой в драных штанах? Как, она не бабка, а кто же? Это девка? Не может быть! Ох, до чего мода докатилась. С ума сойти! А я ещё подумал, что это бабка в драные джинсы нарядилась, стоит рвань-рванью и со спины не поймёшь, кто перед тобой. Хе-х, девка оказалась. Умора!

– Какая рвань, мужчинка? – взглянув на него высокомерно, недовольно фыркнула девка. – Эти штанцы столько стоят, что тебе нужно полгода на них работать. Привыкли ширпотреб носить, а у меня всё фирменное, всё от ведущих модельеров…

– Ага, это сразу видно, – закивал мужик, поглядывая на неё. – У меня дочка в таких же шастает. Ну, ни капельки не отличаются, а может и пошикарнее твоих будут. И тоже от главного моделя всей страны, как она сказала. Взяла ножницы и почекрыжила, а потом мало показалось, так ещё кучу ниток подёргала и теперь ходит по улице и сверкает голяшками. Вот приду домой, выкину к едрене фене! Нечего перед всеми голой задницей сверкать, – раскипятился мужик, а потом, вспомнив, опять пристал. – Слышь, девчонка, а ты за кем занимала? За тем толстяком? А он вон за той тёткой, которая рыжая? Ну, не та, что в кофте, а без неё… Нет, не голая, о чём говоришь. Вон, которая столб подпирает – это она? Ага, ладно, схожу к ней, разузнаю, за кем она занимала, – и стал протискиваться к рыжей.

Дверь распахнулась. На пороге появилась медсестра. Толпа притихла. Некоторые приготовились первыми проскочить в кабинет и стали тихонечко продвигаться к двери, чтобы другие не заподозрили. Медсестра молчала. Очередь тоже помалкивала, наблюдая за ней. Медсестра неторопливо осмотрела всех, словно подсчитывала. Затем посмотрела в дальний конец коридора, где шевелились хвосты длинных очередей. Нахмурилась, сдвигая бровки к переносице. И вздохнула: тяжело, протяжно, умаявшись.

– Так, больные, – она замолчала на мгновение и толпа замерла. – Мы делаем перерыв на двадцать минут. 

В очереди раздались недовольные голоса, возгласы, крики, иногда доносился мат: отрывочно и невнятно.

– Ну вот, тоже мне, придумали… Совсем обнаглели – эти врачи… Мало того, что тяжелее ручки ничего не поднимают, так ещё отдых устраивают средь бела дня… Совсем совесть потеряли…

– Так, больные, тише, прошу вас, потише, – она повысила голос. – Мы тоже люди, и мы тоже хотим немного отдохнуть. Сейчас чаёк попьём, проветрим кабинет и снова начнём приём, – и скрылась, захлопнув дверь.

– Вот так всегда, – стали ворчать больные. – Вон какая очередина, а они вздумали чай пить. Ишь, устроили обед с тихим часом, переходящий в полдник. Здесь в три смены нужно пахать, чтобы всех принять. В кабинет зайдёшь, врач даже не смотрит, не пощупает, только спросит, на что жалуешься, и сразу же выписывает рецепты. А начнёшь просить, чтобы рентген сделали или ещё чего-нибудь, сразу в кошки-дыбошки и говорят, что здоров и быстрее выписывают на работу. Не любят, когда критику наводят. А вот здесь, в ушном кабинете, раньше другой врач был, он болезни по книге искал. Ему говоришь, что болит, а он откроет здоровенную книгу и начинает листать, подбирая название. И лекарства так же выписывал. О, выучились в этих институтах! Я бы тоже так смог. Мне бы только эту книжку достать…

– И не говори, – поджимая накрашенные губы, сказала женщина, сидевшая на скамейке и, увидев, что на неё смотрит мужчина, быстро одёрнула коротковатую юбку и, словно невзначай, провела ладошкой по волосам – прихорашивалась. – И не говори, – опять повторила она. – Вот моя знакомая, можно сказать, подруга, была в другой стране. И рассказывала, что там по одной капельке крови определяют все болезни, все диагнозы выставляют, а у нас назначат кучу анализов, пока всё сдашь, придёшь, а тебе говорят, что они устарели и опять новые направления выписывают. Вот сижу и думаю, а когда же болеть, если целыми днями в больнице торчишь. Туда сходи, сюда сходи, то принеси, это отнеси, там сдай, здесь возьми… А в соседний город направят в больницу к какому-нибудь специалисту, словно у нас нет, а там снова приходится сдавать анализы. А почему? Да потому что их врачи не признают наши анализы. А нашенские тоже не признают, хотя сами туда направляют. Наверное, так принято в нынешней медицине. Одним словом, бардак!

– Да-да, ещё какой бардак, – согласилась с ней соседка по скамейке, прижимая к себе хозяйственную сумку, из которой торчала голова мороженой рыбы, рядом был пук укропа, и белела бутылка кефира. – На больничный уйдёшь, даже некогда отдохнуть. Так и крутишься, словно белка в колесе, то в больницу, то в магазины, то на кухне торчишь, чтобы своих оглоедов накормить. Ни поболеешь, ни отдохнёшь. Хоть на работу выписывайся…

– А мой знакомый, – вклинился в разговор мужик, стоявший рядом с ними, – он, как лето наступает, специально больничные берёт. Как для чего? Собирается и уматывает на неделю, на рыбалку. Если рыба клюёт, он быстренько в город вернётся, пакет рыбы притащит врачам, пошушукается с ними, и опять на неделю уезжает. И так, почти всё лето по рыбалкам колесит.

– Ох, хитрый! – покачивая головами, завистливо заговорили женщины. – Нам бы так. А мы-то, дуры, всё хлопочем и хлопочем по хозяйству. Нет, чтобы взять и тоже куда-нибудь махнуть на недельку-другую.

– Говорите, что хотите, бабоньки, а я бы ещё в больнице полежала, – шамкая, утирая впавший рот, сказала старуха в просторной длинной юбке, в тёплой кофте и с косынкой на голове. – Там хорошо, благодать! Утром поднимут, накормят, укольчики сделают, а если повезёт, на массаж сходишь и оттуда, словно молодая возвращаешься. До обеда поваляешься, с товарками по палате посудачишь. А там уже из столовой кличут. И дают: первое, второе, третье. Дома так не кушаешь, как в больнице. А потом тихий час. Хошь спи, хошь журналы листай, хошь в окно смотри – никто не мешает. А потом можно погулять до ужина, если погода хорошая. Даже в магазин сбегать, что-нить к чаю взять. Поужинали и снова до отбоя отдыхаешь. А мы с товарками каждый вечер чай пили. Всего поналожим на стол, глаза разбегаются. Дома в праздник такого не увидишь. Наедимся, чаю напьёмся, аж петь хочется, но нельзя – больница. И спать укладываемся, все простыни чистенькие, наволочки чистенькие. Почти, как на перине спишь. Благодать! Вы, молодёжь, ещё ничего не понимаете в жизни, не знаете, где будет лучше – дома или в больнице. А вот придёт время, тогда и вспомните мои слова…

– Что очереди не двигаются? – скрючившись, держась за поясницу, снова подошёл парень. – Стою, стою, а спина всё сильнее ноет. Силы нет терпеть. Может, не в ту очередь занял, а?

– А ты, сынок, в больницу просись, пусть положат, – зашамкала старуха и ткнула скрюченным пальцем. – Эть, как тебя загнуло-то – страсть! Молодой, а уже болезный. Что говоришь? На работе надорвался? Бывает, хиленький ещё… А ты просись в палату. Там отлежишься, отоспишься, отъешься, а то, вон какой тощий-то, кожа да кости. А там хорошо, – и она причмокнула. – Я вот опять пришла, может определят в палату.

– А, ну да, ну да, там хорошо, – сказал мужик и подтолкнул соседа, с которым разговаривал. – Слышь, Петро, помнишь, в нашей палате был дед Никита? Ну, такой невысокий, крепкий старик. Глуховатый…

– Да, помню, а что? – закивал сосед и пошлёпал по голове. – Вот с такой здоровенной лысиной. Его кровать была возле окна, да? 

Мужик расхохотался, поглядывая на своего соседа, на окружающих, а потом не выдержал.

– Бабоньки, вы уж извиняйте меня, о чём буду говорить, – он стал громко рассказывать и, нет-нет, снова закатывался, о чём-то вспоминая. – Тебя выписали, а я же остался. Ты знаешь, ведь деду Никите запретили курить. Всю жизнь смолил, а здесь запретили. Он принялся жрать всё подряд. Родственники придут, бабка или дочки принесут, он ест и ест. Ночью проснусь, слышу, чавкает. Округлился. Рожа гладкая. А самое интересное – стал на баб засматриваться. Ага, в том-то и дело, что старик, а сам ни одну юбку мимо не пропускал. Наглый – ужас! То ущипнёт, то будто случайно за грудь цапнет и рожу скорчит, словно ненароком получилось. И чем ближе к выписке, тем чаще принялся к бабам приставать. Проходу не давал. Вот уж, старик! Ладно, курс лечения прошёл, его отпустили домой. Всё, здоров, как бык племенной. Он, не дожидаясь дочки, бегом помчался домой. А вечером, в нашу палату заходит знакомая медсестра, пальцем потыкала в кровать, где дед лежал, уселась и закатилась. Мы не поймём, что случилось. Она опять пальцем тычет, то в кровать, то куда-то за спину и хохочет. Думали, опять деда привезли. А тут…

Все, кто был рядом, прислушались. 

А мужик, вспоминая, продолжал хохотать.

– В общем, когда она просмеялась, нам говорит, что наш дедушка Никита, всех мужиков за пояс заткнул. Как? Да очень просто! Он примчался домой. Сначала наелся, а потом стал к бабке приставать. Что-что… Супружеский долг исполнять. Ну и того, в общем, с ней стало плохо, когда исполнил, – и опять засмеялся.

Все сидели и ждали.

– Бабка лежит на кровати, помирает, давление запрыгало, сердце стало отказывать. Дед перепугался. Скорую вызвал. Врач приезжает, стал расспрашивать, что произошло. А старуха лежит на кровати и тычет в деда пальцем, матюкает его. Столько лет бревном лежал рядышком с ней, а сейчас к бабам потянуло. Супружеский долг решил исполнить за все годы простоя. Врач хохочет, медсёстры тоже. Давление скачет, с сердцем плохо. Что делать? Надо в больницу забирать бабку. И увезли. И в больнице рассказали, что произошло. Вся больница ходуном ходила, когда узнали, как дед Никита бабку ублажал.

И по коридору прокатился громкий смех. У некоторых была истерика. Смеялись все: мужики, женщины, девчонки, старики и старухи, а врачи, кто выходил и спрашивал, что произошло, закатывались вслед за больными и торопливо скрывались в кабинетах, срочно объявляя перерывы на отдых, потому что многие знали деда Никиту.

– А вы с чем пожаловали? – посмеявшись, задала обычный больничный вопрос невысокая худенькая женщина, кутаясь в шаль, хоть на улице было жарковато и, посматривая на старушку, что сидела на соседней скамье. – Наверное, суставчики ломит, да? Старость не радость…

– Нет, голова болит, – вытирая уголки рта, зашепелявила старуха. – Утром, как кирпич, кое-как поднимаюсь. Днём чуточку расхожусь, а к вечеру опять болит, аж стреляет. И таблетки пила, и мазями мазала – ничего не помогает. Вот пришла в больницу, а меня к хирургу направила девчушка. Наверное, что-нить отрежут, – и махнула рукой. – Да пущай режут, лишь бы болеть перестала.

– А я хорошее средство знаю, – сказал шустренький юркий мужичок и подтолкнул парня, что был впереди него. – Мне ещё дед рассказывал. С той поры пользуюсь. Вылечил головёнку. Тоже мучился, особливо по утрам. А сейчас ничего…

– Да не тяни ты резину, говори уж, – не удержалась, принялась поторапливать старуха, встрепенувшись, когда услышала про новое средство. – Ну, говори, не томи душеньку. Может, я и ждать-то не стану врача. Сама вылечусь.

– Вылечишься, бабка, всю хворобу вылечишь, – хохотнул мужичок и опять толкнул парня.

– Слышь, весь бок исширял, – забубнил парень, стараясь отодвинуться в плотной толпе. – Замучил. Крутится, как червяк.

– Потерпи, сынок, потерпи, – замахала руками старуха. – А ты говори, лекарь, что вертишься, как вошь на гребешке.

– И вот, я и говорю, – мужичок осклабился, посвёркивая вставными металлическими зубами, – что всю свою сознательную жизнь пользуюсь дедовским советом. Любую хворобу могу вылечить. Ладно-ладно, слушайте… В общем, в стакан спирта добавляете три капли воды… – и опять замолчал.

– Ну,… ну, – нетерпеливо занукала старуха и женщины, сидевшие рядом, тоже прислушались. – Ну, что дальше-то?

– А дальше… – мужичок выдержал паузу, поглядывая на них. – А дальше берёте этот стакан, неторопливо выпиваете и закусываете огурчиком. И так три раза в день по стакану спирта с тремя каплями воды. Через неделю любая хвороба вылечивается, – и засмеялся. – Испытанное средство, временем проверенное.

– Тьфу, ты! Эть, ну и обормот, – всплеснула руками старуха. – Я уж думала, что путёвое посоветует, а он водку жрать. Уйди долой с глаз моих, злыдень! – и намахнулась. – Вылечил, называется. Болтун!

– Ага, и мы уши развесили, – засмеялись женщины. – А он придумал лекарство от всех болезней. Слышь, лекарь, а зачем в больницу пожаловал, если у тебя такое средство имеется, а?

– Имелось, – опять ощерился мужичок. – А вот закончилось, и я разболелся. Что у меня? А это, как его… Во, вспомнил, кажись… Трындит подколенного кулечка со всеми вытекающими отсюда последствиями. Фу, еле выговорил! Что такое? А я почём знаю, но врачиха сказала, если не буду лечить, мне ногу отрежут по самые уши. Ай, ничего, у меня ещё вторая нога есть. На ней попрыгаю, – и опять засмеялся. – Видать, от недопивания.

– Ну, дурной, – махнула рукой старуха. – Другой бы расстраивался, а этот щерится. Весело ему. Тьфу-тьфу-тьфу на тебя! – и плюнула в плотную толпу.

Медленно распахнулась дверь. Из кабинета вышла молоденькая медсестра. Поправила на голове белоснежный колпак. Словно невзначай проверила пуговки на халате. Мужики завздыхали. Остальные молчали, внимательно наблюдая за каждым движением. Медсестричка медленно провела языком по губам. Погрозила пальчиком, когда парень подмигнул и мотнул башкой, словно куда-то приглашал. Окинула взглядом толпу и нахмурила бровки.

– Так, больные, продолжаем приём. Заходить по одному. Обувь оставляйте возле порога, – и скрылась в кабинете.

Толпа ожила. Заволновалась. Ходуном заходила. Кто-то искал очередь и втирался в неё, пробираясь к дверям, а других выжимали, выдавливали. Каждый норовил побыстрее попасть к врачу.

– Ну ладно, вы ждите свои очереди, а я пошла домой, – сказала маленькая старушонка и поднялась, поправляя кофту. – Вдоволь насиделась, наболталась, пора и честь знать. Пойду, пообедаю. 

– Бабка, а как же приём? – кто-то сказал. – Столько просидела и уходишь.

– Эх, сыночек, да я не на приём приходила, – подвязывая платок, сказала старушка, – а с людьми пообщаться. Живу через дорогу. Скучно одной. Вот и повадилась сюда. Где побольше народу, там и присаживаюсь. Столько всяких историй наслушаешься за день – страсть. Вот и завтра приду. Посижу. Может кто-нибудь из вас будет в очереди. Это уже старый знакомый. И опять буду слушать, и снова с кем-нибудь поболтаю. Новый день, новые люди и истории. Посижу в коридоре, поговорю, познакомлюсь и словно на посиделках побывала. Это же хорошо, сынок! Здесь не только лечат. Больница сближает людей. Правда! На улице вы бы мимо прошли и не заметили друг друга. А здесь собрались, сидите и разговариваете, словно сто лет знакомы. Где ещё можно услышать ваши истории, да свои рассказать? В больнице, как ни странно. Это, ребятки, наша жизнь. Ну ладно, я пошла.

И старушка неторопливо направилась к выходу, чтобы на следующий день опять прийти и занять очередь к врачу. К любому.

В больнице не только лечат, она сближает людей. 

 

 

 

 – Пал Ваныч, зачем вызвал меня? – приоткрыв дверь в кабинет, сказал Виктор: крепкий, смуглый, в грязной порванной рубахе и замызганных джинсах. – Что случилось?

– Так, Виктор, – постукивая карандашом по столу, сказал начальник. – Грузи свою колымагу лесом и отправляйся в командировку. Поедешь в колхоз. Там разгрузишься, получишь деньги за доски и вернёшься. Два дня туда, два – обратно. К концу недели будешь дома.

– Пал Ваныч, какая командировка? – крутнув башкой, возмущённо сказал Виктор. – Я же в отпуск собрался. Друзья обещали устроить хорошую рыбалку.

– Езжай в колхоз, – пристукнув кулаком по столу, сказал начальник, – или рыбу будешь ловить 31 декабря, когда подпишу твоё заявление на отпуск.

– Ну, Пал Ваныч, – протянул Виктор и тяжело вздохнул, зная характер начальника. – Может…

– Собирайся, кому говорю, – начальник поднялся, походил по кабинету и, усевшись, сказал. – Да, кстати, там уже ждут тебя. Доски сдашь бригадиру. Он примет товар, оформите документы, деньги получишь и вернёшься. Всё, езжай, – и, махнув рукой, стал просматривать документацию.

Через два дня, Виктор на машине, загруженной досками, подъехал к правлению колхоза. Посигналил и, вытирая уставшее запылённое лицо, спросил у девушки, выглянувшей в окно.

– Слушай, красавица, где найти вашего бригадира? – и кивнул на кузов. – Я товар привёз.

– Нет его, – пожав плечами, сказала девушка. – Он уехал.

– Как уехал? – удивлённо сказал Виктор. – Куда?

– По делам, – опять пожала плечами девушка и затеребила рыжую косичку. – Вернётся через две недели, не раньше.

– А кто у меня примет лес? – возмутился Виктор и ткнул пальцем в кузов. – Вон сколько приволок! Кто рассчитает?

– А я откуда знаю, – невозмутимо сказала девушка. – Председателя тоже нет, а кассир в отпуске, – и поджав губы, с треском захлопнула раму.

Услышав её слова, Виктор схватился за голову. Хоть разворачивайся и возвращайся. Он рад бы уехать, а денег-то на солярку не осталось. Пал Ваныч сказал, что, как Виктор получит деньги, оттуда будет брать на солярку, чтобы домой вернуться. Он ударил кулаком по сиденью. Вот попал, так попал!

Чертыхаясь, Виктор выпрыгнул из кабины и зашёл в контору. Тишина. Кабинеты закрыты. Лишь в конце коридора было слышно, как кто-то неуверенно шлёпал по клавишам печатной машинки. Виктор быстрее пошёл туда. С грохотом распахнул дверь, напугав молодую девчонку, которая при виде грязного и чумазого лица, застыла с пальцем нацеленном в клавишу. И Виктор гаркнул во весь голос.

– Слышь, подруга, – он склонился над столом и, вытаращив глаза, посмотрел на неё, – что теперь делать, а? Денег нет, жрать нечего, спать негде. Что скажешь? – и застыл, взглядом осматривая пустой кабинет.

Девушка, дёрнувшись от голоса, словно ужаленная, медленным движением пальца показала на окно.

– Дядь, вам туда, – и опять ткнула. – Туда…

– Куда? – не удержавшись, рявкнул Виктор. – В окно выйти?

– Нет, не вылезайте в окошко, сломаете, – запнувшись, сказала девчушка и кивнула. – Туда вам. На отшибе, у речки, стоит старый дом. В нём поживёте, пока начальство не приедет.

– Ты откуда знаешь? – удивлённо сказал Виктор, наклонился и выглянул в окно. – Кто сказал?

– Это… – девчонка запнулась, взглянула на него исподлобья. – Они предупредили меня, что должны привезти доски. Велено не отпускать шофера, пока не вернутся. 

– Две недели? – возмущённо спросил Виктор и покрутил башкой. – Здесь жить?

– Да… – коротко сказала девушка, опасаясь взглянуть на него. – Всего две…

– Что я буду жрать, а? – зарычал Виктор и ткнул грязным пальцем за окно, где паслась корова. – Тоже на подножный корм перейти?

– Не знаю, наверное… – она ещё ниже склонилась над столом. – Бригадир об этом ничего не говорил…

– Телефон есть? – и Виктор закрутил башкой. – Дай-ка мне его.

– Вот… – девушка пододвинула аппарат. – Можете звонить.

Чуть ли не час, Виктор простоял возле телефона, пока, наконец-то, не пробился к начальнику.

– Пал Ваныч, – он заорал в трубку, – на погибель меня загнал, да? Здесь всё начальство будет только через две недели. У меня деньги закончились. Столовой нет. Что я буду жрать?

Пал Ваныч долго молчал. Было слышно, как он отхлёбывал из стакана. Наверное, чай гонял. У Виктора уркнуло в животе. Хотелось кушать. 

– Ты же хотел в отпуск, – прошамкал начальник и хохотнул. – Вот и отдохнёшь. Рыбку половишь, позагораешь. В общем, выкрутишься. Не мне тебя учить. Но без денег не возвращайся. Понял? – и Пал Ваныч повысил голос.

– Пал Ваныч, – закричал Виктор. – Какой отдых, какая рыба? Мне домой надо вернуться. Я жрать хочу!

– Что говоришь? – забубнил начальник, помолчал, потом стал возмущаться. – Да что такое?! Связь прерывается… Алло? Фу! Алло? Ничего не слышу… – и в трубке запикало.

Виктор, продолжая держать телефонную трубку, свирепо уставился на девицу. Та, тихо сползая со стула, опять ткнула в сторону окна и тоненьким голосом пискнула.

– Дядь, туда, – она кивнула рыжей растрёпанной шевелюрой, – туда езжайте. Вон по той улице и в самый конец. Дом стоит на отшибе. Сами найдёте. Он приметный. Хозяина зовут Толиком, – и, пригибаясь, ринулась в открытую дверь, и быстро затопала по коридору.

Взревевший МАЗ – керогаз, в котором Виктор сидел, будто ненароком, нечаянно, снёс половину забора около правления, и напоследок ещё сбив вкопанный в землю стенд с названием «Они позорят родной колхоз», набирая скорость, поехал на окраину деревни.

Проскочив деревню, Виктор заметил на краю обрыва старый дом. Это сооружение когда-то можно было назвать домом. А сейчас… Наполовину прогнившая, осевшая в землю по самые оконца, с прогнутой крышей, вся замшелая, передо Виктором стояла халупа. «Ну, ещё дед такой же выйдет, и всё, как в сказку попал» – подумал он. Но вместо деда, пригибаясь в дверях, появился неопределённого возраста мужичок, на ходу поддёргивая широченные сползающие штаны, драные на коленях. 

– Сюда-сюда, – размахивая руками, он показал Виктору, где остановиться. – Всё, вылезай. Здесь твою машину никто не тронет. Надёжное место! Я – Толик. А ты, кто такой? Виктором зовут? Ага, Витёк, по-нашенски. Не стой на пороге, проходи в хату.

Наклоняя, как можно ниже голову, чтобы не удариться лбом, Виктор зашёл в дом. Ёлки зелёные! Здесь, не иначе, гномы когда-то жили. Распрямившись, Виктор упёрся головой в потолок. Осмотрелся. Старый продавленный диван возле стены. Такая же кровать в углу. Даже ещё возрастом постарше будет. Две скособоченных табуретки и стол. Такие раньше в столовых стояли. Это вся обстановка в избе. Хорошая гостиница. Номер – «люкс»! Виктор чертыхнулся, продолжая осматриваться.

– Это хорошо, что ты доски привёз, – сказал Толик и одобрительно закивал башкой. – Хоть работа будет. А то сижу все дни, и заняться нечем. Все бока отлежал. Надоело.

– Слушай, Толик, у тебя найдётся что-нибудь пожрать? – осматриваясь, сказал Виктор и шлёпнул по животу. – От голода, аж кишка кишке серенады поёт.

– Откуда? – удивлённо сказал Толик и развёл руками. – Я же не знал, что ты сегодня приедешь. В колхозе ничего не оставили для тебя, а свою картошку давно съел, новая ещё не выросла. Соленья – варенье не делаю. А зачем мне одному-то? Вон, зелень нарву на огороде, да рыбой кормлюсь. Если много наловлю, тогда у соседей меняю на всякую еду, да курево.

– А столовая есть в колхозе? – Виктор кивнул головой. – Ну, чтобы на кормёжку определили.

– Откеля?! – опять развёл руками Толик, а потом зашкрябал небритый подбородок и поддёрнул спадающие штаны. – У нас нет, и никогда не было. В другой деревне есть, но почти не работает. Кормить некого.

– Ну ничего себе, – вздёрнув брови, возмутился Виктор и затопал по щелястым полам. А что же я жрать-то буду две недели? Доски начну грызть, какие привёз, да?

– Зачем? – взглянул Толик и махнул рукой. – Нет, доски нам пригодятся. На рыбалку будем ходить. Ловить карасиков. Так и продержишься…

– Где ловить карасей? – засмеялся Виктор, вспоминая, как проезжал мимо реки. – В вашей речке?

– Почему – в реке? – Толик удивлённо посмотрел на него. – На другой стороне выработка есть. В ней карася, как грязи в распутицу. Лови, да лови. Лодка есть. Удочки имеются. Не боись, Витёк, проживём! С голодухи не помрёшь. Правда!

– Ну, а хлеб, сигареты, где брать? – не отставал Виктор. – Одними карасями сыт не будешь. Я ещё тот куряка!

– Я на рыбу меняю, – махнув рукой, сказал Толик. – То к соседям заскочу, то возле магазина постою, всё продам и покупаю. На, пока погрызи вчерашних карасишек. А завтра, с утречка пораньше, поплывём за рыбой. Голодным не останешься, Витёк. Не боись! – и беспечно хлопнул по плечу Виктора.

Виктор медленно прошёлся по избе, с интересом рассматривая каждую мелочёвку, взглянул на чугунок, замызганную чашку и повернулся.

– Слышь, Толик, а где твоя супруга, или один живёшь? – он обвёл пустой дом. – Что-то не вижу хозяйской руки.

– Ты о жинке спрашиваешь? – наморщив и без того морщинистый лоб, сказал Толян. – Да она уехала от меня. Уже много лет назад. Собрала вещички, пока я в поле был, и подалась в город. О лёгкой жизни мечтала. А я с тех пор один живу.

– А что не женишься? – не отставал Виктор. – Вдвоём-то веселее, да и семья, всё же.

– Кому я нужен? – пренебрежительно сказал Толик и подёргал за драные штаны. – Ни кола, ни двора. Хата от отца досталась. Скоро рассыплется. А новую построить, надо иметь деньги. Где взять? Колхоз распался. Каждый тянет в свою сторону. Работы нет. Ладно, бывший председатель помогает немного, а то бы вообще кранты. Да и кто за меня пойдёт? В город уехать, а кто там ждёт? Кому я нужен? Никому, понимаешь! Так и буду один. Привык уже за эти годы. У меня видно на роду написано, что жить одному. Словно, кто проклял нас. Род наш такой невезучий, – и, нахмурившись, он безнадёжно махнул рукой.

– Ну, а в другой колхоз уйти? – продолжал расспрашивать Виктор. – Может, там лучше будет. И жену найдёшь на новом месте. И заживёшь нормально, как человек, а?

– Ай, везде одинаково, – поморщившись, буркнул Толик. – Менять шило на мыло? Нет, одному придётся вековать. Да уже годы мои не те, чтобы женихаться. Ни к чему ты этот разговор завёл, Витёк. Не надо, не лезь в душу. Не говори мне об этом больше. Не хочу. Скушал карасиков? Ну, и хорошо. Теперь спать ложимся. Утром пойдём на рыбалку, – и, громко зевнув, бросил старое одеяло на продавленный диван. – Ложись.

На следующий день, подняв Виктора чуть свет, он повёл к реке. На плече удилишки такие, что без слез не взглянешь. Кривые, старые ветви – метра по два длиной. Вся леска в узлах. Гусиный поплавок, грузило, и старенькие крючки. На эту снасть только лягушек ловить.

Они спустились к реке. Лодчонка самодельная, просмоленная. Вместо весла лежит кусок доски. Переправились на другую сторону. Толик, как Иван Сусанин, по каким-то расщелинам, куда-то в гору повёл Виктора. Потом, петляя вниз по кустам, словно следы, запутывая, вывел на чистое место.

Перед Виктором находилась громадная, старая выработка, вся заросшая травой и камышом. Лишь кое-где поблёскивали прогалы чистой воды.

– Ты куда притащил? – осматриваясь, удивлённо сказал Виктор и ткнул пальцем. – Здесь садок для разведения лягушек? Слышишь, как они расквакались? Не иначе, в тебе хозяина увидели, – и расхохотался, глядя на хмурого Толика.

– Ага, сейчас увидишь, каких лягушек развожу, – покосившись, Толик огрызнулся и стал разматывать удочку. – Посмотришь… Ага…

Насадив червяка, он забросил в свободное от травы место. Поплавок сразу повело в сторону. Подсечка, и первый карась, величиной с хорошую ладонь, оказался на земле.

– Во, видел? – обернулся Толик, и приподнял карася. – А ты не верил. Их тут целый мильон, а может и поболее. Таскай и таскай. Все один к одному. Хоть линейкой измеряй. Ты, Витёк, забрасывай в окошко. Там тоже хорошо клюёт.

Виктор взял корявое удилище и, не поверив, забросил. Глубина всего-то сантиметров сорок. Поплавок дёрнулся, и его потащило к траве. Виктор подсёк. Почувствовал, как задёргался в воде карась, стараясь освободиться. Ещё секунда, и он, сверкая чешуёй, забился на траве. Опять заброс. И снова карась, подпрыгивая, затрепыхался возле ног. Третий… Четвертый… А чуть в сторону забросишь – поклёвок нет, или ждать приходилось долго. Всего часа два прошло, как у них было полное ведро карасей.

– Ну и что, Витёк? – ухмыляясь, сказал Толик. – Видел, сколько тут карасей? Нам хватит и на жарёху, и на курево с хлебом, да ещё на картошку останется. Поплыли назад…

Недалеко от дома, Виктор заметил котёнка, греющегося под тёплыми солнечными лучами.

– Толик, это твой? – и кивнул головой.

– Нет, бездомный, – мотнув башкой, сказал Толян. – Иногда подкармливаю его, когда с рыбалки возвращаюсь. Любит рыбку, зверюга.

Виктор кинул одного карасика. Котёнок с урчанием быстро съел. Бросил ещё одного. Голодный котёнок с жадностью накинулся на него. Чуть погодя, когда он наелся, Виктор погладил его. В ответ послышалось громкое мурлыканье.

– Во, даёт! – удивлённо сказал Толик, и ткнул пальцем в котёнка. – Я сколько раз пробовал погладить, мне не дался, зараза. Что скажешь – бездомный.

– Ну что, полосатый, наелся? – поглаживая, сказал Виктор. – Как звать-то тебя, зверь неведомый?

– Мур-р-р! – в ответ протяжно прозвучало. – Мур-р-р! – и котёнок потёрся об руку.

– Толик, слышал? – Виктор взглянул на него и хохотнул. – Муром себя назвал.

Котёнок, глядя огромными зеленоватыми глазами, протяжно мяукнул:

– Мяу-у! – и опять потёрся об руку.

– Ничего себе, – Виктор рассмеялся и погладил котёнка. – Мало ему одного имени, ещё и второе захотел. Ладно, так и быть. Будем тебя, Мур-Мяу называть.

Котёнок, покрутившись около них, неторопливо скрылся в траве...

– Так, Витёк, – Толян ткнул пальцем, потом потёр руки. – Вот эту рыбу, что я положил, ты почисть, а я пошёл остальную обменивать.

– А получится? – с сомнением взглянул Виктор. – Как-то… – и он неопределённо покрутил рукой.

– Конечно, – уверенно сказал Толик. – В деревне рыбаков-то человека два-три, не более, – и забрав с собой ведро, быстро направился по тропинке в сторону деревни. – Здесь рыба ценится. Жди, скоро вернусь.

Не прошло часа, как Толик вернулся, притащив буханку хлеба, сигареты, и с половину ведра картошки.

– Видишь? – хвастаясь, сказал он, протягивая хлеб и курево. – Уметь надо торговать. Нам уже карасей на завтрашний день заказали. Обещали молока со сметаной за них дать. Так что, Витёк, проживём. Давай-ка, чего-нибудь приготовим, да поужинаем. Что-то в пузе урчит, – и, поставив чугунок, потянулся к рыбе.

На следующий день, они опять направились на рыбалку. Насвистывая, Виктор заметил котенка, когда шёл по тропке, который, прячась в высокой траве, проводил их до реки, дождался, когда они уселись в лодку и отплыли, а потом повернулся и направился обратно. Снова наловив ведро карасей, они вернулись домой, где на крыльце уже дожидался Мур-Мяу.

– Ишь ты, повадился, – недовольно заворчал Толик. – Приучили на свою голову.

– Не жадничай, – искоса взглянул Виктор. – Тебе что, рыбы для него жалко?

– Нет, – пожал плечами Толян. – Этого добра много плавает на выработке.

– Он тоже живая душа, – Виктор кивнул на котёнка. – И так же, как и ты, один. Кто его накормит, как не мы с тобой? На тебе, Мур-Мяу, рыбы. Лови, кушай, – сказал он, и бросил штучки три карасика.

Котёнок, съев рыбу, дал себя погладить и, мяукнув, словно сказал спасибо, исчез опять в густой траве.

С того дня так и повелось. Утром котёнок провожал на рыбалку, а потом встречал на крыльце. Затем, освоившись, видя, что ему ничего плохого не делают, он стал вместе с Виктором и Толиком на лодке переправляться на другой берег. Выскочит из лодки, хвост – трубой и, оглядываясь на них, мяукал, чтобы они поторопились. И скорее бежал к месту, где рыбачили. Они подойдут, а котёнок сидит в траве, подает голос, что, мол, вы так долго шли?

Так втроём каждый день стали рыбачить. Они рыбу ловили, а Мур-Мяу сидел у ведра, и охранял. За две недели он окреп, подрос немного, шерсть начала лосниться. Уже перед отъездом, Виктор сказал:

– Что с котёнком будешь делать? – и взглянул, как Мур-Мяу баловался с листочком.

– Не знаю, – Толик подал плечами. – Пусть себе бегает.

– Возьми его в дом, – настаивал Виктор. – Возьми!

– Зачем? – отмахнулся Толян. – Ему на улице хорошо.

– Как зачем? – Виктор ткнул пальцем в котёнка. – Он привык к нам. Умный котёнок. Ты один, и он одинокий. Возьми, Толик. Не бросай его. Вдвоём будет веселее. Всё-таки живая душа рядом, хоть это и котёнок. Ему хорошо, да и тебе по вечерам не скучно будет. Не бросай его, понял?

– Понял, – сказал Толик, и повернулся к котёнку. – А ну, заходи домой! Хватит по улице шляться, бродяга. Ишь, ты…

И котёнок, задрав хвост и протяжно мяукнув, неторопливо направился к двери.

Живая душа…

 

© Смирнов М.И. Все права защищены.