ЕСТЬ ЛИ КОМПАС В ИНФОРМАЦИОННОМ ХАОСЕ?
Кардинальные и совершенно неожиданные для огромных масс землян перемены обостряют целый ряд проблем и побуждают по новому смотреть на традиционные философские вопросы.
Те, кто постарше, видимо могут вспомнить, как звучал в советских вузах так называемый основной вопрос философии, первой стороной которого был подвопрос: «Что первично и что вторично или, иначе говоря, что в основе всего сущего?» (В средние века, этот вопрос, по словам Энгельса, звучал конкретнее: «Создан ли мир богом или он вечен?») Вторая же сторона этого вопроса; «Познаваем ли мир?»
Однако, если выйти за пределы основных «трендов» средневекового мышления, опирающихся, как на само собой разумеющееся, на авторитет Священных Книг, то гораздо более логичной представляется кантовская постановка центральных вопросов философии, постановка, при которой кенигсбергский мыслитель начинает с вопроса: «Что я могу знать?» (Поясню: при упоминании Канта здесь для меня важны не нюансы кантовского мышления, не углубление в дебри философии, а лишь порядок постановки вопросов).
Почему? – Да, во-первых потому, что, если мы даже не попытались рассмотреть проблемы познания, либо считаем, что мир непознаваем, то всякие рассуждения об устройстве мира, причинно-следственных и иных связях, «первичности» и «вторичности» повисают в воздухе. О чем тут рассуждать, если наши возможности познания иллюзорны или крайне малы?
Во-вторых же, потому, что всякие абстрактные рассуждения об эпистемологии, гносеологии, рассуждения вне социологии, философии истории и широкого круга обществоведческих проблем в целом сегодня напоминают полый конструкт, своего рода интеллектуальную забаву вроде кубика Рубика. Свой интеллект можете размять, самолюбие потешить, но, и собрав этот самый кубик , к решению собственно жизненных проблем Вы никак не приблизитесь.
Ведь никакого «абстрактного» познания, коим занимается некое человеческое существо либо группа, а то и масса таких существ, нет и никогда не было. ПОЗНАЮТ СОВЕРШЕННО ОПРЕДЕЛЕННЫЕ ЛЮДИ, в определенные эпохи, в определенных социумах и культурных слоях, имея в своем распоряжении определенные возможности, тот или иной конкретный набор инструментов или псевдоинструментов познания.
Казалось бы, сказанное настолько тривиально, что об этом не стоило бы и упоминать. Но именно сегодня основная тяжесть вопроса о познаваемости мира резко смещается в сторону наших личных и групповых возможностей и пределов познания. Причем вопрос этот, а, точнее, целый кластер вопросов, становится для многих из з нас жизнеопределяющим.
Но на чем зиждятся наши собственные познавательные возможности? Фактически на двух столпах: а) на наших личных впечатлениях и б) размышлениях, то есть на уголках «бэконовских пещер», на том, что впитано с детства и на доверии к авторитетам.
Что касается личных впечатлений и наблюдений, то при растущем влиянии единой системы СМИ, общества «Знание», школьно-вузовского обучения и т.д., в советские годы все эти впечатления, наблюдения обычного человека в принципе могли выходить на единую платформу объяснений: почему облака такие-то, отчего приходят сны и прочая, и прочая. В платформе этой могли быть изъяны, что-то со временем могло оказаться спорным. Но сама она существовала и в плане цельности и стремления к всеохватности (но не по содержанию) напоминала картины связки мира и человека в развитых богословских системах мировых религий.
Но сегодня в этом отношении мы, образно говоря, рухнули в мир язычества, в мир ранних религиозных верований и их рецидивов с его хаотичной раздробленностью и возможностью принципиально разных объяснений наблюдаемого и испытываемого. Скажем, смотрим на небо, и, независимо от того во что мы верим, наблюдаем странные формы облаков, неестественные для обычных полетов следы. Я, к примеру, в самом начале декабря наблюдал не только особую пушистость траекторий, но и буквально на одном таком пушистом следе некое подобие абсолютно белых, но сжатых футбольных ворот со штангами разной длины. Товарищ же видел движение трех «самолетов» со следами разного рода, включавших и след пунктирный, которого не бывает при обычных полетах.
Не имея отношения к запуску тех или иных летающих объектов и им подобному, обычные наблюдатели могут с равным успехом спорить о том химтрейлеры это или нет, и травят ли нас таким образом либо наоборот совершают нечто благое. Споры эти при дефиците личной и групповой информации не более продуктивны, чем споры о том, рождаются ли грозы Зевсом, Тором либо проделками шаманов. Нечто подобное относится и к зрелищу гибели башен-близнецов. Как и затмения солнца, эту гибель видели миллионы, но объяснения ищутся у современных инфожрецов. Почему? – Нашей личной логике тут просто не на что опереться, и поневоле мы ищем информацию и объяснения в сферах Знаний Другого, причем таких знаний, которые воспринимаются нами, как жизненно важные.
Так в основе целого сгустка современных проблем сегодня оказались взаимосплетенные социально-политические и медицинские вопросы. В идеале это вопросы, ответы на которые должны нам предоставлять конкретные спецы в тех или иных конкретных областях.
Но кого считать спецами? Если речь идет об историках, то, естественно, историков, о медицине – медиков.
Вроде бы, ответ очевиден, но как раз тут мы натыкаемся на не всегда очевидные подводные камни. Обратите внимание на то, как нередко, еще с советских времен, представлены зарубежные авторитеты: «историк», историк, пришедший в историю из журналистики и т.д. То есть историк вообще. Да и сегодня в интернете нетрудно встретить ярлычки: «историк», «историк и режиссер» и т.д. Увы, – своего рода следование не самым вразумительным зарубежным трендам.
В советских же традициях более убедительным считалось упоминание: «кандидат» или «доктор» таких-то наук, «членкор» или «академик». При этом более значимая степень в идеале повышала степень доверия к суждениям и утверждениям ученого. Кроме того, для элементарно осведомленного было известно, что, скажем, историк и без остепененности, это не просто тот, чья память перегружена датами и событиями, а тот, кто знаком с основами историографии, источниковедения, вспомогательными историческими дисциплинами, то есть направлен на поиски истинного либо ложного, либо вероятного, либо на осмысление сплавов всего этого в том, что именуется в исторических документах. К тому же, как я не раз писал, что никаких историков –всезнаек вообще нет. Это же азбука. Знающий досконально историю Венесуэлы, не может быть авторитетом в истории тюрок или славян, а изучавший историю нашей гражданской войны совсем не обязательно будет авторитетом в том, что касается Курской битвы или операции «Оверлорд».
Более того, академики при возросшей широте информационных и методологических потоков, из которых они могут черпать свои суждения и выводы, уже в силу ограниченности личного времени, пожалуй, нередко отходят от личного анализа первоисточников (кстати, таков и философ – он не обязан сидеть в архивах, у него другие задачи). Кстати, ту же логику можно встретить и в суждениях Ю.Жукова об Э. Радзинском. По Жукову, Радзинский просто не мог годами сидеть в архивах, потому что ему надо было писать пьесы и многократно выступать публично. Насколько это точно, для нас, непосвященных в детали, вопрос открытый, но, по крайней мере, доля истины здесь есть: время наше не безгранично и одно, слишком часто, совершается за счет другого. Вспомним хотя бы посвященные Гамзатову строки Вознесенского в «Плаче по двум нерожденным поэмам»…
Мало того: более высокая остепененность может означать и более жесткую включенность в определенную информационно-пропагандистскую систему, которая сама оказывается неотъемлемой частью социума. Поэтому недоверие к данной, официальной составляющей неизбежно будет снижать доверие к конкретным ее представителям. Добавьте ко всему этому кульбиты немалой части постсоветской научной элиты, получавшей, к примеру, научные звания и степени благодаря диссертациям о преимуществах социализма и интернационализма, и затем резко переодевшимся в традиционных поборников своей нации, «западных» ценностей и т.д., и т.п. В официально же диктаторской медицине, обогатившей свой арсенал локадаунами,.. кодами и прочая, и прочая, так столько кульбитов и переворотов, что и на цирковой сцене не увидишь. Сегодня авторитетно утверждают одно, завтра другое, да так что как-то забывается, что вчера было третье.
А уж когда дело доходит до теле оракулов, то сплошь и рядом они напоминают андерсоновского Кая, словно заколдованного Снежной Королевой…
Хочешь – не хочешь, а тебя затягивает информационное болото. И как из него выбираться? Чему, когда и в каких отношениях допустимо доверять, в чем уместней сомневаться, а что отбрасывать с ходу – это кардинальные вопросы для нашего совместного обсуждения.
НА БЕРЕГАХ СОМНЕНИЯ
Не претендуя на обладание компасом истины в бушующем океане современной массовой культуры, хотел бы обратить внимание только на несколько моментов, позволяющих либо с ходу отодвигать нечто в сторону, либо сомневаться в бесспорности всего сказанного и продемонстрированного даже уважаемым Вами авторитетом.
Опять-таки, начну с банального: с необходимости различать публицистику, художественное творчество и собственно научные поиски.
Публицистика и искусство, художественная литература, бесспорно могут будить нашу собственную мысль, побуждать к действиям и даже давать такую, более целостную картину срезов реальности, нежели складываемая из фрагментарных знания наука, которая даже при синтезе всегда сегментарна. Но что касается конкретики искусство, художественная литература, публицистика сплошь и рядом просто не могут претендовать на бесспорную достоверность деталей, нюансов, а то и принципиальных положений. Поэтому первый очень простой критерий отделения более значимого от вторичного либо сомнительно информативного – это разграничение публицистики, искусства и собственно науки.
Начну с уже приводившегося мною примера: примера с замечательным поэтом и публицистом Олжасом Сулейменовым. Можно при желании с интересом ознакомиться с его лингвистическими изысканиями. Но, если Вы погружаетесь в тему всерьез, то Вам потребуется нечто большее: развернутая картина уже строго научных поисков с анализом источников, упоминанием предшествующих исследований и указанием на то, какими языками и насколько глубоко, с учетом их исторического развития, владеет автор.
Второй критерий: выявление конкретного круга базовых исследований уже ученого. Нет ученых, какими бы дипломами они бы не были увешаны. Которые были бы специалистами во всем. Другой вопрос, что может быть развита общая культура научной мысли и для нам всем она способна принести пользу.
Третий критерий: резкое изменение утверждаемого тем или иным лицом или группой лиц. Взгляды наши, естественно, меняются. Но для меня, как для того, кто впитывает информацию, такие изменения должны быть обоснованы логикой поисков, а не конъюктурой.
Четвертый: информационная среда. Как модно стало говорить, контрпрдуктивно искать в болоте чистую воду. Шумные теледебаты и всякого рода аналогичные шоу так же далеки от поисков истины, как цирковая клоунада от схваток на ринге.
Как видим, все по детски просто. Но зачастую нам приходиться не отсекать, а процеживать информацию, не «западая» на имена. Сомневаться, не отбрасывая ее с порога. Вспомним уже сказанное в предыдущей статье и проиллюстрируем примером одного из самых интересных интернет-историков Е. Спицына. Это профессионал и эрудит. Концептуально и фактологически он, бесспорно, значим. Но не всеведущ. Не случайно полушутя открещивается от темы депортаций. Тут нужны специальные непредвзятые исследования, причем с учетом исторического опыта и глобальных явлений своего времени. Объяснения же голода в годы коллективизации (в частности, на Украине, а ведь буйствовал голод не только там) у него, на мой взгляд, неубедительно. Здесь, опять-таки, место для не политизированных (а легко ли найдешь такие?) специальных сравнительных исследований, причем таких, которые бы были комплексными и по возможности выходили за пределы тогдашнего СССР.
А вот достаточно известный Марк Солонин. Импозантен. С убедительным лицом и эффектной речью. Шевелит мысль, и в чем-то заставляет задуматься. Скажем, когда говорит о том, что в начале ВОВ Красная армия не столько была сокрушена в боях, сколько рассыпалась. Отсюда и огромное число пленных. Но, когда позиционирует себя, как историка, опирающегося на документы, то сам порождает целый ряд вопросов и рядом с тем же Спицыным выглядит во многом гораздо бледнее.
Приведем лишь несколько примеров. Первый связан с утверждением, что в начале войны, при рассыпавшейся армии, сопротивление было лишь очаговым. Скажем в таком-то прибалтийском городе немцы выдержали жестокий бой с горсткой солдат и двумя орудиями, в другом месте наткнулись на «КВ». И это тогда, как в том же самом городе должны были бы стоять крупные части, а танков такого типа должно было бы быть 50. В «ютюбе» это звучит эффектно. Но раз уж речь идет об опоре на документы, то возникают вопросы: а почему танков такого рода там-то должно было быть 50, а не 30 или 100? Где опора на документы, говорящие о том, сколько должно было быть советских воинских соединений, там, где вермахт столкнулся с горсткой людей и куда они делись?
Или взять рассуждения о таком обилии горючего для техники, что советские танки, используя его запас, могли бы доехать до Дальнего Востока и назад. Эффектно звучит. Но абстрактно. Представьте, что в дом ворвались бандиты. В одной из комнат или даже в комоде данной комнаты у хозяина пистолет. Теоретически это грозное оружие. Но, увы, хозяина уже схватили за грудки, и что толку от пистолета в квартире. То же самое и тут. Для анализа реальной ситуации важно учесть, где были сосредоточены те или иные запасы горючего и насколько они оказывались доступны конкретным частям в реальной боевой обстановке.
Да и вопрос о «рассыпании» советской армии не так уж прост. Конечно, многое сыпалось и руководство войсками было либо деорганизовано, либо многие советские военачальники не понимали, что реально происходит, но, если всерьез вспоминать того же Гальдера, без которого не обходится почти ни одна историческая работа, то картина происходившего оказывается не столь уж примитивной. Помимо прочего Гальдер не раз упоминает многократно повторяющиеся неподготовленные советские атаки, которые влекли за собой колоссальные потери – для атакующих. Напомню лишь одну запись из сделанных 6 июля 41-го года: «Русская тактика наступления: трехминутный огневой налет, потом – пауза, после чего – атака пехоты с криком «ура» глубоко эшелонированными боевыми порядками (до 12 волн) без поддержки огнем тяжелого оружия, даже в тех случаях, когда атаки производятся с дальних дистанций. Отсюда невероятно большие потери русских» (Гальдер Ф. Военный дневник. Том № в двух книгах. Кн.1, с.93).
Непонимание ситуации здесь налицо. Грубейшие ошибки командования тоже. Но способны ли на такое уже «рассыпавшиеся» армии? – Очевидно, что в реальности много чего было намешано, но эта «намешанность» нуждается не в лихой публицистике, а в скрупулезности, напоминающей скрупулезность археологов при раскопках.
Да и с проблемой советской карательной машины в годы войны не все так линейно. Особенно в масштабах истории. Вспомним децимации у римлян и жесточайшие кары нарушителей воинской дисциплины у монголов. Никто же не будет утверждать, что и римляне, и монголы одерживали свои победы именно из-за этого или только из-за этого. Тут нужен комплексный анализ. А он то как раз и подменяется разрозненными примерами и клише многолетней давности.
Следующий пример, пример уже совсем иного рода и связанный с совершенно иным уровнем аргументации – рассуждения о Сталине опытнейшего архивного работника, дипломированного историка Ю. Жукова. Интереснейшие, дающие колоссальную пищу для ума – идет ли речь о Катыни, либо о 37-38 годе и т.д.
Но для меня лично – и они лишь часть пазлов, которые еще надо сложить в целостную картину. Как не спец в этой узкой теме, а скорее публицист, я соглашаюсь с тем, что демонологизация Сталина неуместна в серьезной исторической науке. Убедительными выглядят и суждения о том, что Сталин не был всемогущ, особенно в годы коллективизации. По крайней мере такие суждения звучат достаточно логично.
Однако при этом остаются два вопроса, на которые меня натолкнул именно Жуков. Первый вопрос – вопрос так называемого культа личности и его внешних черт. Каким образом при становлении этого культа Сталина можно было бы не просто «убрать» (Берию же «убрали»), а еще и объявить врагом? И почему Сталин лично допускал определенные формы культа? А, когда мы выходим за пределы личности Сталина, то невольно вспоминается вопрос десятилетьями будораживший многие умы: почему в странах социализма хотя бы внешние черты «культа» воспроизводились с удивительным постоянством?
Второй вопрос: о машине репрессий. Это вопрос не только конкретной истории, но и философско-исторический, и социально-психологический.
Могу согласиться, что Сталин – не Грозный (в плане единоличного руководства репрессиями). И с тем, что, чем дальше от Центра, тем больше самовластия. Могу согласиться и с тем, что было множество тех, кто замешан в кровавых делах, но, принимая все сказанное, как данность, остаюсь один на один со сплетением вопросов, суть которых: каким образом за исторически очень короткое время появились и окрепли кровожадные секретари, прокуроры, Эйхе и т.п.? Как это стало возможным и чисто «технически», и социально-психологически? Ведь в том-то и боль, в том-то и проблема, что был создан и раскрутился маховик, обрушивавшийся, и на жертв, и на вчерашних палачей. Как вообще люди могли так легко играть чужими жизнями и смертями?
И вопрос этот не сугубо исторический. Ведь уже сегодня мы втягиваемся в мир таких требований и жесточайших ограничений, поддерживаемых, вроде бы, вчерашними либералами, гуманистами и прочая, и прочая, которые во многом похлеще всего того, что было в сталинском СССР.
Я не сталинист, и не антисталинист. Я лишь привожу примеры, дающие пищу для размышлений. При этом я не за идеализацию и замалчивание кого-либо и чего-либо. Но, как и многие чувствую: Сталин и целый ряд его соратников были государственниками, были, выражаясь современным языком, реальными игроками на политической карте мира. А о ком из формальных правителей сотен государств, кроме лидеров Китая и, может быть, еще какой-то горсточки, мы вправе сказать сегодня то же самое?
ДМИТРИЙ БЫКОВ ГЛАЗАМИ ПРОВИНЦИАЛА
Почему Быков? – Да потому что это один из колоритных образов масс-медиа на постсоветском пространстве. По крайней мере, таким он мне видится. Но тут я бы различил: Быков – спец. Быков-образ и Быков-авторитет.
Раньше всего я заметил его газетные стихи. Настолько регулярно появлявшиеся, что мне они напомнили «датские» – то есть публиковавшиеся в советские годы к тем или иным датам и вообще «по случаю». А что? – И такое может быть и мастерским, и талантливым. Писал же Ломоносов оды, а восточные поэты так вообще были при дворах. Естественно, что Быков не придворный поэт. Так сейчас и того Востока у нас нет. И сравниваю я его с теми поэтами лишь потому, что его стихи «на тему» мастерски сделаны. И с чувством. Одно только «за вас не встанут» в стихах о поясе Богородицы само западает в память, да и не только.
Наверное, он очень интересен и, как учитель. Я лично с большим удовольствием и, думаю, что с пользой для себя смотрел бы его открытые экранные уроки. Для меня это было бы гораздо интереснее, чем телеуроки по обучению языкам звездчатых школяров. Сам учитель-то смотрится, но классы звездных дилетантов меня ничем особо не обогащают…
Правда, собственно его бросаемые мимоходом ответы на очень непростые вопросы, такие, как нужны ли в школе учебники и т.п. – это ответы не лидера общественного мнения, а человека из, междусобойчика. Для междусобойчика – оригинально. И самому Дмитрию Львовичу, да еще при прикосновении к литературе учебник возможно и не нужен. Но это не значит, что без такового способна обойтись система образования. Да и его место в школе – это не место «обычного учителя». Тут было бы интересно узнать больше. Но есть маяки в своем деле, а есть пахари с иным объемом самой различной, в том числе и рутинной работы. В принципе это совсем не одинаковые виды деятельности, точно так же, как резко различаются боксер-профессионал на ринге и обученный рядовой, который обязан каждодневно уметь и выносить многое из того, что не требуется боксеры-профессионалу. Поэтому-то и мысли, и советы профессионала далеко не во всем подходят к рядовому бойцу. А учитель, даже классный – это рядовой, чья чисто учебная нагрузка может быть колоссальна, а уж бумажно-электронная мишура тем более.
Итак, я, естественно, ценю и эрудицию Дмитрия, и интеллект, и оригинальный пед. опыт, а россыпи рассуждений заставляют задумываться и самого. Но экранный образ и есть экранный образ. Для меня это образ интеллектуального барина-либерала. Когда же он перед телеэкраном сидел развалясь, то хотелось и пожалеть: наверное, со здоровьем что-то такое, что не позволяет сидеть обычным образом. Но гляжу: в интернете все в порядке, сидит, как и другие экранные собеседники.
Манера ведения беседы иронично-вальяжная, порой жесткая, порой – со словесным похлопыванием по плечу. Но это тоже образ.
А вот как с авторитетом? – Так ведь нет авторитетов на все случаи жизни; и сам Быков, с самоиронией, замечательно сказал об этом.
Для меня Быков авторитет в сфере пробуждения мысли; а школа мысли уже сама по себе дорогого стоит. Об остальном же сложно судить с маху. Поэтому здесь только о своем ощущении.
Я ощущаю Дмитрия, как образованного, элитарного, но все-таки представителя «тусовки» В нем блики, напоминающие блики серебряного века – тоже тусовок своих лет. Такие разные Бурлюки, Ослиные хвосты, Ходасевичи, Бальмонты и многие, многие иные-то при блеске, то при имитации талантов оказались на внешнем ободе колеса Истории. Правда, здесь, скорее, их беда, а не вина…
А тут? Поразительное богатство знаний, порхание в райских садах мировой культуры и прочая, и прочая, но почему-то вспоминаются слова о декабристах: «страшно далеки были они от народа». Ведь тусовка остается тусовкой даже при всем ее завораживающем блеске.
И здесь для меня парадокс, если хотите загадка, которую не берусь пока решать: человек мира, человек богатейшей культуры и тренированного интеллекта видится стратегически провинциалом мысли. Его провинция прекрасна – она в мире изящного, вроде бы даже перекрещивающегося с миром политики. Но само-то видение политики узковато.
Скажем, идет ли речь о Навальном, звучат слова о храбрости последнего и о том, что хорошо было бы, чтобы оппозиционеров было больше. Да кто ж спорит с тем, что разнообразие – это обогащение и жизни, и культуры! Но, по большому счету, Навальный – одна из фигур в мировой игре, игре, не ограничивающейся достоинствами либо пороками российского руководства. И, если он оказался в заключении, значит такая жертва, кому-то очень удобна. И я тут не касаюсь того, кто хороший, кто плохой, кто храбр, а кто нет. Просто история не раз нам показывала, что «безумство храбрых» может ложиться пазлом в чужую игру.
Показателен и ответ, касающийся историка и режиссера Е.П. То, что Е.П. сражается с штампами и устоявшимися схемами истории, понятно. Будит мысль – здорово. Да только, начиная с перестройки, у нас постоянно будят мысль, и от такой бессонницы уже начинают спутываться сон и явь.
А по сути? – С точки зрения мировой истории так ли значимо в каком часу французы захватили Багратионовы флеши, называть войну 12-го Отечественной или нет и т.д.? Это так же не принципиально, как подсчеты возможного числа коней, которые могли бы вместиться на Куликовом поле.
Значимо то, как и почему протекали известные нам события, и как и почему они облекались в те или иные образы. В последнем же отношении Бородино, не будучи победой чисто военной, вполне может расцениваться, как победа моральная. Точно также, как и сражение в Фермопильском ущелье, которое греки тоже не выиграли. Тут я уже не столько о Дмитрии Львовиче и Е.П., сколько о том, каким эхом все это отдается на постсоветском пространстве, когда даже вузовский историк может кричать, что «советские историки все врали», демонстрируя тем самым полнейшее непонимание логики исторического изучения (не будем же мы всерьез кричать, что «царские историки все врали»).
А уж, когда заходит речь о том, что в годы Второй мировой войны все были равно виновны (Е.П., ист. работы которого так высоко оценивает Дм. Львович,) то и, отбросив идеологию, и «штампы», мы застрянем в целом частоколе методологических вопросов.
Начну с зацепившей меня детали. Е.П. в подтверждение своих суждений приводит воспоминания, в которых описывается, как в одном немецком городе, подкатив танки к церкви, в которой были спрятаны немецкие женщины и дети, приехавшие, распугав советскую же охрану, зверски насиловали и убивали. Но уже этот пример говорит о том, что военное руководство постаралось защитить пострадавших, а слабая охрана не выдержала и не выполнила своих задач. Сравните с известными приказами фюрера и т.д. Одно ли и то же?
Если же посмотреть шире, то нужны, опирающиеся на конкретные документы историки, уровня Ю. Жукова, Е.Спицына и др., которые могли бы, насколько это возможно, честно сопоставить жертвы и англо-американских бомбардировок, и гитлеровцев, и бойцов советской армии, и других сил, дополнив все это документами о наказанных за те или иные преступления против гражданских лиц, а также документами общеполитического характера. Все это – очень скрупулезная работа, и экранные словесные жесты тут мало что прояснят.
И вообще все эти, бросаемые по касательной суждения об Истории, метафизике, теологии и Боге оставляют смутное, туманное ощущение, подводящее к отнюдь не риторическому вопросу, что перед нами, подмеченное еще Пушкиным умение «коснуться до всего слегка с ученым видом знатока» или намек на то, что скрывается за нарисованным очагом у папы Карло?
Для тусовки и междусобойчика – очень даже уместно, так же, как бикини на пляже. А по сути – деликатнейшие и головоломнейшие вопросы, среди которых и вопрос о пределах базовой эрудиции любого из нас, о том насколько в данном случае глубок профессиональный литератор?..
И, наконец (чтобы не утомлять), об ответе на вопрос, звучавший примерно так: «Можно ли быть умным, сделав три прививки?» Ответ прозвучал полуиронично: «Конечно, я же вот сделал три прививки» (воспроизвожу не дословно, а по смыслу).
Эффектно. Но поразительно узко, хотя мне известно множество умных и образованных людей, часть из которых решительно за прививки, а часть – решительно – нет. Но почему же узко? Во-первых, я, как простой «потребитель", а не какой-то ярый «антиваксер», вижу, что в обычных магазинах и аптеках мы сплошь и рядом сталкиваемся с фальсифицированными продуктами либо не равнозначно действующими лекарствами (даже при идентичных названиях). Так кто же в этом мире физических и духовных фальсификаций и фэйков, даст гарантию, что тот укол, который сделают именно Вам, будет спасительным или, хотя бы, безвредным?
Во-вторых, и это главное: сплошная «уколизация», куаризация» – лишь составляющая колоссальных проблем, которые сегодня обрушились на сотни миллионов людей в самых разных странах. И проблемы эти не узко медицинские, равно как и не проблемы только личного выбора или абстрактных прав человека. Хотя как-то странно, когда права отдельных узников вспоминают, а о причинах волнений миллионов, как-то и говорить нечего. Но, возможно, речь об этом идет на неизвестных мне встречах?
И самое последнее – легкое, словно дуновенье ветра упоминание Дмитрия Быкова о Солоухине. И поэт-то он никакой. И в прозе, если что и значимо – то написанное о грибах. Как о поэте, о Солоухине судить не берусь. Но для моего поколения он был одной из своеобразно знаковых фигур, опять-таки очень своеобразной советской массовой культуры. Его «Письма из русского музея» и «Время собирать камни», так же, как и «Глиняная книга» Сулейменова (еще до «Аз» и «Я»), будоражили нас – тогдашних студентов историков и начинающих специалистов.
Однако это уже проблема соотношения исторической значимости личности и масштабов таланта, да еще видимых «из прекрасного далека», масштабов, которые совсем не обязательно совпадают. Проблема, требующего отдельного анализа.
МЕДИЦИНСКАЯ ЭТИКА В ДЕБРЯХ УКАЗОВ И ПОЛИЦЕЙСКИХ АКЦИЙ
Начну с прояснения расхожих слов. Слова, как хорошо известно, бывают разные. Есть те, которые служат обозначению чего-то: Вот это – стол, а это – ложка». Есть слова – модные украшения, что-то вроде колец в носике или пупке: это – пилотный проект, это – инновация и, возможно, цифровизация. И нос остается носом, и пупок – пупком, а модное слово их вроде бы и обновляет, а, говоря, по научному, модернизирует.
Есть наоборот, слова-кокошники, слова-сарафаны, вытащенные из прабабушкиных сундуков и напяливаемые на совсем иные головки с модными сегодня стрижками либо тела, покрытые татуировками. Замечательный образчик таких слов нынешний чиновный «коммунист». Я с большим почтением отношусь к коммунистам, сражавшимся на былых фронтах. Могу оценить, как политиков и былых вождей прежней реальной политической борьбы. Они могли совершать какие угодно ошибки, но манекенами уж точно не были. А что думские кресельные коммунисты? – По большому счету – это политические импотенты, рядящиеся в Казанов. Слово сохранилось, а прежнего содержания в нем давно уже нет.
Есть и замечательные слова-перевертыши, которые в ходе истории изменили свой изначальный смысл настолько, что уже и в быту, безо всякой идеологической и прочей подоплеки воспринимаются не так, как изначально. Скажем. «демагог». Изначально, у эллинов – это «вождь народа». Но, видно, для того, чтобы быть признанным демократически избранным вождем, приходилось столько «вешать лапши на уши», что слово стало означать пустого боштуна. Нечто подобное произошло со словом «парасит». Первоначально – это гость, буквально «сидящий около». Но слишком уж частый гость мог превратиться в нахлебника. Так вот и стало это слово означать нынешнего «паразита».
Есть и по своему забавные слова-обереги, что-то вроде стародавнего, а затем и детского «чур меня!». Такие, как, например: «Только в рамках закона!». Слова грустно-забавные, как средневековые шуты.
Но есть и слова, прикрывающие суть дела или уводящие от него подобно птичке, уводящей опасного пришельца от своего гнезда или героям одного из рассказов Вересаева, которые на его надоедливые вопросы стали отвечать: «Это параллелограмм».
В свое время, как подметил Евтушенко в своей поэме «Казанский университет» таковым стало слово исправить: «Исправить – значит уничтожить. Но только не под барабан».
Новое время – новые слова и песни. Сегодня в ходу «оптимизация», « конспирология». Так в России оптимизировали медицину, и по не очень-то надежным сведениям накануне пандемии (или чего-то такого, что по мысли каких-то спецов, надо бы назвать иначе, но не ставшего от этого безобидным) 11 тысяч медучреждений сократились при этом до 5 тысяч. Точность цифр не проверял. Но у нас в , – и это точно – в ходе оптимизации соединили городской отдел (или как его там) спорта с отделом культуры. Может, не ахти какая логика, но зато экономия. С конспирологией так вообще детские игры в прятки. Чуть что: это конспирология. Хотя гораздо уместнее было бы спрашивать по старинке: «А в чьих это интересах? Кому это выгодно?» Не говоря уже о том, что вся мировая история пронизана массой секретных замыслов и действий. А каскады событий последних лет или, скорее, десятилетий и особенно секретными не назовешь. Заговор – это, когда, втайне договорившись, убивают Цезаря, императора Павла или Распутина. Ныне же столь многое на поверхности, что тайны просвечивают сквозь события, как тщеславие сквозь дыры киника, решившего покрасоваться перед Платоном своей убогостью.
Суммируя многое из того, о чем я уже писал, хотел бы вспомнить простенькое задание, которое я часто даю на первом занятии студентом. В нем суть целого сегмента философии – того самого, что связан с гносеологией и эпистемологией. Задание элементарно соедините тремя линиями четыре точки, расположенные на концах воображаемого квадрата так, чтобы у Вас получился треугольник. Выполнить его можно, только выйдя за пределы ограниченного точками пространства. То же и философский подход к тем или иным проблемам – это всегда выход за пределы ограниченного пространства.
Если речь и дет о спорах вокруг гибели башен-близнецов, то не дело философа окунаться с головой в мир узких специалистов. Его задача – постановка вопросов, которые не ограничивались бы чем-то одним, например, вопросом о том, могли ли бы башни упасть от попадания в них самолетов…
То же самое требуется и при вхождении в буйные дискуссии «модной болезни», «жижизации» или «определенной медицинской процедуре», карантинах, локдаунах, «…кодах» и делении людей, как некогда в древних Персии и Индии на зелененьких и прочих.
Я глубоко убежден, что, рассуждая о происходящем в терминах только медицины, мы ничего не поймем и будем подобны слепцам, ощупывающим слона.
Думается, что главная особенность происходящего – это глобальное наступление не только на демократию, но даже и на ее декорации. Начиналось оно исподволь, и, в частности, с игр в охоту за допингом. Ведь что здесь главное? – Не забота о здоровье спортсменов или законности. Нет. А перенос выявления победителей со спортивной арены. Которую могут видеть миллионы, в лаборатории, доступ в которые открыт лишь для избранных.
Нечто похоже, но в несравненно более драматической ситуации мы видим и сегодня за покровами битв вокруг пандемии. Не буду касаться сугубо медицинской стороны этих битв. Есть пандемия или есть что-то иное – вопрос к честным медикам. Шум вокруг чипов, составе вакцин, антителах, допустимости экспериментов над миллионами и прочем – тоже дело медиков и юристов. У меня вопросы иного рода – те, что выходят на элементарную логику, социологию и культурологию и просто помогают высветить некоторые из словесных игр.
Начнем с гносеологии и эпистемологии или, выражаясь проще, с проблем познания, как такового, и научного познания, в частности. Привычный, отшлифованный десятилетиями и даже столетиями подход сегодня выглядит явно однобоким. Ведь здесь, как правило, акценты делаются, на познающем человеке вообще либо на абстрактном Мудреце, Ученом. Но в реальности с проблемами поисков истины связаны не абстрактные существа, а совершенно конкретные люди, группы, социальные слои. Поэтому в жизни отвлеченный вопрос «познаваем ли мир?» на практике оттесняется вопросами типа: «А что могу знать лично я?» «Какие критерии проверки достоверности информации в моем или нашем распоряжении?» «Какие источники и в каких отношениях могут быть более надежными?»
Причем эти и подобные вопросы остро встают в условиях новой информационной интернет-реальности и появлении своеобразных, технически подкрепленных «информационных пузырей», когда человек, попавший в соответствующие информационные сети направленно получает информацию определенного рода и все более в этих сетях запутывается, что, в свою очередь снижает возможности критического восприятия и рассмотрения проблемы, ситуации «с разных сторон доски». Не случайно, казалось бы, личная оценка современной ситуации в огромной мере определяется тем, откуда черпается «информация» – с телеэкрана или интернета.
Правда, здесь параллельно может вступать в действие и «правило перекормленности», наглядно продемонстрировавшее себя в СССР семидесятых, когда гиперпропаганда начинала играть роль, противоположную задуманной. И в самом деле, если кто-то будет постоянно Вам талдычить о пользе манной каши, да еще силком пихать ее в рот, вам на эту самую кашу, возможно, и смотреть не захочется. Вспоминаю одного своего знакомого, читающего, мыслящего мужчину, крепко стоящего на ногах, которому близкий ему медик (медик, погруженный в проблему) настоятельно советовал вакцинироваться. И что же? Этот человек стал медлить с процедурой именно потому, что сама настырность рекламы стала его настораживать и даже отталкивать. Это, конечно, частный случай. Но проблема-то не частная. Прибавьте ко всему этому «вассерманизацию» борьбы за всеобщность соответствующей медицинской процедуры, сдобренную разухабистыми призывами Леонтьева бить баранов и козлов (для непонятливых – своих же соотечественников) по голове и колоть, то поневоле вспоминаешь: «Господи! Избавь меня от таких друзей (здесь: защитников). А с врагами я справлюсь сам».
Все сказанное дополняется уже серией – не возражений, как таковых против чего-то, а серией вопросов.
Первый и ветвящийся вопрос – вопрос о подмене понятий. Динамики подле нашего университета неустанно трындят о том, что с помощью вакцин победили такие-то и такие-то болезни, а в ходу такой довод: в советское время ничьего согласия не спрашивали, а просто прививали. Но тут двойная подмена. Подмена общими рассуждениями конкретных проблем. Говорить о том, что вакцины могут быть полезны, то же самое, что убеждать в полезности питься или еды. Не об этом же спор. Спорят о том, насколько полезны именно данные вакцины и какие у них могут быть побочные эффекты. Ведь вакцины – разновидность медицинских препаратов, а прочитайте приложение к множеству лекарств – и там всегда будут указаны те или иные противопоказания. Сам я в этот вопрос не углубляюсь, потому что рассмотрение его – дело компетентных и честных врачей. (Кстати, и здесь есть подводные камни: при постоянных разговорах о коррупции и ее близнецах, падает доверие и к чиновникам, и даже к так называемым профессионалам, в том числе, порой, и узкого профиля.
Другая сторона подмены понятий – в игнорировании смены ситуаций. В советское время за вакцинацию отвечало хорошее ли плохое ли, или черное в белую полосочку, но Свое государство, а сегодня правила игры диктует ВОЗ, которое в такой же степени ни за что не отвечает… И тут упомянута только малая часть вариаций лишь одного вопроса.
Второй вопрос – вопрос о качестве препаратов, независимо от их наименований. Теоретически, конечно, интересно сопоставлять различные вакцины. Но на практике названия-ярлычки не всегда могут быть надежным компасом. Достаточно вспомнить, что на опыте самых близких удалось убедиться: лекарство, привезенное из Челябинска (России) оказалось эффективнее того, одноименного, что можно было купить в наших аптеках. А сколько продуктов питания с одноименным названием и совершенно разного качества! Тут поневоле засомневаешься в том, что сотни и сотни миллионов вакцин будут одинаково действенны (либо равно пагубны), если к тому же добавить правила их хранения. У нас, в Казахстане, на самом высоком уровне было упомянуто о нескольких десятках случаев неправильного хранения вакцин.
И еще один вопрос: о добросовестности поставщиков. У нас нет поводов не верить, что Китай –великая держава с древними медицинскими традициями. Так что в принципе для себя они могут многое. Но, если на протяжении постперестроечных лет, привезенное челноками и прочее китайское стало тождественно халтурному, то почему же определенный медицинский препарат должен быть исключением из потока халтуры.
Масла в полемический огонь подливает и подвижность требований: то старше или младше такого-то возраста нельзя прививаться, то (спустя самое недолгое время) не только можно, но и обязательно. Но ладно бы только это, так ведь дело доходит до решительного вакцинирования беременных (уж не ошибаюсь ли я?). Конечно, решение таких вопросов – дело медиков, но мне и моим современникам невольно вспоминается история с талидомидом. Кто может предвосхитить такие последствия требуемой процедуры, которые могли бы (или не могли бы?) сказаться через годы?..
Вопросов множество. Вопросов, побуждающих задуматься, и, в конечном счете, они все уходят своими корнями за пределы и чистой гносеологии, и собственно медицины, а проблемы биоэтики начинают переливаться такими красками, которые нуждаются во все новом и новом осмыслении.
Повторюсь: критически осмысливать – не значит отметать с ходу. Но на то и школа философской мысли, чтобы, памятуя Декарта, начинать не со слепого доверия к тому или иному крикуну или даже авторитету, а с разумного, вопрошающего сомнения.
Но главное даже не в этом, а в неприятии насилия и множества тех или иных ограничений элементарной свободы, которые одними только заботами о здоровье миллионов объяснить никак нельзя.
ВАССЕРМИНИЗАЦИЯ МЕДИЦИНЫ.
Здесь хотелось бы совместно с возможным читателем поразмышлять о методах современной публичной полемики, независимо от того, на какой стороне баррикад находятся поливающие противника пулеметными очередями слов. Впрочем, слово «независимо» здесь довольно условно. Так критики принудительных медицинских процедур и цветастых кодов, даже будучи лишь публичными фигурами, просто артистами (по крайней мере те, кого я слышал) не выглядят оголтелыми.
Вспомним, к примеру, Юрия Лозу. Как певец, музыкант и композитор, он меня не убедит – Лоза не медик. Но я уважаю его мужество, его готовность плыть против течения и спокойный тон человека, публично излагающего собственные убеждения.
Удивил меня и Кинчев, представ на мониторе в неожиданной ипостаси. Я не поклонник его рок-группы (и не противник). Подкрашенные глаза, где-то подрезанные джинсы, гриб либо рыба в его руке мне абсолютно не интересны. А в передаче Урганта все это еще и бессмысленно акцентируется, как ха-ха ни о чем. Может кому-то и любопытно – и слава Богу, но все это не для меня.
И вдруг он выступает со своеобразным манифестом протеста против современных форм насилия. Содержание «манифеста» не уникально. Но чувствуется энергетика, эмоциональная сила при негромком, не рычащем голосе. Уже сама подача высказываемого настраивает меня на мысль, что оказывается Кинчев способен быть настоящим артистом. Ведь что такое подлинный артистизм? – Это артистизм без театральности, без наигранности, когда смотришь и слушаешь – и забываешь, что перед тобой артист. Тут зачастую мы соприкасаемся с тем же, что можно увидеть в октагоне, на (если хотите то «в») ринге или на состязаниях фехтовальщиков, когда прием либо удар настолько стремителен, что может быть и не виден. Зрим только его результат. Как, скажем в одном из разрекламированных поединков в октагоне, когда против двухметрового и 150-килограммового африканца-борца вышел профессионал, нехилый, но гораздо более скромных размеров. Никто ничего особенно толком и не увидел. Да и сам гигант не успел ничего осознать, как оказался в глубоком нокауте. Вот это и есть профессионализм. Профессионализм, который не нуждается во внешних эффектах, равно, как гроссмейстеру, демонстрируя свое мастерство ни к чему лихо стучать фигурами по доске.
А что нам явили Вассерман и М. Леонтьев? – Подлог, они стали играть в актеров. Не будучи таковыми. Уже в своем «Прямым текстом» громогласный «знаток» напоминал о Крылове: «Беда коль сапоги начнет тачать пирожник». Ну не твое это дело тужиться изо всех сил и изображать из себя библейского пророка. Ведь как бы муж овцы громко не блеял, его блеянье не станет львиным рыком.
А уж когда он стал апеллировать к законам военного времени и тому подобному, вещая о проблемах медицины, то боюсь, принес этой самой медицине куда больше вреда, чем пользы.
Михаил же Леонтьев просто антиклассика жанра. В «Однако» он со своей недобритостью и уверенностью в голосе еще смотрелся, как некий словесный мачо. Но, когда заговорил о баранах и козлах, которых надо бы еще бить по голове – ради их же здоровья, то напомнил мне детство. Тогда, случалось, некий шпингалет мог подойти и спокойно ударить, не ожидая ответа. И кто же такому ответит, если за его спиной совсем неподалеку гурьбой куда более взрослые парни? – Так и наш крутой Миша. Прямо микро-жириновский. И как же ему не быть по пацански крутым, если за его отнюдь не валуевской спиной такая мощная, хоть и совсем не медицинская организация?
Поистине это мужество, хотя и плоховатого артиста, но шумливого вояки, надеющегося в любой момент спрятаться за щитами рослых легионеров.
С другой стороны, все эти грозные вассерманы и леонтьевы не просто самодеятельные артисты. Это же еще и своеобразные пробные шары: прокатит или не прокатит? И если пока еще не прокатит, так ведь можно и покаяться, и назвать сказанное своей личной, сугубо личной точкой зрения. Хотя личности-то за этим псевдо-личным как раз и не просматривается. И все же остается вопрос: а неужели ни капельки не стыдно в таком, по сути клоуновском обличьи являть себя публике? Ну, не Бэтмены вы, не Шварценеггеры, так будьте хотя бы самими собой. Вспомните не только Крылова, но и Маршака:
Мой мальчик стихи я тебе подарю.
Рассчитывай силы свои.
И если казать ты не можешь: «Хрю-хрю».
Визжи не стесняясь: «И-и».
ОСТАПА ПОНЕСЛО ИЛИ ИСТОРИКО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ КИТЧ
Я с большой симпатией относился к Н. Платошкину. Образование, остроумный интеллект, опыт практической работы, напористость плюс стать, мужской голос – вождь, ни дать, ни взять…
Но… отгремели предвыборные дебаты, а гром канонады не стихает. И вот тут-то все чаще начинает казаться, что выстрелы-то холостые, а многое просто изумляет.
Начнем с малого, сгорстки перлов, звучащих, как аксиомы или фрагментики таблицы умножения. Если я где-то ослышался, и что-то не так понял, пожалуйста, поправьте меня. Скажем, спрашивают уважаемого доктора, что он думает о социализме и коммунизме. В ответ звучит уверенная и в еще сравнительно недавнем прошлом ходовая формула: «Коммунизм – это общество, где от каждого по способностям и каждому по потребностям». Понимаю, что в советском обществе, как бы кто не иронизировал, но формула звучала, звучала, хотя бы, как цель, указывающая на движение к горизонту. Но сегодня, когда мир совсем иной? Приводить эти или подобные формулы-то же, что рассуждать о достоинствах скатерти-самобранки или райской жизни. С той лишь разницей, что идея рая на протяжении столетий была сопряжена не просто со словесными шедеврами, но и со сложнейшими психо-физиологическими состояниями – видениями…
Однако – это только преамбула. Заходит разговор о русской истории и среди прочего о таком частном вопросе: почему на знаменитом дореволюционном памятнике среди русских властителей не нашлось местечка для Ивана Грозного?
И что же мы слышим? – То, что Иван (не ослышался ли?) – чуть не основатель Русского государства. Как-никак, а его первого стали величать царем. Но, как бы кого не величали, а непосредственно у истоков русского централизованного государства был не Грозный, а «государь всея Руси» Иван Третий.
Да и лихой ответ о том, что невзлюбили Ивана дореволюционные правители оттого, что бояр бил – для лубка, но не для научной дискуссии. Мне, в свое время, довелось в меру сил окунаться в эпоху Грозного и научные дискуссии об опричнине. Все там было не так-то просто. И главное то, что уважаемый П. , как и все мы – не Доктор-Всезнайка, и диссертацию-то писал разве о русском феодализме?
Но, Бог с ним. С Грозным, дальше-то еще круче: что ни царь – то дурак и болван. Я, конечно, если рассуждать абстрактно, не за раздачу территорий, да и просто сами разговоры об Аляске, Гавайях и папуасах для специалистов, глубже знакомых с о всем этим, чем такие, как я. И все же, как-то коробит: нельзя же разговор об истории – своей ли, какой-то иной, превращать в родео, скачку по именам и датам и походя, направо и налево раздавать кликухи-оплеухи.
Современность же ошеломляет еще больше. Для меня лично прямо, что дичь, что неосторожный голубок для кошки, хлесткие рассуждения о ВОЗ, Гейтце, Гундарове… Это же просто лакомый кусок, замечательный учебный пример антидиалектики.
Здесь я не о том, должна ли кому-то нравиться либо не нравиться ВОЗ. Но вслушайтесь. Популярный оратор утверждает, что ВОЗ была создана при участии СССР, а значит критика ВОЗ практически равносильна оплевыванию СССР. Уж не ослышался ли я?
Мало ли что и когда появлялось при чьем-то участии. Жизнь текуча, и ВОЗ нынешняя – это уже нечто иное. Также, как и ООН, создававшаяся при участии СССР в разное время играла разную роль. Да и союзники сплошь и рядом становятся врагами. Вспомните, хотя бы, Черчилля Ялты и сравните с Черчиллем, произносящим речь в 46-м. Дипломат-то знает это куда лучше меня.
А уж о Гундарове можно судить, лишь используя конкретные контраргументы. Скажем, когда тот говорит о кажущихся фантастическими планах «депортации» в случаях экстремальных. Ну, как это вы себе представите движение колонн, проходящих по 30-40 км в день? Насколько это физически возможно для самых разнообразных людей? Не говоря об обеспечении питанием, туалетами, мед. помощью?
Тут главным аргументом против того, что приводит Гундаров (да и не один он) может быть только четкое опровержение даже тени таких планов. Сказали, что это, как и шумы о химтрейлерах, пяти джи и прочем – фэйки, обосновали свое утверждение ссылками на специалистов – и все прочие словесные извержения тогда будут ни к чему…
Главная же слабость любого интернет оратора и оракула, колдобина, на которой можно оступиться, – это втягивание в ответы «на все вопросы». Сравните Платошкина с не менее напористым и упертым Спициным. Спицын жесток, как человек с закваской директора школы. Но он может позволить себе перед экраном сказать: я о том-то, например, о депортациях, думаю, что у них были свои причины, но это не моя тема. И это нормально для историка. Нельзя же быть во всем специалистом. С другой стороны, говоря о потерях СССР в годы Второй мировой, тот же Спицын приводит разные данные и, в частности, ссылается на конкретного специалиста, который тщательно и в архивах изучал эту тему. И это тоже нормально. Ведь историк – не тот, кто лихо и эффектно размахивает шашкой сочных слов, а тот, кто выстраивает свою аргументацию на отсылках к источникам, которые могут включать не только собственно документы, артефакты, но и иных авторов.
Честно же говоря, становится грустно, когда даже в намеках на дебаты, спецы устремляются в «чужие волости», а то и робко молчат, а грохот словоизвержений, отвлекает от сути и отучает от логики.
ВПЕРЕД, К СОЦИАЛЬНОЙ РОБИНЗОНАДЕ!
Интернет снова вспомнил об очередных перетасовках. Теперь уже в сфере ЖКХ. Если я верно понял, полагается, и как всегда к сроку, очередная реформа: заменить ПКСК некими иными «организмами» или отношениями, когда уже каждый отдельный большой дом будет сам себе хозяин. Словесная мотивировка преобразований хорошо известна: большая прозрачность в денежных расходах и большая самостоятельность жильцов.
Правда, остается старый вопрос: а где Вы найдете столько компетентных добровольцев, чтобы взвалить на себя бремя Хозяина? Да еще с учетом того, что в больших домах мы наблюдаем постоянную ротацию или, проще говоря, смену тех или иных жильцов. У меня же целый пучок дополнительных вопросов. Первый: кому это выгодно, и второй, а насколько это общеобязательно, и почему нельзя сохранить разнообразие? – Скажем, если у кого в своем отдельном доме все удачно – пусть так и будет, а если жизнеспособны конкретные ПКСК, то к чему очередная «суета вокруг дивана»? Мало того, часто ли, когда корабль во время шторма дает течь, берутся за ремонт и перекрашивание кают? Не усилит ли это социальную напряженность в период, когда не только в Казахстане, но и во всем мире ситуация очень непростая?
По большому же счету, если выйти за пределы проблем жилищно-коммунальных вырисовывается любопытнейшая картина. Что же мы, если вглядимся на этой загадочной картинке?
Во-первых множество шагов в сторону даже не феодализма или средневековья, о которых сегодня так часто говорят, а Раздробления Ответственности, социальной робинзонады, когда, подобно герою Дефо, наш современник все чаще должен решать одновременно множество не связанных с его основной работой задач. Прямее же говоря: обеспечивать самовыживание.
Сравните с тем, во что мы погружаемся в сфере образования. Дистанционка и усложнения программ толкают родителей к тому, чтобы все чаще выполнять домашние задания с детьми. И это не только в Казахстане. В вузах же уже десятилетия огромную часть работы по подготовке методического материала, работы дублирующей аналогичную деятельность самых разных высших учебных заведений, выполняют преподаватели и т.д., и т.п.
Присовокупьте ко всему этому локдауны, разноцветные зоны – и мы увидим просто другие формы разобщения, разъединения людей, разрывов привычных связей. И здесь уже уместно говорить не о человеческом стаде – стада пасутся вольно, а на загоне всех в те или иные стойла и стойлица, которые могут кому-то показаться и уютными, но при этом стойлами и останутся.
Во-вторых же, налицо крен в сторону депрофессионализации. Обычный жилец дома, пусть и выбранный другими жильцами должен выполнять обязанности тех, кто в этом поднаторел. Родитель, чтобы его дитя не отстало, вынужден подменять учителя, специально готовившегося для того, чтобы обучать других…
А в третьих? – Нам демонстрируют фокусы, не бросающиеся сразу в глаза: переводят наши взгляды с Целого на Часть, и завораживают нас. Как посетителей цирка-шапито. Возьмем тот же жилищный вопрос. Казалось бы, прозрачность, личное участие и прочая – как это здорово! Но, рассужу, как обыватель: деньги, затрачиваемые мной на ПКСК ничтожны в сравнении с общими совокупными расходами на коммунальные услуги. А если присовокупить к этому постоянные скачки цен – то поле станет и вовсе не обозримым. Не могут же в каждом доме или даже группе домов следить за потоками денег, идущих в теплосети, горводоканал и т.д. Так рационально ли тем, кто занят собственными делами тратить силы на относительно частное? Не проглядим ли мы при этом нечто более значимое?
И не наблюдаем ли мы нечто похожее и в медицине? Целенаправленно сосредотачивая внимание СМИ, на одной болезни, мы волей-неволей уходим от вопросов о состоянии медицины в целом и о других болезнях. Опять-таки, фокусы, за которыми кроются те или иные интересы.
И, наконец, все это врастает в начавшее у нас старательно культивироваться в позднесоветское время (а в мире в целом еще раньше) вульгарно-магическое мышление, сливающееся в последние годы с мышлением казарменным и превращающееся в мышление казарменно-магическое. То есть такое мышление, когда не так произнесенное заклинание, не те манипуляции с оберегами, привычка креститься не тремя, а двумя пальцами – преподносится, как чудовищная ересь. Почему? – Да потому, что магические слова и операции признаются всемогущими и волшебным образом решающими мучащие нас проблемы. Только не перепутайте, и восклицайте «Крабля-крабля-кребс», а не «краб и вобла»! И этот феномен глобальный. Желающие сами могут вникнуть в историю с уникальным теннисистом Джоковичем, которая из истории медицинской переросла, как и многое, многое иное, в историю о борьбе с ересью и нелояльностью по отношении к тем, кто, переступая и законы, и границы государств, стремится диктовать нам с Вами свои правила игры.
НЕЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ЖЕСТОКОСТЬ И ЛЮБОВЬ У ХЕМИНГУЭЯ
«ПО КОМ ЗВОНИТ КОЛОКОЛ»
На эти заметки меня натолкнул… Интернет, а непосредственно – одна из встреч («стримов» или в этом роде) с довольно популярной в этом интернеткругу личностью. Зацепило меня упоминание о хемингуэевском описании дикой расправы, вроде бы, республиканцев над отнесенными к фашистам жителями своего городка. Зацепила изначально не суть, а характерная для интернета приблизительность в подаче излагаемого материала. Здесь даже от реальных историков, мы можем услышать нечто наподобие: «Насколько я помню». Такое естественно для живого разговора, но когда ищешь точности, и тем более, когда упоминаются имена мирового масштаба, хочется проверить: а что же за этим?
Так я, словно в прорубь с леденящей, но бодрящей водой погрузился в «По ком звонит колокол». Естественно, как и многие из моего поколения, я был и прежде знакомом с Хемингуэем, но навязчивая известность меня довольно долго удерживала и от «Старика и моря» с его мускулистым словом, и от «Колокола». А тут – словно проснулся инстинкт миниследователя, пытающегося уяснить: как же оно было на самом деле?..
Окунулся и почувствовал, что за всю свою жизнь я, наверное, не встретил таких описаний любви, в которых телесное и духовное было бы так органически слито. Мало того в моем представлении и «Старик и море», и «По ком звонит колокол» – это невероятной мощи глубинно-философский, единый по своей сути гимн жизни. И смысл всей этой жизни (в отличие от ницшевской «воли к власти», – не в доминировании, не в расширении сфер своего обладания, а в действии, «борьбе», как форме существования, так выпукло проступающей уже у Джека Лондона… В том же «Старике» перед нами разворачивается, спокойное, безо всякой напыщенности описание поединка Старика с морем. Поединке, который завершается практически ничем – на берегу оказывается лишь остов обглоданной аулами громадной рыбины.
Нечто подобное и в «Колоколе»: главный герой, сражающийся за Республику американский волонтер в Испании Роберт Джордан, выполняет почти невыполнимый приказ: взрывает мост – осуществляет то, что видится столь необходимым для удачи наступления республиканцев, хотя, судя по тексту, как раз этой удачи ожидать очень трудно – противник предвосхитил действия республиканских сил. Но какая потрясающе насыщенная жизнь заполняет несколько дней ожидания, подготовки и осуществления взрыва! Мало того, жизнь остается жизнью и тогда, когда Роберт с ногой, искалеченной при попытке его отряда уйти от врага, с ногой, отрезающей начисто возможность спастись, лежит один с автоматом в ожидании врага. И даже в эти, судя по всему последние минуты, он не пафосно готовится к героической смерти, а живет, пьет свою жизнь до самого-самого донышка.
Апофеозом же всей его короткой жизни становится любовь. Любовь к испанке Марии. Размышления же Роберто о любви (еще в те часы, когда собственная гибель виделась возможной, но не неминуемой) интереснейшим образом сплетаются с размышлениями о фанатизме. Вслушаемся в них:
«Я стою за республику, как форму правления, но Республика должна будет выгнать вон эту шайку конокрадов, которая завела ее в тупик перед началом мятежа. Можно ли найти еще народ, вожди которого были бы его истинными врагами?
Враги народа. Выражение, без которого можно обойтись. Да, это ходячее выражение не стоит употреблять. Вот что сделала с ним ночь с Марией. Он уже успел стать политическим фанатиком и ханжой, похожим на какого-нибудь твердолобого баптиста, словечки вроде «враги народа» сами собой приходят ему в голову. Революционно-патриотические штампы. Его разум приучился некритически воспринимать и употреблять их. Конечно, в них заключается правда. Но слишком уж легко они слетают с языка. Но после того, что было ночью и сегодня днем, все это предстало перед ним более ясно и отчетливо. Странная вещь фанатизм. Чтоб быть фанатиком, нужно быть абсолютно, непререкаемо уверенным, что ты прав, а ничто так не укрепляет уверенность, как воздержание. Воздержание лучшее средство против ереси…
Мария была тяжелым испытанием для его фанатизма. Решимости его она не поколебала, но ему теперь не хотелось уже умирать. Он охотно бы отказался от геройской или мученической кончины. Он не хотел повторять Фермопилы…» (Хемингуэй. Прощай, оружие! По ком звонит колокол. Старик и море. – Алма-Ата: Казахстан, 1986, с. 352).
Богатейший по смыслам фрагмент! Но здесь сосредоточимся лишь на фанатизме и воздержании. Их соотношение – проблема не одной монографии. Разве случайно, что охоту на ведьм разворачивали те католики, которые формально не имели права жениться? Правда, к этой охоте подключились и протестанты. Но есть, о чем поразмыслить. Да об этом и размышляли. Я же здесь только добавлю, что и ригоризм революционеров и т.д., здесь подмечен точно. И одних ли революционеров? Вспоминается упоминание одного из нацистских бонз, внешне совершенно бесцветного, который еще молодым писал, как это здорово: быть рядом с девушкой и удержать себя от интима. Тут же можно вспомнить и Павла Корчагина, оказавшегося на одной вагонной полке с волнующей его девушкой, но удержавшегося от поцелуя…
Но – стоп! Именно тут мы можем провалиться в топь внешних аналогий. Аналогии – поверхностны, а топь – засасывающе глубока. Что здесь самое явное, а по сути замаскированно опасное? – Это мелкое по своей сути философствование о всеобщности Зла. Мол, белые, красные, фашисты, коммунисты, Гитлер, Сталин – все одно и тоже.
Случайно ли, что при таком смешении в одном из центрально-российских районов некие «шутники» поставили дорожный указатель в духе того, что было в годы нацистской оккупации? – Что уж сетовать на указатели дорожные, если уже десятилетия запутываются, словно ходы и выходы лабиринта Минотавра, указатели нравственно-духовные?
И вот тут-то самое время обратиться к самому Хемингуэю. Он и в самом деле дает жуткую и развернутую картину расправы с фашистами и отнесенным к ним, не говоря уже о расстреле пленных жандармов и добивании раненых. Расправы эти бесчеловечны.
Но, если будем внимательны, то увидим, что у Хемингуэя четко очерчиваются три разных по своей сути вида бесчеловечной жесткости. И они отнюдь не нечто единое.
Первый вид чудовищной жесткости – это организованная расправа, хотя и дикая по исполнению, расправа толпы с теми, кто отнесен к врагам.
Второй – это зверства фалангистов, расстреливающих тех, кто заподозрен в симпатиях к республике и изощренно издевающихся над их женами и дочерьми: будущую возлюбленную Роберта сначала обривают наголо, а потом насилуют, заткнув подолом ее рот.
Третий, двоящийся вид нечеловеческой, скорее даже надчеловеческой жестокости – это жестокость знаменитейшего республиканского комиссара, по вине которого люди гибнут и из-за его приказов расстреливать своих же, и просто из-за совершенно безграмотного вмешательства в военные действия.
Попытаемся вместе поразмышлять над этим. Ведь то, чего коснулся Хемингуэй – не только Испания, не только вчерашний, но и сегодняшний день с локдунами, кровью Африки, Украины и Алма-Аты, но и то будущее, в которое нас безжалостно втягивают.
Мы не будем в деталях повторять здесь описание первого вида нечеловеческих жесткостей организованной, но дикой по своей сути массы (Указ. издание, с.300-321) Вспомним только слова свидетельницы этих событий, одной из центральных героинь «Колокола» после убийства пленных жандармов: организатор расправы «Пабло сделал так, что их (двадцать человек) забили насмерть цепами и сбросили в реку» (там же, с.302). Подчеркну: это был самосуд, организованный звероподобным в своей жестокости Пабло, «умным, но очень жестоким» (с.303), которого позже не очень-то любили в партизанском отряде, которому не доверяли и которого самого партизаны не раз хотели убить.
Ох уж этот «праведный гнев народа», превращающийся в «бунт, бессмысленный и беспощадный», выплескивающийся за национальные границы. Вспомним уже Бунина, всею душою возненавидевшего революцию 17-го года и большевиков: «… Россия, поджигаемая планетарным злодеем, возводящим разнузданную власть черни и все самые низкие ее свойства истинно в религию, Россия уже сошла с ума – сам министр-президент на московском совещании августа 17-го года, заявил, что уже зарегистрировано – только зарегистрировано десять тысяч зверских и бессмысленных народных самосудов». (Миссия русской эмиграции. – В кн.: Окаянные дни. – М.: Советский писатель, 1990, с. 352). Обратите внимание – большевики тогда у власти еще не были, да и после их прихода не все вершилось «по теории». Вспомните, опять-таки хотя бы только «Оптимистическую трагедию» Вс. Вишневского и «Железный поток» Серафимовича.
У самого же Джордана, и, можно полагать Хемингуэя, рассказанное Пилар ассоциируется с тем, что еще маленьким мальчиком Роберт Дж. подглядел из занавески – с расправой над негром, когда «народу набралось – полная улица…», и негра этого «повесили на фонарном столбе, а потом подожгли (с.313). И не витал над толпою дух «планетарного злодея», а вот самосуд был.
И, если уже отойти от Хемингуэя, все эти самосуды не просто проявления нечеловеческой жестокости, но и горьчайшие свидетельства пустоты и лицемерия сладкословных рассуждений о негуманности официально признанной смертной казни и возможности ошибок при исполнении приговора. Там, где события выплескиваются за хилые барьеры закона, все эти «бла-бла» не только реально не защищают людей, но и способны подхлестывать бесчинства и самосуды.
Но вернемся к Хемингуэю. Его главный герой, лежа с прижавшейся к нему любимой и вспоминая ее рассказ (рассказ о том, что творили фашисты), «думал обо всем, что она рассказала, и ненависть душила его, и он был доволен, что утром придется убивать… как забыть об этом? Я знаю, что и мы делали страшные вещи. Но это было потому, что мы были темные, необразованные. А они делают сознательно и нарочно. Это были люди, которые вобрали в себя все лучшее, что может дать образование. Цвет испанского рыцарства…» (502).
И, заметим, в «Колоколе» дикие и необразованные сторонники Республики не мстят женщинам. Более того, беспощадно жестокий Пабло в одном из пьяных разговоров выворачивает душу, которая оказывается есть и у этого беспощадного человека: «…Я пьян от вина, и у меня было бы хорошо на душе, если б не люди, которых я убил. Мне горько о них думать. – Он мрачно покачал головой.
– Если б я мог вернуть им жизнь. Я бы вернул… (с.388).
И, наконец, третий вид нечеловеческой, а, может быть, точнее говоря, надчеловеческой жесткости. Это уже упомянутая идейная жестокость того, для кого люди как таковые не более значимы, чем шахматные фигурки на доске. Это – «товарищ Марти», француз, знаменитый своим революционным прошлым, главный комиссар Интернациональных бригад. Человек, которого республиканцы называют «сумасшедшим» «Он сумасшедший (говорит капрал). У него мания расстреливать людей… Этот старик столько народу убил, больше, чем бубонная чума… Но он не как мы. Он убивает не фашистов. Он убивает, что подиковиннее. Троцкистов. Уклонистов. Всякую редкую дичь.
Когда мы были в Эскуриале, так я даже не знаю, скольких там поубивали по его распоряжению, – сказал капрал. – Расстреливать приходилось нам. Интербригадовцы своих расстреливать не хотят. Особенно французы. Чтобы избежать неприятностей, посылают нас. Мы расстреливали французов. Расстреливали бельгийцев. Расстреливали всяких других. Каких только национальностей там не было!.. И все за политические дела» (с.559 – 560). Но «он только для своих опасен». Там же).
Сам же Марти следует своей логике, которая даже не логика жестокости как таковой, жестокости самой по себе: «Дерево будет здоровым и будет расти, только когда у него начисто обрубят гнилые ветки. И гниль должна стать очевидной для всех, потому что ее надо уничтожить» (с.561).
Этот образ, прежде всего нам напоминает о «культе» и репрессиях. Конкретный анализ всего этого – дело не политических крикунов, а серьезных ученых. Но сегодня больше такого образа глубже и проблема представляется куда более широкой. Идейные убийцы – это же далеко не только революционные или антиреволюционные фанатики. Это и нацистские поборники идеи сверхчеловеков, и нацистские же врачи с их опытами над людьми, и те, кто уже не из нацистской Германии посылал самолеты крушить не фронты, а города с мирным населением, кто помимо прочего вел экологическую войны во Вьетнаме. И только ли? Разве сегодня мы, перечитывающие Хемингуэя не можем рассматриваться уже новоявленными поборниками «чистоты», как гнилые ветки, которые надо уничтожить, чтобы сохранить жизненные силы? Да только вот какого дерева?
Не случайно рассуждения Марти ассоциируются с текстом… Нового Завета: «Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет, а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают (Иоанн, 1:6).
Мог ли представить Сказавший эти слова, что спустя столетия, осененные ими, как знаменем, будут борцы с ересями и ведовством рассыпать по землям христианским свои костры? И могли ли представить таких вот Марти создатели коммунистического манифеста? И, как видим, слишком уж часто дело не просто в том, какие знамена, какие реют над тем или иным воинством, а какими гранями могут оборачиваться и, подчас, неожиданно те или иные лозунги, девизы и идеи, каким чудовищным оружием они могут оказаться в руках людей, утрачивающих живую человечность.
К оглавлению...
