«За поворотом» (11-19 глава) Эльвира Сапфирова

Неделю деревня хохотала, придумывая все новые и новые подробности этой истории. Сельчане не просто здоровались с нами, а раскланивались. Приятно. А вот отношения с начальством менялись. Тучи сгущались.

Поскольку муж мой – специалист молодой, опыта работы завучем не имел, отправили его в областной центр на курсы, повышать квалификацию.

Что мне всегда нравилось в нашем народном образовании, так это бесплатные, обязательные курсы во время учебы. Все новости узнаешь: и в науках поднатореешь, и в собственной личности покопаешься на занятиях по психологии, и политически тебя подкуют по самое не могу на политзанятиях, и, самое главное, коллеги в группе досконально познакомят с районными новостями и обсудят, кто прав, а кто виноват. И все бесплатно, в течение трех недель.

– Жень, боюсь я здесь жить одна. Страшно ведь, – говорила я, собирая его дорожную сумку.

– Ну, чего здесь бояться? Запри дверь и сиди, – утешает он.

 А у меня заранее от страха уже холодеет спина. Поле, два одиноких дома и лес позади огорода.

– Ну, давай хоть на выходной приеду, а? – уже ныла я, представляя себе весь путь в цивилизацию. Сначала пешком пройти (редко когда ходили самосвалы или тракторы) семь километров по полю, миновать деревню Самодуровку, выйти на трассу, подождать под открытым небом автобус в течение часа, а когда он остановится, суметь в него втиснуться, потом полчаса трястись в грязной дребезжащей машине, держась обеими (если повезет) руками за поручни, чтобы не упасть, и, наконец, оказаться в другом мире, где жизнь кажется раем. И магазины – какие хочешь, и кафе, правда, одно единственное на вокзале, и целых три школы, все средние по тысячи учащихся в каждой, а количество людей на улице сразу поднимает настроение, и, безусловно, являлось признаком цивилизации. Этому миру надо соответствовать, поэтому грязные резиновые сапоги или валенки, смотря по сезону, паковались сразу же на обочине трассы в целлофановый пакет. Доставались сапожки, и совершалось чудесное превращение. Мелодично бежал бегунок замочка, мягкая кожа обтягивала икры ног, делая их изящными, красивыми; каблучок поднимал хозяйку над землей, и спинка распрямлялась, и подбородок взлетал, а глаза блестели и, казалось, что она стала выше, стройнее и, естественно, неотразима. А замерзшие ноги…Ну что за беда! Потом отогреются в душном, битком набитом автобусе.

Но все это ни с чем не сравнится с ледяным утром и моментом разжигания огня в печи. Этим священнодействием, как правила, занимался Женя. А вдруг у меня не получится? Буду от страха бегать по комнате, согреваться. Жуть! Муж неумолим.

– У тебя дел что ли нет? – Он строго на меня посмотрел и добавил, – ну, если хочешь, пригласи Нюрку, техничку или Машку.

– Тоже мне придумал! – возмутилась я. Чтобы вся школа через пять минут знала, что мне страшно!

– Нашла что скрывать! Да она и так знает, что ты трусиха, – засмеялся муж, как мне показалось, без сочувствия, я бы сказала, равнодушно. Он несказанно был рад вырваться в город, в цивилизацию, в свой любимый шахматный клуб. Меня в этом мире не было. Я просто не существовала там. Отметить – то я отметила, но мельком, неосознанно и только потом, через день, ощутила всю серьезность своего поступка, совершенного в июне. Я выходила замужза однокурсника, которого почти не знала. Думала, что шахматы – это просто увлечение, главное – это школа. Я мечтала, что он будет директором, сделает карьеру в народном образовании, и считала забавой его просиживания за шахматной доской до глубокой ночи. Однажды, еще в начале октября, мне так надоело молчаливое сожительство (я – за тетрадями, он – за доской), что собрала, убирая комнату, разбросанные шахматные журналы, выдранные из книг листочки с шахматными задачами, брошюрки с нарисованными клеточками и выбросила все. Не совсем выбросила. Побоялась. Сложила все это богатство в чулане и прикрыла мешком. Наивно думала избавиться таким образом от соперника. Мы были ровесниками, он меня не понял, устроил скандал и пожаловался своей маме, когда мы приехали на выходные в районный центр. Оказывается, свое будущее они связывали с шахматами, и его мечты стремились к бесконечным соревнованиям, поездкам по всему миру, и в итоге к получению звания гроссмейстера, а высшее образование нужно для общего развития. Победить синдром шахматиста мне не удалось, и я находилась некоторое время в замешательстве. А какова же тогда моя роль в этой богемной жизни? Быть Пенелопой, да еще в российской глубинке не хотелось. Я чувствовала, что попала куда-то не туда, что жить стало намного труднее и голоднее, но желание иметь дом, семью побеждало здравый рассудок. Я еще не знала, что значит ждать мужа в деревне.

На второй день одинокой жизни, уставшая и голодная, (не хотелось себе одной готовить) сидела, проверяла тетради.

Тишина. Полумрак. Горит одинокая настольная лампа, освещая пачки тетрадей и стопку книг. В печке тлеют березовые угольки, справа высится гора подушек на кровати. Надоело. Легла и тут же подскочила. Шаги! Под окнами. Четкие, ясно слышимые сквозь стены тяжелые шаги. Медведь? Кабан? Человек? Схватила со стола нож, прижала к груди и подошла к окну. Тишина. Может, послышалось? Нет, опять пошли к двери. С чердака попасть в сени – раз плюнуть, а дверь в комнату хоть и на крючке, но выбить ее не сложно. Опять идет к окну. Сердце колотится, рука с ножом от напряжения занемела. Ходит, но стука в дверь нет. Тишина. Стою, жду, что будет дальше. Выходить все равно нельзя, а увидеть что– либо невозможно, хоть и снег выпал. Минут через пять я успокоилась и, чтобы отвлечься, села опять за работу. Не успела проверить и пачки тетрадей, как под окнами опять зашагали. Испуганно метнулась к двери. В сенях тихо. Дверь на месте. Я жива. Опять тишина. Что ж это я буду всю ночь вскакивать?! Я разозлилась и на шаги, и на шагавшего, а больше всего на свою трусость. Раз невозможно изменить ситуацию, надо поступать, как страус в минуту опасности. Я выключила свет, разделась, заткнула уши ватой и легла спать.

– Григорьевна, отворяй-то! Слышь! – разбудил меня голос соседки.

Я схватила пустую банку, приготовленную с вечера, и открыла дверь. Какое же это счастье – день! Свет! И жизнь кажется такой бесконечной!

Мы обменялись посудой, и Нюра как-то странно на меня просмотрела и ехидно спросила:

– А чавой-то Ванятка тут ночью шастал?

– Где? Кто шастал?– опешила я.

– Дык, Ванятка директорский гулял по двору. Я с дойки, а он туточки сидит. Я ему: «Что, не пускають?», а он мне, нет, говорит, охраняю. А то у нас ребята и пошутковать любят, вот и сижу.

Я так была поражена этой новостью, что потеряла дар речи. Молча, взяла молоко и закрыла дверь.

Значит, это Иван приходил? Охранял?

– Ну, ну, – услышала я сквозь закрытую дверь, – смотри, девка, он колдун. С бабами никогда не церемонился.

Может, и колдун, но под его шаги я спокойно засыпала все дни ожидания.

 

Местные учителя работают в школе всю жизнь. Каждый из них когда-то приехал сюда, обжился, породнился и остался здесь жить, как матрос на подводной лодке: уйти некуда. До ближайшей школы около тридцати километров. Коллектив – семь человек, но женский, отсюда все сложности. Два лидера: директриса и учитель биологии, Валентина Петровна. Эти две талантливые женщины наперебой старались перетянуть нас на свою сторону. Они старательно собирали друг на друга компромат. Я не вникала в суть этого противостояния: слишком много было работы, да и не интересно мне это было. Услышала очередной рассказ из жизни директрисы и забыла. Но тогда еще я не знала, что нашего подвешенного состояния обе деятельные натуры терпеть долго не будут. Гирей я почувствовала себя уже к Новому году, когда Валентина Петровна, устав намекать нам, новичкам, слишком углубившимся в творческий процесс, на махинации директрисы. Она выбрала момент, когда Надежда Ивановна была на совещании в районо и ей никто не мог помешать поставить нас перед фактом: вот письмо в районо, где описаны все делишки директрисы, а вот ручка. Подпишите!

Очень неприятный момент: с одной стороны в письме была изложена чистая правда, с другой – подавалась она как-то из-под полы и левой рукой, нечистой. Ну, сдавала нам Надежда Ивановна свой дом, ну, получала за это деньги от колхоза. Вроде, все законно, но жилье непригодно для проживания. Тоже верно. Молодые специалисты живут в ужасных условиях. Тоже правда, но ведь они же не жалуются (а надо бы!). Но вот у самой Валентины Петровны свободный, хороший жилой дом, а директриса даже не предложила нам его посмотреть. Но самое главное – рабское использование техничек в собственном хозяйстве. Всю осень они убирают урожай и со школьного участка, и с директорского. И дрова ей рубят на зиму, и нянчатся с двухлетней дочерью. А школа между тем не убирается, стекла грязные, и печка не белена.

Все правильно, но…

Валентина Петровна возмущенно передернула плечами:

– Как вы не понимаете! С этим местничеством надо бороться! Об этом нельзя молчать! Этого не должно быть в школе.

Она запнулась, перевела дух, посмотрела на меня с укором.

– Я надеялась на Вас, на Ваше чувство справедливости. Разве я здесь неправду пишу?

Мы смущенно переглядываемся. Под таким яростным напором трудно соображать самостоятельно, тем более, что она, в общем-то, права. За время полевых работ мы подружились с Валентиной Петровной. Она, как нам казалось, бескорыстно делилась с нами опытом организовывать работу учеников в поле, опекала в первые рабочие дни.

Чувство неловкости во мне росло, а чувство уверенности таяло. Валентина Петровна работала здесь уже более двадцати лет. Коммунист, безотказная, трудолюбивая женщина, она никак не могла сесть в директорское кресло, потому что говорила там, где надо было бы промолчать, и молчала там, где нужно было спеть дифирамбы. Не из принципа, нет, просто не чувствовала ситуации. А сейчас она наступала:

– Вы знаете, кто до вас вел физкультуру? – обратилась она к мужу.

– Да, Надежда Ивановна говорила, – недоуменно протянул он. – А какое это имеет отношение к письму?

Коллега будто ждала этого вопроса, с грохотом придвинула учительский стул к первой парте и возбужденно произнесла, будто вынула в доказательство главный свой козырь:

– Физкультуру вел муж директрисы, Иван, механизатор. Защитничек! Алкоголик!

Она все время его покрывала, да и начальство колхозное было довольно. Вместе на рыбалку, на пикнички. Он за шофера. А потом на уроки пьяным приходил или вообще не являлся. Мы с Лидией Алексеевной, вашей предшественницей, стали возмущаться. Директриса молча все слушала, обещала принять меры, но ничего не менялось, да и не могло. Вы же видели, что у них там творится дома! Так вот, к концу учебного года она на педсовете объявляет, что школу пора омолаживать, и говорит Лидии Алексеевне, что ей пора на пенсию, годы подошли, мол, а ей приказано подать заявку на нового учителя русского языка и литературы. Та – в штыки, мол, не пойду, выпускной класс у меня. Вот выпущу и уйду. Не волнуйтесь, говорит Надежда Ивановна, молодые учителя не хуже Вас справятся. И выпроводила ее из школы.

– А почему же тогда Александр Васильевич работает? Он ведь старше своей жены и намного?

– Боится директриса. У него ведь математике учились все в Отраде, и стар, и мал, и колхозник, и начальник.

– А Вас тоже…наказала? – спросила я.

– Конечно. Выгнать пока не за что, у меня награды, ученики – олимпиадники, даже в Москву ездила с Витей Широковым. А вот с зарплатой…Дала лишь биологию и химию.А это меньше ставки. Трудно теперь жить, а у меня два сына учатся в Москве, все деньги туда идут, еще и не хватает. Да дело даже не в этом. Она сама себя обыграла, – вдохновенно подвела итог наша собеседница.

– Это как?

– А так. Думала одну девчонку – выпускницу пришлют, она ее быстренько к рукам приберет. Наставница! – Валентина Петровна презрительно хмыкнула. – А тут вас двое. А часов-то где взять? В районо ей приказали все-таки Ванятку уволить. Тянула до последнего. А сейчас, – она заговорщицки наклонилась, – у нее личная жизнь из-за этого пошла под откос.

Она кивнула многозначительно головой, чтобы мы не сомневались.

– За что боролась, на то и напоролась. Раньше он просто пил, как все, а теперь еще и бьет. Вон гоняет по всей деревне, – сочувственно добавила она.

Мы с мужем недоумевающие переглянусь. Увидев это, учитель биологии всплеснула по – бабьи руками и объяснила, непонятливым:

– Ну, не хочет Иван менять свой импортный с красными лампасами спортивный костюм на фуфайку и трактор. Теперь понимаете, что она вас все равно выживет или подставит так, что сами сбежите.

Опять посмотрела на нас вопросительно и требовательно, придвинув бумагу с ручкой.

– Подписывайте.

Мы сидели молча. Было о чем поразмышлять!

– Зря, зря вы не хотите подписывать письмо.

Недовольная, обиженная, она собирала бумаги, потом в раздумье нерешительно добавила:

– Я же правду пишу. Хочу, чтобы школе было лучше.

– Извините, Валентина Петровна, но пока это невозможно, – сказала я и встала. Мы друг друга не поняли, но этот случай заставил меня внимательно присматриваться не только к ученикам, но и к учителям, среди которых работала.

Разобраться в чужих отношениях всегда сложно, а мне, девчонке – станичнице, южанке, где совершенно другие нравы, тем более. Все мои мысли были об учениках, об уроках, а тут интриги и скучное перетягивание каната. Неинтересно. Моя позиция постороннего наблюдателя не могла долго продолжаться: я жила среди этих людей, наш приезд невольно изменил соотношение сил между учителями. Ситуация вышла за рамки школы и почти разрушила семейную жизнь директрисы. Теперь все ее умственные способности были направлены на то, чтобы нейтрализовать противника, то есть меня, а учебно-воспитательный процесс, – как старая, но прочная колымага, катится на автопилоте. У Валентины Петровны тоже свой интерес есть. Небескорыстно она печется о нуждах школы. Ее желание сесть в кресло директора школы, наконец, увидела и я. Это престижно, но это какая-то болотная работа, без детей. Неинтересно. Вскоре выйдет книга В.Сухомлинского «Сердце отдаю детям». Книга, которая помогла мне многое осознать, понять, определить свою роль в жизни детей и коллег.

 

Каникулы. Я ждала их так, как ни один из моих учеников. Намечались непросто каникулы, а удачные каникулы в Рязани, да еще и в гостинице на все девять дней.

Накануне отъезда, вечером, муж сел напротив стола, заваленного тетрадями, и как истинный дипломат начал издалека:

– Ты знаешь, что я еду на соревнования, и знаешь, как мне необходима только победа с выходом в финал России.

«Ну, все, – подумала я с тоской. – Прощай театры, вечеринки, здравствуй, гордое одиночество!»

– Так вот. Ты меня слышишь? Делай, что хочешь, ходи, куда хочешь, только не мешай, – повелительно закончил мастер спорта по шахматам.

Я делала вид, что проверяю работу. Поднять глаза – значит, выдать свою боль и злость. Шахматы все-таки выселили меня. Не дождавшись ответа, он шутливо предложил:

– Присоединяйся! Помнишь изречение Гете: «Шахматы – гимнастика ума человеческого». Вот и решай задачи, помогай судье.

Я даже вскочила со стула. Сидеть все каникулы, уткнувшись в черно – белые клеточки! Да это же издевательство! Это же страшнее не придумать наказания!Составлять комбинации, строить козни несчастному королю, чтобы взять его в плен! Скука. Невыносимо сидеть за доской шесть часов, обхватив собственную голову руками и выдавливая из нее идеи покорения противника.

– Не мешать! – разошлась я, окончательно, – Да пожалуйста! Что я не найду чем развлечься, что ли!? Гимнастика ума?! Великолепно! Две четверти только и делал, что ноги разминал на физкультуре, теперь можно и мозгами заняться. Да, кстати, это слова Ленина, к твоему сведению.

Краем глаза заметила в пылу, что он будто бы ждал этой фразы, и как только ее услышал, даже повеселел, довольный тем, что теперь сможет погасить мое недовольство и, как всегда, одержать верх:

– Угу, сам так думал. В шахматном клубе, помнишь, лозунг висел и подписано под этим выражением: «Ленин»?

Я кивнула, злость постепенно уходила.

– Так вот. Ты помнишь две стопки книг, которые притащила из библиотеки и поставила там, за дверью?

– Конечно. Библиотекарь одарила. Пришла в школу на переменке, отозвала меня и пригласила зайти отобрать списанные книги для уроков. Конечно, я не просто пошла, а побежала. Знаешь, какое богатство! Такие книги! В учебниках только ссылки на них читала, никогда в руках не держала. Два часа лазила по этой драгоценной горке и вот набрала, еле донесла.

– Да, да, принесла и не притронулась, – уколол он, заставив оправдываться.

– Да ведь конец четверти, ты что не видел, головы поднять от тетрадей некогда!

– Ну, не кипятись, это я так. Дело в том, что там я нашел книгу «Разговоры с Гете». Автор И. Эккерман был у Гете секретарем и записывал все высказывания великого немца. А было это в восемнадцатом веке! Ленин тогда еще и не родился, он просто повторил слова философа.

– Вот это да! Ты уверен?

– А вот, посмотри.

Он поднял из-под кровати увесистый фолиант, раскрыл его, отодвинув закладку, и прочитал запись. Мне опять было не по себе. Я чувствовала страшное давление. Опять я в роли ученицы. Как в беге на длинную дистанцию: читаю, учу, конспектирую, и чем больше узнаю, тем меньше знаю. Где-то я читала, что один философ сравнивает знания с шаром: чем больше познаешь, тем шире круг и дальше точки познания.

Не успела ничего сказать, как мне были вручены дневниковые записи Эккермана с философскими рассуждениями как развлечение на каникулы.

– В свободное время почитаем.

Пришлось впихивать еще одну тяжеленную книгу в сумку с вещами. Да…С кем поведешься…

Шахматисты – особенные люди, интроверты. Их спутать ни с кем невозможно. Может идти по улице и никого не видеть. Значит, решает очередную шахматную задачу, считает варианты. У них свой внутренний мир и свой круг общения. Можно объездить весь мир, останавливаясь на постой в шахматном клубе, как в гостинице, потому что их девиз: «Мы одна семья», это не просто слова. Они похожи друг на друга не носами, а отношением к жизни, к людям, вещам. На соревнование берут кипы шахматной литературы и заталкивают между книг одну, две застиранных рубашки. Их непритязательность граничит с нечистоплотностью. Один шахматист зарабатывал на соревновании себе очки тем, что приходил на очередной тур в одной и той же майке. Примета у него была такая: в какой одежде выиграл, ту и носи, пока не проиграешь.Играли в Сухуме в августе. Жара под пятьдесят градусов. Тучный, потный, в мокрой майке, он приходил в зал, находил свой столик, расплывался на стуле, ставил рядом с доской двухлитровую бутыль воды и ждал противника, который или не приходил вовсе, или сдавался, посидев несколько минут напротив.

Конечно, это крайность. Семья огромная, но трепетное отношение к чистоте я встречала лишь у немногих. Зато самозабвенная, всепоглощающая страсть к игре объединяет всех шахматистов. Человек, сидящий за доской, мысленно уходит в царство слонов, коней и пешек, королей и королев, повелевает ими, спасает, жертвует, изворачивается, убегает, настигает и, наконец, убивает. Мат.

Однажды зимой во время цейтнота на участника соревнования свалилась вешалка со всеми теплыми пальто. Он вылез из-под груды, разбрасывая руками одежду, уселся снова за стол и сделал ход. А противник, вытаращив глаза, наблюдал за ростом фиолетовой шишки на его лбу, потерял время и, конечно, проиграл.

Дни каникул летели, пачка честно заработанных за полгода денег таяла на глазах и уже не казалась огромной. Я окунулась в уже забытую жизнь общежития, отдохнула душой в родном студенческом гнезде, спугнула нечаянно молодежь со своей потаенной в елочках скамейки около драмтеатра, прочитала описанные Эккерманом целых три дня жизни в доме великого Гете, и назад, в деревню, служить Отечеству.

В последний выходной заехали к свекрови, нагрузились вкусностями, сколько могли унести, получили очередную порцию родительской любви, сели на дорожку, а свекровь и говорит:

– Не ночуйте сегодня дома, пойдите к соседке:дом кирпичный, промерз за десять дней, мороз под тридцать был всю неделю. Будете печку топить, наледь потает. Угорите, если останетесь.

Мы, послушные, взрослые дети, сделали все, как обещали. Вот только и ночи не понадобилось, чтобы наглотаться гари еще днем, когда отогревали обледенелый дом, готовились к урокам и методично подкладывали в раскаленную печь дрова, а та, довольная, гудела, разбрызгивая вокруг тепло и искры. Стены покрылись мелкими капельками воды и только лед в углах держался как ни в чем не бывало.

За окном стемнело. Женя прикрыл заслонку, и мы пошли к Нюре, соседке. Ночь – чудо! Мороз, звезды – рукой доставай, яркие, большие. Прошлись по мелкому, как пух, снегу, подышали морозцем. Но во мне уже скопилось столько углекислого газа, что часовая прогулка по краешку леса не смогла его изгнать из моего тела. К сожалению, я этого излишка не ощущала.

С веселым шумом мы ввалились к ожидавшей нас одинокой приветливой женщине.Кприходу она и молочка поставила, и печку жарко натопила. Уже в сенях в нос ударил терпкий сильный запах гари. Слегка затошнило. Но Нюра была так добродушна, весела и радовалась гостям, что это неприятное ощущение забылось за столом. Мы разложили привезенные сладости, пили молоко, потом чай, шутили, смеялись. Улеглись на почетное теплое место, на печке. А ночью я проснулась от тошноты, кое-как сползла с печи и упала без сознания на пол.

Весь остаток ночи провела в ледяных сенях в обнимку с тазиком, и холод по капельки вытягивал из меня ядовитый углекислый газ, возвращая к жизни.

Только на четвертый день я смогла подняться. О чем я думала все эти дни? О ребятах, о школе. Ну, хоть бы немного практичности и любви к себе самой! Уже тогда можно было уехать из этой глуши, сославшись на невозможные условия и проблемы со здоровьем, но я свято верила, что со мной ничего не может случиться. Во мне столько идей, замыслов! Просто некогда умирать. Меня неудержимо тянуло в школу. А тут еще Маша пришла вечером с приказом от начальства срочно выздоравливать, а то учебный процесс тормозиться, без меня – никак!

Наутро проснулась почему-то рано. Темно, холодно, нос замерз. «Вот и настал мой двадцать второй день рождения. Поздравляю! – взгрустнула я, и укрылась с головой. – Дома у мамы сейчас тепло и мороз не такой жгучий, и печка не такая опасная». Рой воспоминаний закружил. Даже стало как будто теплее, светлее, веселее.

Мне шестнадцать! Дом залит светом, гремит музыка, приглашенные ребята и девушки тянутся по одному и группами, дверь все время хлопает, но мне не холодно. Счастливая, раскрасневшаяся, я стою в коридоре в легком, шелковом платье и принимаю поздравления.

Идет ленивый, ласковый снег, и легкий морозец, будто оберегает, ласкает. Последним пришел Юрка, сосед по парте, друг. Стоит в дверях, прижимая к пальто букет. Нет, нет,это были не цветы. Откуда в станице шестидесятых годов, в январе, могут быть цветы?! Это веточки можжевельника вперемешку с голыми стебельками ярко-красного волчьего лыка.

– Мне! Настоящий букет! Да, я уже взрослая. Неужели?

Открываю глаза, высовываю нос,– темень, холод – и быстро опять зарываюсь в одеяло. Как хорошо дома, у мамы! Море света, солнца и тепла…

Какое же мне платье надеть? Все-таки как-никак праздник. Вот возьму и наряжусь! Первое нарядное платье мне сшила мама на Пасху в семь лет. Она перешила свое шоколадное крепдешиновое. Это был праздник души! Все девчонки с нашей улицы трогали пальчиками кружевные рюшки и просили в который раз покружиться. А на втором курсе перед началом зимней сессии неожиданно приехала мама, и мы отправились в Москву за нарядами. Я так привыкла к тусклой поношенной одежде, что нежно-голубая куртка, отороченная белоснежным искусственным мехом, показалась верхом красоты. Это был наряд снегурочки.

А весной из сэкономленных денег мне удалось купить серый шерстяной костюм. Идеальный наряд на весну! Даже незаметно, что курточка на два размера больше и сидит мешком.

Мне было девятнадцать, и меня надо было выдать замуж. Поэтому на семейном совете решено выделить огромную сумму на наряды. Нашли заведующего промтоварным складом, армянина, который распоряжался государственным объектом, как своим, и строил себе отличный кирпичный дом в Пятигорске. Поскольку от папы зависела скорость строительства, то мы с мамой с благоговейным трепетом беспрепятственно посетили это тайное хранилище и целый час выбирали все, что понравилось. Кладовщик, помню, все улыбался, глядя на мои округлившиеся восторженные глаза. А мне казалось, что я попала, как Али-Баба, в пещеру сокровищ. Этих нарядов, купленных из-под полы, хватило на много лет. Поэтому сегодня в свой день Рождения я буду нарядной и красивой. Мои яркие наряды в деревне притягивали внимание и детей, и взрослых, но чаще вызывали зависть и злость. Я это чувствовала и знала, что дразнить гусей опасно, но желание покрасоваться было сильней. У детей красивая одежда вызывает совершенно другие эмоции: они становятся веселыми, радостно улыбаются, осторожно прикасаются пальчиками к одежде или гладят то рукав, то плечо.

Вдруг нос уловил тепло. Послышался треск горящих дров. Как хорошо! Значит, он помнит о сегодняшнем дне...или не помнит, а просто ему(как всегда ночью) не спалось? Кофе в постель мне не принесли, но зато заранее затопили печку, и я, как белый человек, не спеша, сунула обе ноги в валенки, завернулась в широкий байковый халат и нехотя отошла от печки. Все ценные вещи лежали в кованом сундуке, подарок свекрови, этакий раритет девятнадцатого века, но зато в нем ничего не плесневело, как в чемодане под кроватью, а потому в деревянном ящике лежало самое ценное и красивое. Стоял он в заледеневшем углу, около окна.

Я, не спеша, надела вязаное платье ярко вишневого цвета с вышитым цветным орнаментом на груди, подошла к стоящему на столе зеркальцу, но и без него было видно, как болтается на мне мое любимое, концертное.

Праздник праздником, а работа зовет. Ползу в тоннеле из снега, утаптываю очередную порцию, выпавшую ночью. Как же долго идти! То ли дело летом: иди, где хочешь, хоть по тропинке, хоть по траве напрямую, а сейчас – нет, только по колее, ни шагу в сторону. Сереет. Хмаро. Срывается редкий снежок, щиплет нос мороз.

Обычно в Рязани в этот день меня вызывала на переговоры мама, и я мчалась на переговорный пункт слушать поздравления и благодарить ее за очередную посылку с вареньем, маслом, орехами. Теперь и бежать некуда. Мне не то чтобы грустно, а как-то обидно: взрослая замужняя жизнь оказалась уж очень неуютной. Я была на самом ее дне: и холодно, и голодно.

И что это я нюни распустила?! Хочу быть счастливой – и буду! Но как хочется, чтобы приплыл корабль с алыми парусами. Конечно, трудно делать счастливой саму себя. Ведь принца можно и не дождаться или он будет сильно занят государственными делами. А я вышла замуж, свесила ножки с носа семейнойлодки и болтаю ими в воде. Да, расписалась не только в загсе, но и собственной лени расписку дала. Решила, что счастьем меня должен обеспечивать муж. Безобразие, да и только. А раз поняла, чего унывать? Вытаскивай себя за все члены, спасай! Ведь один подарок уже есть. Как здорово, что я заранее о нем побеспокоилась, в Рязани, на каникулах. Однокурсница пообещала выписать детскую энциклопедию. Ей будет еще холоднее, чем мне сейчас идти в школу. Надо постоять в очереди с пяти утра, ворваться в открывшуюся дверь магазина, не потеряв закоченевшую спину впереди стоящего и оттолкнув локтем нагло напиравшего сзади, заплатить в кассу деньги за последний том и получить вожделенную квитанцию, по которой год или два буду выкупатьпо тому.

У меня уже есть небольшая библиотека, но самое красивое в ней тридцать одинаковых книг, в темно-коричневом плетении с золотистым теснением. Это томики Горького. Не то чтобы любимые, но стоят они в ряд на полке, яркие, отливают солнышком, и вроде бы не так бедно выглядит моя хижина.

На пороге школы топала ногами, обивая снег. Не помогло. Наклонилась, поставив на порожек сумку с тетрадями, обмахнула их варежкой.

– Эльвира Григорьевна! Давайте донесем,– услышала я сзади знакомый голосок четвероклассника.

– Спасибо, Ванечка, донеси! – отвечаю я, оглядываюсь.

Деловой утренний шум захватывает и провожает в учительскую, где невозможно задержаться. Повесил пальто – и на выход, в класс: коллега уже ждет в коридоре. Снимаю лишь пальто. Конечно, жаль, что толстый вязаный свитер скрывает мое нарядное платье, и валенки не делают меня стройнее, но иначе нельзя.

Открываю дверь любимого четвертого класса и застываю в каталептической неподвижности. Нет, такого не бывает! Откуда это? Учительский стол, стул, подоконник рядом со столом – все заставлено яркими открытками, рисунками, резными рамочками и шкатулками, чайными чашечками, вышивками и рисунками в рамках. Класс застыл в восхищении. Сюрприз удался! Тридцать пар возбужденных глаз лукаво смотрят на меня, наслаждаясь впечатлением, которое сумели произвести. Эти искорки любви на лицах – бесценный дар. Вот это да! А класс дружно скандирует:

– С днем рождения! С днем рождения!

Не скрываю радости, в счастливом смятении, растерянно улыбаясь, спрашиваю:

– Как? Откуда? Откуда вы узнали?!

И не дожидаясь ответа, уже говорю то, что должна была сначала сказать, а потом спрашивать:

– Спасибо! Спасибо! Какие красивые подарки! У меня никогда не было таких великолепных подарков! Спасибо!

Ребята восторженно зашумели, загудели, обступили со всех сторон. Все говорили сразу, поздравляли, рассказывая, кто и как выбирал подарок. А я всех пыталась обнять и поблагодарить. Вот он, мой Тулон! Настал так неожиданно. Я купалась в волнах искренней, непосредственной детской любви и не скрывала восторга.

 

Каждый урок – это выход на сцену. Ты будто раскинув руки, глазами охватываешь всех, вбираешь в себя, приковываешь их внимание и повелеваешь. Ни с чем несравнимое и непередаваемое ощущение – мощь единства множества глаз. Хрупкое и быстро проходящее состояние. Весь настрой в классе может разрушить любая неожиданность, даже деталь в одежде. Однажды мой аксессуар, надетый как украшение к костюму, сорвал урок, и я сполна смогла оценить требования министра просвещения в царской России о форме для учителей.

Первый урок. Вхожу в класс до звонка, прижимая к груди сумку с книгами, конспектом урока и ватманом, в котором нарисовала сочиненный алгоритм к правилу. Рисовала, между прочим, до глубокой ночи.

Шум, смех умолкают, звенит звонок, я начинаю действо. За окном рассветает. Сереет. Холодное февральское солнце нехотя розовеет на горизонте. Проверяем домашнюю работу, отвечаем у доски. Все идет своим чередом. И уже первые лучи зимнего солнца постучались в закопченные окна. Надо объяснять новую тему. Я с гордостью встаю из-за стола, чтобы прикрепить свое ночное творение и по классу разнесся мелодичный хрустальный звон, и десятки солнечных зайчиков пробежали по лицам учеников. Это мой медальон, весело звякнув, поймал лучик солнца и ослепил на мгновение ребят. От неожиданности они зажмурились, а я вороватым движением левой руки закрыла украшение, наивно полагая, что мое объяснение будет им интереснее. Но медальон в виде двух кругов, один в одном, как два солнца, приковывал внимание всех детей. Им не с алгоритмом интересно играть, а с разноцветными бликами, светящимися при малейшем моем движении. Ребята, всегда готовые заниматься наукой, с радостью окунулись в веселые игры с солнечными зайчиками. Все вокруг зашумело, заговорило, засмеялось в попытке поймать светящееся пятно.

Я пробовала стоять, не шелохнувшись, но предательский медальон реагировал даже на вдох – выдох. Наконец, я догадалась снять его принародно. Вздох разочарования прокатился по партам, ребята наперебой просили надеть опять игрушку. Из-за возбужденных криков, просьб никто из них не услышал ни звонка с урока, ни домашнего задания. Веселый урок многому меня научил.

 

– Вот, Эльвира Григорьевна, привезла Вам вызов на сессию, – радостно возвестила директриса с порога учительской, снимая пальто и белую шерстяную шаль. Подложенный под начес комок волос пополз вперед, кивая, как знак согласия с хозяйкой. – Ехайте, ехайте, не беспокойтесь об уроках, замещать Вас всегда есть кому.

Она с удовольствием поправила прическу.

– И кому же? – обиженно произнесла я, не сумев подавить эмоции. Меня явно выставляли. Вопрос остался без ответа, потому что и так ясно: в деревне любой учитель – специалист широкого профиля, а подработать хочется каждому. Но самое главное – она убирала раздражающий фактор. Ей не нравилась слишком тщательная подготовка девятиклассников к экзаменам. «Вы их, Эльвира Григорьевна, в ученые что ли готовите?» – однажды спросила меня Надежда Ивановна, побывав на уроке.– Не усердствуйте, это деревня. Мы готовим будущих механизаторов и доярок, а не ученых». Что возразишь? Ей и Михайло Ломоносов, наверное, не доказательство. Учеба – труд, а требовать от детей знаний – самая неблагодарная и опасная работа. Я требовала.

Мешала я и личную жизнь наладить. При одной мысли, что Иван теперь опять вернется домой и будет все, как прежде, она готова меня отправить не только в институт, но и на все четыре стороны.

Да, надо ехать. Когда-то, в детстве, слушая пьяные ссоры и маты отчима, я поклялась получить высшее образование и никогда ни от кого не зависеть материально. Теперь осталось сдать государственные экзамены – и диплом в кармане.

Рассвет встречала в дороге. Никак не могу привыкнуть к этим жутким морозам. Бегу почти семь километров до трассы, а согреться не могу.

Альма – Матер сразу окутала теплом. Моя огромная шерстяная шаль поверх пальто и пухового платка вызвала невольную улыбку у гардеробщицы. Я хмыкнула в ответ и, задрав нос, вышла из раздевалки. В валенках. А что я еще могла?! Здесь, в городе, ветер и мороз не такой злой, как в поле. Шляпку быстро унесет.

В деканате выяснилось, что мне ничего не надо сдавать, поставили допуск к экзаменам, и через час я была свободна, как ветер, до марта.

– Кого я вижу! – слышу знакомый голос Раисы Дмитриевны Фридман, преподавателя зарубежной литературы, которой мы гордились всем курсом. Она владела не только современными европейскими языками, но и с невероятным удовольствием читала нам Гомера, Еврипида на древнегреческом. Жила одна в трехкомнатной квартире (по тем временам – неслыханная роскошь), и раз в месяц в свои семьдесят лет ездила на электричке в московский театр, не пропуская ни одной премьеры.

– Уж не ко мне ли Вы приехали? А? Чем, милочка, занимаетесь? Где? Куда исчезли?

Мой рассказ вызвал у нее снисходительную улыбку.

– Любовь…Это прекрасно! Какие только поступки не совершались людьми во имя любви! Но перевелись на заочное зря, зря. Зато с детьми работаете, – поспешила она подбодрить меня, видя мое упавшее настроение. – А как Ваша курсовая о Моцарте, Бомарше и Сальери? Продолжаете исследовать личности гениев и злодейства? У Вас хорошее начало, надо бы продолжить исследования.

– Да, это интересно, но знаний по немецкому языку не хватает, – с огорчением пожаловалась я, а в глуши, в деревне не с кем заниматься.

– Вот еще, нашли причину! А книги на что? А пластинки с разговорным немецким?! Основу Вам дали?

Я кивнула. Читать со словарем могла, хотя и медленно.

– Берите в библиотеке вот эти книги, – и она быстро написала на листке несколько названий, и учите, учите, а потом приходите ко мне. Жду.

Это сейчас я могу зрело оценить подарок судьбы. Общаясь с таким человеком, невозможно не меняться, не расти. А тогда я с восхищением смотрела ей в след. Вот это человек! Но реально понимала, что читать книги на немецком языке пока не буду: я – раба школы, у нее в плену и физические, и умственные силы.

По дороге дремала под монотонный стук колес, а когда открыла глаза, за окном густо-густо кружились и липли к стеклу снежинки. Метель! А мне по полю идти, нет, не идти, а бежать, потому что стемнеет быстрее.

Когда выбираешь не свой путь, жизнь все время тебя испытывает на прочность, постоянно нужно что-либо преодолевать. Слава Богу, мой ангел хранитель спасал меня не раз. Помог он и тогда, в метель.

Сколько времени бежала, шла, опять бежала, не знаю. Стянула шаль крест накрест на груди и завязала узлом сзади, нос с глазами оставила открытыми – и вперед.

Ветер крутит, с ног сбивает. Сначала видела ориентиры: вот Самодуровка – пять дворов, вот дуб одинокий у дороги, вот первый гурт картофеля. Чем быстрее иду, тем снег гуще, ветер яростнее, хлещет то в спину, то в лицо. Бегу, молю Бога, чтобы солнышко не садилось так быстро, в темноте дороги не найду, пропаду. А хлопья, колкие, хлесткие, окружили, вертятся. И сверху несутся, и снизу бросаются, и с боков достают. Конечно, темнеет быстрее, чем хотелось бы. Но я же помню, что теперь надо идти все время прямо. Мне везет: еще серо вокруг из-за белизны снега. Иду вперед, но почему-то правая нога стала проваливаться в снег. Где дорога? Остановилась. Враз стало жарко. Сбилась?! Звать кого-то бесполезно: вой ветра глушит все звуки. Повернуть назад, в деревню? Хорошо бы, да и ее теперь уже не видать. Стоять нельзя, потеряю последний ориентир. Будь что будет: пойду вперед. Взяла немного влево – и ухнула по колено в сугроб, дернулась в противоположную сторону и почувствовала твердую дорогу. Отлегло. Стою, дышу, слезы шерстяной платок мочат. Еще вижу около себя белый веер снежинок, а вдали темно. У меня минут пять и будет совсем темно…

Стараюсь запомнить, куда идти, и тут вижу огонек. Машина! Это было спасение, это было чудо! Хоть бы не проехала мимо, хоть бы меня увидели и взяли! Я молилась на это движущее чудо. Огоньки приближались, и я по звуку уже поняла – трактор. Но какая разница! Лишь бы домой довез. Я бежала изо всех сил ему навстречу, махала рукой и плакала.

– Залезай, залезай! И кто же это в такую метель гуляет, а? Дай-ка посмотрю, – слышу урчащий тенорок Ивана, втаскивающего меня за воротник на колесо трактора, а потом в кабинку, как собачонку. Наконец, я втиснулась в это узкое пространство, облепленная снегом, со всхлипами благодарности.

Тракторист нагнулся ко мне, почти вдавив в сиденье, и закрыл дверцу. Я оторопела и перестала дышать.

– Ну, что затихла? Ты же дверку не закроешь сама: ее с силой надо.

Теперь ветер не мешал услышать знакомые вкрадчивые звуки. Надо же! Из огня да в полымя! Делать нечего, может, и довезет.

Да уж, прогулочка! – шмыгнула я носом, снимая перчатки и убирая с лица шаль с налипшими льдинками.

– А…вот это сюрприз! – удивленно воскликнул Иван, не глядя на меня. –Думал принцессу спасаю, а это Вы, Григорьевна, собственной персоной, – весело закончил он и подмигнул, как старой знакомой. – Как же это муж отпустил тебя в такую погоду, да еще одну!? – как-то неожиданно тепло, заботливо спросил он.

Я молча отряхивала снег с шали на груди.

– Отпустил одну и не встретил! – повторил опять Иван, но радостно и ехидно. Будто был уверен, что все произойдет именно так, а не иначе.

Сижу, как кол проглотила. Молчу. Лишь бы довез.

Мы подпрыгиваем, качаемся, но едем, и это самое удивительное! Стекла кабины совершенно непроницаемы, будто заклеены ватманом, плотным, добротным, а мы сидим, как в комнатке, отгороженной от вьюги. Ее не слышно. Стук мотора заглушает все: и слова, и свист ветра. Холодно. Подпрыгиваю в очередной раз и опускаюсь на что-то твердое. Достаю – сборник рассказов Ги де Мопассана! Вот это да! Ай да Ванечка! Сексом, значит, интересуется, любовью! Смотрю на его профиль с удивлением, насмешливо.

Потом я еще долго буду соображать.

Глубокие, темно–синие глаза не просто тоже смотрели на меня, они притягивали, вбирали в себя, и я уже не чувствовала своего тела, я слилась с этими глазами, я тонула в них, не ощущая веса. И вдруг мы полетели по кругу, закружились, плавно, касаясь головами и взявшись за руки. Толчок. Я подпрыгиваю на очередной кочке. Что это со мной было? Ничего не соображаю. Снимаю варежку, тру лоб, пытаюсь остановить сладкое головокружение и унять рвущийся наружу восторг полета. Спросить? А как сказать? Я же учитель и в колдовство не верю. Но какая же приятная истома в теле! Откуда это? Неужели я летала?!

Едем молча. Трактор натужено ровно ревет, тракторист как ни в чем не бывало вглядывается в совершенно белое стекло, в котором даже света от фар не видно. Украдкой поглядываю изредка на Ивана. Он невозмутим. Руки спокойно держат руль. Машина едет уверенно. Поднимаю с пола книгу уже без насмешки, кладу на сидение между нами. Никакой реакции. Вдруг тишина в кабине. Иван резко поворачивается ко мне и зло бросает:

– Ну, что ты смотришь все на меня? Что смотришь? Да, я плохой. Пью, курю, развратные книжки читаю. Я создан из недостатков. Понимаешь?! Живу с нелюбимой женщиной и не могу уйти. Да, да, я трус. Я боюсь что-либо менять в жизни.

Признание оглушило, испугало так, что дыхание перехватило.

Иван замолчал, будто с разбега наскочил на что-то, и, усмехнувшись, сказал:

– Да не бойся ты, дыши ровно. Прочел я как-то одну восточную мудрость: «Мудрец ничего не должен делать. А если за дело взялся глупец, то пусть доведет его до конца». Ты кто: мудрец или глупец?

Но под шквалом откровений и открытий, обрушившихся на меня, способность трезво мыслить улетучилась. Мне нужно было время, чтобы заново осознать этого человека, которого я, оказывается, совершенно не знала, и относилась к нему с предубеждением. Понять всю глубину этого изречения мне было не под силу. Назвать себя глупцом не позволяла гордость, а для мудреца точно еще не доросла. В результате я лишь пожала плечами.

– Да что я с тобой разоткровенничал! Девчонка ты совсем, хоть и учительница. Жизни не знаешь, да и не понимаешь ее, пока…

– Поэтому ты женщину с детьми гоняешь по селу, что жизнь знаешь? – тут же съязвила я, обидевшись таким присвоенным статусом.

Иван глубоко вздохнул, как старик, отвернулся и лег на руль грудью, обхватив его руками:

– У хорошей жены самовар блестит. А у нее… Думал, вот, нашел ту, единственную, таинственную. А оказалось все до безобразия примитивно. Месяц пожил, на вкус попробовал, до косточек разобрал, что было несложно, истину узнал – тошно стало. Скучно!

Знаю, знаю. Плохо это. Я мерзопакостный, вспыльчивый, вечно копающийся в себе и в других человек. Понимаешь, я никем и ничем не удовлетворенный. Все здесь, дома, в Отраде, не так, а как надо, не знаю, и заняться здесь нечем. Скука!

– Почему не уедешь? Посмотришь, как люди живут, может, что и поймешь, и себя найдешь. Что здесь сидеть киснуть, ведь у хорошего мужа и жена светится, – не удержалась от укола. Но он, кажется, даже не заметил.

– Думал об этом, думал. Как же их бросить?! Эх ты! Дети ведь у меня, их кормить надо. Да я сам себя съем вдалеке, размышляя о них.

– А много у тебя недостатков? – брякнула я, пытаясь перевести разговор в нейтральное русло. Какая бестактность! Щеки вмиг покраснели, а ресницы опустились долу.

Он улыбнулся и почему-то очень внимательно посмотрел на меня, чем смутил еще больше.

– Я из них соткан! Я себя терпеть не могу, потому что, если есть у меня на земле самый серьезный враг, то это я сам. Мне трудно находится наедине с собой. Я люблю, когда рядом люди, которые отвлекают меня от самого себя.

– А, теперь я понимаю, зачем ты меня спас.

– И зачем?

– Чтобы спастись от одиночества в дороге! Да? – продолжала я шутить, но Иван почему-то не рассмеялся, а серьезно сказал:

– Да, это ты верно подметила, – и добавил, – поехали?

Я кивнула. Кабина наполнилась гулом мотора. А меня распирало любопытство. Не удержавшись, я заорала:

– Как ты ведешь трактор? Ничего же не видно!

– Да, дворников у трактора нет, это же не «Волга». Да и не нужны они здесь. Я на этой дороге каждый поворот на ощупь найду, потому как родился здесь и вырос. На Кавказе служил. Вначале думал, что останусь там жить: тепло, виноград, арбузы, как сахар. Рай! Ан, нет. У нас краше, спокойнее. В конце каждой фразы он поворачивал ко мне голову и смотрел прямо в глаза, а я поймала себя на мысли, что любуюсь им. Поняла, но было поздно, он тоже это понял и улыбнулся, хорошо, радостно, чем смутил меня еще больше. Чувствую: едем вниз, в балку. Значит, скоро моя, вернее его, изба.

– Ну, вот, принцесса приехали, – кричит Иван.

Видя мои тщетные попытки открыть дверь трактора, он наклоняется и спокойно говорит, открывая:

– Ты берегись этой драной кошки!

– Кого, кого? – крикнула я, стоя на ступеньке дрожащего трактора.

– Она на многое способна.

Ветер врывается в кабину, дыхание перехватывает, я прыгаю в сугроб прямо около забора и с радостью чувствую, как меня подхватывают родные руки.

– Ну, где же ты столько времени пропадала? – кричит Женя, но я не слышу, а лишь догадываюсь о его вопросе. – Целый час уже бегаю из избы на дорогу и обратно.

Ветер воет, швыряет снегом, но мне спокойно: я дома.

 

На другой день, как всегда, иду в школу. Первый урок пролетел. На перемене выставляю оценки в дневники, а журнал прошу Аленку, старосту, отнести в учительскую: сама не успеваю. Перемена заканчивается, звенит звонок, вылетаю из класса в коридор, схватив на бегу свою набитую книгами сумку и – врезаюсь в мягкий живот Пети Шуркова, коренастого, рослого восьмиклассника. Столкновение было неизбежным. Оба бежали вперед, а смотрели назад. Меня гнал звонок, а за Петром несся учитель физкультуры в сопровождении всего класса.

Как хорошо, что я ниже его ростом! Моя голова стукнулась в его грудь, а натренированные лыжами его ноги могли выдержать и не такой удар. Вот так в объятьях ученика я ощутила еще один сильный толчок. Это уже Петя получил пинок под зад от учителя физкультуры, и мы разлетелись в разные стороны: я – в стену, он – на четвереньках по коридору, бурча что–то похожее на извинения. Потом поднялся и ошалело помчался дальше.

Муж, тяжело дыша, смотрел то на меня, то вдогонку ученику.

– Ты не ушиблась? Извини, так получилось. Я потом…

Ребята прятали улыбки.

– Что случилось? – спрашиваю ребят. Молчание.– Ребята, что произошло? Почему Петр несся так по коридору?

– Вы не ушиблись, Эльвира Григорьевна? Пойдемте, мы отведем Вас в класс,– заговорили все наперебой, не отвечая на вопрос.

Я поправила прическу. Конечно, голова пострадала, и спине досталось.

– Да, нет, ребята, все в порядке, я сама, мне еще надо в учительскую за журналом. Ничего не пойму,– уже разозлилась я.– Да что случилось? Вы можете рассказать или нет?!

И тоном, не терпящим возражений, будто вызываю к доске, приказываю:

– Буркин, рассказывай!

– Да что там рассказывать-то? Ну, вошли мы в класс переодеваться, физ-ра же. Выключателем щелкаем, света нет, темно. Видим, в углу вроде Ильин стоит, переодевается, стоит рачками, шнурки завязывает. Ну, Петька и решил подшутить. Подкрался и как двинет его по заду. Тот и побежал вперед на четвереньках, пока не растянулся. А пока бежал, матерился в голос. Мы ахнули – завуч! Ну, Петька и дал деру. А Евгений Степанович вскочил и за ним.

И ученики, уже не сдерживаясь, расхохотались во весь голос, еще раз переживая только что случившееся.

– Тише, тише, ребята. Ну, всякое бывает. А извиниться не додумались?– увещевала я взрослых мальчиков, пытаясь скрыть улыбку.

– Да что Вы, Эльвира Григорьевна! Все так быстро случилось, Петька мгновенно, не раздумывая, двинул ногой по выставленному заду, мы и не поняли сначала, что произошло.

– Все, все, идите в класс. На урок! Я думаю, они сами разберутся.

Ребята были моложе нас лет на пять-шесть. Мальчишек закалила работа в поле, а девчонок – домашнее хозяйство. Все рослые, сильные, готовые к взрослой жизни. Вот только учеба у них не в почете. Даже у тех, кому она дается легко, не видят смысла продолжать обучение в средней школе. Главная цель – вырваться из колхоза в город, а там кем-нибудь, лишь бы не в навозе копаться. Сколько же тогда вышло директив и постановлений, чтобы силой удержать молодежь в селе! А может, надо было дороги прокладывать, да заводики перерабатывающие строить?!

 

Приближалась весна, и восьмиклассники выбирали себе пути – дороги. Ни один из них не ждал ее так страстно, как я. Все, март за окном, значит весна на пороге, нового снега больше не будет. Но весь месяц мело и мело, сугробы становились не меньше, а выше. Тянулся морозный апрель. Везде плотным ковром лежал снег, и сугробы вдоль тропинок казались такой твердью, что никакое солнце не могло их растопить. А на моей родине уже во всю бушевала весна и цвели сады. Я постоянно мерзла и в школе, и дома; тщательно утром и вечером зачеркивала цифры в календаре в ожидании весны и отпуска. Было состояние пленника, охраняемого сугробами. Женя изо всех сил пытался меня приободрить, рассеять тоску, даже анекдоты рассказывал, чего никогда не делал и не умел. В школе выучит его, а вечером начинает:

– Вот, послушай, – теребит меня, – этот уж точно про тебя написан.

А мне не хотелось ничего, апатия полная. Но в мои ватные уши настойчиво пробивался его голос. – Весна. Нет, поздняя весна. Хочется в лес, подышать прелыми, сгнившими листьями,– жестикулирует он, показывая, как ходит по лесу и гладит деревья.

– Жень, ну какие прелые листья? Что здесь хорошего? – перебиваю уныло.

– Ты подожди, не перебивай! Слушай, сейчас самое интересное будет.

И с воодушевлением продолжает:

– Хочется найти берлогу и разбудить медведя. А потом бежать, бежать, бежать от него, задыхаясь от восторга!

Я улыбаюсь. Неужели я до такой степени эмоциональная?

Весна пришла неожиданно, ночью. Утром меня разбудил ни с чем не сравнимый весенний лучик солнца, и через неделю царство снега превратилось в ослепительно-холодное синее царство воды.

И опять мне плохо. Откуда мне было знать, что такое наводнение! Я не ценила того, что имела: по снегу хоть в райцентр можно было съездить, и в деревню машина-лавка приезжала, раз в неделю, правда, но приезжала, а теперь, в окружении воды мы были полностью отрезаны от мира, как Робинзоны, на необитаемом острове.

У меня начался авитаминоз, есть совсем было нечего, кроме опостылевшей картошки и вонючей тушенки. И опять Маша, добрая душа, или как она сама себя называла, старая холостячка, спасла меня, предложила пойти в лес за грибами.

– Да какие сейчас грибы?! Холодно, лес водой залит, – с сомнением воскликнула я, а сама с радостью стала искать теплый спортивный костюм и пальто. В лес! Раз Маша говорит, что есть грибы, значит, они есть. Это я в степи выросла, ни разу грибов не собирала, а она все может, она научит. Я лихорадочно собиралась, натягивая все теплое на себя. «В лес! В лес!» – все пело во мне. Да еще и грибочков поесть можно будет. В животе заурчало. Я уже и забыла, что значит вкусная еда. Целую зиму еда для нас состояла из картошки в разных видах на первое и второе. Скучала, конечно, по хлебу, потому что не видела его неделями. Привозила лавка в Отраду товары один раз в неделю, выстраивалась очередь колхозниц с мешками. Покупали по десять-двадцать буханок и тащили домой. Первый раз я ничего не поняла. Зачем столько хлеба на неделю? Когда принесла купленные две булки вкусно пахнувшие с хрустящей корочкой черного хлеба и отрезала любимую горбушку, ахнула. Из хлебного кирпичика потекла серая зловонная жидкость, а черная корочка так и осталась стоять на столе.

Жители Отрады брали государственный хлеб только свиньям, а себе пекли сами в русских печах.

Я худела и бледнела, с тоской смотрела на бесполезную в этой глуши стопку зелененьких, красненьких честно заработанных денег. А как хотелось чего-нибудь вкусненького!

И вот теперь Маша дарила возможность вкусно поесть. Она знала лес, как свою избу, и любила его также, стояла на пороге, терпеливо ожидая, когда мы упакуемся, подсказывала, что одевать.

– А вот и хорошо, что в воде, деревья напьются вдоволь, а для сморчков – самое время. Пошли. Грибов наберем, с картошечкой, лучком поджарим. Объедение!

Маша, добрая холостячка, безотказный человек, работала не столько в школе, сколько по хозяйству у директрисы. Она и в огороде управлялась, и во дворе порядок наводила, и за детьми приглядывала, пока Надежда Ивановна у районного начальства заседала. Из-за больной матери осталась жить в Отраде. Звал любимый в город, не поехала. Как мать оставить! Ко времени нашего знакомства, она уже страдала запоями и тщательно их пыталась скрыть вместе с директрисой.

Вот и сегодня с утра она уже заправилась, поскольку глаза блестели, и улыбка блуждала на красиво очерченных губах.

Это был самый счастливый выходной за всю весну. Голова кружилась или от запаха весеннего леса, или от голода; ноги в резиновых сапогах замерзли от воды, но яркое, радостное солнце, залившее светом все деревья, ласкало каждую веточку, каждый кустик, вселяло надежду: все будет хорошо.

Я шагала по гнилой листве, утопающей под сапогами в талой воде, и улыбалась. Небо бездонное, голубое-голубое, чистое-чистое, даже не верится, что он в мире есть такие невинно-наивные цвета. Хотела обойти куст шиповника – не пропустил, зацепился за штанину своими колючками, пришлось поклониться, чтобы отцепиться. Поднялась – и сердце екнуло. Никого. Одна в лесу! Я же не умею ориентироваться! Страх сковывает разум.

– Спокойно, спокойно, – командую сама себе. – Надо покричать. Не оставят же меня здесь! Они где-то рядом.

Кричу изо всех сил:

– Женя! Маша!

Никого. Сажусь на мокрый пень, чуть не плачу. Вот напасть! Кричу опять и опять. Что делать? Вспоминаю, чему меня учили в школе. Что надо делать, если заблудишься в лесу. Первое – это определить часть света по мху, найти север. Я быстро встала, пошлепала по воде к дереву. Ничего нет, я – к другому. Ура! Нашла что-то мохнатое, темно– зеленое, у самого корня. Наверное, это мох. Значит, север в этой стороне. Ну и что?! Я же не знаю, в какой стороне деревня! Стало жарко. Я швырнула в кусты бесполезную массу, и опять заорала:

– Женя-я-я-я!

И неожиданно увидела его перед собой между деревьями.

– Ну, чего кричишь? Грибы распугаешь. Нашла что-нибудь?

– Он подошел и внимательно посмотрел в мою пустую корзину.

– Ничего. Ты что, испугалась кого? Я же был рядом.

– Нет, я решила, что заблудилась. Никого нет рядом.

– Ну и что? Мы же грибы собираем. Кучей ходить нельзя. А ты что делала?

– Мох искала.

– Зачем?

– Его вид успокаивает. Знаешь, давай ходить кучей, ладно?

Мне удалось сорвать лишь один сморчок и то найденный Женей. Никогда бы не подумала, что такое можно есть! Он был такой черный, продолговатый, весь в морщинах и холодный. А корзина у Маши оттягивала ей плечо. Ужин был похож на пир.

Спустя несколько дней Маша повторила свой поход.

– Эй, хозяйка, Григорьевна! Принимай подарки, ставь на стол тарелки, стаканчики! Пировать будем! – разухабисто кричала она, подвыпившая, с порога.

Грибы! Здорово! Я выскочила навстречу из-за стола, сдвинула школьные тетради и конспекты, как никчемную утварь и закипела работа. Поскольку в приданое дано лишь хрусталь и фарфор, я опять доверчиво поставила на стол свадебный подарок золовки, хрустальные стаканчики. Других-то за полгода так и не купила. Счастливое время! Ни одной простой керамической чашки, ни одной дырявой простыни, ни одной тряпки, вытереть со стола! Все новенькое, блестящее, хрустящее.

Оказывается, сморчки – это кладезь витаминов, а под самогоночку, которую я попробовала впервые в жизни, они просто неотразимы.

Убирать со стола после такого шикарного ужина – преступление.

А утро принесло с собой отрезвление.

Мою в тазике вроде бы свои стаканчики и не свои. Не блестят, не звенят. Когда рассмотрела, а они не хрустальные. Обычные, стеклянные, но точь-в-точь такие же, как у меня. Вот откуда у Маши оказалась копия моих звонких? Случайность? Урок? Легкий шлепок судьбы за беспечность, за хвастовство. Чужая душа – потемки. Маша – дитя деревни, а воровали здесь, как дышали.

Люди, окружающие нас, заставляли жить так, как живут они и прогоняли тех, кто не подчинялся их законам. Чтобы осознать это, нужно было набить себе не одну шишку и столкнуться с государственной системой, набираясь жизненного опыта.

Жизнь в селе, работа в маленькой сельской школе, в ограниченном пространстве, заставила на многое посмотреть иначе. Я взрослела, усваивая уроки жизни, теряла свою романтичность. Мой максимализм стирался об углы действительности, заставляя приспосабливаться, оставляя рубцы на сердце и ломая характер. Я менялась.

Чтобы разобраться в ситуации, в которой я оказалась весной, нужен был взгляд со стороны и опыт, а я со своей принципиальностью и наивностью неумолимо шагала в ловушку, выход из которой один: покинуть деревню.

 

Близились экзамены. Восьмиклассники штурмовали билеты, а я отмечала номера выученных вопросов и ставила оценки, которые стояли солдатиками ровно в ряд.

Вдруг спотыкаюсь о пустые клетки. Сбой в налаженном деле! Староста, назначенная директрисой первого сентября, не отвечала ни на один билет. Оставляю ее после уроков для беседы, пытаюсь узнать причину.

– А я не хочу учить, – с вызовом отвечает она.

– Почему? – удивляюсь я. – Ты ведь хочешь сдать экзамен?

В ответ лишь упрямое молчание. Стоит, гордо поняв голову. Во мне растет негодование. Ее высокомерный взгляд, самоуверенный тон, задевает меня и мешает думать. Жду ответа. Наконец, Татьяна, поборов страх и презрительно кривя губы, отвечает:

– Потому что Вы и так поставите мне четверку.

– Ты уверена?! – мгновенно отреагировала я, угрожающе тихо, не думая, но сдерживаясь, хотя внутри все взорвалось.

Я инстинктивно подняла брошенную перчатку, как девчонка, а не учитель. Она опять молчит и смотрит с вызовом сверху вниз. Мне бы подумать, спросить, откуда такая уверенность, потушить агрессию, а я тут же делаю еще одну ошибку. Приказываю:

– Ты будешь учить все билеты, как все, и сдавать, как все. Поняла?!

Это было поражение. Я забыла правило шахматиста: сделал неправильный ход, не торопись его исправить, не иди на попятную, думай и вперед. А я не только потерпела поражение, но и вызвала чувство агрессии.

Татьяна не смутилась, не испугалась, а наоборот, как будто ждала такой реакции и с видом человека знающего, что говорит, ответила, выходя из класса, с гордо поднятой головой:

– Вы же не председатель комиссии, так что посмотрим!

Ученица уверена в способе добывания оценки, вероятно, пользуется им не первый раз.

– Хорошо, что она одна так думает, – наивно порадовалась я.

На следующем уроке русского языка я, как упрямая школьница, опять вызываю Татьяну отвечать билет. Не знает.

– Почему не знаешь?

– Садись, два.

В классе тягостная тишина. Сидят и угрюмо смотрят. Я растерялась. Тоже молча разглядываю класс, ищу сочувствующих. Не нахожу. Между лопаток пробежал холодок. Это уже серьезно. Я сделала ошибку?! Какую? Что сказала не так?

Класс – стена. Не подступись. Спрашиваю одного, другого, третьего – никто не учил. Ах, так! Нашла коса на камень. Решительно одергиваю на себе кофту, склоняюсь над журналом, чтобы не видеть застывших в ожидании вызывающе-испуганных глаз, обдумываю, что же делать дальше.

Надо все выяснить. Меняю тон и теплым тембром, как в клетке с тигром, пытаюсь установить контакт. Нет. Стена. Спрашиваю спокойно:

– Ребята, что случилось? Я хочу помочь вам хорошо сдать экзамен, а вы не учите. Почему?

Молчание.

– Объясните. Я не понимаю вашего поведения. Почему не учите?

Через минуту из-за последней парты кто-то выкрикнул, как выдохнул:

– Много очень…задаете.

И полились голоса со всех сторон. Напряженное молчание разразилось полифонией:

– Нам отвечать один билет, а вы требуете все!

– Несправедливо!

– Да, очень много!

– Нам Надежда Ивановна разрешила выучить один билет.

– Да, один и хватит!

Гул одобрения прокатился по классу:

– Да, она с нами согласна. Зачем все билеты учить?!

Класс гудел, бунтовал. Но это лучше глухого отчуждения: хоть знаешь, откуда ветер дует, и кто спровоцировал конфликт. Вот что значит замещение! Пока я сдавала государственные экзамены и получала диплом, разрушились те связи, контакты, что налаживала полгода.

– Ну, хорошо. А если вам попадется (ну, по закону подлости) как раз тот, который не учили? Что тогда? Тянуть второй билет будете? Пересдавать? – пошла я в наступление.

– Ну да, вот еще, пересдавать! Мы и так будем знать, какой билет, где лежит! Его и выучим.

Они кричали со всех сторон, удивляясь моей наивности. А я стояла и думала: «Вот двадцать пять уже взрослых людей с устоявшимися принципами, со знанием жизни и умением получать что-то с наименьшими затратами сил. Моя наивность, требовательность и принципиальность раздражала, оказывается, не только старосту, но и остальных ребят».

Смотрю на ребят и не узнаю. Да нет, это не они изменились, а с моих глаз упали розовые очки. В голове стучит:

– Переключи! Переключи внимание! Измени ситуацию! Покажи этим прагматикам силу романтики! Мотивируй их на знания! Ты же учитель!

И я выдохнула:

– Ребята, а вы любите клоунов?

Недоумение, заносчивый смех.

– При чем здесь это?! Ну, интересно, смешно. А что?

– А почему на него интересно смотреть?

– Ну, смешит ведь, вот и интересно.

– Значит, клоун – карикатура на человека. Он заставляет нас смеяться над теми чертами характера, которые человек хотел бы скрыть или скрывает, он зеркало, в котором мы видим свое гротескное отражение нелепое, искаженное.

Ребята недоуменно переглядываются. Отлично.

– А какое это имеет отношение к уроку? – зло, вызывающе кричит староста, чувствуя, что все идет не по плану.

– Прямое, – спокойно отвечаю я. – Вышел удивительный фильм Фредерико Феллини «Клоуны», где автор говорит: « Весь мир населен клоунами, то есть каждый из нас пытается скрыть свои недостатки, но появляется другой человек, клоун, и создает такие ситуации, где все видят твои скелеты в шкафу».

Филлини поделил всех клоунов на белых и рыжих условно, конечно.

Белый – само совершенство, грация, гармония, ум, трезвость мысли. Он властный и целеустремленный, не терпит возражений и непослушаний. Это многих идеал.

Рыжий – ему противоположность. Нищий, ожидающий подачки бездельник, доносчик, живущий по принципу «и вашим, и нашим», кто больше заплатит, тихий, молчаливый послушно выполнявший волю белого клоуна. Рыжий многое умеет, но ему лень это делать.

А теперь давайте поиграем в игру, придуманную великим режиссером. Вы знаете исторических деятелей. Определите, кто из них какой клоун:

Сталин? – белый. Гитлер – белый, Эйнштейн – рыжий. Правильно. Мечтатель. Рыжий не от мира сего, он всегда молчит, но в последнюю минуту с невинным видом вытаскивает из кармана решение головоломки, предложенной жизнью обоим клоунам, и побеждает белого.

А Пабло Пикассо? 

– Рыжий, конечно. 

– Докажите.

Ребята наперебой говорили то, о чем уже поняли:

– Дерзкий, не знающий компромиссов.

– Это все-таки ближе к белому, – замечаю я, что подзадоривает учеников.

– Он все умел.

– Да, точно. И никем не стремился управлять.

– Он из тех, кто в конечном счете обязательно берет верх над белым клоуном.

– Вроде бы все верно. Художник – белый клоун, и он никем не командовал. А Кутузов Михаил Илларионович?

– Рыжий! Рыжий! – закричали сразу несколько человек. – Добрый, умный и команды-то отдает, включая слова «пожалуйста», «голубчик» и одерживает верх над белым Наполеоном.

– Все верно. Про великих людей вы все поняли, а про себя? Кто вы? А к какой группе отнести тех, кто вас окружает?

Класс думает. Стоит моя любимая тишина, когда слышно движение мысли и шелест тайно листаемой тетради: кто-то лихорадочно ищет, где бы списать.

– Здорово! – наконец, слышу одинокое восхищение. – И не понять сразу!

– А Вы какая? – бросают мне проблему, пришедшие в себя ребята.

– Да, точно, а Вы какая?

И класс опять затаивается. А я отвечаю словами Ф. Феллини: «Если перед тобой человек из категории белых клоунов, тебя так и тянет играть при нем рыжего. И наоборот».

– Не понял… – тянет кто-то разочарованно.

– Да что тут не понять! – перебивает его Георгий (он очень не любит, когда его зовут Жорой). Это в нас самих есть и белый клоун и рыжий. Правильно?

– И я так понял!

– И я. 

– Значит, я и белый, и рыжий, что ли? – недоуменно спрашивает Стас, рослый парнишка, два года уже работавший в колхозе трактористом все лето.

– Ну да!

– Не…здесь что-то не то…

– То, то, – смеется Георгий.

Класс зашумел. Это открытие надо было осознать, обсудить, поэтому говорили друг с другом, громко, возбужденно. Одна Таня сидела с каменным лицом, без эмоций. Вдруг она громко откинула крышку парты, встала, окинув взглядом класс, в поисках поддержки и крикнула:

– А билеты мы все равно учить не будем!

Опять класс замер. Поединок продолжается. Но я чувствую уже поддержку класса. Мне жаль эту девочку, но дело надо доводить до конца.

– Хорошо, – говорю. – Люди с качествами белого клоуна, с задатками тирана, волевые, сильные, целеустремленные, образованные и смелые. Они управляют людьми с качествами рыжего. Но рыжий клоун добрый. Если он не лентяй и бездельник, не нищий, ожидающий подачки, он может и не подчиняться белому клоуну. Подумай сама, в каком качестве тебе больше нравится быть и будь им. Твой выбор.

Одобрительный гомон прокатился по помещению, а я продолжала:

– Быть умным, образованным, может, и не все захотят, но выбор у вас осознанный. Каждый делает его сам, а не под давлением белого клоуна.

Зазвенел звонок. Все оживились, завертелись.

– Хорошо, ребята. Подумайте о том, что вы сегодня услышали. Билеты будет отвечать только тот, кто захочет со мною заниматься подготовкой к экзаменам, остальные будут работать по учебнику. Решайте сами, какими вам быть.

Стены потрясло дружное «согласны»! А у меня настроение на нуле. Что-то надо придумать. Но что? Или не надо ничего, ведь живут же медузы уже шестьсот пятьдесят миллионов лет без мозгов и ничего, плавают.

 

После уроков дежурные убирали мусор в классе, подметали, и девчонки, окружив меня, наперебой рассказывали, какие нарядные платья у них будут на выпускном вечере. А Наташа, способная девочка, обладавшая редким лингвистическим чутьем, совершенно не нужным в деревне, по мнению матери, тронула меня за рукав платья и успокаивающе сказала:

– Вы, Эльвира Григорьевна, не переживайте из-за мальчишек: они всегда отлынивают от учебы, не хотят учить билеты.

– Да, да, не переживайте, – подхватила Тоня, ее подружка, – это все Танька. Она каждый день после уроков бегает к Надежде Ивановне и сидит у нее допоздна. Все ей рассказывает, что на уроках делается.

– Девочки, может, вы ошибаетесь? – удивилась я.

– Ой, Эльвира Григорьевна, да она с первого класса там сидит, а Вы говорите, ошибаемся, – затарахтела Нина, веселая, открытая девчушка, мечтавшая о городе, где полным – полно женихов, и где можно накупить уйму платьев.

Больше на эту тему мы не разговаривали, но я твердо решила показать, что таким отвратительным способом заработать четверку не получиться у Тани. Заодно и класс должен увидеть справедливость возмездия.

Наивная душа! Мне двадцать два года, и это мой первый выпуск. Экзамен – итог учительского и ученического труда, праздник. Не так часто мы можем видеть плоды своих усилий. Хотя Эйнштейн сказал, что тот «кто хочет видеть результат своего труда немедленно, должен идти в сапожники», мне повезло: проработав год, я все-таки увидела продукт своей деятельности.

Нарядные, возбужденные, с трясущимися руками и нервическим смехом, они заходили в класс, брали чистенький билет из листиков, разложенных перед началом экзамена, и хорошо, обстоятельно отвечали. Все, кроме старосты. Она сидела над пустым листком и бросала умоляющие взгляды по сторонам. Валентина Петровна не хотела показывать свою некомпетентность, поэтому сидела молча, изредка кивая головой отвечающему ученику, а директрисе по статусу не положено вставать и подходить к ученику, подсказывать. Не подошла и я. На первый билет, она не могла ничего ответить: попался действительно трудный вопрос, но и второй оказался для нее ребусом. Не помогли ни дополнительные вопросы, ни наводящие.

После экзамена заполняю протокол, ставлю оценки, расписываюсь, приглашаю притихших ребят войти в класс. Как они повзрослели, выросли. Поздравила со сдачей трудного экзамена и прочитала оценки.

– Рябова Таня – два. Переэкзаменовка в конце июня.

Я видела ее вытянувшееся лицо и злой взгляд, которым она окатила меня, и каменное лицо директрисы, и удивленно – сочувствующие лица ребят.

А во мне какое-то смешанное чувство жалости, сожаления и все-таки радости. Победа над наушничеством?! В коридоре сквозь гул одобрения слышу низкий голос директрисы:

– Эльвира Григорьевна! Зайдите ко мне.

Металл, звенящий в словах, заставил напрячься. «И вновь продолжается бой!». А я надеялась улизнуть незаметно. Экзамен окончен и хочется отдохнуть, и еще раз прокрутить ласкающие душу моменты этого утра. Совсем не хочется разговаривать, тем более с начальством. Похвалить не похвалит, а настроение испортит. Ей ведь сказать гадость – сердцу радость, а мне одни переживания.

– Иду, – все же говорю я и послушно шагаю в каморку.

Надежда Ивановна сидит за столом. Полусъеденная краска морковного цвета лишь по краям окрашивает бесцветные губы.

– Садитесь! – спокойно, даже доброжелательно говорит она. – Вы молодой специалист, у вас еще много будет выпусков. Зачем Вам начинать с двоек? Подумайте? Опять же на Вас пятно, и школе минус. Зачем это Вам? Ведь Татьяна –то уедет в Москву, будет там жить и работать, как и ее сестра, и забудет совсем Ваши правила. Они ей не нужны! Ваши частицы и глаголы на заводе не понадобятся.

– А говорить она на каком языке будет? – спрашиваю. Волна возмущения накатывает, но я сдерживаюсь.

– Да, Вы не волнуйтесь, Лидия Александровна за три года ее хорошо научила говорить, и у нее имела почему-то четверку. Почему, а? Вы не сумели найти подхода к девочке! Не сумели заинтересовать ее. Вот и получили результат! А теперь хотите все спихнуть на ребенка?! Не надо! – голос звенел. Пафос речи требовал ответного трепета повиновения. – Надо отвечать за свой брак и неумение!

Я сидела и хлопала глазами. Открыла рот, хотела оправдаться, да не тут-то было.

– Не надо, еще раз Вам повторяю: это Ваша недоработка и Ваша двойка. Вы плохо работали. Можете идти.

Ее губы превратились в морковную полоску, а редкие волосы, распадаясь, перестали прятать на макушке подложенный пучок чужих волос.

– Да, совсем забыла, – остановила меня у двери. – Вы на неделю, как раз до отпуска, едете на курсы. Вот пришел вызов. Ехайте, поучитесь еще.

Было обидно, противно, хотелось кричать от несправедливого к себе отношения, хотелось громко, чтоб все слышали, исправить ее «ехайте», но лишь дверью хлопнула и выскочила из школы.

Конечно, я ревела до самого дома. Отрада не город, прохожие – большая редкость, да и шла я полем.

– Почему ревем? – встретил меня Женя вопросом. – Можешь не отвечать. Я все знаю. Ты совершенно все правильно делала, ты молодец. Ну ее, эту школу! Забудь! Сейчас главное собраться, покушать – и прощай Отрада на целых два месяца,– закончил довольный мой пинатор. – Ну, ведь все хорошо, не реви!

– Как на два месяца? – всхлипывая, спросила я.– Мне еще через две недели после курсов надо приехать сюда экзамен принять.

– Да, да, – согласился муж, собирая майки, – конечно, приедешь. А я у мамы тебя подожду.

Мне эта идея не очень понравилась, но спорить я уже устала, да и уехать хотелось быстрее. Как ни нравилась мне Отрада, но город притягивал к себе шумной, интересной жизнью, новыми возможностями. Мечтала об аспирантуре, об общении с людьми другого круга, и совершенно не хотела сражаться с коллегами. Но в словах и суетливых движениях мужа было что-то раздражающее, а понять причину своего недовольства смогла только через некоторое время.

Через две недели я спешила назад в деревню, будто в дом родной. Соскучилась по балкам, по лесу, по полуразвалившейся избе и, конечно же, по деревянной, неброской, но успевшей запасть в душу, школе. Входная дверь радостно скрипит на весь коридор, пахнет краской. Маша моет окна в классе, и, увидев меня, кричит:

– Что, Григорьевна, приехала? А мы уж и не ждали!

– А где же Надежда Ивановна? – растерянно спрашиваю я.

– Как видишь, никого нет. Она до света уехала в районо, а остальные в отпусках.

– Как в районо?! А экзамен?

– Ну ты, Григорьевна, даешь! – рассмеялась техничка. – Какие же сейчас экзамены-то? Все давно закончилось, все твои красавцы получили документы и разъехались, кто куда. Разлетелись птахи, никто не остался в родном селе, даже Ванятка уехал. Сказывал, учиться будет на директора.

В другое время я удивилась бы и обрадовалась решению Ивана, но сейчас эта новость проскочила мимо.

– А Таня?– почти закричала я.

– У, так одна из первых уехала в Москву. Сестра приехала и забрала к себе, говорит, в техникум будет поступать, московский!

Это был крах. Я проиграла схватку за справедливость. А с кем боролась? Директриса – коммунист, государственный чиновник, а я – молодой специалист, которого обтесывала социалистическая система, как скульптор камень. Но это только кажется, что камень не живой и с ним можно делать все, что угодно. Камню свойственно сопротивление.

Я кинулась в учительскую – полка с журналами пуста. Выбегаю из школы и, невзирая на палящее солнце, мчусь по дороге на трассу. Семь километров ходьбы только укрепили меня в правоте действий. Все обдумала, и когда передняя дверь дребезжащего автобуса открылась, пуская в салон клубы пыли, я выскочила и сразу же пошла в районо, к заведующему.

Ждать приема пришлось недолго. Вошла в просторный чистый кабинет. Лысоватый, грузный мужчина в светлом костюме жестом пригласил сесть и, внимательно рассматривая, спросил:

– Я Вас слушаю.

Мой рассказ не изменил ни черточки в его лице. Никаких эмоций!

– Это все?

– Да.

– Хорошо, я разберусь. Идите, отдыхайте. Вы ведь в отпуске?

Разобрался.

Учебный год мы начали в другом селе и в другой школе. Мужа назначили директором, а меня, скандалистку, учителем русского языка и литературы.

 

© Сапфирова Э.И. Все права защищены.