Все началось солнечным весенним днем 92 года, когда трое в меру патлатых молодых человека зашли в музыкальный магазин на Кузнецком мосту, и купили сразу три Шиховских гитары. Гитара эта была, вероятно, самая простая и недорогая, что-то рублей 36 тогда, но, при наличие ключа и небольшой допилки напильником, давала вполне приличный звук, особенно для начинавших играть на ней пока еще только на трех «блатных» аккордах. Надо отдать должное, что я и этих трех тогда еще не знал, а только собирался выучить, для чего и купил ее. Главное был почин, само решение-желание. Мой товарищ по соседнему подъезду, Горыч, был продвинут в этом вопросе гораздо далее. А его товарищ, Макс, вообще уже играл и на электро-гитаре. Она подключалась к магнитофону «Электроника» и, пока мы его окончательно не убили своими запилами, звучала очень хэви-металльно. Ну, то что мы слушали тогда «Металлики» и «Скорпионзы», а также «Мановары» и прочие «Слэеры», объяснять нашему поколению не нужно, их тогда слушали все, уважающие себя молодые люди. Не уважающие слушали «Браво», а совсем тюти «Ласковый май». Дальше тема прогрессировала и дошла даже до «Напалм Детов» и «Каннибал Корпсов», но это было уже потом. Отечественный рок нас так же увлекал, от Цоя, до «Крема» и т.д. На стены вывешивались плакаты с суровыми и очень уже патлатыми рокерами и разными красотками с хорошей грудью, а двухкассетник был главным праздником жизни. Впрочем Макс, кажется не был рокером, но скорее любил технику и разное вокруг нее. Уже тогда у него дома стоял ЭВМ, причем отечественный, в который мы и резались в борьбе с марсианами в первые простые, но довольно азартные компьютерные игры. Он жил за рекой, так что идти к нему нужно было неизменно через весь Устьинский мост. Но, так как была весна, а потом лето – это было не принципиально. Интересным фактом, возможно уводящим читателя от культурной повестки этого рассказа было то, что в определенном месте этого моста, когда мы шли с Горычем в гости к Максу, всегда встречалась нам куча. В одном и том же месте, на том берегу уже, но неизменно новая и свежая. Горыч же, будучи уже студентом, кажется МАТИ, как истинный технарь каждый раз не пропускал возможности отметить эту встречу счастливым возгласом: – О! Говно! Вроде бы малая деталь сия отражает то радостное и безмятежное состояние духа в котором мы тогда пребывали. Несмотря на все вокруг. Нас все веселило и забавляло, ибо мы были молоды и только входили во взрослую жизнь, полной грудью впивая ветер над Москвой-рекой. Чаще всего мы заходили к Максу, сотовых тогда еще не было, или он уже ждал нас в своем дворе, после чего мы все вместе лезли на чердак огромного сталинского дома на набережной, как раз напротив Высотки. С чердака мы вылезали на крышу, где и залегали в удобных греческих позах, кажется даже с пивом иногда. Но чаще всего именно с гитарами. И так как аккорды были только в процессе выучки, а это было исключительно лень в тот момент (я быстро их выучил все почему-то уже только осенью) то трио-композиция одноименная названию рассказа игралась в основном на одной струне, но очень мелодично. Создавалось действительно впечатление, что идут олени, а солнце было как раз перед нами, все ниже склоняясь к западу, золотя купола, сверкая в быстрине реки, заливая такую родную тогда Москву теплым светом. С крыши был отличный вид. Такое очень курортное настроение нас не покидало. Главное было только не заблудиться на обратном пути, найти именно то слуховое окно в которое вылезали. Нельзя сказать, что это было очень часто, может быть даже всего несколько раз, но некие картины того вечера я помню до сих пор. Такое было ярко-приятное впечатление. Как-то раз залезая на наш чердак мы обнаружили открытой комнату ГО перед последним пролетом. Оказалось там был пожар и все запасенные противогазы лежали прямо на полу, в грязи, в основном полуобгорелые. Мы не стали терять время и запаслись тогда по штуке, и разумеется, не по штуке фильтров. Макс потом применял эти фильтры крайне оригинально. Куря дома в туалете, пока не было родителей, он потом брал пылесос с прикрученным на выходе фильтром и полностью «проветривал» таким образом помещение. Я же пошел дальше. Свалок тогда было достаточно, их регулярно жгли весной. Как-то раз я зажег «подведомственную» мне свалку, а там были и покрышки, и краска, и диваны какие-то, короче дым был чернее черного, зашел туда в этом противогазе и проверял его на «гост». Надо сказать выдержал великолепно. Плохо только, что со временем резина испортилась, полопалась, а фильтры, вероятно, и сейчас бы показали себя хорошо. Неподалеку от этой комнаты мы встретили двух панков. Таких самых конкретных с хаерами, что рассказали нам, что комнату эту подожгли, как говорят панки, а уже пожарные сломали дверь, когда тушили, и так и оставили. После чего один из них зачем-то уронил на ступени бутылку водки, и... начал слизывать прямо из лужи, а мы попрощались и пошли. Надо сказать, что настоящие металлисты с панками не дружили, они слушали совсем другое и вот эти вот перегибания нас тоже не влекли. То ли дело было выпить бутылку водки на троих с карамелькой в подъезде у Елисеевского? Культурно. Не нарушая общественного порядка. Впрочем это было уже позже, в институтские годы. А тогда я еще только заканчивал школу, как раз сдал в марте майские экзамены, МТЮА собирался на гастроли, которые потом нашей группе отменили, так что вся весна была в моем распоряжении. Нет, пьянства я еще не помню тогда. Иначе просто и с крыши свалишься? Согласитесь. И вот это гитарное увлечение свело нас втроем на некоторое время, совершенно из разных направлений-дорог – студента-компьютерщика, студента-авиционщика и старшеклассника, которому потом так понравилось сдавать экстерном и не ходить на каждый урок, что и в следующий год он прошел сразу два последних класса, получив аттестат на год раньше всех одноклассников. Правда тогда были эксперименты и можно было сбросить физику-химию-биологию-астрономию, став «гуманитарием». Но 40 билетов по немецкому, с 3 баллами за одну грамматическую, со свободным общением после ответа по билету, это было жестоко. Преподаватель немецкого, одна из самых любимых наших учителей, похожая на Клару Цеткин, или что-то в этом роде, из Рот Фронта, курившая папиросы и как-то раз присрамившая нас за то, что наше поколение пресно и тоскливо, что никаких подвохов учителям не устраивает и вообще вяловато, что давала нам переводить Гейне с подлинника, разумеется с Большим немецким словарем, помогла мне тогда. «Я отложу тебе двадцать билетов на правую сторону» – сказала она мне незадолго до Госа, и тем самым избавила меня от зубрежки всех сорока. Но запомнить и двадцать мне хватило вполне. Ибо весь ответ длился минут двадцать, не меньше, и две грубых ошибки означали пересдачу. Я сдал на четыре тогда. Кажется грубых удалось избежать вовсе. Вернемся к гитарам. Гитары звенели. И на крыше, наблюдая уходящих оленей, травы тогда не было, даже не думайте, вообще народ еще не знал, что это? Нюхали разве клей и прочие сложности, только опять же панки, а не поклонники хеви-метал. Но, повторяю, оленей было достаточно ровно без какого-либо допинга вообще, ибо юность, крыша и летнее солнце в Москве это уже допинг. И дома шли олени у Макса, среди паяльников и прочих запчастей, включая «Запорожец» или старый «Москвич», уже не помню. И у меня на кухне. У Горыча дома было табу на звон гитары, там они шли на лестничной площадке. На кухне гитары звучали вот как. Данная нам поиграть Максова элгитара+Электроника были совмещены с Максом же данным звукоснимателем. Он пришпандоривался на Шиховку, втыкался в Вегу (для грампластинок) и давал такой бас! от которого дрожали стекла в книжной полке над музыкантом. Это, конечно, впечатляло. И полностью снимало стеснение в еще не выученных аккордах. Уверенный рокот был исключительно приятен нашим молодым ушам. Это были супер-олени! Как это терпел дед, не понимаю, но терпел. Вот, что значит интеллигентность. Впрочем и это было раза два всего. Многим сегодня не понять, что означала учеба тогда в ВУЗе, ибо «разнообразных» еще не было создано, а те, что были, драли так, что один сопромат вспоминался исключительно матом, а прогул двух пар мог стоить сессии. Или надо было списывать у однокурсников. Без посещения лекций сдать было почти нельзя. Это у технарей. В нашем же варианте ГИТИСА, ибо
Франц создал свой курс по типу Пушкинского лицея, я попав в студенты просто забыл про свободное время. Хотя, конечно, на то, чтобы выпить все-таки водки в подъезде, и пострелять потом из газового пистолета в какой-нибудь забытой Гнесинке, на несчастном занятии по пластике, среди отставших уже от нашего умения салаг, перед девчонками, разумеется, к которым и пришли «на урок», на это задвинуть пары по «русской литературе» (исключительно диссидентской почему-то тогда) и особенно «сольфеджио» не возбранялось. Нами. Педагоги были другого мнения. А были предметы-святыни. Пропускать которые было позором. Для нас. Педагоги тоже об этом не знали, но догадывались. Некоторые. И к ним, конечно, относилась пластика и фехтование. И даже «история» как ни странно, уж очень мы любили нашу медиевистку. Ну а не придти на танец означало получить потом двойное «дэми плие» с «батман тандю», а оно ранним утром напоминает машину пыток, кто не знает. И всегда под веселую музыку аккомпанемента. Такой животный смех сквозь слезы. Со скрежетом зубов. Но зато как хороши потом были арагонская хота и испанский! Мазурка и павана. Ну и когда началось фехтование, это было наше все, а не урок. В остальное же время мы бегали играть в футбол, перелезая через стену во двор соседней школы. Там играли все, кому не лень. А вечерами в выходные собирались целые команды. До сих пор вижу, как удивительно играли наши кавказские друзья, бегая босиком! по асфальту, заметьте, и бья вот этими босыми ногами как из пушки по воротам. Догнать их было невозможно, отнять мяч тоже, оставалось только смотреть. Почему у нас в футболе так мало игроков с Кавказа в высшей лиге и сборной? Это были чистые Марадоны. А как-то раз пришли и два уже отыгравших футболиста, они распивали, увидели нас, начали показывать мастерство, один в итоге сел в такой шпагат, что его мы с трудом подняли, собрав по частям, но было видно – да! действительно зубры прошлого перед нами! Так что ни малейшего неуважения. Вообще к старшим нас выучили относиться с уважением. И не столько даже в школе, сколько просто на самой улице. Неуважение к старшим тогда каралось. Потом, мы сдвинули в одной из комнат-классов четыре стола, натянули сетку и стали резаться в пинг-понг пара на пару. Это было уже ближе к последнему курсу, или даже на нем. Так азартно играли, часа по три меняясь, что нас не всегда могли зазвать на репетицию. Мы говорили – Сейчас, – и не шли. Студент последнего курса это уже почти дембель. К нему на хромой козе не подъедешь. Это не та «тварь дрожащая», что на первом курсе ботанит, это «мастер», вальяжно помахивающий пепел сигареты немного рядом с урной. Вообще трудно зазвать молодежь на то, что не интересно. А молодежи не интересно все, что несерьезно. Она уже взрослая. А с ней сюсюкают. Ути, маленький! Какой ты хороший! Ты самый лучший! Сам ты лучший, – говорит «дитя» басом и идет курить. Педагогика, одним словом, в горшках не растет. Даже само слово педагог, могут так произнести, что не позавидуешь такому педагогу. Ах ты, ПЕДагог! Гитис на Таганке тогда напоминал скорее Смольный, чем храм искусств. Повсюду на лестнице, иногда прямо на ступенях, а уж на окне обязательно, сидели студенты. Иногда даже весьма пожилые по нашим меркам (это были режиссеры Покровского) под самый тридцатник и даже больше. Курили прямо там, ели, что-то репетировали или читали, только что водку не пили, явно. Но всегда проход педагога, а тем более мастера, воспринимался с большим уважением, даже вставали. Такое было сочетание свободы с дисциплиной, нигде больше мне не встречавшееся. И, главное, не было каких-то побочных тем, они все происходили там, за дверями этого заплеванного храма. Некий внутренний храм ощущался в этих стенах, что ушло потом, когда помыли наконец эти лестницы и навели марафет. Превратилось в контору. А это было некое горнило. Постоянно выдававшее результат в виде открытых показов, экзаменов, на которые часто приходили совершенно неизвестные до того студенты, с параллельных или младших курсов, все потом горячо обсуждалось, обкуривалось вот на этой самой «лестнице в искусство». Небольшой буфет также скрашивал жизнь, буфетчик, сам студент, кажется вообще жил там, да еще и с женой. Но мы носили еду из дома, в банках и термосах. Экономили. Вообще, я не помню времени когда не надо было экономить. Картошку с тушенкой. И вот на этих подоконниках поедали. А на Госе по мастерству, отыграв свою сцену, т.е. уже сдав его, мы с однокурсником пошли кататься на лифте. Пока все были в зале. Мы катались на нем туда-сюда по всем четырем этажам, пока он не застрял. Но поскольку лифт был с ручными дверьми, я вспомнил, что нужно отжать какое-то колесико, поискал его, отжал, дверь открылась и мы вылезли на этаж, подтянувшись наверх, лифт стоял как раз между этажами. Так мы успели – на «поклоны». В МЭЛЗе же было очень здорово спать на роялях за сценой. Они были закрыты такими теплыми чехлами, пуховик размером с шинель заменял одеяло, а кулисы, высоко поднятые под колосники, медленно двигались от воздушных потоков, такими тяжелыми завораживающими завесами, как в приключенческих романах про «Копи царя Соломона». Чего и говорить, раз рядом висела и та самая «каменная стена», что надвигалась на преступных героев этих произведений – пожарный занавес. О, это впечатляющая штука, особенно когда он действительно опускается. Глядя в пустой и темный огромный зал с красным бархатом и ложами каждый из нас что-то пробовал спеть или исполнить, «проверить акустику» или просто фортельнуть, взбрыкнуть как-то, а потом замолкал, возможно задумавшись о дальнейшем, о судьбе нашего курса-театра, стоя неподвижно и глядя в эту зияющую темноту, отблескивающую хрусталем, темным золотом орнаментов. Проступающую из мрака насыщенно-красным, как зев или утроба, бархатом кресел и подлокотников лож. Как-то раз мы отправились по тайным ходам МЭЛЗа, коих как в старинных замках там оказалось достаточно. Какие-то винтовые узкие лестницы вели нас от первого этажа до крыши, от них забитые, или открытые нами же двери, вели практически в каждую аудиторию закрытую на ключ. Подвалы ДК напоминали египетские пирамиды из фильма «Фараон». Железные решетки в палец толщиной с мрачным скрипом открывались, шершавые стены, какие-то комнаты и комнатушки, иногда в полроста вышиной, заваленные всяким хламом или пустые, все как будто из времен Медичи. Дрожащий свет свечи вырывал из тьмы то один коридор, то новую дверь или поворот, удушливо пахло дохлыми крысами, но что это для ищущего приключений? И вдруг во тьме что-то ослепительно сверкнуло! Какой-то кафель, какие-то плиты шлифованного гранита появились на полу, что это? Ага. Подпольный кабачок. Притончик. Ясно. Дальше идем, исследуем. В одной комнате были свалены битые унитазы. Откуда их столько взялось? О ремонтах тогда еще не помышляли, во многом – Слава Богу. Мы взяли один. Тайком пронесли на этаж и водрузили на стол в кабинете худрука, от которого ключи были выданы календарному «завхозу». Т.е. раз в полгода новому. Идея была в том, что Игорь Владимирович должен был очень обрадоваться увидев эту инсталляцию и оценить наш юмор. Дверь заперли, все чин чином, и уже почти пошли восвояси, но все же мелькнула и засвербила вредная мысль. А вдруг Худрук оценит наш юмор как-то не так, как нам хотелось? Тогда мы вернулись и, забрав реквизит, отнесли его обратно, в подвал. И все это тоже в строжайшей тайне. Чтоб никто не увидел. Благо народу в ДК вечером было тогда полтора человека. Но от вахтеров потом мы слышали некий полумистический рассказ, как некая неизвестная «банда» шуровала ночью по подвалам ДК и куда она потом девалась никто не знает. Ибо выяснять ее желающих не нашлось. А призраки это были или люди, кому как понравится. Все это было очень интересно. Ужасно. Казаки-разбойники. Приходя иногда вечером в кабинет Франца, мы брали его трубки, набивали его табаком и курили, становясь частью его. Нет, это была не фамильярность, это было прикосновение к священному. Священнодействие. Репетиция с ним в этом кабинете была равна подарку судьбы. Когда ты оказывался с глазу на глаз с чем-то сверхъестественным, с тем, кто всегда был там, на стуле против всех, в другом конце зала. А тут он вот, близко. И его можно даже потрогать. Такое у нас было отношение к Мастеру курса. И почти до самого выпуска. А олени все шли, а солнце садилось и садилось, но никак не скрывалось за горизонт. Выучив больше трех аккордов, я сразу стал писать и свои песни. На каждый новый аккорд по новой. Это возникло как-то естественно, без всякой особенной цели. Буквально года за два было написано песен тридцать с лишним. Становясь все сложнее с точки зрения музыки, по мере изучения новых аккордов. Ну а дальше ведь, конечно, началась любовь? Где вы выдели курс без влюбленных? Началась затяжная «Ромео и Джульетта». Повально-всеобъемлющая. Она любит его, он любит другую, другая любит того, кто любит первую. И так до бесконечности. Никогда не смыкаясь, но всегда пересекаясь, высекая искру творчества, искру жизни. Как прав был тов. Шекспир во «Сне в летнюю ночь»! Вот. Оно произошло задолго до прочтения нами всеми этой пьесы, у старых колонн, напоминающих Верону, в фойе ДК! А как танцевали мы павану вот в этом резонансе любви находясь? Впервые нацепив шпаги и надев кожаные колеты! А какие платья были у однокурсниц! Это было частью представления из отрывков по Шекспиру. Когда я потом делал «Дон Карлос», я вспоминал именно это. Чувство-мысль. Его не вычитать в книгах. Его нужно пережить-ощутить. Эпоха с гербалайфами, бандитами, деньгами, все это шло там, за стеной. Мы жестоко пресекли попытку учить нас еще и английскому. Пришли на первое занятие, и все. Больше педагог нас не увидел. От педагога по фортепьяно я спрятался в шкаф, когда она пришла искать нас в нашем «гнезде» под крышей ДК, в надежде найти хоть кого-то после трех месяцев массовых прогулов. Все исчезли, как призраки, растворились в воздухе, а потом материализовались снова, кто откуда. Я, из шкафа. И пошли играть в футбол в танцкласс. Мы прятались в своем ДК как в крепости, только изредка соприкасаясь с окружающим. Мы жили в Шекспире. А иногда и в Чехове. Но, вероятно, пора уже закруглять этот рассказ, плавно переходящий в мемуары – еще рановато. В дополнение к нему выкладываю подборку песен тех лет, тогда же записанных. Здесь не все, есть еще несколько хороших, что так и остались недоделанными именно в записи. Но где-то половина наберется. Все пелось именно живьем. У костров, на подоконниках, на мостках посреди озера. Для прекрасных дам или Вселенной. Такой был настрой. Он был коллективен. Это неправда, что от времени остается только политика или памятники-шедевры. У каждой эпохи всегда есть свой уникальный музыкальный тон. Звучание, никак не связанное с рациональным пониманием или материальным тем более. Оно доступно только поколению этой эпохи. Следующие поколения живут уже в другом «музыкальном ключе». Предполагаю, что именно этот «тон» тоже звучит в этих песнях. Мои они потому, что я нашел время их написать-записать. Они звучали в каждом из нас тогда. Просто не все решились воплотить это в явь. Записать эту «струну эпохи». Ну, и выучить новые аккорды. Предлагаю послушать, записи 1994-96 гг.
Слова и музыка Д.Б. Семенов
Учебный театр ГИТИСа 01.09.1994, слева-направо: Денис Семенов, Алексей Андреев, Андрей Субботин
