АРНОЛЬД ТОЙНБИ
Эта крохотная подборка пережила своего рода приключения. В нее вошли фрагменты переводов, сделанных при подготовке диссертации еще в конце семидесятых. Предполагалось отдать к столетию со дня рождения в «Философские науки». Но почему-то опоздал – электронной почты тогда не было. Предлагал в местный журнальчик. Но, увы, тексты затерялись, что со мной случалось не раз. Начиная с Перестройки, иные тексты растворялись даже в московских редакциях. И вот среди своих бумаг нашел эти листочки. Мысли интересные, и выражены живо. Предлагаю их с кратким, слегка подправленным вступлением конца 80-х.
А. Дж. Тойнби был и остается одной из колоссальнейших фигур в мировой исторической науке (и, прежде всего, историософии) и одновременно входит в число крупнейших внецерковных религиозных мыслителей двадцатого века. Пожалуй, ни один из ученых современности не стяжал такого венка эпитетов, как А.Тойнби. Его называли «хранителем ключей истории» и даже «пророком». А сокращенное изложение его главного многотомного труда «Изучение истории» («Стади оф хистори», в позднем однотомном русском переводе – «Постижение истории» – Изд-во «Прогресс, 1991 г.) стало в свое время бестселлером.
Кроме того широкую известность Тойнби принесли и выпускаемые им «Международные обзоры» Популярность этих обзоров была столь велика, что желая воздействовать на знаменитого историка и тем самым на общественное сознание британцев, Гитлер в феврале 1936 г. (сейчас это число хорошо бы проверить) пригласил его в Германию, где специально для него в присутствии высших чинов Третьего рейха прочел двухчасовую «лекцию», которая, как он считал может изменить антинацистские настроения Тойнби.
Вообще Тойнби очень много писал путешествовал, оставив замечательные книги своих размышлений и впечатлений от увиденного и осмысленного. Был он проездом и в Советском Союзе, обронив замечательное: «Не найдешь никого более религиозного, чем молодой русский коммунист, хотя он сам никогда не признается в этом» (воспроизвожу сейчас по памяти)…
Проживший долгую богатую жизнь Тойнби до конца своих дней оставался гуманистом, с болью подмечавший язвы «современной цивилизации», чей ум настойчиво искал пути к единому и справедливому будущему для всего человечества (не путать с тем, что сегодня выдается за «глобализм»). И хотя в наши дни, как, впрочем и для ряда его критически настроенных современников, что-то из его суждений и логических построений представляется небесспорным, вклад его в развитие историософской и гуманистической мысли неоспорим. Не случайно, такие его понятия, как «вызов – ответ», «творческое меньшинство» и другие прочно вошли в современный лексикон.
Краткая подборка его высказываний по разным вопросам – скромный знак уважения к памяти великого английского мыслителя, и, надеюсь «пища для мысли» современного читателя.
А. Тойнби. Мысли разных лет.
«Союз сердец первичен».
«Я пишу, как историк с христианским воспитанием и образованием, и, следовательно, с точки зрения моих читателей, как любитель».
«Сегодняшний человек подобен подростку, вооруженному оружием взрослого человека, но не достигшему состояния ума этого взрослого. Он будет опасен для окружающих и еще более для самого себя до тех пор, пока духовно не вырастет настолько, чтобы соответствовать своему гигантскому техническому статусу. Но путь к духовной зрелости идет не сквозь науку, а сквозь религию».
«Раскол в душах людей коренится в сердце любого раскола, наблюдаемого на поверхности общества».
«Если в нашем нынешнем мировом психологическом кризисе напряжение между сердцем и головой достигнет такой степени, когда психика будет дезинтегрирована, следствие психического взрыва будет даже более опустошительным, чем физический взрыв, который можно произвести в результате научного открытия расщепления атома».
«До 1914 года казалось: мир избавлен от «крушений прошлого» Но теперь «мы осознаем, что сбросив в 17 веке доктрину Первородного Греха вместе с остальным западно-христианским наследием, Западный Человек, не сбросил первородный Грех сам по себе. Мистер легкое Сердце просто сорвал ярлык с тюка, который все еще несет на плечах. И результат этой поверхностной операции показал, как мало оснований легкое сердце имел для того, чтобы чувствовать свое превосходство над старомодным пилигримом христианином»
«Всюду в человеческой природе должна быть склонность к первородному Греху, к которой гитлеризм усердно взывает. Мораль состоит в том, что, цивилизация ни сейчас, ни когда бы то ни было, не имеет надежных гарантий. Она является тонким слоем обычая, покрывающего расплавленную массу дикости, вскипающую при первой же возможности вырваться наружу. Цивилизация не может быть даже принята, как должное. Ее цена – вечная бдительность и духовное усилие (духовные усилия)» (1)
1. Под первородным Грехом Тойнби имеет ввиду не буквально воспринимаемый эпизод из текста Ветхого Завета, а «эгоцентризм» Эта, как и последующая цитата. В переводе Е.Б. Рашковского. В остальных – насколько я помню, перевод мой. Но здесь это не принципиально.
Из книги «Нация и война, вышедшей в 1914 г.: «Психологическое опустошение, совершаемое войной, еще ужасней, чем материальное. Война выносит на поверхность дикие низкие слои человеческого характера, после того, как она отметет прежние обычаи, созданные поколениями цивилизованных людей… Война неизбежно приносит с собой определенные устаревшие взгляды, которые в нашей обычной жизни похоронены и забыты»
«Человечество обычно нуждается в том, чтобы призвать технику к порядку, не отвергать ее, но обуздать. Это означает и обуздание человеческой алчности, которая много старше, чем техника; она так же стара, как сама жизнь»…
«Я думаю, что законом нашей жизни является карма. Действия производят следствия, и от этих следствий не ускользнуть. Однако итоги не неизменны. Они могут быть изменены к лучшему или к худшему».
«Самой важной целью человека является улучшение его кармы. Но единственный путь к этой цели – увеличение власти над собой, а борьба за овладение собой является следствием личных усилий конкретного человека, индивида» («Диалог: Тойнби – Икеда» с.281, 3290.
«Изменения в сердце являются сердцем дела… Союз сердец первичен, вопросы доктрины и администрирования вторичны по сравнению с ним».
«Каждый человек должен овладеть своим собственным эгоцентризмом… Если использование науки не поощряется и не направляется религией, то наука будет использована для потакания алчности и она будет служить алчности столь эффективно, что станет разрушительной»
«Если бы Вольтер мог появиться в двадцатом веке, то, возможно, его боевым кличем на этот раз был бы: «Наука – вот враг! Раздавите гадину!»
«Я придерживаюсь того, что цель образования должна быть религиозной, а не торгашеской. Образование должно быть поиском понимания и цели жизни…»
«Цель университетского образования – учить студентов, как образовывать себя самих».
«Я верю, что религия является областью, в которой интеллектуалы и массы имеют лучший шанс вновь найти общую почву».
«Последовательное превращение пророка в сержанта-инструктора, а этого педанта в террориста, объясняет упадок и падение цивилизаций в понятиях лидерства» (ибо утрачивается гармония общества).
«Каждое поколение подобно карме, влачит на себе все то, что было создано предшественниками. Ни одно из поколений не начинает жизнь в условиях полной свободы, но начинает. Как узник прошлого».
И в то же время: «Божество. С которым мы должны сражаться не… Необходимость (в смысле «неизбежность») с ее смертельным вооружением. Но только вероятность… Божественная искра творческой силы – наш инстинкт, и. если мы обладаем даром разжечь его пламя, то и звезды на своих орбитах не могут сокрушить наши усилия при достижении наших человеческих устремлений».
«Я надеюсь, что двадцать первое столетие увидит установление глобального человеческого общества, которое является социалистическим на экономическом уровне и свободомыслящим на уровне духовном. Экономическая свобода для одной личности, либо одного сообщества, часто означает рабство для других, но духовная свобода не имеет такого итога. Каждый может быть духовно свободен без посягания на чью-либо свободу. Подлинная широкая духовная свобода означает взаимное обогащение, а не обеднение.
ЕСТЬ ЛИ БУДУЩЕЕ У «РАЗУМНОГО ЭГОИЗМА»?
В беглых заметках «Что правит миром» как бы сама собой обрисовалась не слишком радостная картина, где наша с Вами человеческая корысть, словно ржа, разъедает и культуру , и цивилизацию. Так неужели же все так безрадостно?
Думается, дело не в радужности или пасмурности картин будущее. Тем более, что и настоящее напоминает гряду вулканов, то там, то тут выплескивающих губительную лаву. Суть дела в возможных вариантах развития. Не хочу пристраиваться к бесчисленной когорте пророков и оракулов. Просто хотелось бы вместе с Вами без всяких претензий на оригинальность взглянуть на некоторые тенденции исторического развития, алгоритмы и относительно общие особенности исторических ситуаций.
И что же тут видится?
Индивидуалистически ориентированный «разумный» социальный организм демонстрирует свою зыбкость. И в самом деле. Привлекательно смотрится образ булочника, который лучше и дешевле других печет соблазнительные булочки и тем самым обходит своих конкурентов, принося тем самым пользу и себе. И историческому прогрессу. И обществу в целом.
Да вот беда. Конкуренты могут булочную спалить. Да и рэкет не дремлет. Нечто подобное претерпевает и замечательно красивая идея личного самосовершенствования: «Мир в целом не изменить. Хочешь что-то сделать, начинай с себя».
Тут некорректно напоминает о себе дзен-буддийское изречение: «В горячем котле холодного места не бывает». Совершенствуй себя. Становись виртуозом своего дела. Но… вот являются очередной фюрер либо очередные «три толстяка»… И многое ли в силах твоя скрипочка, твои личные душевные качества или твои заботы о физическом здоровье и каждодневная утренняя зарядка? – Часто ли они выручают хотя бы самого тебя и твоих близких?
Казалось бы, тупик. Корысть, частный интерес – штормы, способные снести и сносящие все, что оказывается у них на пути. Но мировая, а, значит, и наша современная история, история, которая творится здесь и сейчас, не так линейна.
Основные векторы развития социумов, их взлетов, периодов стабильности, драм и катастроф определяются не самими по себе отдельными достоинствами или пороками индивид, не благими пожеланиями, мудрыми заповедями и чудесными прожектами, а включенностью и трансформациями всего этого в клубки реальных исторических событий и потенциальных тенденций… В этих условиях, очень упрощенно говоря, Частные интересы способны быть и разрушительными вихрями, сокрушающими деревья, сносящими крыши (в прямом и переносном смысле), топящими суда, но и ветрами, раздувающими паруса.
К тому же, как пытался показать пока еще недостаточно оцененный замечательный русский мыслитель П. Кропоткин, не только эгоизм, но и альтруизм – важнейшая составляющая мира живой природы… Однако главное даже не в этом, а в возможных трансформациях частных интересов, самолюбий и прочего, и их разнообразных сочетаний, переплетений с интересами групповыми, общественными и т.д.
Не было и, наверное, на горизонте Истории не просматривается такого распрекрасного общества, где Частные интересы, самолюбия, стремления к самореализации и самоутверждению могли бы быть целиком элиминированы из социальной жизни.
И тут основным оказывается вопрос о том, как, какими способами эти частные интересы способны исторически сплетаться с надиндивидульным и при этом, даже сохраняя нечто сугубо личное, менять свою социальную значимость.
Прошу прощения за повтор у тех, кто листал, что-то из мною публиковавшегося, но здесь уместно вновь вспомнить Древний Египет, давший миру одну из самых долговечных цивилизаций. Древнейшая история Египта – это история номов, сражавшихся друг с другом. По мере одоления менее удачливых и более слабых шло укрупнение, которое привело сначала к появлению «двоецарствия», а затем и единого государства.
При этом сами роли участников борьбы менялись, поскольку менялась содержательная сторона интересов. Стержневыми оставались интересы, связанные с борьбой за существование и доминирование. Но, когда более сильный ном начинал расширяться, его властители и элита для удовлетворения своих интересов и потребностей обязаны были уже иметь ввиду не только интересы собственного нома, но и большего. Таким образом и «сепаратизм» мог уступать место стремлению к «централизации». Нечто подобное мы видим и на определенном этапе русской истории, когда Московское княжество стало доминирующим и его правители, борясь в том числе и за свое личное существование, вынуждены были думать о том, что больше, нежели прежняя Московия.
То же самое можно сказать и о многообразии изменчивых векторов самореализации представителей самых разных социальных слоев в различных социумов. Это могли быть и викинги, и ушкуйники, и казаки с их походами «за зипунами», и т.д. То есть те, кто обходился «включенностью» в относительно малые и подвижные социальные объединения. Однако были и есть и иные, для самореализации, а то и выживания которых требуется нечто большее: как гласит восточная пословица, большой корабль плывет лишь в глубоких водах. И этим большим на протяжении столетий становились империи. Та же Российская империя вобрала в себя замечательных полководцев, государственных деятелей, творцов российско-русской культуры с немецко-западноевропейской, тюркской, кавказской кровью… – всех тех, кто мог реализоваться именно в масштабах империи. Кем была бы та же Екатерина Великая, останься она в своем захолустном немецком княжестве?
Правда, для того, чтобы происходило подобное Социум, Империя и др., должны быть благоприятными для личностного роста и просто сносного существования. В противном случае мы видим такие глобальные явления, как миграционные потоки. «утечка мозгов»…
Но и тут не все линейно. И эта нелинейность особенно наглядна в масштабах вековой истории. Столкновение амбиций, личных, групповых, клановых, кланово-племенных интересов способно стать и пагубным для противоположных сталкивающихся сил. Пагубным либо при их относительной равномощности, либо, когда не просматривается условий для реального объединения. Пусть даже самой дорогой ценой.
Вспомним историю Монгольской империи, Золотой орды, Киевской Руси, отвлекшись здесь от споров о точности названий и многом ином. Заметим только, что та же Киевская Русь не была единым целым в более позднем понимании этой целостности. Достаточно напомнить о битве на Калке – первом столкновении русских (совместно с половцами) с монголами. Ведь здесь, судя по тому, что известно из источников, у русских не было даже того, что было у греков во времена легендарной Троянской войны. Хотя та Эллада была калейдоскопом полисов, однако во время общего похода тот же Агамемнон оказывался единоначальником, властным над жизнью и смертью своих воинов.
А что же русские при Калке? – Даже в битву вступили не единовременно. Возможно ли такое при хотя бы относительной целостности «государства»?
Да и с Монгольской империей не так все просто, хотя и называют ее величайшей империей Евразии и мира. Но была ли она вообще, эта империя? Существовала ли она именно, как империя типа римской или древнеегипетской, или даже персидской?
И этот вопрос – не эпатирующая ревизия мировой истории. Дело в том, что и Александр Македонский, и Чингиз, при всех своих возможностях и талантах, не оставили устойчивых государственных образований. Да, их влияние на социо-культурную историю колоссально. Но «империя» Македонского сразу же раскололась после его раннего ухода из жизни. «Империя» монголов по своей сути представляла разные улусы – составляющие, включившиеся во взаимно-истребительную борьбу. Были за столетия этой борьбы и взлеты. И периоды расцвета. Но тенденции оказались таковыми, что единого столетиями доминирующего центра так и не появилось.
Поэтому, как бы сегодня в мире интернета не поэтизировался, к примеру, образ Тохтамыша, сам этот хан сокрушенный Тимуром в результате изнурительно-опустошительных войн, вольно или невольно, а сыграл пагубную роль и в истории тюрок, и в истории Великой Степи и Центральной Азии в целом. Его амбиции, его воинские таланты и военная хитрость (проявившаяся, в частности, при взятии Москвы), в конечном счете, не помогли созданию значимого целостного социокультурного образования. Только и всего…
Как же все это – очень поверхностно очерченное, соотносится с нашими днями? – Думается, ответ напрашивается сам собой. Там, где клановые, узко племенные или групповые интересы начинают доминировать без учета перспектив более целых социумных феноменов, история заходит в тупик. Там же, где личное, групповое, этническое сращивается с надличностным.., трансформируется в некий сплав личностно-группового и надличностного и надкланового появляются возможности достижения гомеостаза. Относительной социальной устойчивости.
Такая устойчивость не может быть вечной. Та же история перерождения советской верхушки печально свидетельствует об этом. И, увы, это лишь один из многочисленных казусов мировой истории.
Поэтому, огрубляя, всю историю социумов можно представить, если не в виде Сизифова труда, то, как стремление плыть, грести против течения. Налегая на весла, вы не достигните окончательного пристанища, но сможете сохранять себя. Вывод по сути своей не нов и даже банален. Дальнейшее же требует не таких общих слов, как здесь, а детального анализа возможностей мировых и региональных элит и их трансформаций, которые бы способствовали выживанию, как отдельных регионов, так и человечества в целом. Но вот каким будет это выживание? – Выживанием волка, поедающего ягнят или выживанием тех, кто совместно налегает на весла? Или чем-то третьим? Это, наверное, центральный вопрос всей нашей современной истории.
ЛЕНИН И СТАКАН
В чем разница между ученым, философом и политиком?
Вопрос о стакане застрял во мне чуть ли не со студенческих лет. И вот, буквально на днях я сам для себя изобрел велосипед, по крайней мере, как мне кажется, кое-что уяснил хотя бы себе самому. И этому помог все тот же стакан из ленинской статьи «Еще раз о профсоюзах», датированной 25-м января 1921-го года.
Не буду углубляться в тему профсоюзов, а только о методах полемики и подхода к самому предмету обсуждения. Здесь, как и в гораздо более раннем «Материализме и эмпириокритицизме», превратившемся в своего рода вериги для студентов и преподавателей философии советских лет, мы наглядно видим различие между собственно научным и философским подходом и политическим. И дело не в том, что кто-то умнее, глубже, а кто-то мельче, неубедительней. По сути-то, как и в стихотворении Маяковского о лошади и верблюде мы имеем дело с «животными разной породы», разными социокультурными феноменами. Этот, детский с виду вывод, тем более значим, что Ленин из той плеяды политиков, которая философию ли, богословие ли воспринимала всерьез, как нечто существеннейшее.
Да и собственно в полемике Ленин бывал горяч, но не наивен. Многие его мысли могли бы быть азбукой и сегодня. Вспомним суждение из «Пролетарской революции и ренегата Каутского»: «…приписывать противнику явную глупость и потом опровергать ее есть прием не очень-то умных людей». (1., с.510).
Но как зачастую полемизирует он сам? Обратимся к примеру того самого стакана, который привел в одном из своих выступлений его соратник по партии Бухарин. «На дискуссии 30 декабря он говорил:
«Товарищи, на многих из вас споры, которые здесь происходят, производят впечатление примерно такого характера: приходят два человека и спрашивают друг у друга, что такое стакан. Который стоит на кафедре. Один говорит» это стеклянный цилиндр, и да будет предан анафеме всякий, кто говорит, что это не так» Второй говорит: «стакан – это инструмент для питься, и да будет предан анафеме тот, кто говорит, что это не так» (1. с.485).
И как по поводу всего этого рассуждает Ленин? Глубоко. Обстоятельно, Поучительно о диалектике. Вчитайтесь сами: «Этим примером Бухарин хотел… популярно объяснить мне вред односторонности. Я принимаю это пояснение с благодарностью и, чтобы доказать делом мою благодарность, я отвечаю популярным объяснением, что такое эклектизм в отличие от диалектики.
Стакан есть, бесспорно и стеклянный цилиндр и инструмент для питья. Но стакан имеет не только эти свойства.., а бесконечное количество других свойств. Качеств, взаимоотношений и «опосредований» со всем остальным миром. Стакан есть тяжелый предмет, который может быть инструментом для бросания. Стакан может служит как пресс-папье, как помещение для пойманной бабочки, стакан может иметь ценность, как предмет с художественной резьбой или рисунком, совершенно независимо от того. Годен ли он для питья, сделан ли он из стекла, является ли форма его цилиндрической, или не совсем, итак далее, и тому подобное.
Далее. Если мне нужен стакан сейчас. Как инструмент для питья, то мне совершенно не важно знать вполне ли цилиндрическая его форма и действительно ли он сделан из стекла…
Если… берутся два или более различных определения и соединяются вместе совершенно случайно (и стеклянный цилиндр, и инструмент для питья), то мы получаем эклектическое определение, указывающее на разные стороны предмета и только.
Логика диалектическая требует того, чтобы мы шли дальше. Чтобы действительно знать предмет, надо охватить, изучить все его стороны, все связи и «опосредования». Мы никогда не достигнем этого полностью, но требование всесторонности предохраняет нас от ошибок и омертвения. Это во-1-х. Во 2-х диалектическая логика требует, чтобы брать предмет в его развитии, «самодвижении». В 3-х вся человеческая практика должна войти в полное «определение» предмета и как критерий истины. И как практический определитель связи предмета с тем, что нужно человеку. В 4-х диалектическая логика учит, что «абстрактной истины нет, истина всегда конкретна»… (1. с.485 – 486).
Все четко. Но, заметьте, бухаринский стакан здесь не предмет обсуждения, а своего рода взлетная полоса для собственной ленинской мысли, а «все, что нужно человеку», становится ключевым.
Ведь каким путем пойдет ученый, археолог, тот, кто изучает историю человеческой мысли? Он начнет исследования для чего, в каких условиях был создан предмет, названный нами стаканом. Если же перейти непосредственно к истории мысли, то значима ее предыстория, исторический контекст, то, с чем полемизирует говорящий и к кому его речь направлена. И такое изучение невозможно без диалектики. Но при этом поиски значимого и разнообразных связей предмета изучения с миром отталкиваются от попытки уяснить то, для чего предназначен этот предмет.
А как обстоит дело с политиком? – Для политика главным оказывается иное – то, каким образом данный предмет можно использовать здесь и сейчас. Так, тот же булыжник изначально предназначается для мостовой, но, как и в знаменитой скульптуре, он может стать оружием пролетариата, равно, как и стакан в домашней или салунной ссоре наряду с тарелкой способен превратиться в летающее оружие.
Иными словами подходы к анализу конкретных предметов и явлений в науке, и политике совершенно разные. Так, для Ленина, как политика, та же философия была инструментом в политической борьбе, борьбе, которая разворачивается в постоянно меняющихся условиях и требует гибкости, не закоснелости.
Но вот тут-то мы подходим к крайне важному моменту: к тому – обязательно ли гибкая политика должна сводиться к конъюнктуре?
Одного ответа нет. И политика, и политики очень разнообразны. Но Ленин, как, к примеру, и Кальвин (но в гораздо меньшей степени), и Черчилль, и Макиавелли, был тем, для кого гибкость, изменчивость (подчас, самая невероятная) сочеталась с определенным стержнем. Так, для того же Макиавелли цель оправдывала средства, прежде всего, при служении Родине, а не личной корысти…
Что же касается Ленина, то уместно вспомнить «детскую болезнь левизны в коммунизме», написанную в апреле 1920 года, где он писал: «В настоящее время, когда я слышу нападки на нашу тактику при подписании Брестского мира.., я отвечаю прежде всего простым и популярным сравнением:
Представьте себе, что ваш автомобиль остановили вооруженные бандиты. Вы даете им деньги, паспорт, револьвер, автомобиль. Вы получаете избавление от неприятного соседства с бандитами. Компромисс налицо несомненно… Но трудно найти не сошедшего с ума человека, который объявил бы подобный «компромисс» принципиально недопустимым или объявил лицо, заключившего такой компромисс соучастником бандита (хотя бандиты, сев на автомобиль могут использовать его и оружие для новых разбоев). Наш компромисс с бандитами германского империализма был подобен такому компромиссу…»
Однако – «Есть компромиссы и компромиссы. Надо уметь анализировать обстановку и конкретные условия каждого компромисса или каждой разновидности компромиссов. Надо учиться отличать человека, который дал бандитам деньги и оружие, чтобы уменьшить приносимое бандитами зло и облегчить дело поимки и расстрела бандитов, от человека, который дает бандитам деньги и оружие, чтобы участвовать в дележе бандитской добычи. В политике это далеко не всегда так легко, как в этом детском примерчике…» (1, с.299-300).
И в самом деле, и в мировой истории, и в современности мы слишком уж часто встречаем самые запутаннейшие ситуации.
Завершая эти спонтанные заметки, хотел бы подчеркнуть главное для меня. Это не задача обелить или очернить кого-то, а кого-то вновь канонизировать. А просто стремление наглядно продемонстрировать различие между собственно ученым и политиком. Связь здесь может быть, и многократно прослеживалась. Но сами задачи-то разные. Но при этом реальная политика (относительно благая, разумная либо наоборот), чтобы быть хотя бы временно успешной основой динамичной устойчивости, не может быть лишь личностно конъюнктурной, лишь обусловленной интересами узких групп. Только-то и всего.
Литература
1. Ленин В.И. Избранные произведения. Т.3. – М. изд-во политической лит, 1970.
МОЕ ПРИКОСНОВЕНИЕ К ЦВЕТАЕВОЙ
Естественно, что я, как и многие из моего поколения, соприкоснулся с Мариной Цветаевой еще в былинно-далекие советские годы. Но открытие новой для меня Цветаевой случилось совсем недавно, когда на буккроссинге подобрал, выпущенную в закатно-союзной Алма-Ате (тогда столица Казахстана именовалась именно так) подобрал чистенькую, девственно нетронутую книжечку «Мой Пушкин» (1). И книжечка эта неожиданно (и что еще можно ожидать от замусоленного славословиями?) стала еще одним, причем захватывающим дух, шагом к неисчерпаемым богатствам мира.
Сразу оговорюсь: я не из плеяды восторженных, но здесь и не из критиков, которые, подобно судьям художественных гимнасток или фигуристок оценивают в баллах каждое их движение. Здесь я всего лишь тот, кто нежданно для себя самого попал в зачарованный лес. И не имя зачаровало. А то, с чем соприкоснулся.
Затрону лишь немногое.
Первое – это чудо соприкосновения с детством. И не только чудо – своего рода живое, лишенное навязчивого прямолинейного дидактизма руководство и для родителей, и для (простите за канцеляризм) работников детских садов и младших классов, и, конечно же, для студентов.
Кое-кто еще и сегодня помнит «С двух до пяти» Чуковского». Да и мы сами вместе с дочерью выпустили еще годы назад книжечку с горсткой «изречений» детишек уже более поздних времен… Да и что мы? – Тысячи родителей делают то же самое. Но ведь все это взгляд со стороны.
А что Цветаева? Вроде бы, говоря о Пушкине, она, взрослая с поразительной яркостью высвечивает детское восприятие слова и мира изнутри. Тут надо вчитаться самим в то, как Цветаева пишет о своем ранне-детском впечатлении от мимолетной встречи с сыном Пушкина, впечатлении, слившим в одно памятник поэту и живого человека, запомнившегося звездой на груди»: «К нам приходил сам памятник Пушкина… Живой памятник» (с.38 – 39)…
А каково чудо набросков детских ощущений от пушкинских бесов и «волнистых туманов», сквозь которые, словно кошка, пробирается луна!
В целом же – такая тонкая нюансировка своеобразного, детского восприятия слов и явлений, которые могут видеться взрослым совсем иначе. Невольно вспоминаю свое далеко дошкольное философствование в годы накалявшихся отношений со Штатами: «Пусть Колумб закроет Америку» – или что-то вроде этого. По своему, не только забавно, но и логично. То, что открыто, как, скажем, дверь, можно и закрыть. Но я-то помню это со слов мамы. Цветаева же, словно живые, сама сохранила собственные детские впечатления…
Второе же из многого – это погружение в мир слов и звуков, наполняющихся переливами многозначности. Цветаева, словно добытчица жемчуга, ныряет в глубины слов, чтобы извлекать жемчужины смысла. Причем делает это так естественно, так легко, как будто она заходит в воду по колено для того, чтобы ополоснуться.
И сквозь это ныряние в глубины Слова сквозит насыщенная живой, подвижной мыслью Подлинная Философия. Со сколькими натужными, неповоротливыми, как замшелые валуны. «философствованиями» мне доводилось иметь дело. А сколько картонных глыб, которые, как бы их ярко не раскрашивали, на поверку оказываются внутри пустыми, встречал и продолжает встречать каждый из нас! А тут родниковая, живая, а не обутыленная вода!
И, наконец, о моем ощущении Цветаевой на полотне истории нашей культуры. Если Ахматова ощущается мною, как сама по себе, то Цветаева – напряженно-нервный росток, превращающийся в неподрезаемое дерево с множеством непокорно изогнутых ветвей и веточек. У меня такое ощущение, что уже Оттепель, и особенно Вознесенский с его образностью, несущей на себе мысль, как гусь известного сказочного героя – младший литературный собрат Цветаевой. И в своей звуко-смысло-образности он бывает уникален. Вспомните: «Мы как пустотелые бюсты. С улыбочкою без дна…»
Но, опять-таки, неожиданно для самого себя я ощутил (или так показалось), что Цветаева в чем-то глубже, философичнее в смысле слиянности звуко-образа и того, что сегодня принято называть контентом. На примерах можно было бы построить целое исследование. Но попробуйте вчитаться сами в небольшую книжечку, чуть-чуть выплескивающуюся за 200 страниц.
Это не значит, что сам я все упомянутое Цветаевой вижу, как она. Того же Пугачева и трагический эпизод с погубленной им «любовницей» воспринимаю иначе. Но здесь – тема для особого разговора.
Литература
1. Цветаева М. Мой Пушкин. Алма-Ата: Рауан, 1990.
МЫ И ПРАВДА О НАСИЛИИ
Этот вопрос во мне бродит годы. И вот случайно подобранная в библиотечном книгообмене книга. Давид Гроссман. Роман «Когда Нина знала». Роман, автор которого назван «великим механиком души».
Беру в руки – первые страниц сто, эта книга для меня, все равно, что утренняя каша, заталкиваемая в рот страдальцу-малышу. Изощренно-витиеватый психологизм плюс что-то мелко-кибуцное, такое же далекое от меня лично, как аристократические психологизмы Пруста и (о ужас! Сейчас на меня обрушатся громы и молнии) проблемы героев чеховских пьес. Разве, что за исключением «Вишневого сада».
Вроде бы и язык романа сочетает живинку, свежесть с узнаваемыми оборотами речи, а мир его – словно мир насекомых. И не потому, что этот мир слишком мелок сам по себе. Потому, что он, как и мир птиц – мир Других людей – энтомологов и орнитологов. И это, не говоря уже о том, что копошение в психологических вывертах, включая и выверты особы женского пола вкупе с ее нескончаемыми «кобелями» кажутся просто скучными, скучными безо всяческих этических нажимов.
Но, как ребенок, дожевывающий кашу в ожидании «сладкого» десерта, продираюсь сквозь страницы текста о Чужом мире.
И вот, наконец-то – крупицы того, что даже в упаковке романа несут для меня-зануды «пищу для мысли». Это то, что касается Истории.
Тут должен признаться, что озаренность историей меняет во мне и восприятие романа. Центральная коллизия вырисовывается четкой. Молодая женщина времен Тито, еврейка, ставшая вопреки препонам с обеих сторон женой серба, впоследствии «начальника конницы Тито» и прославленного героя войны, в годы разгоревшегося конфликта между руководством СССР и Югославии попадает в руки югославских спецслужб. От нее требуют только одно: признать мужа сталинистом и предателем и отречься от него. Муж к этому времени уже покончил собой, и ему не навредишь, но отрекшись, она, как ей обещают, останется со своей живой маленькой дочкой.
Выбор жесток. Она не отрекается от мужа и тем самым «предает» свою дочь, жизнь которой оказывается сломанной. «Почему она так поступила» Есть ли этому оправдание?»
Для нас, воспитанных на советских традициях, уже сами эти вопросы об оправдании могут показаться странными. В каком оправдании нуждаются молодогвардейцы, мученическая гибель которых принесла страдания их близким?
Но дело тут не в постановке вопроса, а в том, что, вопреки сквозной его повторяемости, главная героиня Вера при всей ее не иконографичности воспринимается с симпатиями.
И не просто с симпатиями. Роман, словно расколдованный цветок, оживает прямо на глазах. Мы прикасаемся к той части мира искусственно нагнетаемых страданий, которая для пост-советского читателя так же далека, как для Англии остров Робинзона. Это мир лагеря для заключенных времен Тито на острове, превращенном в рукотворный земной ад. Ад, рядом с которым солженицевский «Один день Ивана Денисовича» выглядит рассказиком о недоразумениях в детском садике.
Оставим зарубку в памяти, что перед нами все-таки роман, а не посмертная маска с канувшего в мир иной общества. Но вспомним вместе хотя бы несколько вспышек, освещающих Зло. Вот, оказавшись вновь на острове своих нечеловеческих испытаний, Вера рассказывает сопровождающим ее близким: «Тут мы в первый раз сошли с корабля «Фонат», и заключенные ветераны выстроились в две шеренги, сделали там «шпалир», как бы почетный караул, и мы должны были пробежать между этими двумя рядами. Ветеран орали на нас как звери, плевались в нас, били руками и палками с гвоздями и хлыстами, и были девчонки (речь идет о женском лагере Ю.Б.), которые потеряли здесь глаза, потеряли зубы, чуть не умерли. Такой вот нам устроили прием, а через месяц мы уже сами выстраивались в шеренги…» (1, с.263)
А вот маленький штрих условий труда «пер-воспитуемых»: «Когда вера работала на болотах, они пили там загрязненную воду. Женщины стояли в воде целыми днями, отправляли в нее все нужды, а потом пили. Жажда побеждала страх перед тифом» (1, с.227).
Индивидуальные же ее испытания выглядят и вовсе невероятными. Она должна была днями под жгущим солнцем стоять на вершине скалы, чтобы прикрывать своей тенью крохотный росток. Такое кажется просто физиологически невозможным. Служившие в армии могут вспомнить пребывание на посту. Самым тяжелым из постов, как я теперь понимаю, был «сторожевой», с автоматом без патронов, когда 12 часов в сутки (по четыре часа без перерыва) надо было быть на ногах. По молодости это не казалось особенно утомительным, но самое главное: солдат-то не стоял, как вкопанный. Это же не у мавзолея. Мы были вправе двигаться. Так что детали рождают вопросы. Но в целом… перед нами мир ужаса.
Как тут не вырваться очередным проклятьям: «Ох уж этот тоталитаризм! Ох уж эти заморочки с социализмом и коммунизмом!»
Но… Стоп. Вот уже 90е. Кровавые девяностые. Персонажи романа встречают профессора славянской литературы: «Бородка, очки. Коричневый замшевый пиджак, заплатка на локтях… Рассказывает о войне, которая была здесь в 90-е годы. «… Это была не гражданская война! – Лицо его становится красным. – То была варварская военная атака со стороны сербских солдат на сербских танках!» И уже невозможно его остановить. Он без перерыва читает нам лекцию о реках крови и резне, и изнасилованных. Четыре члена его семьи убиты соседями и лучшими друзьями» (1, с.111).
Этот рассказ, словно жуткая эстафета, после горстки страниц продолжает рассказ самой главной героини: «Нет вам моего мира не понять, ни моих войн, ни воздуха, которым я дышала. Она сгорбливается, вся сжимается. Ее одиночество дрожит ничем не прикрытое, одиночество девяностолетней женщины, мир которой ушел и все друзья умерли.
«Ничего вы не поймете, бормочет она. – Вы произносите «война», но война на Балканах – это не то же самое, что у нас в Израиле. У войны на Балканах логика другая. Война на Балканах – это прежде всего изнасилования. Здесь насилуют. Не то чтобы ему приспичило поиметь женщину. Ее насилуют, приставив к голове пистолет, чтобы она выродила твое семя. И тогда и ее мужу она не нужна. Такова логика войны. И тут сербы-четники (монархисты и ультранационалисты) резали ножами детей коммунистов и потом слизывали с ножей кровь. А хорватские усташи, бывшие прислужники нацистов – я даже не хочу говорить, что они вытворяли. Балканы этим упиваются. В них осталось что-то от того, что делали с ними турки (2). Здесь сохранилась какая-то аномалия. Вы видели их жестокость в войне, которая недавно здесь прошла, такого не было в мире, может только в Средневековье творилось что-то подобное» (1, с.106 – 107).
Такое вздыбливает совесть. Но при всей своей специфике только ли Балканы таковы? А что продемонстрировали ближневосточные события, вспыхнувшие 7-8 октября 2023 г.?
Да и вся относительно современная история, увы, не шелковистее. Вспомним еще раз вторую мировую. Мы все давно уже знаем, что нацизм – образчик Организованного Зла. Знаем о специальных карательных отрядах и лагерях смерти. Но там-то работали «особые» люди. А как с остальными? Как обстояло дело с теми, кто по роду своей деятельности не обязан был стать палачами? – Эти люди были разными. Но… Быть может, самое трагичное во всех этих историях – то, во что могли превращаться обычнейшие и вроде бы обтесанные цивилизацией люди.
Вчитаемся в текст британского историка Эндрю Робертса, пишущего: «Заставить людей совершать ужасные преступления, как это делал Гитлер в период Второй мировой войны, а затем отрицать очевидные факты, оказывается не так трудно, как кажется на первый взгляд. В своей монографии, посвященной анализу действий полицейских печально известного 101-го резервного батальона немецкой полиции порядка, ответственной за смерть тысяч людей, убитых в Польше в процессе «окончательного решения еврейского вопроса», историк Кристофер Браунинг из Принстонского университета рассказывает, как респектабельные граждане Гамбурга, являвшиеся представителями рабочего и среднего класс, стали профессиональными убийцами. Очевидно, что давление коллектива и природная склонность к подчинению и чувству товарищества – в большей степени, нежели антисемитизм или преданность нацизму – превратили совершенно обычных людей в «многократных убийц» (3, с.269).
Хотя в случае отказа жизни палачей ничто не угрожало, только 12 из 500 отказались участвовать сразу и еще 45, вышли из «игры» позднее. На протяжении 17 часов с перерывами на перекур и обед было убито 1800 человек. 85% представителей батальона «продолжали расстреливать женщин и детей в упор. «Сначала мы стреляли куда придется, – вспоминал один из участников расстрела. – Если целились слишком высоко, череп взрывался. В результате мозги и осколки костей летели во все стороны. Поэтому нам было приказано упирать конец штыка в шею»
Основываясь на материалах допросов 1960-х гг., можно попытаться понять психологию убийц. Эти материалы представляют холодящее кровь, но очень убедительное чтение, на основе которых власти анализируют мотивы мужчин, которые в силу целого ряда довольно сложных психологических причин позволили себе убивать с целью геноцида. Большая часть из этих причин – свойственное военному времени ожесточеннее, «сегментация», «рутинизация», стремление быть как все и тому подобное – не ограничиваются пределами нацистской Германии. Мы гордимся собой при мысли, что Холокост никогда бы не мог произойти в Англии, но на самом деле в 1935-1945 годах, несомненно, нашлось бы достаточно тех, кто отправлял бы людей в газовые камеры, если бы они были построены в Аргайлле, Кардиффе или окрестностях Лондона» (3, с.271 – 272).
И только ли в Англии?
К нашей общей горечи пандемии группового и массового остервенения, при всем своем «местном колорите», не ограничиваются нацизмом и «тоталитаризмом» в его расхожем понимании. Вспомним чудовищные жертвы взаимных столкновений при послевоенном распаде Британской империи, сопровождавшемся злосчастьями и гибелью сотен тысяч сталкивавшихся друг с другом индийцев и сикхов с одной стороны, и мусульман – с другой (4).
События же в Африке постколониальных лет, начиная с прогремевших нигерийских 1967 г., когда в лексикон вошло слово «трибализм» , и до самых последних десятилетий и лет, включая трагедию тутси и иных, продемонстрировали наглядно чудовищную возможность участия «обычных» масс в массовых же убийствах и злодеяниях, когда, словно по взмаху волшебной палочки злого колдуна, расчеловечиваются тысячи и тысячи людей – будь то та или иная гражданская война, межклановые и межплеменные «разборки», межрелигиозная рознь или нечто иное.
Не миновала горечь подобных трагедий и постсоветское пространство, где уже на драматическом закате Союза заполыхал армяно-азербайджанский конфликт с кровавым запалом Нагорного Карабаха. И, как мы с горечью познаем, этим дело не ограничилось. События же последних дней продемонстрировали власть «озверина» уже доведенную до гротеска, как это, в частности, случилось в Дагестане, где многочисленная толпа разгромила аэропорт. Можно еще удобно объяснять германские погромы 38-го и иных годов, ссылаясь (и справедливо ссылаясь) на системную идеологию Третьего рейха (5). Но кто столь же систематически вещал, что надо громить и грабить аэропорты, оргтехнику, магазинчики? Из каких-таких священных текстов это можно вычитать? – Явно, что не из Корана. Так, каким же образом толпа, пусть даже спровоцированная и, возможно, не лишенная «преступного элемента», вдруг превратилась в дикую стихию?..
Все это – то, что еще изучать и изучать, подобно криминалистам, отбросив брезгливость и прикованность к загодя припасенным выводам. И в нынешних условиях, условиях мирового взлета искусства манипулирования настроениями сотен миллионов, крайне важно, практически значимо умение шире глядеть на вещи. Умение, которое неизбежно обязано в себя включать отказ от «демонизации» социализма, «коммунизма», «тоталитаризма». Демонизации, которая уводит в миры частного от анализа явлений несравненно более сложных и более масштабных. Речь идет не об оправдании, а именно о трезвом анализе. Слезливое топтание на прошлом, как мы постоянно видим, не избавляет от трагедий настоящего.
Прошлое, как и история болезней либо просто история развития организмов, видов, значимо лишь, как то, что позволяет яснее выяснить траектории настоящего и относительно близкого будущего. Но не тогда, когда, оказавшись в руках «политиков», оно превращается в подобие шляпы фокусника, из которой по воле сценического мага можно вытаскивать, что угодно, лишь бы должным образом воздействовать на чувства околпачиваемых зрителей.
И тут мы входим в мир, который одновременно подобен миру тонкого льда и царству зеркал, способных сплющивать реальность. Это мир такого воздействия на эмоции, которое способно искусно использовать, как отдельные грани правды, так и слухи, и фэйки, способные, согласно «теореме Томаса», производить такой же эффект, как и сообщения о чем-то реальном, если только они принимаются за нечто правдивое.
Совершенно понятно, что и грани, и осколки, правды, равно, как и осколки черепков старинных ваз, имеют полное право на существование. Но при выходе на уровень массового сознания их эмоциональное звучание зависит от контекста, в который они включены и от масштабности и взвешенности того анализа, в ходе которого они могут быть использованы.
В качестве наглядного примера рассмотрим здесь вместе с Вами два фрагмента совершенно разных, но по своему талантливых художественных книг, погружающих нас «в экстрим», рожденных накалом страстей, Страстей, сопряженных с Первой мировой войной. Это – «Степь» Андрея Рейзвиха и «Честь имею» Валентина Пикуля.
Вчитаемся в текст «Степи»: «… уже 4 августа целенаправленно шла по улицам Петербурга молчаливая толпа. Толпа направлялась к массивному гранитному зданию на Исаакиевской площади – германскому посольству. Решительные люди в косоворотках выломали дубовые двери, разъяренный народ хлынул в здание, громя все на своем пути… несколько человек ворвались на крышу и под рев народа сбросили вниз украшавшие фасад мужские статуи с бронзовыми конями.
С обезумевшими глазами, задыхаясь и хватаясь за сердце, бежал по переулку человек с немецкой физиономией с пенсне на носу. Возле моста через мойку человека догнали, свалили на мостовую и молча яростно топтали ногами. Толпу подогревали слухи, что немецкие предприниматели отравили рабочих на собственном предприятии…
В Питере и Москве начались немецкие погромы…. Немецкую фамилию носить стало опасно. Евреи как-то это почувствовали за несколько лет. За первые дни погромов в Москве было убито четыреста немцев.
Вскоре погромы и травля немцев приобрели огромные масштабы. Дошло до того, что министр внутренних дел Н.Б. Щербатов обратился к Государственной думе с просьбой помочь прекратить травлю людей с немецкими физиономиями: «Так как многие из них за двести лет сделались совершенно русскими и верны России вне всякого сомнения» (5,с.145 – 147).
Чудовищно. Сопоставив же это с куда более известными картинами еврейских погромов в России начала двадцатого века, можно сделать и, основываясь именно на этом, далеко не лестные выводы о русских как таковых…
А теперь возьмем в руки роман В. Пикуля. В Германии в нежданной западне оказались туристы из России. Замелькали плакаты, призывавшие ловить русских шпионов. «Не я выдумал. А свидетельствуют очевидцы: одна русская женщина была заживо растерзана…
Опять же, не я это выдумал: по улице, роняя шляпу и зонтик бежала русская студентка. Толпа настигла и сорвала с нее платье. Обнаженная барышня рыдала от стыда. Полиция бросила ее в кузов автомобиля и увезла, а толпа не унималась:
– Мы ошиблись совсем немного… Если это не шпион, то шпионка! Сейчас наши парни из полцайревира покажут ей…
С немцем. Выпившим пива еще можно было разговаривать, как с человеком, но говорить с немцем, прочитавшим газету уже невозможно. Переубедить тоже нет сил…
Берлин наполнялся самыми глупыми мерзкими слухами:
– Русские вывозят золото из Франции.
– Русские стреляли в нашего кронпринца Генриха…
– Русские насилуют даже старух…
– Русские посыпают раны пленных перцем…
– Русские выкалывают глаза нашим детям.»
И при этом бедламе только в Берлине скопилось 50 тысяч русских. «Тех, кто протестовал против издевательств или вступался за женщин, таких немцы пристреливали. Мужья вступались за своих жен – расстрел, отцы за честь своих дочерей – расстрел…
…Резервисты, вооруженные карабинами сопровождали женщин даже в уборную, а молодые офицеры устраивали частые обыски, раздевая женщин догола. Жене Станиславского, актрисе Лилиной офицер чуть не выбил все зубы револьвером. Рядом с нею сидела старая баронесса из Москвы, дряхлая, так офицерам понравилось давать ей пощечины…
Станиславский, наблюдая как немцы, еще вчера симпатичные и милые люди, превратились в зверей сделал печальный вывод:
– Мы очень много рассуждаем о культуре! Но теперь выяснилось, что даже в таких развитых странах, какова Германия, народ обрел лишь внешнюю культуру, под которой прячется человек с первобытными инстинктами. Очевидно, необходима совсем иная жизнь, чтобы буржуазная культура уступила место другой – более высокой и более духовной...»
Правда, и в этом океане безумия сохранялись блики человечности. В буфете к Лилиной подошла непрезентабельная с виду немка-кельнерша «и с поклоном преподнесла ей пышную розу».
– Тут все посходили с ума, одна я нормальная… Не судите о всех немцах плохо. К сожалению, не мы. А правительства, делают войны разве бы я послала своего жениха воевать с вами?» (6, с.251 – 253).
Вполне понятно, что перед нами не строго документированные источники. Достоверность деталей проверять специалистам. Но здесь для нас значима передача самой атмосферы, включая и то, что ведет к дикостям, вплоть до пролития крови. А значит и ответственности тех, кто причастен к созданию атмосферы ненависти, так зримо обрисованной в процитированном.
Но… пока не будем останавливаться на этом, а вспомним Гоголя, к которому сам я невольно возвращаюсь раз за разом. Гениальность гоголевского «Тараса Бульбы» ощущается мной в его внешней простоте и художественно-поэтической непредвзятости, начисто лишенной декларативности. Той демонстративно-морализаторской декларативности, которая стала почти ритуальной во многих произведениях советской литературы и киноискусства. Великой литературы. Великого искусства. Но имеющего вот такую специфику…
Гоголь же, казалось бы, просто живописует. Вот под его пером рождаются картины все сокрушающего народно-казацкого движения на Украине. Вглядимся пристальнее в один из эпизодов.
К казачьему берегу пристал паром с беспорядочно одетыми людьми. Один из которых, коренастый козак лет пятидесяти обращается к народу со словами о том, что разве не слыхали собравшиеся «о том, что делается в гетьманщине?» И на встречный вопрос отвечает:
«А то делается, что и родились, и крестились, еще не видали такого…
Такая пора теперь завелась, что уже наши святые теперь не наши.
– Как не наши?
– Теперь у жидов они в аренде. Если жиду вперед не заплатишь, то и обедни нельзя править.
– Что ты толкуешь?
И если рассобачий жид не положит значка нечистого своею рукою, то и святить пасхи нельзя.
– Врет он, паны-браты, не может быть такого, чтобы нечистый жид клал значок на святой пасхе!
– Слушайте!.. еще не то расскажу: и ксендзы ездят теперь по всей Украине в таратайках. Да не то беда, что в таратайках, а то беда, что запрягают уже не коней, а просто православных христиан. Слушайте» Еще не то расскажу: уже, говорят, жидовки шьют себе юбки из поповских риз. Вот какие дела водятся на Украине, панове! А вы тут сидите на Запорожье, да гуляете, да, видно, татарин такого вам задал страху, что у вас уже ни глаз, ни ушей – и вы не слышите, что делается на свете…»
На вопрос же кошевого атамана, «как попустили такое беззаконие?», прозвучал ответ: «… нечего греха таить – были такие собаки и между нашими, уж приняли их веру…
А… гетьман, зажаренный в медном быке, лежит в Варшаве, а полковничьи руки и головы развозят по ярмаркам напоказ народу…»
И что в итоге? – Первым досталось «бедным сынам Израиля. «Жидов» расхватали по рукам и начали швырять в днепровские волны. Жалобный крик раздался со всех сторон, но суровые запорожцы только смеялись, видя, как жидовские ноги в башмаках и чулках болтались в воздухе» (7, с.63 – 67).
Вслед же за этим двинулось неудержимое запорожское воинство. Там, где оно появлялось, «… все… прощались с жизнью. Пожары обхватывали деревни;, скот и лошади, которые не угонялись за войском, были избиваемы тут же на месте. Казалось, больше пировали они, чем совершали поход свой. Быдом стал бы ныне волос от тех страшных знаков свирепства, которые пронесли везде запорожцы. Избитые младенцы, обрезанные груди у женщин, содранная кожа с ног по колени у выпущенных на свободу, – словом крупною монетой отплачивали козаки прежние долги…»
Полыхали величественные готические постройки. «Бегущие толпы монахов, жидов, женщин вдруг омноголюдили те города, где какая-нибудь была надежда на гарнизон и народное рушение…» (7, с.72 – 73).
Казаки и убивали, и грабили, и при этом, сражались, как они понимали. «за веру христову».
Чудовищно! Но разве более «мягким» было истребление десятков тысяч гугенотов августовской ночью 1572 г. во Франции?
…Но для чего вся эта кунсткамера дикостей и зверств? И так давно ясно, что пути человеческой истории не были устланы розами. Так зачем же еще и ворошить прошлое?
Да в том-то и дело, в том-то и драма, что не о прошлом только речь. Вдумайтесь: что объединяет, процитированное из «Степи», «Пикуля», и «Тараса Бульбы»?
Слухи, сообщения, информация и псевдоинформация, становящиеся детонаторами чудовищных масс человеческой взрывчатки. Динамит, конечно, разрушителен. Но, чтобы он явил свою гибельную мощь, нужны запалы.
Так и тут, в безднах человеческого сознания и подсознания. И, заметьте, во всех трех примерах зверства рождаются «праведным гневом», искренним и пламенеющим неприятием зла и стремлением вырвать Зло с корнем, чтобы помимо прочего тем самым и себя, и своих близких защитить.
Эта же «праведная» ярость (вкупе со страхом) становилась и психологической основой «охоты на ведьм». Ведь, если ведьма – носительница пагубного зла, то истреблять таковых и всех, кто причастен к их злокозненному ремеслу – благое дело. Благое, будь это зло в облике старухи, красавицы, маленькой девочки, Для «правого» и спасительного дела значим не облик, а суть.
И это уже не прошлое. А настоящее. Те последние и сто лет, и десятилетия, и тот рукотворный ад озверения, в который нам всем помогают спуститься не только сами «объективные» грани нынешнего бытия, но и поводыри массового сознания.
Вспоминаю осень 93-го. Призывы интеллигентнейших давить «красно-коричневых» – да, по сути давить, если очистить эти призывы от словесной шелухи и выкрутас. Вспоминаю и думаю… Нет, не о том, как мы в ком-то обманулись, как призывы «взяться за руки» заменились совсем иными.
А о чем же? О том, как бы и самому не соскользнуть в такую же пропасть. И я не о бессильной благостности с ее абстрактно-гуманными заклинаниями: «Давайте жить дружно!» Нет, Зло Творящее должно наказываться, персонально. И ярость благородная вправе вскипать, как волна, когда некто угрожает Вам, Вашим близким, Родине, как это случилось в 41-м.
Я о личных пределах становящейся безотчетной ярости. О тех мгновениях, когда надо остановиться, удерживаясь от мщения невиновным. Здесь передо мной вновь всплывает образ из Климовского «Иди и смотри!» Фильм может кем-то приниматься, кем-то нет. Да и я уже писал об этом. Но не могу не повториться. Ведь в этом образе сгусток проблем мировой истории. Парнишка, прошедший сквозь нацистский ад, стреляет в портрет Гитлера. И с каждым выстрелом история откатывается назад, а фюрер все молодеет. И вот – перед дулом уже только маленький мальчик, которому еще так далеко до фюрера. И стреляющий останавливается. Перед ним то, что он не в силах переступить.
Не очерчивай человечество такое Непереступаемое, оно, наверное, просто не сумело бы выжить. Но драма реальной истории в том, что Непреступаемое практически в самые разные эпохи «сосуществовало» со Вседозволенным по отношению к Другому. Вседозволенным, особенно властным, и, более того, воспринимающимся, как жестокая необходимость при подъеме трибализма. И раздирающая нашу «глобализующуюся» общечеловеческую цивилизацию драма в оживлении кланово-трибалистического духа Зла, являющего себя все чаще не просто, как образ мысли, а и как способ борьбы за существование. Духа, в инструменты и орудия которого те, кого мы лично и знать не знаем, могут превратить любого из нас. И как тревожно и по новому звучит уже забывающийся призыв: «Люди! Будьте бдительны!» Будьте бдительны в отношении того, что может быть сотворено с Вашим собственным внутренним миром. И, сражаясь со Злом (а как же без этого?) уместно вспомнить (без погружения в ритуалы и поп-мистику) практику даосизма и дзен. Ту ее грань, которая основана на стремлении сохранять трезвую голову и не порабощенный страстями ум в самой непростой ситуации. Впрочем, нас этому учат и шахматы. И все виды единоборств. Но такая способность пестуется не зазубриванием правил, а постоянным тренингом, тренингом хотя бы элементарно критического мышления, который так же уместен в нашей жизни, как утренняя зарядка и пешие прогулки.
Литература
1. Гроссман Давид. Когда Нина знала. (пер. с иврита Г.Сегаль. – Москва: Эксмо, 2022 г).
2. Касаясь турецких зверств (предшествовавшего очередной из русско-турецких войн) корреспондент «Дейлиньюс» Е.Д. Макгаан о гибели не менее 15 тысяч болгар и массовом изнасиловании женщин и девушек. Убивали без разбора возраста и пола, малышей «часто поднимали на штыки, и очевидцы рассказывали нам, что подобные процессии расхаживали по улицам… Причина этого понятна. Мусульманин, убив известное число неверных гяуров, достигает рая, каковы бы ни были его успехи». Сам корреспондент замечает, что дело тут не в исконной жестокости ислама, а в своеобразном толковании того, кто может оказаться в числе жертв… «Башибузуки, – пишет он, – доходили до того, что распарывали животы беременных женщин и убивали нерожденных еще детей, все с той же целью: увеличить счет своих зверств». При этом корреспондент сообщает, что он лично видел груду тел, в которой «виднелись местами кудрявые детские головки, маленькие ножки не более моего пальца и ручки, как бы распростертые с мольбой о помощи» (Зверства в Болгарии. Письма специального корреспондента «Дейлиньюс» Е.Д.Макгаана. – Санкт-Петербург, 1866, с.26.
3. Робертс Эндрю. Черчилль и Гитлер. Тайны лидерства.: пер. с англ. О.И.Сергеевой. – М.: АСТ, 2015.
4. В частности, см. очень выразительное описание в книге известного востоковеда М.Т. Степанянц. Лотос на ладонях. – М.: Наука, 1971.
5. Рейзвих Андрей. Степь. – Минск: Колоград, 2021.
6. Пикуль В. Честь имею. Исповедь офицера российского генштаба. Собр. Соч. в 13 томах. Том второй… – М.: Новатор, 1992.
7. Гоголь Николай. Тарас Бульба. – М.: Эксмо, 2014.
О КРЫЛАТЫХ СЛОВАХ
Точнее было бы сказать: «о крылатых фразах». Натолкнуло же меня на это погружение в письма из тюрьмы и «Тюремные тетради» Антонио Грамши», сами по себе богатые пищей для мысли. Но вот на одном замечании я «застрял», как игрок, неожиданно увидевший промах противника, позволяющий нанести ему удар.
В примечании к письмам цитата из Грамши: «Помнить два пункта … никакое общество не ставит задач, для решения которых еще не существовали бы или не находились бы в процессе возникновения необходимые и достаточные условия, и … Никакое общество не гибнет прежде, чем выразит все свое потенциальное содержание…» В скобках содержится аллюзия на К. Маркса (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т.13, с.7). (1.,393).
Сразу замечу, что у Маркса, насколько помнится «К критике политической экономии», вместо слова «общество» использована «общественно-историческая формация», насыщенное своими оттенками смысла. Но, чтобы не утяжелять текст позволим любому любопытному читателю самому найти без особого труда текст Маркса в интернете.
Меня же буквально вздыбило «никакое общество» (так это озвучено на русском), напомнившее о множестве самоуверенных фраз, вбиваемых в наше сознание, как гвозди. Общества, социумы многообразны, и являют не только упрощенно видимые ступени развития. А что империи ацтеков и инков исчерпали себя, когда были стерты с лица Земли пришельцами из Европы? И все ли те, кого сокрушали воины Чингиза, Тамерлана, колонизаторы из старушки Европы пали потому, что исчерпали свои внутренние возможности?
Красиво и с нажимом сказано. Но доказательно ли?
Кстати, и у самих классиков марксизма при поразительной и для сегодняшних дней глубине мысли немало деклараций. Вспомним тот же «Манифест…», в котором немало достойного самого пристального нашего внимания и не устаревшего по сей день, хотя и писался он совсем молодыми по нынешним меркам людьми.
Только несколько цитат. «Рабочие не имеют отечества. У них нельзя отнять, то чего у них нет» (2, с.52).
Не вступаю в полемику. Она бы потребовала погружения в ту историческую ситуацию, в которой родились эти слова. Но и сами по себе эти слова еще не доказательны, а лишь декларативны.
Вспомним и классическое, увенчивавшее «Манифест…»: «Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией. Пролетариям нечего терять, кроме цепей. Приобретут же они весь мир» (2, с.68).
Как лозунг звучит прекрасно. Но где и когда, в том числе в 19-м веке, было четко доказано, что пролетарии должны приобрести весь мир?
Сразу оговорюсь: я ни в коей мере не антимарксист. Здесь лишь подход любителя шахмат, который разбирает ситуации на доске, исходя из расположения фигур и не будучи при этом ни фишеровцем, ни карповцем, ни антикаспаровцем. Болеть за того или иного естественно, но рассмотрение партий, равно, как и текстов – совсем иное дело. И Маркс, да и Грамши для меня – лишь одни из замечательных образцов. Поучительнее же разбирать партию Магнуса, а не Бендера или Пупкина из Новых Васюков.
Наглядных же примеров, превращения чеканных фраз в кажущиеся безоговорочными постулаты – сколько угодно. Вспомним «Категорически императив» гениального Канта: «Поступай так, чтобы максима твоей воли могла в то же время иметь силу принципа всеобщего законодательства» (Т.2, с.388).
Положение исторически значимое и восходящее к «золотому правилу нравственности», звучащему издревле: «Поступай с другими так, как ты хотел бы , чтобы поступали с тобой» или «Не делай другим то, чего не хотел бы, чтобы делали с тобой».
Но и оно не всеобще, ибо «всеобщее законодательство», «общечеловеческое» и т.д., и т.п. на деле имеет множество разнообразных оттенков, что наглядно дано и в истории с журавлем и лисицей, и в китайской притче о чайке, которая умерла, когда впервые увидевшие ее люди стали обращаться с ней, как с божеством. Услаждать ее винами и изысканными человеческими яствами и громкой и пугавшей бедолагу музыкой.
Нечто похожее мы встречаем и с многократно обмусоленным: «Красота спасет мир». Да и знаменитое наставительное обращение художнику, поэту: «И поражений от победы ты сам не должен отличать», вне настроения автора звучит пустой декларацией. Что это за шахматист, который не в силах отличить сильный ход от явно слабого? И что это за автор, который не способен грамотно и трезво, пусть и с подсказками со стороны, взглянуть на им создаваемое?
Тут можно было бы собрать целую поучительную и занимательную коллекцию. Мы же с Вами ограничимся летучими мыслями о том, куда и как летят «крылатые слова – фразы», и всегда ли крылья расправляются для полета?
Представляется, что чеканные крылатые слова можно представить в виде занятной панорамы. Здесь и быстрокрылые соколы, и могучие орлы, но и развертывающие веера пышных слов павлины, а то и просто чучела птиц – мыслей и настроений, которые давно уже утратили и жизнь, и. соответственно, способность к полету.
Особенно много таких, лишенных свободного полета крылатых в сферах политических и социальных деклараций, которые нередко напоминают вольеры, зоопарки и клетки (подчас просторные) с мыслью окольцованной и приучаемой к движениям в ограниченном пространстве отупляемого «массового сознания».
Сам я эскизно наметил здесь лишь зримую схемку, которую при желании, словно коллекцию нумизмата или собирателя марок, либо ловца бабочек, вполне можно было бы заполнять примечательными экспонатами. И это стоит того. Желаю удачи тем, кому это покажется интересным.
Если же от занимательно-поучительной игры в коллекцию вербальных экспонатов, перейти к повседневной нашей жизни, то как забыть бесчисленные интернет-рекомендации (и если бы только интернетные!) и жесткие медико-полицейские требования и протоколы! Наверно, в каких-то из них тоже есть свои замыслы и свой смысл. Но когда всякие ВОЗы, МВФы и прочая, прочая учат, где и как лечить и сколько кого и чего выращивать, то поневоле вспоминается, что наш мир многообразен. И даже, если бы мы с вами безоговорочно поверили в благостность тех-то и тех-то намерений, то куда уйдешь от того, что все мы в чем-то чайки из старинной китайской истории. И речь уже заходит не просто о словах, а о самой жизни. Жизни глобализирующейся, жизни, в которой и компьютеры, и гаджеты не считаются с государственными границами. Но жизни, не сводящейся лишь к «цифровизациям», компьютерам и гаджетам, жизни, само сохранение которой требует учета нашего реального подвижного многообразия, а, значит, и постоянного ухода от слов и фраз каменеющих, утрачивающих живое биение пульса Своего Времени.
Когда же мы достаточно четко представим все это, то и коллекционирование крылатых фраз со всеми их взлетами и претенциозной архаикой будет видеться не просто приятным проведением досуга, а жизненно важным делом.
Литература
1. Грамши А. искусство и политика. В 2-х т. Т.1. Пер. с итал. – М.: искусство, 1991.
2. К. Маркс. Ф.Энгельс. Манифест коммунистической партии. – М.: Изд – во политич. Лит., 1966.
3. Таранов П.С. 106 философов. – Симферополь: Таврия. 1995.
ЧТО ПРАВИТ МИРОМ?
Тысячелетья тому назад легендарный мудрец Пифагор, тот самый, чье имя связывают со знаменитой теоремой, сказал: «Числа правят миром». Казалось бы, сегодня, в хороводах цифровизации мысль становится особенно очевидной.
Но так ли уж очевидной? Не стали ли и цифры и плакатный рынок с его знаменами целесообразности и общей выгоды – монархами, которые давно уже царствуют, но не правят?
На эти размышлизмы меня вновь натолкнуло, казалось бы, мелкое в масштабах города, тем паче мира, событие: переезжает из нашего дома старшая по подъезду. Замечательный организатор. Женщина элегантная и при этом с навыками работы руководителя. И что-то никто особенно не рвется занять ее хлопотное место. И это в одном подъезде! А вспомните, как решительно взывали к нам, что надо чуть ли не в самом срочном порядке отказаться от ПКСК (или как их там – наименования менять мы мастера). Но ПКСК-то (хорошие ли плохие ли) – островки стабильности в нашем все более шатком мире. Во всех же новокоммунальных экспериментах одна главная прореха: зыбкость основы. Сегодня жизнь дома, подъезда может направляться самыми замечательными людьми. Но они же из жильцов. Жильцы же – не крепостные, и они не прикованы к месту жительства. А значит и основа-то зыбкая.
Близкое к этому чувство смутной тревоги рождает и зрелище тонкокостных великанов-многоэтажек. Допустим, что все будет построено качественно и по последнему слову науки. А как быть с устойчивой системой жизнеобеспечения в мире все более неустойчивом? Кто у нас обеспечивает поставку и слежение за лифтами? Откуда они у нас? А насколько надежно будет обеспечение энергией? А как быть с авто, заполонившими массу городских дворов?
Один бесспорный плюс: в случае новых пандемий и прочего перемещение обитателей таких человековейников проще контролировать, чем жильцов частных домов и коттеджей. Да и поддерживать автономно свое существование там, в этих домиках, да еще и с огородиками, попроще. Так зачем эти гиганты и многое, многое иное?
Думается, что драма наших дней именно в зыбкости нашего мира и в расшатывании основ реальной, а не лозунговой стабильности. Скажу, наверное, странную вещь: сегодня в целом, при массе проблем и неувязок мы живем сравнительно хорошо. Магазины, банки, учебные и медицинские учреждения работают. Стройки (и не только гигантов) по своему размаху в сопоставлении с девяностыми, да и с советскими годами, впечатляют.
Нашей же (и далеко не только костанайской и казахстанской) ахиллесовой пятой является именно нехватка ощущения стабильности и веры в справедливость и общеполезность вершащегося. Числа правят миром. Но в мире этом столько нерационального, абсурдистского, что поневоле рождаются мысли о фокусниках, этими числами играющими.
Отсюда и странность референдума о строительстве АЭС. Не будем же мы посредством голосования решать, как производить самолеты или каким образом лечить те или иные болезни? Но в мире, где и ВОЗ, и даже ооновские трибуны рождают множество вопросов и жарких дискуссий, в мире, где сквозь самые прекрасные лозунги и концепции просвечивает корысть и сугубо частный интерес, даже очевидное оказывается (либо кажется) сомнительным, а то и просто пагубным.
У меня нет рецептов. Но я, да и не только я, вижу главное драматичнейшее противоречие ситуации, в которую, словно в водоворот, втягивают всех нас. Это противоречие между все более сплетающимися судьбами самых разных стран нашей маленькой планеты и Частными Выгодами, когда, что бы там не было, доброе или злое, главным мерилом становится именно Частная, либо Частно-корпоративная Выгода.
Написал – и неожиданно задумался: нас десятилетиями учили, что корень человеческих бед в частной собственности. Но, наверное, все-таки, не в ней. Собственность может именоваться как угодно. А те, кто причастны к обладанию ли, к управлению ли могут видеть мир шире, а могут и очень узко – словно сквозь прорезь прицела лишь сквозь свои Частные интересы. И такие взгляды сегодня, увы, доминируют. По крайней мере, среди многих из тех, кого мы величаем представителями элит.
И что же мы можем? – Для начала хотя бы понимать , чувствовать эту банальную истину, а не искать привычные разумные объяснения там, где их просто-напросто нет и быть не может.
ЭТАЛОНЫ, РАСКРУТКА И БЛИКИ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ
На эти заметки меня натолкнули очередные памятные теле-разговоры о Ерофееве и, естественно (как же без этого?), о его «Москва Петушки». Было бы более уместно отталкиваться от точных цитат, но, отталкиваясь лишь от услышанного, вспоминаю умные слова стремящихся выглядеть умно людей о Ерофееве, как о воплощенце свободы. Что-то вроде того, что он один был свободным в такое-то свое время.
Разговоры умненькие. Но лично мое впечатление странное, причем странное в двояком отношении. Кажется, что рассуждающие застряли даже не в Перестройке, а в семидесятых – начале восьмидесятых. И на все это наплывает странноватый образ помпейских блох, восхищающихся на жерле Везувия тем, как некогда высоко и свободно подпрыгнула такая-то блоха
Но вернемся к семидесятым. Почему вспоминаются именно они? – Да потому, что именно тогда искусство намеков, полуфронды, ухода в параллельные миры становилось значимой частицей атмосферы того мира, который уставал от заскорузлых штампов.
Но вот прошли десятилетия. Мир стал кардинально иным. А воз духовных эталонов и поныне там. И хотя я писал уже о «Петушках», не могу, пусть и другими словами, не повториться по сути.
Ну представьте себе, что какой-нибудь древний египтянин в одну из эпох строительств ирригационных чудес, пирамид, храмов и прочего, лежа под пальмой выводит на папирусе, что и фараон, и дворцы ему по фиг, а ему и на обочине хорошо. Что для нас, сегодняшних, будет интереснее: его записки или обрывки сведений о создании никчемных с нашей нынешней точки зрения гигантских усыпальниц или храмов, посвященных божествам минувших тысячелетий?
Да и обязательно ли уходить в такую глубь эпох? Вспомните сами замечательного и многострадального украинского поэта, который без должного пиетета писал об одной из русских цариц, что она и тонконогая, и такая, и сякая. Этим ли в первую очередь он запомнился нашей общей матери – Истории? Можете перелистать и другого поэта, вдруг написавшего о героине школьных программ:
Пупок чернеет сквозь рубашку (можете прочесть и «лобок»).
Наружу титька. Милый вид.
Татьяна мнет в руке бумажку.
Зане животу ней болит.
… И на подтирку изорвала,
Конечно, «Невский альманах».
(А.С. Пушкин)
Занятно. И, как известно, из песни, и из живой истории «слова не выкинешь». Но великими-то они стали не потому, что написали именно это. У обоих было и многое иное.
А тут? Ну ерничает кто-то. Демонстрирует фигу в кармане и вне его. Ну и ..? Это что высшее воплощение свободы?
Если вы продемонстрируете мне при всем этом богатство смыслов, образности, нюансировки, глуби внутреннего и значимость внешнего мира, я уступлю. Сам-то так глубоко не вникал. Но просто словизлияния о свободе меня сегодняшнего не трогают. Да и может ли, к примеру, какой-нибудь античный ерник противостоять Гомеру?
Однако… И вот тут-то неожиданно для меня самого начинается самое захватывающее, требующее, может быть, годы осмысления.
Вполне возможно, на ландшафте мировой культуры и «Москва-Петушки», как и иное ерофеевское (и не только) займут свое место.
Но где? В каких далях? – Возможно – это двоящийся вектор Архилоха, с одной стороны, и Эзопа и киников – с другой и третьей. А также определенных даосов и, в первую очередь, Чжуан-цзы.
Иными словами – все это миры во многом «параллельных ценностей». И они тоже часть полиландшафтной человеческой культуры.
Вспомним для начала Архилоха, который отринув эпическое «со щитом или на щите», бросил свой щит на поле боя, да еще и стихи сочинил о том, что носит его щит кто-то там, зато он цел-целехонек. Прямо, как в словах о том, что «живая собака лучше мертвого льва». Тут уж вспомните или поищите сами, откуда этот текст.
Несколько иной, но тоже параллельный мир ценностей у киников (откуда и современное «циник»). Здесь, как и местами в «Жизнеописании Эзопа», эпатажность, эксцентричная парадоксальность, вплоть до открытой хамоватости – целая параллельная вселенная ценностей, суждений (подчас очень остроумных и по сегодняшним лекалам), образчиков поведения.
Чжуан-цзы тоже из того мира, где «в уединенье слава не нужна», где осмеивается супер – богатство, кое в иные времена едва ли можно обрести достойными путями, и где признается, что «лучше живым волочить хвост по земле, нежели в виде черепашьего панциря, отделенного от погибшего тела, стать украшением царского дворца.
Как составляющая этих параллельных миров, среди которых и мир Швейка, и многое иное, а отнюдь на как образцовое воплощение свободы тот, позднесоветский Ерофеев, может и останется объектом изучения спецов в мире истории культуры. А вот в мире культуры мировой? Как тот же образ Диогена? Вопрос. Ответит на него история, которая позволит отделить локальное, узколокальное и преходящее (причем не обязательно ничтожное, просто кажущееся непонятным и не значимым иным поколениям) и долговременное.
Коснемся хотя бы насмешек над «диктатурой пролетариата». Для своего времени они могли казаться и смелыми, и шевелящими мысль. Но уже сегодня для многих и многих молодых «диктатура пролетариата» не более близка (и образно, и понятийно), чем, скажем споры средневековых номиналистов и реалистов(слово «реалист) употреблялось тогда совсем не в современном смысле) или насмешки над античными божествами. Хотя те же сатирические шедевры Лукиана звучат и сегодня. Но опять-таки, они звучат для тех, кому хоть о чем-то говорят имена и образы тех, о ком пишет этот «Вольтер античности».
Не исключаю, что какие-то капельки остроумия могут остаться. Но их надо выкристаллизовать, как выкристаллизовали перлы, связываемые с именами киников и Чжуан-цзы.
Есть и еще одна, крайне значимая сторона взаимодействия и борьбы различных составляющих мировой культуры, неминуемо включающей битвы за ценности, сакральное, дозволенное и скоморошье…
Эта сторона сопряжена с проблемами выживаемости социумов. Так, Архилох остался в мировой культуре. Но более живучими в моменты испытаний оказываются те социумы, где паруса чувств народных наполняются Муциями Сцеволами, Зоями и Молодогвардейцами…
К тому же очень значимы и, пожалуй, чисто субъективные моменты. Так, в силу своего воспитания и образования – в самом широком смысле слова – лично я воспринимаю Швейка. Но, может быть, потому, что родился в семье военного летчика и делал свои первые шажки в затерянной в приленинградских лесах небольшой военной части, да и вообще вобрал в детстве дух того времени, «Чонкина», а уже тем более соответствующий фильм, физически не воспринимаю. Для меня это какое-то натужное кривлянье. Может быть, если бы когда-нибудь хватило досуга соприкоснуться с «Чонкиным» вновь», я бы воспринял его иначе. Может быть. Но беда еще и в том, что для меня тот же «Чонкин» не информативен. Я и сейчас очень немало читаю. Читаю «вещи» совершенно разнообразные и подчас непривычные, но не просто приоткрывающие для меня что-то новое, а, и ,это главное, дающие свежую пищу для ума и эмоций. А «Петушки» и «Чонкин»? В моем нынешнем возрасте «Чонкин», как и нечто подобное, уже не обогащает ни мир моих, конечно, очень ограниченных, но уже сросшихся со мною знаний, ни мир моих эмоций. Так же, как и Ерофеев. Но это уже сугубо личное.
К оглавлению...
