АНТИ-ГЕГЕЛЬ ИЛИ КУДА И КАК ДВИЖЕТСЯ МАТУШКА ИСТОРИЯ?
Поначалу все это воспринималось мной, как полусерьезное эссе, призванное просто пришпоривать мысли того, кто и сам раздумывает о подобном. Но… нежданно для самого себе я от Анти-Гегеля перепрыгнул к Матушке-Истории. Неожиданно для себя. Но довольно логично. Ведь и гегелевское восприятие хода истории – лишь лоскуток цветистого покрывала человеческой логики и человеческих же фантазий.
Правда, сегодня, особенно для нас, постсоветских, взращивавшихся на идеях всемирного прогресса, поступь матушки Истории напоминает движения вакханки, которая никак «не дойдет до дома с дружеской попойки». Говоря же более возвышенным языком древней Бхараты – или Индии, История – неистовый танец Шивы, вздымающего своими босыми ступнями мириады пылинок – человеческих судеб.
Но так видится не всем. И уж явно не всегда.
Вспомним вместе особенно яркие мыслеобразы движения истории, попытавшись, если не сшить их, то, подобно многим иным, хотя бы сложить рядом цветные лоскуты покрывала.
Один из древнейших, причем многовариантных и многоликих образов истории, как образа движения от Золотого века ко все большему упадку либо просто резкому падению уже сочно обрисован в Ветхом Завете – грехопадение Адама и Евы и их изгнание из Эдема. Образ насыщеннейший нюансами переживаний и смыслов. Ведь помимо всего прочего, «когда мы были молодыми» (а это повторяется из поколения в поколение), и мир, в который мы входили без бадиков и таблеток был совсем иным…
Другая же – более масштабная вязь концепций – циклическая. Колесо Фортуны бесстрастно вздымает и опускает и отдельных владык, и целые царства. Так было и так будет. Ничто не ново, и не вечно под луной…
Пока мы еще прикоснулись лишь к первым цифиркам таблицы умножения.
Но вот сознанием людей обстругивается Стрела Времени. Мировая История начинает восприниматься, как полет этой стрелы, движущейся вперед и вверх, «а там…»
А что там? – Там, по крайней мере, на внешнем плане, авансцене исторического движения, путь раздваивается.
Одна из дорог – путь Всемирного прогресса в его обрисовке Новым Временем. Тут и великий фантаст Гегель с его видением мировой истории, как сферы расширения свободы: от свободы Деспота – к свободе немногих, как в Элладе и далее к пропитанной германским духом свободе для всех.
Вторая же – куда более древняя – дорога Апокалипсиса, Рагнарока, дорога масштабных революций – «кровавых, но все же целебных».
Вполне понятно, что привлекательная дорога Прогресса тоже не во всем виделась проспектом, обсаженным восхитительными деревьями, усеянными плодами цивилизации. Но сама по себе она казалось не просто проторенной, но и четко направленной в будущее. Сегодня Образы –кони такого Прогресса неожиданно встали, словно перед мостом, снесенным разбушевавшейся стихией. Что же касается Гегеля, то при всем богатстве его воображения, четкой логичностью и насыщенности мыслью реалии последней сотни лет навевают совсем иное. Создается ощущение движения в прямо противоположном направлении. И если сто с небольшим лет назад можно было встретить экстравагантно-убийственную вещь «Прогресс, как эволюция жестокости», то сегодня поневоле рисуется образ путей истории, как путей ограничения свобод. Причем не просто ограничений какими-то деспотами и диктаторами, которые определяют образцы женских причесок, длину юбок либо запрещают слово «курносый», а тех ограничений, которые помимо прочего накладывает сама логика жизни. Чем сложнее и взаимосвязаннее различные компоненты общества, тем больше ограничений опутывают его членов. И. если раскинувшееся на просторах Великой степи кочевое общество не нуждалось в детально расписанных правилах дорожного движения, то сегодня трудно представить без них существование мегаполисов. И не только. То же относится и к правилам дорожного движения по жизни в целом. Поскольку же всяческие правила и ограничения создаются людьми со своими интересами, корыстями, «тараканами в головах» и прочим, то является и масса таких ограничений, которые отнюдь не выглядят разумными, наглядный пример чего дает не раз уже поминавшаяся всемирная антиковидная кампания.
Итак, привычная и милая нашим сердцам идея Всемирного прогресса застопорилась. А вот с Апокалипсическим видением мира все иначе. Причем картины в таком видении не плоски и разнообразны.
Это видение тоже зиждется на представлениях о направленности мирового исторического развития. Но направленности, сопровождаемой катастрофой, которая должна предшествовать миллениуму – тысячелетнему царству Божия на Земле. Непосредственно религиозные версии апокалипсиса хорошо известны, и потому не будем на них останавливаться.
Но вспомним несколько иное. То, из-за чего великий английский историософ А. Тойнби назвал марксизм «листом, вырванным из Евангелия». Это иное – различные концепции Мировой революции и уподобляемой по духу своему Страшному Суду Диктатуре пролетариата.
Кто-то, наверное, помнит еще выражение: «революция – праздник угнетенных масс». Но, по своей исторической сути всякая масштабная революция – это помимо всего прочего и Апокалипсис со всей его беспощадностью и особой – «революционной моралью». Апокалипсис наглядный, вершимый руками людей.
И в Царство праведности входят далеко не все.
Кстати, и гитлеровский «Третий рейх» назван тысячелетним. И Даже слово социализм, точнее «социал» подшито к «национализму». И здесь свой Страшный суд. И здесь жесточайший из планово осуществлявшихся отбор достойных Благого царства на земле.
Все это пока довольно банально. Но движемся дальше. К сегодняшнему дню. Дню, когда все чаще интернет (да и не только) заполняют разговоры о Золотом Миллиарде, Миллионе и т.п. Не будем здесь углубляться в конспирологию, рассуждения о неосектанстве. Заметим только вместе с Вами, что идеи такие существуют. И как!
Миллиард или Миллион – это же все избранные и те, кто должен уцелеть в результате мировой катастрофы! Опять вариант Апокалипсиса.
Но перед нами вариант мышления не столько целостно-библейский, сколько «третьерейховский».
К библейской нравственно-онтологической оценке мира, как не покажется странным, был ближе атеистический марксизм. Ведь в идеале (именно в идеале) диктатура пролетариата– диктатура организованных трудящихся. Диктатура тех, кто осуждает неправедно нажитое богатство и социальную несправедливость (пусть и понимаемую зачастую плоско и упрощенно).
Увы, «диктатура пролетариата» не стала тем очистительным пламенем, которое помогло человечеству закалить сталь Нового мира. Но в самих образах «социалистических революций» полыхали и цвета любви к труду и «простому человеку».
«Третьерейховская» же версия Апокалипсиса с ее доктриной избранных не по Духу, утверждением Неокастовости, – это иной путь.
Правда, не случайны рассуждения, что крайности сходятся, «веры вывериваются». А сама жизнь сближает и «конвергирует» противоположности. И в них немалые истины. Но на сегодня, когда мир перед пропастью, мне представляется, что чрезвычайно важно различать, как разные дороги, так и суть, скрываемую под привычными масками привычных слов.
«БЕДНОСТЬ – НЕ ПОРОК»? АКСИОЛОГИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ БЕДНОСТИ И БОГАТСТВА В КОНТЕКСТЕ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ
Тема эта совершенно неожиданно всплыла в переписке с замечательной журналисткой, проживающей ныне в Германии, но продолжающей плодотворно сотрудничать с нашей, костанайской газетой. Упоминал я Пифагора, но по какой-то игре памяти, как и в чеховской «Лошадиной фамилии» вспомнился Диоген. Он-то и подтолкнул к этой теме, лежащей буквально на поверхности и при том такой современной.
Современной и поражающе злободневной. Возможно, одной из центральных в наши дни. И столь значимой не только потому, что она – на разломе эпох и социальных систем, но и на разломе душ, разломе ценностей. Да и разве бывает одно без другого?
Не будем лицемерить. Достаток, да и богатство и в жизни, и в мировой культуре было и остается магнитом сердца и взоров. Вспомни только и острова, и пещеры с сокровищами, волшебные предметы и магические приемы, оделяющие богатством и многое, многое иное Причем уже сама тяга к богатству могла и может быть многогранной и многоцветной. Богатство – это и просто страсть Скупого Рыцаря, и путь квсе возрастающей власти, и орудие праведной мести, как у бывшего узника замка Ив, и ступеньки повышения социального статуса, и, просто возможность не нищенствовать и голодать, учиться, путешествовать по миру…
Ну а бедность? – Бедность не просто ограниченность физических и социальных возможностей, но еще и то, что может стать внутренней силой, угнетающей человека. И не только внутренней, но и клеймом, когда звучит, рожденное на изломе перестройки, знаменитое: «Сегодня стыдно быть бедным».
Стыдно? Унизительно? – Но мною, выраставшим на сказках, да и не только сказках, главными героями которых были находчивые и удачливые бедняки, бедность, отсутствие богатства, бедность, лишенность чего-то никогда не воспринималась, как нечто унизительное. Нехватка чего-то, включая и деньги, могла и может быть неудобной, препятствием к достижению конкретных целей, но унижающей? – Нет уж. Вполне вероятно, еще и потому, что вся послереволюционная советская литература, включая издававшийся фольклор, была пропитана «классовостью» и соответствующим отношением к накоплению богатств и язвительно преподносила всяких там «мистеров-твистеров»– «владельцев заводов, газет, пароходов» и прижимистых богатеев.
Наверняка эти проблемы не раз звучали в серьезных исследованиях. Здесь же – лишь контурно очерченные вариации мотивов обрисовки бедности, как того, что может быть сколь угодно тягостным, но не унизительным самим по себе. Оговорюсь, что здесь, в своеобразной «коллекции вариантов» повторяется немало примеров, приводившихся в прежних моих публикациях. Но без этого тут не обойтись.
Итак, начнем с Диогена.
Бедность, как способность обходиться малым.
Диоген – самая заметная фигура среди киников, античных философов, чье общее наименование привело к появлению более позднего значения слова «циник» (киник и циник– варианты произнесения одного и того слова).
Киников древности по своему чтили. За что же?– В условиях слома уютного мира «самостийных» полюсов, краха былых мелких государств и кардинальной ломки ценностей, киники, способные жить, как «собаки» (сравните: «кинолог»), выпукло демонстрировали всему окружающему миру возможность жить, обходясь минимумом. Уже само изображение Диогена– это изображение худосочного старца в его знаменитом грубом плаще с посохом и чашкой, составлявшими все его имущество.
Впрочем, и чашка не была его безусловным атрибутом. Сохранилась история о том, как однажды Диоген увидел мальчугана, нагнувшегося над ручьем, чтобы пить воду, зачерпывая ее ладошками. Увидя это, Диоген воскликнул: «Ах, я старый, плешивый дурак! Столько лет таскал эту излишнюю тяжесть!» и разбил чашку о камень. – Мальчик наглядно показал ему, что можно обходиться еще меньшим.
В какой-то мере путь Диогена можно было бы обозначить, как путь социальной робинзонады. Но только в смысле поисков путей выживания в условиях крайней ограниченности средств. Только в этом смысле. Робинзон человек иного мира и иной эпохи. Он идет путем созидания и расширения круга тех средств, которые помогают жить, причем жить с растущим комфортом.
Диоген же демонстрирует пути возможного сокращения потребностей. А это уже совсем иное. Но замечательно то, что сам этот путь несет в себе зерна внутренней свободы, независимости от самых могущественных фигур и сил, о чем свидетельствует всемирно известных диалог Диогена и великого завоевателя Александра Македонского.
Демонстрируя способность обходиться малым, Диоген и жить-то расположился в бочке или, точнее, во вместительной амфоре. Возжелавший увидеть необычайного философа, Александр приехал на встречу с ним, наклонился над амфорой и произнес: О Диоген, что я мог бы сделать для тебя?» И в ответ услышал: «Не заслоняй мне солнце».
Эта история-притча о том, что умеющий обходиться малым, способен жить без даров всемогущих властителей, а значит, и быть куда более свободным, чем самые высокопоставленные вельможи. Обратите внимание: здесь уже способность ограничивать свои потребности сопрягается со степенью личной свободы.
Но в жизни и, естественно, в истории, не все линейно. Кинизм – это не только модель ограничения потребностей, но и эпатаж, вызов самым разным, но глубоко укоренившимся нормам поведения и соответствующим ценностям. Вызов – то остроумный, то предельно грубый.
В этом плане показательна и еще одна грань такого вызова– демонстрация несовпадения обладаемого с собственно личными достоинствами человека. Здесь и едкий вопрос философа, увидевшего над входом в некое жилище надпись: «Да ничто плохое сюда не войдет!». Вопрос: «А как же тогда войти сюда хозяину?» И явно хамское, совершенно неприложимое не к притчевой, а к обычной жизни– история о том, как философ оказывается приглашенным в богатый, чисто прибранный дом. Приглашенный почувствовал потребность сплюнуть. Но там – богато и чисто. Тут– богато и чисто. И что же? Вошедший сплюнул в лицо хозяина: «Я не нашел более грязного места, чем это». (1)
А сколько еще куда более грубых историй несут с собой образы киников. Вот отсюда-то и доминирование в будущем современного значения слова «киник».
Кульбиты аскетизма.
Однако духовными отпрысками древних философов и мистиков стали и герои, и персонажи во многом совсем иного рода. Это – аскеты, прежде всего, индуизма, мировых религий и христианства. Не случайно, знаменитые не только в мусульманском мире суфии получили свое название от слова «суф» – грубый шерстяной плащ, напоминающий нам о плаще Диогена.
Собственно слово «аскет» восходит к древнегреческому «аскетос»– «упражняющийся», то есть, тренирующий свой дух и тело. Сплавленный с мистицизмом аскетизм родил тип и четко очерченные образы религиозных, и, в частности, христианских подвижников, тех, кто был убежден, что жесткие самоограничения, вплоть до самоистязаний, угодны Богу.
Среди таковых и святые, и юродивые – своего рода маяки, несшие, как верили, свет высшего неземного мира в полную грязью и страданиями земную жизнь. Об этих, Иных складывались легенды, их образы окружались ореолом. Среди них были и те, чьи имена прочно вошли в мировую историю, как, например, имя Франциска Ассизского – выходца из богатой семьи, отказавшегося от богатства для того, чтобы пойти путем аскезы. Человек, который не просто являл образцы нестяжательства, но и говорил, что к собственному телу надо относиться, как к ослу: почаще бить, поскуднее кормить.
Да и обычные монахи в идеале призваны были давать образцы самоограничений. И только ли монахи? – Вспомним Кальвина – одного из самых ярых врагов католицизма с его монашеством, монастырями, культом святых. Жесткий диктатор, сурово ограничивавший жизнь женевцев, он и сам был аскетом. Историки констатируют, что после ухода Жан Кальвина из жизни, оставшееся после него имущество было ничтожно. Кстати, и многие из атеистов-большевиков времен Революции и Гражданской войны тоже были аскетами, что кажется совершенно фантастическим современным нуворишам.
Впрочем, аскетизм фанатиков мог принимать самые крайние и уродливые формы, рождая столпников, молчальников и многих, многих иных, а в Индии, плоть до двадцатого века включительно (и только ли 20-го?) можно было встретить аскетов, то давших, ради улучшения кармы, обет годы простоять под деревом, либо унизывающих свою кожу рыболовецкими крючками и т.д., и т.п. Но при всем при этом собственно идеалы аскетизма, мучеников и святомучеников продолжали оставаться идеалами. И идеалами не просто надуманными. Были и есть те, для кого самоограничения стали, по их глубочайшему убеждению, составляющей пути служения Богу и людям.
Но все в этом мире имеет свои тени. Не случайно на русском языке слово «святость» созвучно со словом «святоша», то есть показной, псевдо святой, который при этом не только кичится своей набожностью, но и стремится опутывать нравственно-догматическими путами и окружающих. Отсюда известное выражение: «Жизнь со святым означает ад на земле» (которое может относится не только к псевдосвятым ханжам, но и к фанатикам).
Не удивительно, что такого рода «аскеты» и иже с ними становились персонажами сатирических произведений Эразма Роттердамского («Похвала глупости»), Мольера, Пушкина («Сказка о попе и работнике его Балде») и фольклора самых разных народов на протяжении столетий. Как одну из показательных и фривольно остроумных историй здесь можно напомнить историю 16-го века о «Неслыханном издевательстве над странствующим монахом одной особой женского пола». Историю, само название которой звучит иронично.
История эта повествует о том, как монах из аскетического «ордена босоногих» (францисканцев) встретил в лесу совсем юную особу и стал допытывать оную о совершенных ею грехах. Девушка отнекивалась, ссылаясь на свою младость. Но, в конце-концов, вспомнила о том, что ей как-то приснилось, что ее прижал молодой человек.
Монах же на это ответил; «Это, дочь моя, равносильно тому, как если бы он овладел тобою на самом деле, ты должна покаяться в совершенном прелюбодеянии». Поскольку же до Рима идти далеко и небезопасно, то можно сделать это прямо на лесной тропинке. Правда, сам монах из «босоногих»нестяжателей, и денег в руки он не берет. Но в его одеянии есть дыра. Вот туда-то девушка и может сунуть покаянную монету во искупление своего греха.
Делать нечего. Девушка взяла два талера и, зажав их в кулак, сунула руку в рясу. Сунула-то сунула, но кулачок свой не разжала.
Грехи отпущены. И монах, и девушка удовлетворенно расходятся. И вдруг «свято отец» хлопает себя и монет не обнаруживает. «Ты же не засунула!» – восклицает он уходящей. Так ведь и молодой человек из сна не сделал этого! (2,с.209– 210).
Бедность – как способность стойко переносить утраты.
И, все-таки, мощнейшие и многоцветные струи аскетизма оказались рожденными не простой прихотью, и не набожностью, повенчанной с фанатизмом, слепящим разум. Недаром изначальное значение слова «аскетос» – «упражняющийся». Но в чем и для чего?
В чем? – В тренировке духа и тела. Но для чего? – А для того же, для чего готовящиеся к походам и военным действиям бойцы изнуряют себя марш-бросками и иными видами тренировок. Для того же, для чего в немалой мере предназначались обряды инициации и не только они. – Для подготовки к самым неожиданным и каверзным испытаниям, сопряженным с самыми разными сторонами такой неустойчивой человеческой жизни. Жизни даже самых сильных мира сего, которая издревле уподоблялась колесу Фортуны. Более того, жизни, в которой испытания и бедствия могли нежданно обрушиться на целые города и народы. Как писал римский философ-стоик Сенека, «… Довольно часа, мига, чтобы низвергнуть державу. Все непрочно,– и частное, и общественное, судьба городов, как судьба людей вертится колесом…»
«Мы не можем изменить мировых отношений. Мы можем лишь одно: обрести высокое мужество, достойное добродетельного человека и с его помощью стойко переносить все, что приносит нам судьба и отдаться воле законов природы».
Вкупе с разумом такое мужество обретает и практическую ценность: «Судьбы ведут того, кто хочет, и тащат того, кто не хочет»– отчеканил Сенека свою, вошедшую в историю человеческой мысли фразу.
Но (обратим внимание) эта покорность Судьбе – не банальная пассивность, а воспитание способности чувствовать и действовать в соответствии с логикой событий и готовности переносить самые разные испытания, не теряя при этом самообладания или, проще говоря, головы.
И вот уже другой философ-стоик, Эпиктет, – бывший раб, ставший прославленным учителем мудрости, коего, как писали, слушал даже один из именитейших римских императоров, приводит беседу-притчу с человеком, жалующимся философу на свои злоключения и невзгоды.
– «Прохожий меня обругал, – говоришь ты.
– Скажи ему спасибо за то, что он не побил тебя.
– Да он побил меня!
– Скажи спасибо, – что не ранил.
– Он и ранил меня!
– Благодари за то, что не убил.
Мы сами виноваты в том, что люди злы, Если бы мы были добрее, то и злых людей было бы меньше.
– Да у меня же в доме все поломано.
– Сосед мой бросал камни в мои окна. Да что же? Ведь не ты, а он в этом виноват.
– Разве ты горшок. Ведь тебя разбить нельзя. Поступи же по совести и разумно с соседом…» (3)
Заметьте: и у Сенеки, и у Эпиктета готовность к материальным потерям и лишениям не отделяется от самых различных утрат и испытаний, выпадающих на долю человека.
И что же из этого следует? – Стратегия человеческого поведения, включающая на первый взгляд, два прямо противоположных тренда.
Первый – чеканно озвученный в Священном Писании:«Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа…»Матф.. 6:19). Второе же – отлитое в киплинговской «Заповеди» не ломаться и тогда, «когда в душе все пусто и сгорело, и только воля говорит: «Иди»!
Такое расхождение путей может быть доведено до крайности, но… и то, и другое, способно пересекаться, взаимодополнять друг друга.
Вспомним библейское предупреждение о том, что нельзя быть слугой двух господ: Бога и богатства(6: 24). Он может быть понято и сугубо аскетически, но и иначе – исходя из определения приоритетов, из того, что должно быть на первом месте. Определившись же с приоритетами, не грех заниматься и земными делами, памятуя при этом, что всякое накопление материальных благ (увы!) может быть сопряжено с утратами.
Акцент же на готовности созидать, воссоздавать траченное и творить новое – это тоже вариант реакции на потери. В том числе и такие ужасающе безнадежные, когда «враги сожгли родную хату…». Вариант, о котором легко писать, но который невероятно сложно претворить в жизнь. А в одиночку и почти невозможно.
И тут, как ни странным это может выглядеть, с подсказкой приходит… детская сказка. Сказок множество. Но мы здесь вспомним «Кошкин дом». Вот уж драма, когда избалованная достатком кошка в одночасье лишается и имущества, и крова.
Но тут не утрата еще и проверка истинной дружбы и близости. «Респектабельные» посетители Кошкина дома отказывают ей в поддержке. А вот маленькие, «презренные» котята, вместе с кошкой и котом отстраивают новый дом.
Простенькая, незатейливая, но при этом совершенно замечательная сказка, которая среди много, много иного учит: жизнь продолжается, пока мы способны проходить сквозь лишения… Вроде бы банальность, а от нее никуда не деться.
Нужда – учитель?
У нужды, оказывающейся часто синонимом бедности, просматривается и особая ценность, озвученная словами: «Нужда научит!». И, в самом деле. Разве не наши потребности, наши нужды становятся нашими же учителями? – Решая те либо иные жизненно важные задачи, преодолевая препятствия, мы учимся и учимся. «Все, что не убивает меня, делает меня сильнее» –заметил всемирно известный автор парадоксальных афоризмов.
Отсюда и разнообразие сказок, занятных историй, где бедные и незнатные оказываются либо хитрее и остроумнее, тех кто и побогаче, и поприжимистее, либо просто-напросто умелее, приспособленнее к превратностям и трудностям бытия.
Среди первых и Солдат, который варил щи из топора (вариант – каша из топора), и Храбрый Портняжка, который благодаря находчивости удачно выходит из самых невероятных переделок. И, конечно же, известные восточные остроумцы– хитрецы Ходжа Насреддин (Кожа Насыр) и Безбродый Обманщик – Алдар Косе.
Второй тип выразительно обрисован уже в русской сказе «Два мороза», где Старый и Молодой Морозы выбирают себе жертвы на завьюженном пути. Молодой по неопытности выбирает бедняка, а Старый – богатея в шубе. И Старый оказывается успешнее. Недвижимо закутавшегося в меха ничто не спасает от мороза. А вот бедняк, энергично двигаясь, исхитряется еще и Молодого Мороза поколотить.
Близкий по духу сюжет и в истории Салтыкова-Щедрина о том, «Как мужик двух генералов накормил». – «Голь на выдумки хитра».
И линия-то эта далеко не только фольклорна. Она занимательно прочерчивается и в мировой социально-философской мысли– от Платона до Ибн Халдуна и далее, включая и совершенно реальных истории французских «ленивых королей» и мажордомов… С этим отчасти связано и выражение «На детях природа отдыхает». Отдыхает тогда, когда «детям» нет, если те почиют на достигнутом родителями и предками, деградируют, ибо им не обязательно закаляться в борьбе. Так, со временем деградировал а и римская знать, и европейские феодалы, включая и немалую часть русского дворянства. Отсюда, в частности, и теория «циркуляции элит» итальянского социолога и политолога Парето.
Тем, кто хотел бы полнее ощутить атмосферу невостребованности реальных действий, направленных на реальное созидание, можно было бы посоветовать Вересаевский том «Пушкин в жизни», где собран огромный массив документов эпохи. Документов, беспристрастно демонстрирующих «созидательную пустоту» жизни целого слоя российского населения. Если бы не эта пустота и Пушкин навряд ли погиб бы на дуэли. Боюсь показаться крамольным, но его к гибельному поединку упорно толкала скука бездельников, которые развлекались, разогревая конфликт с Дантесом. Впрочем, уже в «Евгении Онегине» этот мир показан с замечательной честностью истинного художника.
«От трудов праведных…»
Обратите внимание: внутренняя пустота, становящаяся убийственной из-за смехотворных либо просто мелких конфликтов, толкающих к «сатисфакции» дуэлей, равно, как и «развлекательные проказы» иных современных богем с изумрудами на оголенных ягодицах и прочая. И прочая, – обратная сторона богатства, не добытого упорным каждодневным трудом. Более того, в мировой истории не раз повторялись и продолжают повторяться ситуации, когда в сознании огромных масс людей чрезмерное богатство отнюдь не становится свидетелем личных достоинств и достижений. Скорее наоборот: «От трудов праведных не построишь палат каменных».
В фольклоре самых разных народов мира богатые сплошь и рядом не только не являются образцами совершенства. Но являют собой скопище пороков, а пути обретения богатства обрисовываются, как, мягко говоря, сомнительные. Об этом и одна из любимых и не раз воспроизводившихся притч – рассказ о старинном китайском философе Чжуан-чзы, который чтился, как мудрец, но был беден.
Рассказик этот описывает, как однажды возле неказистого жилища философа шикарная повозка остановилась пышащего довольством купца. Купец с высокомерной язвительностью, прямо по гайдаровски (речь, конечно, не идет об Аркадии Гайдаре) обратился к вышедшему к нему навстречу, невзрачно одетому мыслителю: «Тебя считают мудрецом. А какой же ты мудрец, если застиранный халат заплатан и жилище твое не ахти? – То ли дело я. Мне вот царь подарил сто колесниц!»
Чжуан-цзы же на это ответил: «Знал я об одном царе, у которого была деликатная болезнь – геморрой. Врач, подсказавший средство излечения, получил в награду колесницу, а тот, кто согласился вылизать больное место – пять колесниц…» И напрашивающийся сам собой вывод: Так как же надо было лизать, чтоб получить в награду сто колесниц?
Любопытно, что, когда я впервые в неизданной еще книге привел эту историю, два критика-рецензента, не сговариваясь, сочли ее неприличной и, соответственно, неуместной в издании, имеющем отношение к философии. А история-то показательна! Не даром же в русском языке есть два похожих, но различных по смыслу слова: «заслуги» и «услуги». Один же из известных героев Грибоедова произносит: «Служить бы рад. Прислуживаться тошно»…
А ведь богатство, состоятельность могли добываться не только «услугами» и умением угодить «нужным лицам». В одном из рассказов Гаршина (рассказе тоже мною уже упоминавшемся), описывается встреча двух бывших «однокашников». Один учился старательно, а второй – абы как! Зато дом у него – полная чаша. Как же так? – Да все просто: из года в год сооружается мол, размываемый морскими волнами. Сколько на него уходит средств– пойди проверь. Тут, как с теми шашлыками, которые героиня известной советской комедии «выбросила в пропасть» А история-то взята не из советской или сегодняшней жизни, а из жизни еще царской России!
Ну и, конечно же, не стал секретом путь грубого насилия, о котором еще Маркс писал в «Капитале», нет такого преступления, на которое не толкал бы капитализм, когда то сулит баснословные барыши. И разве всемирная история колониализма, сокрушения древних культур и разграбления целых стран не вопиет о том же? Конечно, такой грабеж мог иногда обряжаться в романтические одежды служения тому или иному «государству-отечеству», а пират гордо именоваться корсаром– ведь он грабил уже не просто корабли, а корабли и города недруга. Но грабеж-то от этого переименования не переставал быть грабежом и «королевские пираты» по своей сути оставались пиратами.
Вполне понятно, что при всем этом «честная бедность», как в истории с Чжуан-цзы, могла восприниматься отнюдь не, как нечто унизительное. Писал же Роберт Бернс: «Кто честной бедности своей стыдится…, тот самый жалкий из людей». Более того, Макиавелли, тот самый, рассуждения которого о вероломстве и политике, зачастую воспринимаются слишком упрощенно, восклицал: «Свидетельство моей честности и верности – моя бедность» (4). Не будем доискиваться, насколько беден был сам Макиавелли, и что он понимал под бедностью. Здесь для нас принципиально то, что бедность видится, как залог честности.
Естественно, какие-то состояния, как у кого-то из протестантов и старообрядцев могли расти и не только упомянутыми путями. Но это уже – из иной шкалы ценностей. Мы же вспомним, что, поскольку к обогащению самыми что ни есть разнообразными путями стремились не единицы, то в конкурентной борьбе кто-то выигрывал, а кто-то и проигрывал, в том числе и потому, что был не в силах вовремя остановиться. Так мы подошли к простому на словах, но труднейшему на практике вопросу о внутренней свободе и сопряженных с нею желаниях, пожалуй, центральному в нашем земном мире в самых известных религиях.
Бедность, воспринимаемая, как основа свободы.
У поэтизируемой бедности есть и еще одна, уже отчасти помянутая грань – ощущение свободы, возрастающей независимости и от других людей, и от обстоятельств. Та не зависимость, которая проступает, как одна из черточек образа Диогена, и в незатейливой песенке: «Богачу… не спится. Бедняк гол, как сокол. Поет, веселится». Веселится, потому, что на его плечах нет того груза забот, который ложится на плечи имущего, ему не надо беспокоиться о том, как сберечь и умножить свои богатства, как защитить многочисленный скот от воров и падежа, как уберечь многообразные постройки от пожаров…
К тому же, не обремененный обилием имущества менее прикован к месту обитания. Отсюда и знаменитое: «Все свое ношу с собой», связываемое с именем Бианта, одного из семи мудрецов Древней Греции. Согласно истории, когда персидский царь Кир устремился к городу Приена, чтобы его занять, жители стали спешно покидать город, захватывая с собой все, что было им по силам. Один Биант шел налегке, «с пустыми руками. В ответ на недоуменные вопросы своих сограждан он ответил, имея в виду духовные ценности: «Все свое ношу с собой» (5)
Конечно, и «духовные ценности», и знания, и умения, навыки, опыт – это то, что человеку в чисто физическом смысле слова проще и надежнее всего уносить с собой. Но компактность и ограниченность и сугубо материального имущества позволяет легче перемещаться, «людям, бредущим по свету». Сама потребность в перемещении ограничивает и то, что считается необходимым, и, соответственно, желания иметь то-то и то-то. Кстати, и наличие денег, векселей и прочего – это еще и средства, облегчающие мобильность, а отнюдь не обязательно желания и страсть к накоплению. И все же…
За что пил Шурик?
Вопрос о желаниях и обуревающих человека страстях – один из центральных и в мировой философской мысли. Но при чем тут богатство? – Очень даже при чем. Издревле звучало, что богат не тот, кто имеет больше, а тот, кто имеет то, что соответствует его желаниям. Так что идти к насыщению обладаемым можно не только увеличивая то, что имеешь, но и управляя своими желаниями и потребностями.
Неутолимые и безгранично растущие желания могут стать источником казусов и бед. Об этом выразительно повествуется в известном сюжете, использованном Пушкиным в сказке о Золотой рыбке. Гоняла, гоняла старуха бедолагу старика к услужливой рыбке, пока не осталась у, вошедшего в поговорку, разбитого корыта.
Но для нее ее собственная ненасытность привела еще не к самому печальному концу. В сказке же о Золотой антилопе (из той же ценностной серии) жадный и бесчестный раджа гибнет, засыпанный золотом, сыпящемся из-под беспощадных копыт волшебной антилопы.
Другой вариант – еще более трагического конца движения по дороге неразумных желаний во всемирно известном сюжет, звучащем в китайской сказке об императоре, который любил золото. Здесь уже алчность императора наказывается еще и потому, что она несовместима с природой. Стоило удовлетвориться желанию – в золото стало превращаться все, чего только не касался вожделеющий владыка, как оказалось, что выполненное желание гибельно – и не только для самого владыки, но и для окружающих. Ослепленный блеском вожделенного золота император умер от голода и жажды. Какая глубокая и современно звучащая философская сказка!
Мы – не императоры. Но многие из нас еще могут вспомнить звучащий в «Кавказской пленнице» тост: «Имею желание купить дом – но не имею возможности. Имею возможность купить козу, но не имею желания. Так выпьем же за то, чтобы наши желания совпадали с нашими возможностями!»
Правда, самому Шурику не удалось последовать провозглашенному. В своем желании проявить уважение к традициям и гостеприимству хозяев, он не рассчитал своих сил и попал в специфическое лечебное заведение. Мне самому доводилось наблюдать подобное не только с Шуриком. Но это уже не о богатстве и бедности.
Как много на свете того, без чего можно обойтись!
С именем великого Сократа связывают слова: «Сколько же есть вещей, без которых можно жить!»
Сказал ли он это сам, отправляясь вместе со своей Ксантиппой на базар, либо эти слова просто прикрепили к его значимому имени, но, наверное, не раз направляясь на шоппинг со своими женами, мужья вздыхали о чем-то подобном.
Впрочем, это уже не о бедности, как таковой, а о рациональной умеренности, сводящейся к удовлетворению насущных потребностей. Именно насущных, а не рожденных мимолетными влечениями, как в песне Высоцкого: «И я такую же хочу!», либо погоней за вечно изменчивой модой.
В обществе потребления сократовский тезис оказывается особенно значимым, но насколько действенным? – Ведь само такое общество рассчитано на потребителя со своими потребностями, со своим миром наслаждений и со своей психологией. Оглянитесь вокруг, всмотритесь в многокрасочные рекламные шедевры. Этот на верху блаженства от того, что вкусил чипсы, та – смакует «Твикс», помахивая призывно модной сумочкой. И так до бесконечности. Причем такой бесконечности, которая ненасытно требует от Вас все новых и новых расходов. Как, скажем, те же пластиковые окна взамен сделанных из прозаического дерева. Насколько и где они хороши – вопрос открытый. Но вот ведь в чем заминка. Если с обычным старомодным окном вы еще в силах что-то сделать сами, допустим утеплить старым дедовским способом, то системы открывания и закрытия новомодных окон таковы, что в случае проблем своими силами не обойдешься. Нужен мастер и… новые траты.
И так со многим, сугубо бытовым, что требует не ремонта, а замены. И это, не говоря о предметах роскоши, одеждах, авто, которые нахальная мода призывает менять и менять. Нахальная и не безопасная, если задуматься о той сверхнагрузке, которая ложится на нашу матушку-Землю. Исследования Римского Клуба еще на рубеже 60-70-х годов прошлого столетия буквально приковали внимание человечества к этой проблеме. Отбросим полемику о политике и всем, что вокруг нее, и увидим, что проблема-то не надумана. «Общество потребления» стало изживать себя за десятилетия до того, как наши сначала советские, а затем и постсоветские отечества споткнулись о капитализм. В ценностном плане мы ухватились за секенд-хенд так называемого «свободного мира».
Бесперспективность и даже опасность культа потребления сегодня довольно очевидна. Как в самых различных сообществах и утопических трактатах, оставивших след в мировой истории. Сообществах, где стремились властной рукой жестко ограничить тягу к роскоши. Как в той же Спарте. И далеко не только. Например, в 1524 г., указом таллиннского магистрата, отнюдь не проповедовавшего крайний аскетизм, «предписывалось, чтобы вес женских украшений из драгоценных металлов не превышал для жен купцов первой гильдии двух, а для прочих женщин – полутора фунтов» (6,с.7).
Но вопрос о необходимых потребностях остается непростым. Уже в сугубо личном плане кому-то требуется украшать себя цветами, бижутерией, косметикой, в конце-концов. А для кого-то совершенно бесполезная с практической точки зрения статуэтка – и украшение жилища, и память о чем-то дорогом и милом, дорогом, независимо от своей номинальной стоимости.
В социально же историческом плане многие, совершенно искусственные с точки зрения исторической перспективы потребности срастаются, как сиамские близнецы, с обычаем– «деспотом меж людей», по словам поэта. Кстати, и жена этого самого поэта Наталья Гончарова, блиставшая на балах, требовала немалых трат, зачастую непосильных или почти непосильных для финансов Пушкина. Но тут было дело не в ее капризах. Мир, в который она погрузилась, требовал и соответствующих затрат. – «По одежке встречают».
И не только по одежке. «Надо было смеяться над предрассудками, как это делал Гораций, – писал об имперском Риме Гастон Буассье, – чтобы осмеливаться гулять одному. На одного сановника, бравшего с собой лишь пятерых слуг, указывали пальцем… Адвокат не слыл значительным, если за его носилками шло меньше восьми рабов» Когда не доставало средств для покупки, он нанимал сопровождающих, чтобы не остаться без клиентов (7. с.640). Любопытно, что в далекой от Древнего Рима и по времени, и по расстоянию Японии, придворная дама 11-го века Сей-Сенагон в своих «Записках у изголовья» писала, что молодой человек без соответствующего эскорта для нее не существует.
Как видим, уже сами человеческие сообщества на протяжении тысячелетий порождали потребности, которые по мере ходя истории, начинали восприниматься, как избыточные. В переломные же эпохи, такие, как наша, вопросы о бесспорно необходимом и избыточном всплывали вновь и вновь. Правда, как это не уязвляет наше самолюбие, в отношении рациональной, разумной организации собственной жизни и, соответственно, потребностей, мы явно недалеко ушли от древних… Но это уже тема для отдельного разговора.
Литература.
1. Здесь дан вольный пересказ того, что можно. В частности встретить у П.С.Таранова в разных изданиях его работ, включая и «!): философов», и у Диогена Лаэртского («О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов» (Не путать с Диогеном Синопским, упоминаемым здесь в тексте).
2. Немецкие шванки и народные книги 16-го века. – М.: Художественная литература, 1990.
3. Подробнее, в частности, см. в кн.: Бондаренко Ю. Человек. Судьба. Вселенная. Глазами древних мудрецов. – М.: Школа-ПРЕСС, 1994.
4. Цит. По: Таранов П.С. … 106 философов. – Т.» Симферополь: Таврия. 1995, с.105.
5. Ашукин Н.С., Ашукина М.С. Крылатые слова. – М.: Правда. 1986, с.124. Здесь интересно вспомнить историю, связанную с именем одного из мусульманских философов – Газали, который по преданию вместе с караваном подвергся нападению разбойников . У философа забрали книги, и он упорно шел за вожаком, прося вернуть ему книги обратно: ведь в них ценнейшие знания. «Что же это за знания, которые можно отобрать?» – ответил вопросом вожак… В эпоху гаджетов этот вопрос звучит далеко не риторически.
6. Сыромятникова И. История прически. – М.: Искусство, 1983.
7. Буассье г. Римская религия о времен Августа до Антонинов. – М., 1914.
ГОРЬКАЯ ДИАЛЕКТИКА БИТВ СО ЗЛОМ. ПЕРЕЧИТЫВАЯ МОРИСА СИМАШКО
Эссе первое. «Падение Ханабада» сквозь призму лет.
18 марта этого года исполняется 100 лет со дня рождения советского писателя Мориса Симашко. Родился он в Одессе, но известен стал, как писатель казахстанский, погруженный в историю, быт и социальные проблемы Центральной Азии. Но заметки эти не юбилейные. Они о нас самих и о тех головокружительных ветрах истории, тех «свежих ветрах», которые срывают «крыши» и у самых совестливых интеллектуалов (в смысле людей умственного труда). А, как это ни парадоксально, видимо, в первую очередь именно у них. Поэтому здесь я коснусь только двух знаковых вещей Симашко, создание которых отнесено ко временам ураганно ветреной Перестройки.
Время-то, особенно в первые ее годы, казалось необычайным, очистительным. И не просто захватывающе очистительным и интригующим, опрокидывающим фанерные будки квази-философских конструкций и вздымающим подолы, укрывавшие всячески секреты – от интима до отечественной истории.
«Свежий ветер» и волны информационного цунами, сметающего привычные табу, принесли талантливую публицистику и вынесли на прилавки «Рынка» то, что до поры до времени отлеживалось под сукном Истории, будучи доступным лишь посетителям спецхранов и иже с ними. Казенный язык стал тесниться живым языком улицы, а дозированные и отфильтрованные, прошедшие через очистительные устройства разнообразных внутренних и внешних цензур информационные потоки без оглядки на авторитеты обрушились на десятки миллионов голов.
При этом как-то само собой в эпицентре внимания оказались проблемы Зла и Совести (1). Впитывавшие с младенческих лет официально внедрявшиеся идеи Совести, Добра и необходимости личной борьбы со Злом, миллионы советских людей были внутренне готовы к этой борьбе, включавшей в себя органически, как борьбу с современным им ханжеством, лицемерием, расхождением слова и дела, так и борьбу за «истинную», а не омакияженную историческую память.
Среди только факелов письменного слова можно наугад назвать и статьи Ципко, и «Стрельбу в лет» А. Стреляного, и филигранных по остроумию «ЧП районного масштаба» и «Козленка в молоке» Юрия Полякова, и открывшихся для массового советского читателя С. Довлатова, выплеснутые на прилавки бунинские «Дни окаянные», и триумфальное шествие против советской власти солженициновского слова, и многое, многое иное.
Я был и сам, как и миллионы, захвачен этим потоком и даже совершенно искренне среди прочего написал заполненную образцами публицистики тех лет книгу «Судьба и Время» в двух толстенных папках, которая так и осталась валяться где-то среди всякого домашнего бумажного хлама. Искренне написал, негодуя, как и миллионы, сопереживая жертвам репрессий, несуразиц коллективизации и прочих благоглупостей, не просто граничащих с преступлениями, а буквально превращавшихся в таковые. Да и облупливавшиеся лики советских святынь, как и всякие лики, перекочевавшие из сердец в мир рутинной внешней ритуальности, рождали тягу к новому. А уж неурядицы, изъяны, лицемерие титулованных чинуш оказавшегося, увы, не образцовым социализма, те и вовсе рождали отторжение.
Вот на этой-то волне и явились на свет среди множества прочих «Описание по Бондарю» и «Падение Ханабада» Мориса Симашко. Первое из упомянутых – небольшой литературный сюжет. Сюжет, который я бы по его духу поставил в один рад с некоторыми из исторических книг Сенкевича, «Хаджи Муратом» и «Кавказским пленником» Толстого и Шолоховским «Тихим Доном». Сейчас не время на нем останавливаться. Замечу только, что и эстетически, и нравственно, и интеллектуально – «Описание по Бондарю» переплетается с живыми нитями тех лет 19-го века, когда Чужой еще мог изображаться не как эстетический и нравственный урод…
«Падение же Ханабада» брызжет талантом и саркастическим отторжением Зла. Причем таким отторжением, которое сочетается со стремлением взглянуть на историю с высоты даже не птичьего полета, а с космической орбиты.
Погружаясь в «Падение…», я невольно вспомнил «Москву…» Войновича. Тоже брызжет и талантом, и остроумием, да еще и достойной аса-эквилибриста игрой слов и аллюзий… Но игра эта слишком привязана к определенному времени. Сегодня текст, для того, чтобы быть понятным для рожденных в пост-СССР, должен отягощаться массой комментариев. Главное же для меня – грязноватость юмора. У Симашко этого нет, чем он для меня и ближе. Чисто субъективно, я воспринимаю «… Ханабад», как литературу, с которой мне интересно соприкоснуться…
Но одновременно для меня Симашко и замечательное зеркало наших общих иллюзий, иллюзий целой эпохи, ставшей сокрушительной для десятков миллионов судеб. Более того– наглядной и очень яркой картиной того, как и к чему искреннее неприятие Зла может приводить.
Нет, мы не умнее тех, убаюканных концом восьмидесятых. Просто мы смотрит на Историю с высоты Иного опыта. И опыта горчайшего. И сегодня непроизвольно всплывает в исторической памяти, то, что отбрасывалось Перестройкой либо исподволь задвигалось на задворки сознания и исторической памяти. Что же это?
Опыт декабристов, народников, революционеров разного окраса кануна русских революций. А затем и Гражданской войны.
Опыт декабристов, их стояние на Сенатской площади глазами компаративистской – сопоставляющей истории выглядит странновато. Если отбросить нюансы объяснений того, почему они действовали так, а не иначе, то столкнемся с явлением почти уникальным в мировой истории: когда еще схватка за власть, а тем более попытка смены строя начиналась со стояния?
Но, как бы там мы не копошились в биографиях декабристов, в целом, в исторической перспективе многое в их намерениях было «благим». Причем не просто абстрактно благим, а вспоенным опытом движения русских войск вплоть до Парижа и обостренно болезненным восприятием слабостей и язв своей Родины. Тех язв, которые довольно-таки скоро привели к героической катастрофе в Крыму. Но вот, добейся они успеха, удалось бы несмотря на вероятные издержки, достичь подобного петровскому, движения вперед? Движения, которое при всех своих передрягах, издержках, крови не обрушило бы страну?
Оставим этот вопрос открытым для лекций Медынского и исследований специалистов. Но вспомним революционное народничество с его террором, проросшим сквозь десятилетия российской истории. Попытаемся взглянуть на народников изнутри, их собственными глазами, вспомнив Степняка-Кравчинского и его соратников. Пороки того мира, с которым они сражались, были вопиюще реальными. Противники Господствующего Зла гнили в тюрьмах и на каторгах, уходили из жизни от чахотки или погружались на десятилетия в историческое небытие. Все было так. Но народнический террор (террор «революционного крыла») оказался не просто историческим тупиком, а и полем, давшим ядовитые всходы уже эсеровских терактов.
Кровавейшие волны Революций и Гражданской войны, хотя и сметали старое Зло, сами, при всей своей очистительной мощи, несли помимо прочего и семена возможности новых бед и злосчастий.
Да и отдохнувший от еще свежих на памяти страхов хрущевский, а затем и брежневский Союз изобиловал пороками и того, что было достойно и иронии, и желчного осмеивания. То есть всем тем, неприятие чего в последние годы Союза породило массу искренне не принимающих Зла «прорабов перестройки». И ни мировой, ни отечественный опыт ни тысячам «работников интеллектуального труда», включая и таких, как я сам, не прошептал: «чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее»… Несемся-то совершенно искренне к пропасти.
И вот в этом-то, уже упомянутом контексте Симашко и сегодня чрезвычайно значим и интересен – в контексте пронзающего взгляда на ложь, ханжество лицемерие, надутость пустоты – гипермасштабную «миражность», и одновременной этому взгляду захваченности катастрофически разрушительным потоком. Попробуем же, отталкиваясь от этого, вместе внимательнее вглядеться в остающееся поучительным и для нас нынешних «Падение…»
Что же в этом «Падении… ««зацепило» меня самого?
Начнем с того, что, помимо множества метких и едких наблюдений и заметок, явственно просматриваются две стержневые линии. Первая – всеобъемлющая миражность грандиозного мира Ханабада. Вторая – прорастание Прошлого в изменчивые облачения Настоящего. Линия, напоминающая психологически совершенно замечательный анализ В.О. Ключевского петровских и последующих преобразований в Российской империи, когда не только насущное преобразовывало мир традиционный, но и прошлое, невзирая на новшество форм, упрямо прорастало сквозь всяческие реформы и нововведения.
Но что такое Ханабад? – Это и весь советский мир, и одновременно мир его части – советской Центральной Азии, где еще со времен Македонского чужеродное и новое благополучно или не очень, а переваривалось тем укладом, тем образом жизни, который вылепливался тысячелетиями. Это касалось и идей, и форм хозяйствования и человеческих взаимоотношений.
Начнем с идей, о которых еще со школьной скамьи «рожденным в СССР» твердили, что они становятся материальной силой, когда овладевают массами. «В эпоху всеобщегоханабадства» «всякая идея всегда воспринималась диалектически… Ханабадцы всегда были реалистами. Ведь что такое идея сама по себе? Дым, мечтание, нечто неосязаемое. И ханабадский способ жизни совершенно естественно, безо всяких усилий, преобразует ее в свой образ и подобие. Идея как бы жива. Все в ней на месте. Она вознесена на пьедестал, подсвечена с разных сторон, но это все тот же мираж… (2., с.12).
Миражность охватывает и все прочее. И статистические данные, и «организованные» газетные материалы, и «производительный труд», и сферу образования. И быт. И причудливые лики эмансипации, когда незримыми руками на гребни карьерных волн вздымаются активистки с деловыми лицами и податливыми седалищами. Активистки, обретающие вкупе с карьерами и символически подаренные чашечки, и квартиры, и прочее.
Да и один ли Симашко был наслышан подобное? Не он же придумал ходяче– двусмысленное словечко «секретутки». И только ли словечко? Мне и самому довелось быть в числе тех, кто немало колесил по области, да и Казахстану. И загадкой для будущих поколений виделись в иных гостеприимных сельских местах комнаты с двуспальными кроватями … для командировочных. Что было – то было…
Но своеобразно используемыми «личными достоинствами» ханабадство не ограничивалось. Сквозь интернационализм и марксистски понимаемую классовость прорастали клановость и совсем иные формы социальных связей. Так, Симашко упоминает о так называемых иг. Они – «люди высшего порядка». Они – «потомки кочевой аристократии».. Есть еще и торе – «потомки более поздней завоевательной волны»
«Множество неписанных законов, которые в ханабадской практике не в пример крепче писанных, пронизывают тут реальную жизнь. Иг или торе могут брать в жены избранницу из любой семьи, от других иг или торе до кулов (низших – Ю.Б.). Но происходящему от кулов они не отдадут в жены кого-либо от себя Особые правила в этом смысле и у ходжей…» (2, сс.88 – 92).
Определенные, идущие из древности, социальные знаки просматриваются и при расселении, и в уже более «современных» явлениях. «В голову приходят всякие мысли. Вспоминается … свадьба, когда дочка товарища Тарасенкова (высокий чин – Ю.Б.) выходила замуж за сына директора центрального столичного универмага. Справляли ее два дня в новом ресторане, заняв для этого и столичное кафе. И сын начальника железнодорожного ОРСа женился на дочери полковника из ОБХСС – там уже три дня гуляли свадьбу. Они не исконные ханабадцы, а вот все чаще роднятся избирательно, на некоем строго горизонтальном уровне…» (2, с.93).
Да и председатель колхоза в Ханабаде воспринимается, как дооктябрьский «раис» начальствующий, пастырь. И если бы только это! Даже осколочки рабства (включая «домашнее») подмечает едкий глаз главного героя романа.
И сквозь весь этот сплав тысяч лет истории и потуг на стремительно создаваемое новое прорастает гротескная фигура Амана-Батрака, приходящего на смену султанам, эмирам, сердарам и прочим. «Никакого исторического опыта у него не было. Кроме того, который являлся в виде стоявших на холме цитаделей с родственными усадьбами вокруг. Вот и начал он организовывать жизнь по тому же принципу. А как это называлось: колхоз, совхоз или социалистическое предприятие, не имело значения. Аман-Батрак в силу собственного опыта великолепно разбирался в миражах. То есть это был тот же сардар, только лишенный каких-либо сдерживающих рамок» (2,с.154).
Этот Аман-Батрак, по Симашко стал одним из зримых воплощений так называемых «господ ташкентцев (которые могли иметь отнюдь не только собственно ташкентские корни). У Симашко «Господа ташкентцы» –иронически собирательное название тех для кого идеи и лозунги лишь нечто, подобное ледорубу для скалолаза, помогающему взбираться к вожделенным вершинам. «Господа ташкентцы кричали революционные лозунги, но в мыслях и сердце у них было одно: «Барр-ранина!» Интеллигенция и, следовательно, сама революция издыхала на лесоповале, корчилась в крови в Лефортове и на Лубянке, а уже тысячи, миллионы распутиных отделывали дубом свои кабинеты, соревновались в цвете персональных машин и ширине бедер своих «секретуток»… открывали валютные счета в Швейцарии для себя и для своих детей. Они теперь не писали в суд полуграмотные записки. Как это делал пьяный сибирский конокрад, а лишь снимали телефонную трубку – и Фемида с выколотыми глазами послушно прижимала рукой чашку с чугунной гирей. Неслыханный до тех пор пароксизм истории: они, «господа ташкентцы», объявили себя интеллигенцией и революцией. Впрочем, так же наукой, литературой и нравственностью. «Ум, честь и совесть нашей эпохи» – это они тоже приписали себе. Да мало ли что они приписывают: от поголовья овец до народного счастья. Наступила эра всеобщего ханабадства» (2. с.43).
Итогом же этой эры, точнее же самого парадоксального ее этапа стало, по Симашко, своеобразное, «перевертывание пирамиды», при котором стремление стремительными волевыми усилиями преобразить вечный, неистребляемый Ханабад привело к рождению монстра.
Нынешнее (то есть соответствующее времени написания романа) положение «Ханабада, положение отнюдь не заманчиво блестящее, автор сопрягает с «всеобщим ханабадством», но осложненным недавними десятилетиями: «Принесенная не ко времени и месту идея, соединившись с историческим ханабадством, и породила, как говорится, этот чудовищный мутант. Поставленная, в согласии с ее законами, пирамида неудержимо валится набок, погребая всяческие иллюзии. Строить будущее на фундаменте всеобщего ханабадства не имеет смысла, даже при самом горячем энтузиазме его адептов. Мутанты сами по себе ужасны. Но не способны на потомство» (г. Алма-Ата, 1987 – 1989 гг.) (2,сс.162– 163).
… Помимо вскользь упомянутого, в «Ханабаде» масса тонких и колких наблюдений и живая боль за прошлое и настоящее. Но центральным остается вопрос: что же оставило советское прошлое: монстра-мутанта или нечто большее при всех зигзагах и трагических коллизиях живой истории?
И это – вопрос не о прошлом. Вопрос о нашем настоящем и будущем. Да, тот «монстр», о котором писал в конце 80-х Симашко, рухнул, и потому слова его о нем можно счесть пророческими. Но ведь концом восьмидесятых наша история не закончилась. Сквозь плотины тысячелетий в сегодняшний, постсоветский, «вечный» Ханабад врываются уже глобально плещущиеся волны идей, нравов, финансовых потоков, и перекрещивающихся интересов мировых элит. И мы видим очередной трагический парадокс истории в целом и истории наших духовных метаний, в частности: разрушение «советскости» оказалось сопряженным с размыванием, подтачиванием, разрушением того несравненно большего, чем просто упрощенно и плакатно понятые «новации» и традиции… И в свете всего этого «Падение Ханабада» – не только по своему уникальный образец сатирически-критической литературы мирового масштаба, но и горький памятник того, как искренняя боль за совершенное и совершающееся и неприятие Зла, воплощенное в словесной или иных битвах с пороками, расчищает путь к новым проблемам и катаклизмам. Впрочем, и о таком размышлял еще доперестроечный Морис Симашко. Но об этом поговорим отдельно.
Литература.
1. Среди множества публикаций появилась и такая: «Если по совести» (М.:Худож.Лит., 1988), сборник статей, украшенных звучными именами знаменитых литераторов и писателей.
2. Симашко Морис. Падение Ханабада. Роман; Гу-гу. Повесть; Литературные сюжеты. – Алма-Ата: Жазуши, 1990.
КАКИЕ МЫСЛИ РОЖДАЕТ СЕГОДНЯ «ВСЯ КОРОЛЕВСКАЯ РАТЬ»? НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБ АВТОРЕ И РОМАНЕ
Естественно, у разных людей, разных возрастов и граней жизненного опыта – разные. И здесь я говорю только о себе. Но для начала вкратце вспомним то, что каждый любопытствующий может найти в почти всеведущем Интернете.
Автор прошумевшей в прошлом книги – Роберт Пенн Уоррен – известный американский поэт, писатель, литературовед и критик, лауреат престижной Пулитцеровской премии и профессор ряда университетов, проживший довольно долгую жизнь (1905 – 1989). Роман погружает нас в двадцатые-тридцатые годы американской жизни. В основе романа «реальная история губернатора Луизианы Хью Лонга» (Н.А.Анастасьев. Большая энциклопедия Кирилла и Мефодия. Дано по интернет-версии).
Само название романа взято из детского стихотворения о Шалтае-Болтае, который сидел на стене, и «вся королевская рать» ничего не могла с ним поделать. Трактовать его можно по всякому. И так, что есть нечто (или некто), вроде бы и полусерьезное, но такое, перед чем могут оказаться беспомощными самые организованные и мощные силы. А можно и так, что «вся королевская рать» – это та свита, которая делает короля и, в конечном счете, определяет и его жизнь и сами сроки этой жизни. Наверное, можно и иначе, но не будем присоединяться к спецам, которые и задолго до нас разгадывали этот ребус.
Из современной интернет-критики.
Что же касается современного его восприятия, то, по крайней мере, в озвученной интернет-критике, оно не слишком благожелательное. Вспомним вместе несколько фрагментов. Вот текст Светки Паршиной от 14 октября 2023 г.: Что же я могу сказать об этой книге? Политика – грязная вещь. И трудно остаться чистым, даже случайно соприкоснувшись с нею. А люди – всего лишь люди. Им свойственны ошибки, а потом расплачиваться за них. Думаю, эта книга не открыла мне ничего нового. Она просто рассказала мне еще одну историю».
А Лина С. Пишет: «Ты понимаешь, как книга проста и как многое не учитывает на сегодняшний день».
Еще категоричнее некая МарьВанна (написавшая 10 июня 2021 г.), восклицающая: «Пусть меня закидают яйцами, помидорами и тапками вместе, роман не понравился!» «От него веет нафталином. Язык – банально пошл. Концовка вообще пафосная. «Ничего ценного для себя из этой книги не извлекла».
Что же, свое мнение о былом авторитете, уже ценность. Как тут не перефразировать Евг. Евтушенко: «Дерзайте, девочки!» Но сам я воспринял этот роман иначе; и для меня, нынешнего, он лег и на историю, и на современность.
Другой мир.
Сам же я, прежде, чем переходить к основным ассоциациям и раздумьям, рожденных у меня «… королевской ратью», хотел бы для тех, кто не держал в руках романа и не видел фильма, абрисно и очень упрощенно очертить ту схему, без которой будет непонятно, о чем речь.
В романе взаимодействуют и сталкиваются, вплоть до аннигиляции – взаимоуничтожения два персонажа. Ставший губернатором, грубоватый, но целеустремленный «прагматик» – «Хозяин» Вилли Старк (человек из тех, что «сами сделали себя») и Адам Стентон – «идеалист» по жизни и медик супер-профи. По настоянию Старка Стентон соглашается заведовать супербольницей, о строительстве которой мечтает Старк. Но так случается, что его младшая сестра становится возлюбленной Старка. В соответствующий момент Стентону сообщают об этом. Мир его ценностей и смыслов взрывается. Ему начинает чудиться, что и место свое он получил через постель сестры, ставшей близкой с губернатором при формально наличествующей жене. Взрывается и сам Стентон. Окатив сестру бранью, он берется за пистолет и смертельно ранит губернатора, и сам тут же погибает от пуль близкого к губернатору человека.
После серии смертей и трагедий, роман кончается около хэппи-эндом. Тот, от чьего имени ведется рассказ женится на сестре Стентона Анне – той, в которую он еще в юности был влюблен и у которой встретил взаимность. Но, увы, понадобились долгие десятилетия, чтобы они оказались. Близок к утешающему, хотя, может быть и иллюзорному завершению и рассказ о жене Старка Люси, которая в силу трагического стечения обстоятельств потеряла почти одновременно и мужа, и сына.
Замечу честно: и я лично предпочел бы довольно популярный открытый финал, где читателю оставалось бы гадать, как сложится личная жизнь повествователя событий историка и журналиста Берна и Анны Старк. Но для меня самого собственно финал все равно, что мимолетная тучка на закате. Значимее иное: то, что этот мельком очерченный финал в духе американских традиций – традиций Другой культуры и Другого времени.
Куда показательней «идеалист» Стентон. Как и несгибаемый судья, человек чести, который когда-то был связан со взяткой. Вот уж нереальные персонажи-схемы! Кого, скажем, в нашем постсоветском мире будет мучить какая-то там одинокая взятка прежних лет! Ау ж место работы и должность через мостки, проложенные родственничками, даже если эти мостки оказываются трансформерами, преобразующимися в чью-то постель, – так это нечто само собой разумеющееся. Казалось бы такие персонажи не просто «не учитывают сегодняшний день», но и явно далеки от жизни.
Но, стоп! И Судья, и Стентон не более нереальны, чем… Пушкин, существовавший не на романных страницах, а во плоти и крови.
Вы задумывались когда-нибудь над ключиком к его трагической дуэли? – А ведь, мне кажется, он не столько в архивах, сколько в его же творениях. В «Евгении Онегине» и «Дубровском». Что роднит два этих, таких разных произведения? – Образ венчанной, «отданной другому». Для Пушкина женщина-жена – та, что входит в принципиально иной мир. Такой женщиной стала для него и его собственная супруга. И совершенно не важно, насколько далеко могли зайти отношения Натальи Гончаровой с Дантесом, как не важны акценты на поцелуях, объятьях, постели или чем-то ином. Супруга Пушкина, конечно же, была причастна к гибели Поэта (именно «причастна», а не «виновна»). И танцы, и любезности и прочее в пушкинской системе координат могли быть не менее значимы, чем то, что принято нарекать «изменой» в буквальном смысле слова. И чувства рождались совершенно реальные, взрывные, убийственные. Более того, пушкинская система координат была не лично им очерчена.
Так что же тут говорить о романном Адаме Стентоне, взрыве его внутреннего мира, мира, основанного на других, нежели наши, правилах «игры», игры, цена которой жизнь?
Уместно только добавить, что правила эти подвижны, а их применение может быть ошеломляющим не только в романе.
Вспомним только три штриха из жизни того же «Запада». Вот президент США Клинтон и Моника Левински, прославившаяся тем, что в иное время и в ином месте легло бы на нее, словно могильная плита, неподъемным позором. Однако, как шутит эпиграмма.
Хоть задолизов и немало,
Их имена во мраке скрыты.
Но Моника не то лизала
И этим стала знаменита.
И не только Моника, а и Клинтон вышел сухим из воды: мужик же! Значит «свой» президент.
Однако десятилетиями позже французскому финансисту (?) и возможному претенденту на пост президента Франции повезло куда меньше. Его выбили из гонки, присочинив некую негритянку, на чью честь тот якобы покушался. Пока разобрались, что дым-то без огня, то экспресс политики ушел.
А титану кинобизнеса В. повезло еще меньше, когда актрисы стали вспоминать о былых и, казалось бы, покрытых паутиной его былых грехах. И это Штаты, где еще не так давно прогремели Клинтон и Моника!
Что до царской или советской России (о нынешних постсоветских просторах уже молчу), то путь наверх через постель, в том числе и для близких – никакой не взрыв, а как сказал бы Карлсон: «дело житейское».
Иными словами, миры различны и изменчивы. И это само по себе никак не влияет на мое восприятие романа прошлых лет в целом.
«Политика – дело грязное»?
Но каков же стержень романа? – Политика? Карьера? – Ведь его главный персонаж, словно мощный игрок в американский футбол рвется к цели сквозь груды тех, кто «из другой команды», сметая все при своем движении и становится даже губернатором.
Но роман не линеен, и явно не являет из себя плакатную политическую сатиру. И Старк, хотя и целен, но не одномерен, как не одномерна и вся наша жизнь. Хотя у этой не одномерности и есть свои непреложные законы. По крайне мере, в восприятии персонажей романа. И потому-то «Хозяин» Старк чеканит: «Прежняя жизнь и теперешняя – одно и то же. Куча мала – и кто кого подомнет» (1, с.81)
Но во имя чего подминают? – Во имя постов и чинов и формализованной власти? Однако в романе четко высвечено, что в мире старков такая власть – лишь одна сторона монеты, вторая у которой – деньги. Деньги же беспощадны и глухи к зову обычной логики. Там, где маячит нажива, все прочее тускнеет перед ее ослепляющим свето – включая и реальную «общественную пользу», и сами жизни людей.
Вот, казалось бы, совершенно банальное дело: строительство школы и подряды на строительство. Выигрывает при получении подрядов не тот, кто сделал бы лучше, а тот, кто оказался ловчее и влиятельнее. Как это напоминает иные сценки из жизни уже постсоветских обществ! Как будто мы с горки истории скатились в Америку 20-х и 30-х. Во всяком случае, когда я погружался в книгу, у меня непроизвольно возникло именно это ощущение…
Но что в итоге этой мелковатой битвы влияний? – Школа построена. Построена халтурно, и буквально через пару лет халтура оборачивается трагедией – гибелью и травмами школьников при обрушении лестницы во время пожарной тревоги (1. 78).
… Открываю очередной раз книгу, и неожиданно пронзает мысль. Вот издание 88-го года, и далеко не плакатная картинка реального «капиталистического мира». Мы могли видеть сотни таких картинок. Но… смотрели и не видели. Читали и не вникали, околдованные виденьями «их рая» и перекормленные «социалистическими» штампами.
Но вернемся к роману. Здесь, как мне кажется, один из важнейших ключиков не только к развитию сюжета, но и к нашей реальности начала 21-говека, причем в глобальных масштабов.
Прислушаемся к Старку, начало карьеры которого не было радужным– он был обойден. И что же при этом так цепляет героя, который отчаянно сражался за свою, включая и ночи, которые он просиживал над книгами по юриспруденции? – То, что упорхнула жар-птица выгоды или ускользнула престижная должность? – Нет. То, как отнеслись к нему лично: Они хотели переступить через меня. Как через лужу. Думали. Я на все пойду, если мне прикажут. Они хотели переступить через меня, как через лужу», – повторяет он. (1, с.74).
Сравните сами сказанное Старком с тем, что говорит в разговоре с матерью о себе и о нем главный герой романа, от имени которого ведется повествование: «… меня не интересуют я в любую минуту могу получить десять тысяч. Без всяких афер. За информацию. Информация – это деньги. Но… меня не интересуют деньги. Совершенно. И Вилли (Старка – Ю.Б.) они не интересуют…
– Хозяина. Хозяина деньги не интересуют.
– Что же его интересует7
– Его интересует Вилли. Очень просто и непосредственно. А если человек интересуется собой очень просто и непосредственно, так. Как интересуется собой Вилли, то он называется гением. Только недоделанные Патоны интересуются деньгами. Даже тузы, которые действительно умеют зарабатывать деньги, деньгами не интересуются. Генри Форда не интересуют деньги. Его интересует Генри Форд, и поэтому он – гений» (1, с.151).
Перефразируя сказанное, можно сказать, что существо Старка в триаде: самопроявление – самоутверждение – самореализация. Самопроявление – в россыпи поступков и разнообразных дел и «делишек», вплоть до открытой грубости, по отношению к тем, кого он ни во что не ставит. Оно, как и у любого из нас, в огромной степени нерационально.
Самоутверждение – уже сочетает импульсивность с четкой стратегией поведения в мире, где нельзя уступать. Уступать не потому, что в каком-то конкретном случае ты нечто потеряешь. А потому, что уступив в чем-то.казалось бы, малозначимом или далеко не главном, ты проявишь слабость, и с тобой уже не будут считаться.
Упомянутое совсем не означает, что в этом глобальная стратегия всякого поведения. Среди прочего возможна и иная линия– линия уступок в относительно второстепенном, чтобы сохранить главное на данный момент. Кстати, стратегия Брестского мира, рождающего и по сей день вихревую полемику, была основана именно на этом. И оказалась успешной. Я знал Педагога с большой буквы, образованнейшего человека, прошедшего через лагеря, одним из выражений которого стало: «Бросит кость собаке», то есть там, где речь не идет о принципиальном, уступить, чтобы делать дело своей жизни.
Но мир «Хозяина» – и внутренний, и внешний таков, в котором Старк выбирает свою, уже упомянутую линию поведения. И здесь особо значимой оказывается третья составляющая – самореализация. У Старка, как и у очень многих из вошедших и входящих в историю, равно, как и у многих из нас, она не одномерна. Но значим стержень и базовые цели. И вот о сочетании повторяющихся, словно волны прибоя, форм борьбы за себя и разнообразии целей и пойдет наш дальнейший разговор. Но прежде этого несколько слов о праве. Точнее о видении права глазами «Хозяина» и тех цепочках ассоциаций, которые рождают его суждения.
Право – базис развития?
Каково видение права, закона Хозяином, готовым не щадя ни себя, ни других, двигаться по ухабистым дорогам жизни?
Когда один из собеседников Старка вспоминает, что тот юрист «Хозяин»– Старк поправляет: «Нет, я не юрист. Я знаю право. Даже хорошо знаю. Я ведь зарабатывал этим. Право – это узкое одеяло на двуспальной кровати, когда ночь холодна, а на кровати – трое. Одеяла не хватает, сколько его не тащи и не натягивай, и кому-то с краю не миновать воспаления легких. Черт возьми, законы – это штаны, купленные мальчишке в прошлом году, а у нас всегда – нынешний год, и штаны лопаются по шву. И щиколотки наружу. Законы всегда тесны и коротки для подрастающего человечества. В лучшем случае ты можешь что-то сделать, а потом сочинить подходящий к этому случаю закон; но к тому времени, когда он попадет в книги, тебе уже нужен новый. Вы думаете, половина того, что я сделал, записана черным по белому в конституции штата?
– Верховный суд постановил… – начал Хью Миллер.
– Да они постановили, потому что я посадил их туда, и они поняли, что от них требуется. Половины того, что я сделал, не было в конституции, а теперь есть. А как все это попало? А очень просто – кто-то взял и вставил…» (1,с.163).
Какие ассоциации рождает это сегодня? – В моей памяти всплывают перестроечные и около перестроечные воркования о «правовом государстве», эталоны которого усматривались на блистающем законностью «Западе».
Оказалось же, что и «Запад» не был мультяшным раем. Но главное даже не в этом. Совсем не в этом. Каков он – мир правопорядка отнюдь не одноцветного «Запада» – досконально разбираться американистам и спецам «по Европе». Проблема же глубже ходульных оценок «Запада». И она вольно или невольно подталкивает к тому, чтобы пристальнее вглядываться и в нашу собственную историю, и в современное постсоветское пространство. Да и о так называемом «международном праве» уместно призадуматься. Ведь логика Старка – не домашняя собачка, ограничивающаяся узкими границами квартирки– штата.
Новые повороты мысли
Представляется бесспорным, что такая логика вообще-то может стать опорой чего угодно, включая и обоснование любой агрессии и любых аппетитов и таким образом оказаться сродственной прагматизму, особенно в версиях советских учебников по философии.
Да, может быть и так. Но возможно и иное, более широкое течение мысли, очерченное в самом романе, где познание и знание– это процесс Деятельность и соответственно человеческая история – это процессы, а не нечто навечно устоявшееся, ибо свойство жизни – движение. Сам наш мир – вечное движение, при котором, еще по Гераклиту, «в одну и ту же реку нельзя войти дважды», а солнце (это божество многих древних народов –Ю.Б.) не только новое каждый день, но вечно и непрерывно новое» (2, Т.1, с 56).
А теперь обратимся к рассуждениям Бердена, того от чьего имени ведется повествование. В полемической беседе с фанатично верующим «стариком», он говорит: «Жизнь – это движение… Жизнь – это Движение к Знанию. Если Бог – это Полное Знание, – то он – Полная неподвижность, то есть Безжизненность…»
Можно,– продолжает Берден, – нарисовать и иную картину. «Картину человека, который пытается написать картину заката. Но, не успевает он окунуть кисть, как все перед ним меняется – и цвет, и контуры. Дадим название картине, которую он пытается написать: Знание, если предмет, на который смотрит этот человек, непрерывно меняется, так что Знание постоянно оказывается ложным и потому остается Незнанием, то Вечное Движение возможно. И Вечная Жизнь, когда отрицаем Бога, который есть Полное Знание» 1, 182 – 183).
Памятую советскую школу философии, мы могли бы, конечно заметить, что здесь Берден одновременно и интуитивно использует диалектику, и ее упрощает. Но все эти вопросы, сопряженные со скептицизмом, релятивизмом и выглядывающим из-зачастоколом слов агностицизмом, который. Если быть последовательным, обесценивает и сами слова, оставим кафедрам философии, чтобы им было чем оттачивать оселки мысли.
Мы же сконцентрируемся на ином: Знание, как и сама жизнь, и сам наш мир, подвижно. Так почему же в этом подвижном мире не быть подвижно-текучим и праву?
Но текучесть права, которую утверждал Старка – это не просто вселенская текучесть бытия. Для него и таких, как он, эта текучесть неотделима от его собственного «Я» и его собственных замыслов. Напомним еще раз сказанное им: «… они постановили, потому что я посадил их туда, и они поняли, что от них требуется».
ЛИДЕР И МАССЫ ИЛИ ПРОСКАЛЬЗЫВАЮЩИЕ «В ЛИЧНОСТИ ГЕРОЯ» «ЧЕРТЫ ФАШИСТСКОГО СВОЙСТВА» (Н.А. Анастасьев)
И вот мы подошли к еще одной кардинальной проблеме– проблеме «Лидера и массы» и тех механизмов, которые действуют за фасадами массовых спектаклей.
Предваряя эту общую проблему, не могу не остановиться на слове «фашизм». Когда я всматривался словесные картины встреч Старка с массами, перед мной самим, еще до того, как я соприкоснулся с текстом Н.А., непроизвольно всплыли и картины восторженных встреч Гитлера в нацистской Германии. Но… Стоп!
Сегодня я был бы очень осторожен со словом «фашизм». Именно сегодня, когда, говоря языком архаики, это, как и многие иные слова, превращается в пустой сосуд, который наполняют чем угодно. И даже модные признаки фашизма, перечисляемые Умберто Эко, – не панацея от такого заполнения. Одно дело, когда, в годы Второй мировой в СССР, да и не только, говорилось о «германском («немецком») фашизме». Тогда сознание масс было поляризовано. Другое дело – современный мир информационного и соответственно идейного хаоса, когда слова из политического лексикона противостоящие стороны перекидывают друг другу, как шарики пинг-понга.
В том же, что касается романа, а. если взглянуть шире, чрезвычайно важно не только усматривать общее, но и стремиться видеть различия.
Общее, при всех его вариациях, – это «техника» взаимодействия Лидера и масс и скрытые механизмы регулировки настроений толпы (как, например, в случае далеком от Штатов нападении в Персии на русское посольство и убийстве Грибоедова. Настроения толпы были не фальшивы. Но их, говоря современным языком, «срежиссировали»).
Но, если и нацисты использовали по своему похожую технику воздействия намасс и закулисных методов создания чувства единства и прочего, то это еще не значит, что Старки – близнецы Фюрера. Здесь важны и цели, и многое иное.
Но обратимся к роману, ибо то, что здесь рисуется, очень значимо и для осмысления и нашей недавней истории, и нашего настоящего, и общемировых процессов с их сознательным «трендом», направленным на угасание рациональной (в идеале Просвещения) составляющей при взаимодействии Лидеров и Масс.
Итак, вчитаемся в описание бурной деятельности Старка и, как апофеоза, его встречи с массой. Повествующий о ней Берден, пишет, что за целых две недели Хозяин хоть раз спал в постели. «Он носился по штату… из города в город из поселка в поселок. На трибуну он поднимался лениво, вразвалочку, словно времени у него было сколько угодно. .. Он начинал спокойно.
– Друзья, в городе у нас начинается небольшая заваруха. Между мной и гиеноголовыми, собакорожими, которые засели в законодательном собрании. Вы знаете о ком я говорю. Я так долго смотрел на них и их родичей, что решил не пора ли мне проехаться и поглядеть, на что похожи человеческие лица, пока и их начисто не забыл. Ну вот вы тут похожи на людей. Более или менее. И на людей разумных. Несмотря на то, что они говорят о вас в законодательном собрании – и получают за эти разговоры по пять долларов в день из вашего кармана. Они говорят, что у вас куриные мозги, если вы выбрали меня губернатором штата. Может, у вас и вправду куриные мозги. Меня не спрашивайте – я лицо заинтересованное. Но – и он уже не стоял в небрежной позе… он вдруг бросал массивную голову вперед, и глаза, красные от недосыпа, выкатывались, – я задам вам один вопрос и хочу получить ответ. Я хочу. Чтобы вы ответили мне честно, как на духу. Отвечайте: обманул я вас? Обманул? И не успевало еще затихнуть последнее слово, как он резко подавался вперед, вскидывал правую руку и выкрикивал: Стоп! Не отвечайте, пока не заглянете себе в душу и не увидите правды.. Потому, что правда – там. Не в книгах. Не в сводах законов.. Она – не на бумаге. В вашем сердце. – Потом в долгой тишине он обводил взглядом толпу…
Потом раздался рев… Нет ничего подобного реву толпы, когда он вырывается вдруг и одновременно у всех людей в толпе из того, что сидит в каждом из них, но не является им самим. Рев поднимался и затихал и снова рос, а Хозяин стоял, воздев правую рук, с выпученными красными глазами, и когда рев умолкал, он говорил, не опуская руки:
– Я взглянул в ваши лица.
И они ревели.
Он говорил: О Господи, я увидел знак!
И они опять ревели…
Потом:
Я видел кровь на луне! Бочки крови! Я знаю, чья это будет кровь. – Потом, наклонившись вперед и хватая правой рукой воздух, словно что-то висело в нем: – Дайте мне топор!
Это или что-нибудь похожее происходило каждый день» (1, с.175 – 175). Естественно при этом обличались олигархи своего времени, и те, кто наживается на народе. Иначе говоря, они рождались не на пустом месте, иначе при всех внешних эффектах не захватывали бы толпу…
Нет, Хозяин не был левым в обычном понимании этого слова. Но он умело и решительно крушил речами тех, кто был антипатичен народу.
Подобные речи могли быть и искренними, и демагогическими еще со времен Платона и более ранних. Не случайно же слово «демагог» изначально означало «вождь народа»; и еще сам Платон язвительно обрисовывал таких лидеров демократии и следовавшую за ними массу.
Однако русла, в которые направлялся массовый гнев и массовый экстаз, могли быть различными. Такого рода настроения могли бы стать эмоциональными очагами и та называемой «революционной морали», и гитлеризма, и много иного.
Не зря же и на российских выборах середины 90-х звучали очень близкие цитированным призывы «голосовать сердцем». И это уже после расстрела парламента и бойни у Останкинской башни. Но на то оно и сердце, чтобы следовать порывам, а не мостам логических цепочек, связывающих воедино, казалось бы, разрозненные феномены.
Но, конечно же, сам Хозяин далек от фашизма. Лелеемая им мечта – больница, в которой могли бы лечиться все, независимо от чина и ширины кармана. И в целом его, обозначенные в романе цели далеки от гитлеризма.
Сам он – не фашист. Но его опора на сердца, а не книги – это знаменательная тенденция целого столетия, тенденция опоры на иррационализм и сверхрациональность, резко контрастирующая и с просвещенческой мечтой об опоре на мощь разума, и конкретными настроениями и действиями деятелей Великой французской революции. Тех из них, которые стремились к унификации языка революционной Франции для того, чтобы самые разные слои населения могли четко понимать законы и декреты правительства (3).
Сопрягаются ли Добро и зло?
Попытка ухватить существенное в портрете Хозяина подводит нас к вопросам о человеке и соотношении Добра и Зла. Касаясь этого, журналист и историк Берден. Говорит своей собеседнице: «Я же историк… А нам, историкам, полагается знать, что человек очень сложная штучка и что он не бывает ни плохим, ни хорошим, но и плохим, и хорошим одновременно, и плохое выходит из хорошего, а хорошее из плохого, и сам черт не разберет, где конец. А где начало. Но Адам (медик, брат собеседницы– Ю.Б.) – ученый (на английском слово «сайенс – наука прилагается не к гуманитарным дисциплинам – Ю.Б.), и у него все разложено по полочкам: молекула кислорода всегда ведет себя одинаково, когда встретит две молекулы водорода, вещь всегда остается сама собой, а поэтому, когда романтик Адам создает в своей голове картину мира, она получается точно такой же. С которой работает Адам-ученый. Все аккуратно. Все по полочкам. Молекула хорошего всегда ведет себя одинаково. Молекула плохого всегда ведет себя одинаково…» (1, с.300).
Такой образ ученого вообще, конечно, утрирован. Речь в романе идет о конкретном ученом и человеке. Но здесь для нас центральной оказывается проблема сопряженности добра и зла. Тоже не такая простая, как в словах Бердена. Бывают же и явные негодяи, ка и явно пагубные действия. Но человек вообще на самом деле сложен, а итоги его действий, особенно, когда они сопряжены с движением масс, как правило, неоднозначны.
И вот уже прагматик «Хозяин» излагает свое кредо самому ученому Адаму: Добро (2) нельзя получить в наследство. Ты должен сделать его, док. Если хочешь его. И должен сделать его из зла. Знаешь почему, док?... Потому что его больше не из чего делать».
Но, если добро можно творить только из зла, то как тогда распознать само добро?
– «Ты изобретаешь его по ходу дела…
– А чем еще занимаются люди вот уже миллион лет. Когда твой прадедушка слез с дерева, у него было столько же понятия о добре и зле, о правильном и неправильном, сколько у макаки. Ну, слез с дерева, начал заниматься своими делами и по дороге придумывать Добро. Он придумывал то, что ему нужно было для дела… И то, что он придумывал, чему других заставлял поклоняться, как добру и справедливости, всегда отставало на пару шагов, что нужно ему для дела. Вот потому-то у нас и все меняется, док. То, что люди объявляют правильным. Всегда отстает от того, что нужно для дела. Ладно, какой-нибудь человек откажется от всякого дела – он, видите ли понял, что правильно, а что нет, – и он герой. Но люди в целом. То есть общество, док. Никогда не перестанут заниматься делом. Общество просто состряпает новые понятия о добре…
А справедливость – это запрет, который ты налагаешь на определенные вещи, хотя они ничем не отличаются от тех, на которые запрета нет на определенные вещи. И не было еще придумано такого понятия справедливости, чтобы среди людей, которым его навязали, многие не подняли визга, что оно не дает им заниматься никаким человеческим делом. Да возьми хотя бы людей, которые не могут получить развод (в христианстве столетьями развод осуждался Ю.Б.). Посмотри на хороших женщин, которых лупят мужья, на хороших мужчин, которых пилят жены, а они ни черта не могут с этим поделать. И тут оказывается, что развод – это благо» (1, с.310 – 311).
Тут перед нами три, сплетенных воедино узла проблем. Один, смыкающийся с тем, что уже цитировалось, – подвижность Времени и Истины (Не случайно с прагматизм Дьюи оказалось связанным такое понятие, как инструментализм). Второй – сложность человеческой природы. Третий – неоднозначность человеческих деяний и исторических событий, которые могут быть поняты в их взаимосвязи и движении.
Этот третий узел в свою очередь завязан на необходимость, созидая либо разрушая, иметь дело с тем, что имеется в наличии, в том числе и не с идеальными в твоем понимании людьми, а с теми, кто тебя окружают. Это, вздыхая, осознавал еще Марк Аврелий, император великого Рима, ощущавший, что царедворцев, столь часто сплетавшихся в клубки змей, не переделать и жизнь, даже императора, скорее напоминает «искусство борьбы, нежели танца» (4, с.102).
С проблемой окружения многие века спустя столкнулся и царь-реформатор Петр Первый, который в ответ на пожелание издать указ о казни через повешение тех, кто украдет хоть на веревку, получил ответ: «Ваше величество, неужели вы хотите остаться без подданных. Мы все воруем, только кто-то больше. А кто-то меньше».
С обвинениями в том, что сегодня именуют коррупцией, сталкивался и Старк, когда оппозиция кричала: «Налоги застревают в карманах взяточников!».
«Верно, говорил Хозяин… Еще не изобрел человек такой машины, в которой не было бы потерь энергии… Да, тут у нас есть кучка ворья, но она чересчур трусливая, чтобы воровать всерьез. Я за ней присматриваю. А дал я что-нибудь штату? Дал, черт возьми!»
Повествователь же Берден резюмирует в романе: «Теория исторических издержек – можете назвать это так… Не исключено, что перемены в нашем штате могли произойти только таким путем, каким пришли, – а перемены были большие. Теория моральной нейтральности истории – можете назвать это так. Процесс, как таковой, не бывает ни нравственным, ни безнравственным. Мы можем оценивать результаты, но не процесс. Безнравственный фактор может привести к нравственному результату. Нравственный фактор может привести к безнравственному результату. Может быть, только в обмен на душу человек получает власть творить добро» (1, с.471).
Но, размышляя так, Берден сомневается в том, что в обычной жизни такая теория может быть легко приемлемой – «ведь это взгляд на мир с вершины холодного утеса» (Там же).
Но сами связки проблем остаются. Более того, несложно заметить, что, рассуждая таким образом, можно дойти и до оправдания гитлеризма, лагерей смерти, и «медицинских» экспериментов над людьми. Но здесь в огромнейшей мере наши выводы определяются не общими схемами, а тем как могут быть они использованы. Одно дело – аргументы Старка о допустимости разводов, и совсем иное действия, направленные на истребление миллионов. Банально, но истина конкретна. И сама ее подвижность связана не со словесными фокусами, а с реальной изменчивостью мира.
Кто погреет руки на Истине?
И вот тут-то мы подходим к финалу наших со-размышлений. Размышлений, которые, естественно не охватывают роман во всех его нюансах и многоцветье. Финалу ключевому. А для чего та или иная Истина? Какие плоды она способна нести с собой?
Кто в романе становится «выгодоприобретателем» в результате трагических событий и гибели такого неидеального и, подчас, невероятно грубого, Старка?-
Ничтожный в глазах самого Хозяина «крошка Дафи». Вот он в «кабинете» вчерашнего Хозяина: «его ветчинное величество на большой кожаной кушетке в библиотеке, где прежде сиживал хозяин. Его ботинки заскрипели, когда он поднялся мне (Бердену) навстречу, но тело его заколыхалось с легкостью раздутого тела утопленника, вырвавшегося, наконец, из цепких объятий донного ила и торжественно всплывающего над поверхностью…» (1,с.с.404 –405).
Истина о личных отношениях Старка стала оружием в руках ничтожества и именно его вознесла наверх. А сколько таких «истин» в самой обычной жизни, когда те или иные «доброжелатели», улучив момент, сообщают нечто о Ваших близких или о ком-то, кого вы до сих пор ценили за известные Вам его дела!
Если же подняться выше, то картина становится символически трагичной. Вот новый «крошка Дафи», далеко не первый в окружении «Вождя народов» восходит по насыпи истин о злодеяниях вчерашнего кумира. И здесь не в том, были ли злодеяния, «перегибы», преступления и просчеты, пусть даже колоссальные. Главное в ином– кто и для чего на волне истин о вчерашнем днем взбирается на вершины дня сегодняшнего.
А вот история, казалось бы, повторяется, и, уже «перестройка», словно сердце Стентона, раздирает сердца миллионов болью за бывшее и состраданием к тем, кто неправедно пострадал в минувшие годы.
Казалось бы, зачем это? – Ведь речь идет о прошлом. Но волны праведной благородной ярости и жажды исторической справедливости вновь вздымают на своих гребнях «крошек Дафи» новой формации –Горбачева, Ельцина и иже с ними, включая разномастных и разномасштабных олигархов и переформатировавшихся «коммунистических чиновников».
Что же происходит со страной и миром – известно всем…
А сегодня? – Прошло ли время истин– подножек, истин-убийц? Боюсь, что нет. Интернет переполняют охи и ахи, словно капли камень, долбят сознание тысяч и тысяч о том, что тогда-то и тогда такие-то личности и народы несправедливо пострадали от других, вспоминают то репрессии, то депортации, то дела еще более глубокой старины.
И, опять-таки, суть тут не в том, чтобы оправдывать нечто или клеймить. Кто ж будет, положив руку на сердце, утверждать, что при тех же Петре или Сталине торжествовал гуманизм?
Но вновь стает вопрос: а где они те «крошки Дафи», которым уже сегодня надо, чтобы историческая память отливала пули для стрельбы уже в настоящее? И нужны ли эти пули самим народам, которые, как руку Адама Стентона в романе Уоррена, вновь пытаются использовать для достижения целей, далеких от словесной трескотни?
Литература
1. Уоррен Роберт Пенн. Вся королевская рать. – М.: Правда, 1988.
2. История философии. Т.1, – М.: ОГИЗ –Госполитиздат, 1941
3. Подробнее смотри в книге Евг. Блтнова. «Пером и штыком. Введение в революционную политику языка – М.: Изд-во Высшей школы экономики, 2022.
4. Марк Аврелий. Наедине с собой. – М., 1914.
КАПКАНЫ ПРАКТИЦИЗМА И СВОБОДНОГО МЫШЛЕНИЯ
В конце учебного года, который уже раз, многие задумываются над тем, куда же движется наше образование, где оно тащит на себе ненужный балласт, а где чего-то не хватает и причем самого необходимого?
И надо же, именно сейчас среди груды своих бумаг и конспектов я нашел маленькую, но совершенно замечательную газетную вырезку «Экзамен по догматике». Вырезку из «Известий», датированную, судя по записи, сделанной от руки, 15 ноября 1991 года (№272, с.10)
Вчитаемся внимательно в текст, где авторы обрушиваются на кандидатский экзамен по философии для тех, кто стремится к защите кандидатских диссертаций, а, по сути, и не только на него. Авторы по своему логичны. Логика же их такова: «Вначале это был экзамен по диалектическому и историческому материализму, затем он был трансформирован в историю философии. Однако и прежде и теперь предмет этот носил и продолжает носить весьма догматический характер. По своему замыслу это нечто вроде идеологической присяги, после которой молодому ученому только и могут открыться врата науки.
Мы знаем, что для ряда талантливых исследователей экзамен по «философии» оказывался непреодолимым препятствием в дальнейшей научной работе, ибо неудовлетворительная оценка на этом экзамене закрывала возможность защитить диссертацию. Знаем мы и то, что кафедры философии оказались отнюдь не школой просвещения, а скорее наоборот – тормозом в развитии самостоятельной мысли, на долгое время отвлекающим молодых ученых от подлинной науки.»
Замечания в огромной мере справедливые. Но каков же вывод? – А он таков: «Мы предлагаем упразднить экзамен по философии из кандидатского экзамена. Что же касается специальных кафедр философии, то их, на наш взгляд, необходимо распустить и перепрофилировать, чтобы дать возможность успешно трудиться тем преподавателям, кто способен вести плодотворную учебную и научную работу в других звеньях народного образования и гуманитарной науки».
Вдумаемся. Отменить тот или иной экзамен на таком-то этапе – вопрос относительно частный. Но призыв к роспуску специальных кафедр философии по духу своему мне напомнил ставшие хрестоматийными строчки-лозунги: «Во имя нашего завтра разрушим музеи, сожжем Рафаэля, растопчем искусства цветы!» Строчки начала прошлого столетия с его завихрениями и в головах, и в жизнях миллионов людей, втягиваемых в революционные события.
Но тогда и звания тех, кто призывал к очередному очищению от утратившего практическую значимость хлама истории, были иными. А в начале девяностых, когда огромная страна уже билась в конвульсиях?
Попробуйте угадать сами, кто бы мог быть авторами заметки? – Не знаю, как Вы, а я бы, скорее всего, не угадал. Призыв распустить специальные кафедры философии прозвучал из уст двух академиков: Д. Лихачева и А. Фурсенко. Д.С. Лихачев – эталонная совесть нации – и вдруг с таким призывом? – Так, может быть, уместно прислушаться и сразу же, засучив рукава, приступить к роспуску и перепрофилирования кафедр философии?
Вполне понятно, что сама жизнь требовала, что-то менять– «перепрофилировать». Научный коммунизм уступал место культурологии, уходила в миры архивов «История КПСС». Научный атеизм трансформировался в более гибкое религиоведение…
Но это – фрагменты куда большего целого. А это целое – проблема практической значимости и свободной мысли. Проблема, которая особенно остро встает в период исторических ломок.
Что реально значимо, а без чего можно и даже нужно обойтись? Ведь и в самом деле, ни Рафаэлем, ни музеями людей не накормишь. А уж всякие там Канты, Гегели, Марксы, Фуко и вовсе забивают головы всякой всячиной, которая, как громоздкая старая мебель в тесной квартирке, только мешает развернуться свободной, практически ориентированной мысли.
… Но вот ведь что знаменательно. Уважаемые академики, как и миллионы их сограждан, не исключая, во многом, и меня самого, попали в капканы на дорогах «свободной» и «гуманистически ориентированной» мысли.
О том, насколько эти капканы были и типичны, и при этом на удивление мало заметны, среди прочего наглядно свидетельствует, начатая еще в 1989 г. на страницах журнала «Философские науки» дискуссия на тему «Наука ли философия?» Мне тогда посчастливилось тоже участвовать в этой дискуссии. И что бросалось в глаза: то, что участники сплошь и рядом подменяли предмет обсуждения. Звучало слово «философия», а подразумевалась «марксистская философия». Но это же, к примеру, все равно, что, не приемля брюки или джинсы определенного покроя и такой-то фирмы, утверждать, что брюки как таковые – устаревшая часть одежды.
В том же капкане оказались и наши академики, которые магнетизмом своего авторитета стали тянуть туда и других. Они, как опытные игроки в карты, подменили карты– проблемы. Действительно болезненные и насущные вопросы, связанные с качеством преподавания философии, они подменили вопросом о необходимости специальных кафедр философии. Вместо того, чтобы побудить нас размышлять, какие специалисты в области философских дисциплин должны соответствовать духу времени, уважаемые академики стали утверждать, что специалисты в этой, ставшей заповедником догматизма сфере, не нужны.
Но так ли? Философия, помимо всего прочего, как и математика, физика, шахматы, интеллектуальные игры в целом, – это школа мысли. В своем идеале она учит смотреть на вещи, явления, себя самих – в связи с другими явлениями и в развитии. К тому же, в отличие от шахмат, она не только тренирует мысль и направляет нас на поиски смыслов того, что происходит и что делаем мы сами.
Но о какой свободной мысли можно говорить, если мы считаем ненужной школу? – Ведь для того, чтобы мыслить свободно, надо сначала учиться просто мыслить. Иначе за собственное раскрепощенное мышление мы будем принимать убогие и фальсифицированные товары торговцев псевдоистинами.
Не говоря уже о том, что и сугубо практическая значимость – штуковина не такая уж самоочевидная. Она зависит от конкретных обстоятельств. Как та же шагистика. В эпохи, когда пехота действовала фалангой, а затем определенным строем, включая каре, отработка взаимодействия марширующих имела жизненно важное значение: нарушение боевых порядков могло оказаться гибельным. Сейчас шагистика это свое значение уже утрачивает.
То же самое и с зубрежкой. Где-то она была и остается необходимой. Например, надо знать «назубок» таблицу умножения, и не только ее. Но, конечно же, собственная и при этом тренированная мысль значимее зубрежки. Да и «догмы» периодически оказываются затянутыми в водовороты сомнений.
Но многие беды наших, особенно последних десятилетий именно в том, что,обрушиваясь, казалось бы, на нечто замшелое и частное, наши СМИ, «лидеры общественного мнения», и прочая, прочая, включая и людей с чистой совестью и самыми благими намерениями, де факто, стали, словно ритмично раскачиваемыми таранами, бить по самим школам мысли.
И тут мы выходим далеко за пределы полемики, о том нужны ли конкретные кафедры философии. Ведь, продемонстрированная здесь подмена понятий и предметов обсуждения, использовалась и продолжает использоваться и в иных сферах.
Вспомните Перестройку. Я и сам, при всех своих годах погружения в философию истории (причем мировую) оказался тогда среди ослепленных и оглушенных. А что нас ослепляло и оглушало? – Игра, зачастую шулерская, но временами искренняя (ох уж эта простота, что хуже воровства!) с подменой образов и понятий. Критика пороков и слабых мест того общества, в котором мы жили, искусно переводилась в критику государства, а критика государства – в отвержение «империи» во имя свободы, прав человека, и сбережения человеческого потенциала. Это же подводило к мысли об узах единой Родины. Много было едкого и точного в той критике. И сам я на несколько лет оказался в ее плену.
Но, как и в случае с философией, действовала подмена: проблемы общества выдавались за проблемы именно советского общества и имперскости. Нас убеждали, что стоит только избавиться от одного, другого, третьего и заменить это «демократией», «частной собственностью». «рынком» – и, наконец, на всем постсоветском пространстве будут распахнуты врата к земному раю.
Однако итоги оказались иными. Причем драматичными не только для бывшего СССР. А и всего мира. Судьбы Ливии, Ирака, трагедии разлома Югославии – тому примеры… И не случайно. Подмена понятий, игры с образами и эмоциями– это игры с динамитом. В их числе и игры с «практически бесполезным» – таким, как скажем и искусство, и философия. Перефразируя известное, хотелось бы сказать: если философию гнать дверь, то она будет возвращаться в окно. Ведь один из главнейших ее вопросов: как жить? И чем суматошнее и неустойчивее время, тем настоятельнее будет вставать этот вопрос перед миллионами. Но при упразднении и «ужатии» школ мысли, влазящая через окно философия, будет уже эффектно наряженной философией торговцев, в вместо того, чтобы соразмышлять с Вами о Ваших насущных проблемах, которые неотделимы от проблем мира, в котором мы живем, Вам будут подсовывать красочные пседотовары, «как разбогатеть», «как стать стервой» или что-то вроде «секса для чайников».
КТО ВЫ, СОВРЕМЕННЫЕ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЫ?
Вопрос головоломный. И начинается он с предварительного: а интеллектуал и интеллигент – одно и то же или нет? Значение слов может почти совпадать. Но … лишь отчасти. На русском языке интеллигент – это не только «работник сферы интеллектуального труда», но и человек, являющий собой определенную модель поведения, совсем не обязательно связанную с наиболее высоким уровнем формального образования. Интеллектуал же тот, кто наиболее связан с так называемой умственной деятельностью, хотя человек, на то он и человек, что при любом виде деятельности он не может не мыслить. Но, все– таки к собственно интеллектуальной деятельности принято относить ученых, инженеров, преподавателей, управленцев и .д.
Уже одно это неполное перечисление демонстрирует, что работники сферы интеллектуального труда разнообразны и по роду своих занятий. И по… социальному положению. Таким образом, как видим, само разделение интеллектуального труда ведет к тому, что, говоря языком итальянского мыслителя-марксиста Антонио Грамши, «мы сталкиваемся в с вопросом кастовости в среде интеллигентов» (в русскоязычном переводе его «Тюремных тетрадей» слова «интеллигенция» и «интеллектуалы» употребляются, как синонимы – 1. с.174).
И вот тут-то подходим к самому интригующему и драматичному моменту наших соразмышлений. Тот же Грамши, в отличие от авторов массы учебно-популярных советских изданий, акцентирует внимание на иерархичности интеллектуальных сфер деятельности. «… интеллектуальная деятельность – пишет он, – с точки зрения ее внутреннего содержания тоже должна подразделяться на уровни, которые в пунктах крайнего своего противопоставления дают нам социальные различия: на самой высшей ступени оказываются творцы науки, философии, искусства и т.д., а на самой низкой – простые «администраторы» и популяризаторы» (1. с.175).
Казалось бы, все банально. Разве что остаются вопросы, связанные с учителями. Ведь при буквалистском прочтении этой схемы учителя – популяризаторы, и, следовательно, их место – на нижней ступени так очерченной иерархии. Но труд учителя может быть и разнообразно творческим – и это, не говоря уже, об учителях-новаторах.
Все это так. Однако главная «заковыка» здесь не в этом, это – частность, требующая своего особого анализа. Главное же – в акцентировании внимания на «внутреннем содержании интеллектуального труда», и вытекающей из данного содержания его своеобразной «иерархичности».
Что мы видим в нашей «сегодняшней» реальности? – Перевернутую пирамиду. Такую пирамиду, где собственно творческая деятельность сплошь и рядом оказывается далеко не вершинной. «Администраторы» от образования, от науки доминируют в самых различных областях так называемой интеллектуальной деятельности. Причем это доминирование не только многоярусно, но и многогранно.
Одна из его граней – довольно типичное всплывание на административно-руководящие должности, хотя зачастую и титулованных, но отнюдь не самых творческих и глубоких специалистов. В том же образовании человек, увлеченный своим делом, будет стремиться к студентам, к выплескиванию своих познаний и размышлений на страницы тех или иных изданий, к участию в научных дискуссиях. Поэтому собственно управленчески-отчетная деятельность может восприниматься им, как помеха его основной работе. Таким образом сама жизнь зачастую выталкивает наверх далеко не самых сильных специалистов в своей области.
Само по себе это еще не обязательно порочно. Ведь организаторские способности и склонность к углубленной исследовательской деятельности могут не совпадать. Порочность же такого перевертывания пирамиды начинает выпукло проступать, когда «администратор» начинает неуместно доминировать над педагогом и исследователем, все менее и менее вникая во внутреннее содержание интеллектуального труда и подменяя такое понимание, следованию инструкциям и указаниям, даваемым свыше.
Ситуация усугубляется тем, что при этом стрежнем инструкций, указаний, «трендов» становятся «указующие персты» наднациональных и надгосударственных структур, будь то указания ВОЗ, образовательно-воспитательные проекты и все то, что включает множество клише и формальных требований, скорее мешающих, нежели способствующих делу.
И это не просто старческое брюзжание. И компьютеры, и гаджеты, и многое иное становятся естественной составляющей современной жизни и современного интеллектуального труда.
Но шагать в ногу с современностью и «всем миром» не означает суетливого перенимания у «трендодиктаторов» способов перешивания пуговиц либо того, что нам вкушать за интеллектуальной либо обычной трапезой, согласно чьим-то стандартам.
Поразительно, но ситуации в интеллектуальной жизни внешне суверенных держав слишком уж часто напоминают «гламур» восемнадцатого века, когда, скажем, в России, включая и армию, вводились парики и косы, ибо они были в ходу в цивилизованной Европе. В гражданской жизни это было еще как-то терпимо. Но… Не случайно же Суворов по поводу всего этого сложил задиристые вирши:
Пудра – не порох.
Коса – не тесак…
Сам я … природный русак.
Как часто нам уже в современной жизни не хватает русских, украинских и казахских Суворовых. Тех, кто не отвергая реальные достижения мировой цивилизации, не сводил бы их усвоение к простому и столь часто неуместному обезьяничанью.
Литература.
1. Грамши Антонию. Искусство и политика. Т.1 – М.: Искусство, 1991.
О СЛОВАХ И СХЕМАХ, ВОШЕДШИХ В ФИЛОСОФСКИЙ ОБИХОД
АННОТАЦИЯ
Статья посвящена сложнейшей проблеме многогранности, вариативности и текучести понятий, определений, образов. Автором предпринята попытка их образной классификации, открытой для дальнейшего осмысления, уточнения и расширения. Рассматривая вместе с предполагаемым читателем различные варианты понятий и образов в многообразии их функций и социокультурного предназначения, автор в качестве примеров берет помимо прочих и такие известные, но рождающие споры понятия, как миф, мифология, религия. Предпринята попытка в новом свете продемонстрировать исторический аспект таких устоявшихся в недавнее время понятий, как «базис и надстройка» и другие. В своем рассмотрении проблемы автор использует в качестве рабочей схему учебно-познавательной триады: условно «предметный мир» – мир восприятий и эмоций – и мир вербально-образного их преломления. По мысли автора, именно «зацикливание» на последнем, разночтения в видении и трактовке понятий и образов становятся причиной многих дискуссий и уязвимых концепций, когда погружение в мир слов и образов может не только углублять наше познание мира, самих себя и своего места в нем, но и отвлекать нас от собственно постижения реальности.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА.
Понятия, определения, образы, популяризация, философия, миф, религия, рациональность.
Эта статья, скорее даже эссе, написана человеком, который всю свою жизнь связан со студентами, и который, словно продолжая разговор в аудитории, параллельно и много лет публиковался, как популяризатор науки и публицист.
Популяризатором считался довольно приличным, печатался в заметных московских (и не только) изданиях. С лекциями разъезжал. Да и преподавал вроде бы с увлечением. И вдруг, а затем все явственней и явственней стал ощущать, что его собственная (да не только его) популяризация не та уж популярна. Даже в газете, где успешно закрепились одни из лучших его учеников, звучит не осуждающе, но знаково: «В Ваши статьи непросто вникать. Очень уж философские» – или что-то в этом роде. И это о коротеньких газетных статьях! Так что же тогда говорить об остальном? – Причем уже не сугубо личном, а о популяризации и доступности, как таковых. Слова-то остались, а их характер и заполнение содержанием становится во многом иным. Особенно в мире, где ареал русского языка стремительно съеживается и усыхает, как Арал, а самые простые, на взгляд произносящего, понятия и образы постоянно требуют пояснения. Подчас развернутого. К примеру, в мире бурно растущих церквей и мечетей те же Давид и Голиаф, могут остаться пустым звуком и для самых «продвинутых», если специально не пояснить, о чем идет речь. С собственно же философскими понятиями и схемами все еще туманнее. И не просто потому, что миры огаджетенных поколений отличаются от прежних, а и потому, что в своих учебных ипостасях они заполнены обилием запутанных лабиринтов мысли, противоречий и эклектических комбинаций архаики и постмодернизма.
У меня самого погружение в эти путаницы и противоречия началось с невольных размышлений о мифах, мифологии и о ее соотношении с религией . И уже вслед за этим, словно в водах из прорванной дамбы, я, как и многие иные, устремился в области разгула «постмодернизма», «конвенциализма». «субъективизма», «базиса и надстройки», «форм общественного сознания», «нарративов», которые, словно вырвавшиеся из лабораторий вирусы, зажили своей собственной жизнью.
Даже при отказе от повторения того, что я публиковал прежде и того, что буквально сейчас под рукой для достаточно развернутого изложения целого клубка намеченных здесь проблем потребовалась бы, как минимум, монография. Поэтому сам я здесь буду пунктирен, в чем-то банален, а в чем-то тем, кто излишне пренебрегает приличествующими серьезной науке атрибутами ссылок и иными знаками достойной эрудиции автора.
Прежде, чем переходить непосредственно к языку понятий и образов, начнем с построения простенькой схемы, затрагивающей процессы познания и обучения. Я бы предложил здесь своеобразную триаду: 1) «условно-объективный», «предметный мир»; 2) мир восприятий, включая «видение» и 3) мир слов и образов которые эти восприятия облекают и истолковывают.
Казалось бы, схемка детская. Но я, неожиданно для себя самого, словно андерсоновский мальчик (в сказке о новом платье короля) увидел, что на практике сплошь и рядом все переворачивается и внимание начинает акцентироваться сразу на третьем. Отсюда в огромной мере и словесная суета вокруг субъективизма, условности и многополярности истин, «своем видении», квантах и неразрывной связи субъекта и объекта и т.д., и т.п…
Но, если мы сугубо по ученически начнем с первого, с пусть условно названного «объективно-предметного» мира, то многое встанет на свои места. Так, стол может быть назван и по-русски «столом», и по-английски «тэйбл», но в предметном мире он останется столом, так же, как и дерево, рассветы, закаты, светила и домашние питомцы, которые вопреки всем философическим измам упрямо существуют независимо от того, воспринимаем ли мы их или нет, философствуем или просто зубоскалим.
Правда, уже само понятие «объективность» не так просто, и как, минимум двойственно. Для того, чтобы было от чего оттолкнуться обопремся на одно из относительно современных. Постсоветских определений объективности, где слов «материя» не упоминается: «объективность от (от лат «объективус» – «предметный» – относящийся к объекту, предметный, вещный, реальный, фактический, не являющийся только мыслимым…» (1, с.314).
Цитата намеренно обрезана, а ее завершение опущено в примечания, потому, что, по мысли автора эссе, очевидна и другая составляющая «объективности», которая уже может быть отнесена к второму элементу триады – «миру восприятий». Это объективность соотношений, состояний и положений, которая, в свою очередь, дополняется (или при иной формулировке отчасти выражается) объективностью ракурса.
Другими словами, мир восприятий самых разных живых существ в колоссальной мере зависит от объективной существующей разницы в размерах, соотношении сил, угрозах, потребностях и т.д. Это тонок и образно подметили еще и Гераклит, и древние китайцы. Гераклит в своем иронически звучащем: «Ослы золоту предпочли бы солому» – и не потому, что они глупы и упрямы, а потому, что объективно они нуждаются в соломе, а не золоте. Согласно же китайским замечаниям, олень, увидев прелестнейшую красавицу, не будет испытывать эротических чувств, а испугается и убежит. – Его опыт будет подсказывать ему, что здесь возможна опасность.
Специфична и ситуация с ракурсом, «точкой зрения». Сегодня модно щеголять: «А я вот так вижу». Но реально видеть нечто по своему – не «выпендреж», не «ловля хайпа». Свой угол зрения – составляющая объективности нашего мира. Всмотритесь в группки детей, которые в сквере подле художественной школы рисуют одно и то же здание, либо одни и те же деревья. Они нарисуют их по разному, потому, что в силу различия своих положений будут несколько по иному, казалось бы, одно и то же… Кстати, и импрессионизм, способный сосредоточится на восприятии одного и того же при разном освещении – отнюдь не гимн декларативно и плоско трактуемой субъективности.
Да и с самим «видением» не все линейно. Известно, что «смотреть» и «видеть» не одно и то же. Это может быть отнесено и к вглядыванию в окрестности, когда опытный охотник или боец увидит то, что останется незаметным для другого. Это же блестяще иллюстрируют шахматы и шашки, где острота зрения сама по себе отнюдь не позволяет разглядеть то возможное развертывание событий на клетчатой доске, которое «видится» в ином смысле слова, нежели общепринятый. А насколько сложнее связь у инвалидов по зрению, с которыми жизнь дала мне возможность соприкоснуться. Их «видение» своеобразно.
Общим же во всем этом, как и в спорте в целом, и в «умении слушать музыку» становится обучаемость – субъективность усилий, превращающихся в объективную данность.
Вполне понятно, что мир восприятий далеко не сводим к этим, объективированным видам отношений. Мы здесь только подмечаем, что в мире восприятия есть и эта сторона.
Вкупе же все эти, как и не упомянутые, нюансы, ведут к важнейшей составляющей мира восприятий – эмоциям. И здесь ситуация двояка. Эмоции могут стоять и у истоков восприятия. Не случайно же классики античной философии писали, что философия начинается с «изумления». Но эмоции могут быть и итогом предыдущего опыта и целенаправленного обучения, тренировки. Вспомним: «Стреляный воробей», «Пуганая ворона», ««У страха глаза велики…»
Эмоции же вместе с интуицией и возможностями расчета того, что может вытекать из соответствующего положения «фигур на доске» в свою очередь воздействуют на поведение. Как, например, в ситуации, когда, взобравшиеся на деревья обезьяны издевательски мочатся на еще неопытных львят, тщетно пытающихся до них добраться…
И лишь третьей частью всего этого, или нашей триады оказываются слова и образы, и определенное прочтение информации целом, которое тоже в огромной мере зависит от уровня и характера информированности. Так манипуляции вредоносной магии, которые могли быть чреваты трагически последствиями для австралийца, не давали результатов в отношении европейца, просто не воспринимавшего их, как нечто опасное. Так же и ребенок может спокойно подвергаться опасности не в силу бесстрашия, а в силу своей неопытности. Отсюда – и отсутствие страха там, где взрослый бы боялся.
И что любопытно? – То, что грандиозная путаница, карнавализация определений, образов и понятий начинается именно там, где мы погружаемся в вербально –образную составляющую триады, частенько принимая ее за беспорядочность и произвольность в мирах первых двух ее компонентов.
Попробуем, используя и язык образов, представить здесь наглядно разнообразие мира понятий. Но предварительно оговоримся, что в социокультурной сфере и во всех сложных, многоэлементных системах отношений научные и особенно философские и идеологически заостренные понятия, по крайне мере, в огромной степени – не слепки, не более или менее точные копии реальности.
А что же? Нечто разнообразное. В идеале первая их разновидность – это понятия-инструменты. Не случайно известно такое словосочетание, как рабочие понятия. Иначе говоря, понятия, определения, точные понятия и точные определения необычайно важны для достижения определенных целей. Одновременно такие понятия могут быть и указателями того или иного направления взглядов; и, перефразируя восточное выражение, они могут быть уподоблены пальцам указующим на Луну. Наивный и ограниченный станет смотреть на пальцы. Понимающий – туда, на что они указывают.
Но инструменты на то и инструменты, чтобы соответствовать достижению определенных целей. Молот уместен в кузне, молоток – в руках плотника, отвертка – у электрика. Инструмент, не соответствующий поставленной задаче, неуместен.
Учитывая, что функции и фактическое использование слов может быть многозначным и различные их ипостаси могут наслаиваться друг на друга, можно выделить и понятия, как одежды мысли. – Будучи инструментами либо нет, они оказываются характерными для своего времени и своего типа культуры одеждами мысли, которые, так же, как и одежды в буквальном смысле слова, способны стареть или рождать споры, когда их переносят в миры иных культур.
Наглядный пример, рождающие полемику в современном Казахстане темные либо цветные аравийские, закрывающие лицо и тело, одеяния женщин, которые могут преподноситься, как образец именно мусульманских одеяний. В данном случае частное и регионально обусловленное преподносится, как нечто атрибутивное и для современного исламского мира.
Нечто подобное мы встречаем и в многообразном мире образов и понятий. Так, по мысли автора этих срок окостенение форм и одеяний мысли можно проследить в советском Популярно-учебном марксизме. Марксовы понятия-образы базиса и надстройки и отшлифованные теоретиками определения форм общественного сознания выражены языком определенного времени. Как инструменты и как одеяния живой для определенного времени мысли они по своему естественны. Но для анализа современной действительности этих инструментов в их затверженном понимании недостаточно.
Вчитаемся внимательно в текст «Базис и надстройка» в одном из самых солидных философских изданий советского времени – «Философской энциклопедии». Здесь. Как и во множестве иных советских изданий, движение мысли начинается с Маркса и его определения в «Критике гегелевской философии права»: «В общественном производстве своей жизни люди вступают в определенные, необходимые, от их воли независящие производственные отношения. Которые соответствуют определенной ступени развития их материальных, производительных сил. Совокупность этих производственных отношений составляет экономическую структуру общества, их реальный базис, на котором возвышается политическая и юридическая надстройка и которому соответствуют определенные формы общественного сознания».
«Таким образом, – продолжает автор статьи в энциклопедии, авторитетный Ф. Константинов, – … под надстройкой Маркс понимает, прежде всего, государство и право, а также такие формы общественного сознания как, мораль. Религия, философия, искусство, политическую и правовую формы сознания… Исторический материализм исходит из того, что люди, прежде чем заниматься наукой, религией, философией, искусством, политикой, должны пить, есть одеваться, иметь жилище и для этого они должны заниматься производством. Производство материальных благ есть изначальный исторический акт, лежащих в основе превращения первобытного стада… в человеческое общество» (2, Т.1, с.123).
Все здесь сказанное выглядит логично с учетом, как борьбы с упрощенными просветительскими взглядами и религиозными представлениями, так и теми образами прежде всего европейских государств и политических структур, которые представали перед умственным взором Маркса в его время. Время, облекавшее его мысль в соответствующие одежды и при этом требующее подходящих понятийно-образных инструментов анализа. Феодальные европейские государства и в самом деле могли видеться «надстроечными», не имеющими непосредственного отношения к собственно производству…
Но уже более глубокие знания и размышления и Древнем Востоке наталкивают на мысли о том, что и прагосударства, и государства, и религиозные комплексы (понятие религии не только, как системы верований) были элементами того, что непосредственно включалось в так называемый базис. Государства оказывались непосредственными участниками добывания средств к существованию в том или ином социуме. В том числе и путем грабежа других социумов. Ведь абстрактного социума, как и человека вообще нет. Есть конкретные социумы и конкретные люди, которых мы лингвистически объединяем общими именами. А древние ашрамы и средневековые монастыри – это и поиски путей выживания – в чисто материальном смысле, и формы религиозных объединений.
Двадцатый же и начало 21-го века наглядно демонстрируют, что государства и надгосударственные структуры непосредственно определяют «материальное бытие». Из многочисленных примеров этого можно в частности вспомнить и взлеты, и трагедии советского времени, сопряженным с коллективизацией и индустриализацией. Из событий последних лет – вакханалию вокруг вируса с сопутствовавшим ей ударом по малому и среднему бизнесу, и жесткие наднациональные ограничения в области хозяйствования и др., которые оказывают колоссальное, подчас далеко не самое благотворное, влияние на экономическую жизнь разных стран…
Двигаясь дальше в мире понятий и образов, мы можем заметить понятия – дорожные знаки и одновременно «дорожные карты». Точнее, это уже целые системы понятий, картинок, картин и образов. Они уже очевидно условны, как, скажем, правостороннее и левостороннее движение. Но они не должны быть хаотичны, как не могут быть смешаны правила игры, скажем, в русских и бразильских шашках. Если уж начали партию, то будьте добры, ведите ее по определенным правилам – либо тем, либо иным.
Характерными образцами попыток создания такого рода систем стали богословские учения (католические и др.) и советский марксизм. Комплексы эти появлялись не случайно. Они удобны и практически значимы и для направления мысли, и для соответствующего упорядочивания форм поведения… Но такие комплексы не могут быть вечными и, тем более, неизменными.
Более того, даже в рамках этих комплексов дорожных знаков и дорожных карт могут возникать нестыковки и прорехи. Замечательный образец в этом отношении дает нам видение мифов и мифологии. Возьмем опять одну из самых стройных, жестких и унифицированных систем философской мысли – советскую. Желающие же могут сами прикоснуться и кво многом вырастающим из нее постсоветским определениям и схемам.
Коснемся вопроса о соотношении религии и мифа и их исторической взаимосвязи. Можно или нет ставить вопрос о том, что появилось раньше? А другие вопросы. Включающие и то, что уместно относить к области мифологии, как системы мифов. А что – к области религии?
Конечно, по своему логично утверждать, что «на заре человечества. Когда были еще в силе родовые принципы в хозяйственной и культурной жизни. Господствующей формой мировоззрения была мифология. Мифология есть результат настоятельной духовной потребности объяснить мир и разобраться в явлениях природы» (3, с.22 – 23).
Когда речь идет о мировоззрении, вроде бы, понятно. А если взглянуть «шире»? – Попробуем, и столкнемся с парадоксальной нестыковкой, сопряженной с пониманием самого содержания мифа и религии. Обратимся опять к «Философской энциклопедии», где постулировано: «Миф не есть религиозный символ, потому что религия есть вера в сверхчувства. Мир и жизнь, согласно этой вере, включая определенного рода мораль, быт, магию. Обряды и таинства, и вообще куль. Миф же ничего сверхчувственного в себе не содержит, не требует никакой веры. Вера предполагает противоположность того, кто верит, и того, во что верят. Мифическое же сознание развивается еще до этого противоположения…» (4, т.3, М., 1964, с.458) (В других работах подчеркивается, что в мифическом сознании нет еще разделения на сверхъестественное и естественное – Ю.Б.).
Все пока выглядит целостно. Но последуем далее. … «Первоначальными формами М. являются фетишистские представления, когда одушевляются неодушевленные предметы. Более высокой ступенью развития М. является анимизм, когда человек начинает отделять идею вещи… от самой вещи. По мере овладения природой, с развитием своего сознания, человек постепенно приучается к более высокой оценке своих разумно-волевых функций, в результате перенесения которых на природу создаются образы разумно-волевых богов и героев» (4, т.3,с.459).
Красиво. Но в советском религиоведении и фетишизм, и анимизм отнесены к ранним формам религии, а у крупнейшего этнографа С.А. Токарева есть даже специальная работа, которая так и названа «Ранние формы религии», где, помимо прочего, четко сказано: «Совершенно прав был Г.В. Плеханов, когда он настойчиво подчеркивал, что «анимистический элемент… всегда имел место во всякой религии…» (5, с.35).
Оставляя в стороне целый океан литературы о мифологии, включающий и такое своеобразное и насыщенное издание, как специальная книга А.Ф. Лосева о мифологии (6), обратим лишь внимание на разночтение в толковании терминов и их содержания, то есть на демонстрацию условности понятий, определений и их наполнения при безусловности самих феноменов. Споры о том, как обозначить и уяснить существование того, что наблюдалось исследователями. Здесь, опять-таки, релятивистским оказывается не мир наблюдаемых и изучаемых феноменов, а мир понятий, в котором одно и то же по сути может называться и толковаться совершенно по разному.
Прикосновение к мифу позволяет обратить внимание и еще на один момент: на возможность уже в научно-философской сфере такого своеобразного отделения части от целого, при котором часть начинает субстанцизироваться и восприниматься, как нечто самодостаточное. При грубой аналогии происходит нечто подобное древним представлениям о душе, отделяющейся от тела во сне и т.д. Так, даже в академическом и сугубо выверенном советском издании «Атеистического словаря» мы читаем: Сложен вопрос об отношении М. к религии. Одни ученые отождествляли миф с религией, другие противопоставляли М. религии… Некоторые утверждали, что примесь религии, напротив, портит Миф, который первоначально выражал творч. Фантазию человека, основанную на его трудовом опыте» (7, с.276). Разведение, различение религии и мифа подчеркивается и во многих современных изданиях, например в учебном пособии для вузов, изданном в Ростова на Дону: «Как и в мифологии, религия апеллирует к фантазии и чувствам. Однако в отличие от мифа религия не «смешивает» земное и сакральное, а глубочайшим и необратимым образом разводит их на два противоположных полюса. Творческая всемогущая сила – Бог– стоит над природой и вне природы. Бытие Бога переживается человеком, как откровение» (9, с.6 –7).
Не будем сейчас подробно останавливаться на то, что здесь как и во многих иных случаях, частное, присущее определенным вероучениям, усматривается как общее, присущее религии, как таковой. Обратим только внимание на то, что и в цитируемом словаре, и в учебном пособии миф и религия представляются, как некие отдельные случаи. Но, хотя возможны и не религиозные архаичные мифы, и более поздние не религиозные или квази-религиозные мифы новейшего времени (см., например: 9, с.6 –7), в целом магистральная линия анализа связана с тем, что миф видится, как составляющая религиозного комплекса. Даже еще только выкристаллизовывающегося комплекса, в котором миф и ритуал – части единого и единовременного социо-культурного целого.
Таким образом, отделять исторически формировавшийся миф от религии и противопоставлять его ей, образно говоря, все равно, что противопоставлять нос лицу, а лицо – голове. Поневоле получается нечто вроде научно окрашенного гоголеского носа, блуждающего самого по себе. Мы задержались на этом потому, что подобное характерно не только для рассматривания проблемы мифологии и религии.
Сложность, субъективность и запутанность в сферах образно-понятийного аппарата привели и к появлению понятий-масок, широко используемых для воздействие на массовое сознание. Есть множество понятий, подобных библейским старым мехам – бурдюкам, в которых уже дано нет былого вина. Это – понятия –маски. Такие, как «суверенитет». «демократия» или «народовластия», «национальные интересы», битва за то-то и против того-то. Их множество. И они разнообразно маскируют и камуфлируют реальность. Но здесь философия и наука оказываются лишь этикетками, не имеющими отношения к товару, выбрасываемому на рынки идей и духовной пищи.
Гораздо сложнее с понятиями-ярлыками, подобными ярлыкам на наших мониторах. Нажмите кнопку – и под таким-то ярлыком могут оказаться документы самого разного рода. Такие понятия-образы – лишь ориентир для дальнейшего поиска, и попытки обогатить нас теми или иными «научными» определениями» зачастую ничего не проясняют. Так, небо, добро и любовь, при всем своем разнообразии и многокрасочности не укладываются запросто в такие строгие определения, которые сделали бы наше их понимание более ясным и емким. Хотя здесь мы еще можем иметь дело с философией и строгой наукой.
Но именно сложность, требование предварительной подготовки порождают и квази – философичность и квази-научность, когда одно неясное определяется через другое, еще более непонятное и, в лучшем случае, требующее своего развернутого объяснения. Это – определения– заплаты на нашем незнании и непонимании. Своего рода словесный камуфляж отсутствия сути. Камуфляж. Напоминающий вересаевский «перпендикуляр», которым взрослые стали отговариваться от вопросов докучливого мальчика: «А это что?» – «Это – перпендикуляр». Образцы таких «перпендикуляров выразительно представили Ю.А. Петров и А.А. Захаров в своей работе «Общая методология мышления». Вот только два примера. «Обычно человек пользуется интуитивным представлением необходимости. .. Но философы дают необходимости и «вербальное», по их мнению, определение… необходимость– «реализация взаимосвязи акциденций внутри субстанции при взаимодействии с субстратом». Это не вербальное определение. Так как никто не поймет определяющего термина, а просто тарабарщина». А вот определение, появившееся в журнале «Философские науки» (2000, №3, с.117) 6 «Дух – это философская категория, обозначающая форму бытия, в которой бытие задает всему организацию, задачу, включая самое себя, «знает» себя и проживает свою жизнь в состоянии целостной идеальной информационно-оценочной эмоционально-конструирующей формы. Дух – это способ бытия пребывать в конструирующем состоянии бытия» (10, с.12.)
Подобная заумь совсем не обязательно должна быть только пустышкой и тарабарщиной. Но, поскольку, всякое, определение, помимо всего прочего – это еще и способ коммуникации, то даже те определения и схемы, которые имеют под собой рациональную либо зримую основу, могут предстать тарабарщиной, если не учитывают аудитории, к которой они обращены.
Так мы подошли к последнему в нашей сугубо предварительной и неполной классификации типу определений и смысло-образов. Внешне – это прямая противоположность только что упомянутого. Такие определения и образы могут быть словесно отточены и эмоционально ярки, насыщены элементами того, что знакомо зрителю или слушателю. Но они сопряжены с тем, чего нет в непосредственном опыте, с тем, что относится к миру умозрительных перспектив, целей, идеалов и анти-идеалов. Это – понятия, точнее даже концепты, в русскоязычной интерпретации – своего рода указатели типа сказочного камня. Оказывающегося на распутье трех дорог перед путником-богатырем.
Здесь – и многообразные картины рая и ада, и чистилище католиков. И не только. В их числе и отнюдь не охаиваемое здесь, а просто приводимое для иллюстрации определение… коммунизма. «Полный коммунизм, –пишется в !Философской энциклопедии2, опирающейся на цитируемую здесь "Программу КПСС, 1961 г., с.62) – представляет собой «… бесклассовый общественный строй с единой общенародной собственностью на средства производства, полным социальным равенством всех членов общества, где вместе со всесторонним развитием людей вырастут и производительные силы на основе постоянно развивающейся науки и техники, все источники общественного богатства польются полным потоком и осуществится великий принцип «от каждого – по способностям, каждому по потребностям». Коммунизм – это высокоорганизованное общество свободных и сознательных тружеников, в котором утвердится общественное самоуправление. Труд на благо общества станет для всех первичной жизненной потребностью, осознанной необходимостью, способности каждого будут применяться с наибольшей пользой для народа» (11,, с.5).
Данное определение коммунизма останется в истории человечества, как мечта об одном из идеалов. Может быть, самая детализированная мечта. Но действительность показала, что к известной нам исторической реальности это прекрасное определение не имеет никакого отношения.
Кстати, возможны и понятия, и характеристики, и образы, которые, подобно трамплинам, дают точки для нашей мысли и при всей своей не бесспорности – для анализа исторических реалий. Таковы, например, понятия-образы Арнольда Тойнби, как «вызов – ответ», «творческое меньшинство» и иные.
Вполне понятно, что все, здесь очерченное – лишь контуры возможных путей анализа реальности в относительном целом и ее бесчисленных преломлений в вербально-образных мирах.
Литература
1. Краткая философская энциклопедия. – М.: Прогресс– Энциклопедия. 1994. Цитата завершается следующим: «… не зависящий и абстрагирующийся от субъекта. От субъективного мнения, от природы и интересов субъекта, имеющий значение для всякого познающего существа, всеобщезначимый».
2. Философская энциклопедия. – М.: Советская энциклопедия, 1960.
3. Спиркин А.Г. Философия. – М.: Гардарики, 2006.
4. А.Ф. Лосев. – Мифология. – Философская энциклопедия, Т.3, – М, 1964.
5. Токарев С.А.Ранние формы религии. – М.: Изд-во политич. Лит., 1990. Желающие могут также сами познакомится со статьей «Религия и мифология» в уникальном издании
6. «Мифы народов мира», выпущенном под редакцией С.А.Токарева (М.: Совет.Энц., 1982, т.»,с376– 377, автор С.А. Токарев).
7. Лосев А.Ф.,Философия, мифология, культура. – М.: Изд. Политич. Лит., 1991. Здесь в контексте наших размышлений особенно показателен раздел «Диалектика мифа».
8. Атеистический словарь. – М.: Политиздат, 1986.
9. Философия. – Ростов на Дону: Феникс, 1997.
10. Петров Ю.А., Захаров А.А. Общая методология мышления. №-е изд. – М.6 2006.
11. Полищук М., Стариков Н. Коммунизм. – Философская энциклопедия. Т.3.
ПО ВОЛНАМ МЫСЛИ
Эти импульсивные наброски рождены беседой именитого московского философа В. Васильева. Точнее записью беседы, с которой я благодаря Сергею Шевченко соприкоснулся лишь вчера. И заметки эти – не столько стройное философствование, сколько околофилософский серфинг– скольжение по прибрежным волнам мысли грандиозного океана.
Сразу скажу: океан меня завораживает, а сама беседа лично для меня – почти физическое наслаждение. Но кое-что буквально заставляет и задуматься. И судить по своему. Хотя, конечно же, моя сегодняшняя эрудиция несопоставима с эрудицией собеседников. Но вот насколько значима собственно эрудиция, и когда она значима в живом философствовании? Это вопрос.
Но, предваряя разговор, хотел бы заметить, что и эрудиция, как правило, взаимодополнительна. Тут, как у Конфуция, рассуждавшего, что, когда беседуешь в пути, всегда можно что-то узнать от собеседника. И начать я хочу не с беседы, а с крохотного фрагмента совершенно замечательной книги Евгения Блинова «Пером и штыком» (М.: Высшая школа экономики, 1922). Автор, и в определенном отношении совершенно справедливо пишет: «Откуда уверенность в том, что «говорящие от имени народа» или «самих вещей» не узурпируют власть? Мы должны научиться сомневаться в своих официальных представителях – таков главный урок демократии по Латуру» (1, с.18).
Убедительно. Но (ничуть не умаляя сказанного) уместно вспомнить, что еще Бакунин иронично отзывался о самой мысли о том, что представители «народа», заняв определенные кресла, будут думать о народе. Да и задолго до Бакунина Платон язвительно обрисовал демократию и «демагогов» – вождей народа в буквальном переводе с греческого.
…И, пока нисколько не полемизируя, я просто хотел бы кратко очертить свое, довольно-таки банальное видение основного вопроса философии. При всем многоцветье философской проблематики Центральным в практическом его понимании оказывается вопрос: «Как жить?» Первичность, вторичность и прочее вытекают из этого. И не просто: «как жить?», а как жить, когда больно, как жить с болью, в вывихнутом мире, да еще, когда, говоря языком Киплинга, «в душе все пусто, все сгорело»? Можно ли и как возрождать душу из пепла?
И этот Центральный, как и сопряженные с ним вопросы, вечен не потому, что философы болтуны и им нечего делать, а потому, что сама жизнь, само человеческое бытие текуче и на каждом новом зигзаге, при каждом новом кульбите истории в сочетании с сугубо личными проблемами вопрос встает по новому. И поэтому-то на него и нельзя получить один, раз и навсегда данный ответ.
Обращение же к этому вопросу, как минимум, рождается двоякими факторами. Один – фактор прирожденной детской любознательности, когда все внове, а в обыденно-примелькавшемся для взрослых таится чудо необычности и новизны для ребенка. Не случайно на заре письменно зафиксированной философской мысли прозвучало: «Философия начинается с удивления (изумления)». То есть у ее истоков – эмоции, пробуждающие мысль.
Второй же фактор – боль, «экзистенциальные проблемы». И тут опыт Других, конечно, может быть значим, но монбланы эрудиции – ничто. Гегели, Канты, позитивисты, феноменологи и т.д., и т.п. – все равно, что полки лекарств и медицинских аппаратов и приспособлений в аптеке, куда вы или некто приходит, скажем, с больной ногой. Когда вы приходите, Вам ни к чему вся эта роскошь, а нужны, допустим, конкретные мазь, пластырь, бинт… Так и с иными, сугубо философскими, но личностными поисками – Вам не до полок эрудиции.
После этого, не совсем «научного» вступления – несколько слов о том, что среди прочего зацепило в беседе и побудило, как в шахматах, искать иные ходы. Уже за одно это огромная благодарность собеседникам.
Здесь – несколько штрихов.
Первый: проблема прогресса в философии. Прежде так четко сам я этот вопрос не ставил. Но вот задумываешься. И поиски ответа сегодня мне кажутся двоякими.
Если рассуждать более узко, но, сопоставляя, скажем, с проблемой прогресса в литературе, искусстве, то кто-то может сказать, что Венера Милосская или Рембрант – непревзойденны. Равно как в чем-то Сократ или Аристотель. И в этом будет доля правды. Но в целом спорить с В.Васильевым при таком более узком подходе трудно. И миры красок, и миры слов со столетиями становятся разнообразнее и богаче, да и в подходе к тем или иным философским проблемам, современные мыслители ушли дальше древних.
Но встает вопрос: а как быть с прогрессом вообще? Как быть в современном мире, где сама идея прогресса забуксовала? Ибо эта идея основана на «движении вперед и вверх» и на эмоциональном: «завтра будет лучше, чем вчера». Но нынешнее «завтра» окутано грозовыми тучами.
Отсюда перед нами масса новых проблем вкупе с прежним, извечным «как жить» в этих вихревых потоках, глотающих привычные нам логические обоснования событий. И тут, по крайней мере, на нынешний момент никакого прогресса не просматривается. Наоборот. Современная философия – перед цунами проблем, прямых решений которых никакие интеллектуальные шахматы сами по себе не могут предложить.
И еще один занятный штрих. В философском диалоге в качестве примера прогресса прозвучала мысль о том, что сегодня наблюдается явный прогресс в борьбе с плагиатом. Думаю, это результат увлеченности. Проблема авторства и плагиата – сугубо техническая и историческая и непосредственного отношения к собственно философским размышлениям не имеет. Для перекрещивающихся и расходящихся потоков человеческой мысли совершенно не важны приоритеты и имена. Самое общезначимое зачастую повторяется с разными вариациями даже представителями разных культур, как, например, «золотое правило нравственности». Более того, для древности было свойственно нечто обратное борьбе с плагиатом. Приписать свои мысли Платону, Сократу или Конфуцию– вот это путь в историю! А так ведь и внимания могут не обратить на какого-нибудь античного Тяпкина-Ляпкина.
Очень любопытными мне показались и рассуждения о советскости. Если я верно расслушал, уязвимой стороной советскости уважаемому философу показалось то, что та философия стремилась дать ответы на все вопросы и при этом «виляла» (словечко мое – Ю.Б.): мол это может быть и тем, и тем, то есть иным. В результате – мутноватость.
Я тут выделил бы две составляющих. Первая – тяготение к ответам на все вопросы. Оно подмечено очень точно. Это тяготение – ахиллесова пята не только советской, но и иных философских и религиозно-философских систем, тяготеющих к обрисовке целостной картины мира и места человека в ней. Само это тяготение естественно. Так же естественно, как стремление сооружения вигвамов, изб, дворцов, юрт, многоэтажек, и всего того, без чего не может быть не просто уюта, а самого человеческого существования.
Но, в то же время, здесь налицо очевидное противоречие: попытка построить относительно замкнутые системы в незамкнутом мире. При этом целый ряд «ответов», особенно со временем начинает восприниматься, как засовы на дверях познания, не только защищающих нас, но и отделяющих от истинного мира.– Нечто подобное тому, что когда-то карикатурно преподнесено в польском фильме, вышедшем в нашем прокате под названием «Новые амазонки».
В мире же советской культуры, как перчатка, брошенная в лицо штампованно-ретушированной мысли, наряду с многим иным высветились строки Вознесенского: «В ответы не втиснуты судьбы и слезы. В вопросах – и истина. Поэты – вопросы»…
Это «вечное» противоречие в советской социально-философской и пропагандистской мысли было усугублено использованием устаревавших инструментов познания, клише и формул, таких, как «диктатура пролетариата» (да еще и в изображении Шадра), сплющенном утверждении «классовая борьба – движущая сила истории» и т.д., и т.п.
Что же касается двойственности, именованной диалектикой, то, как мне кажется, она, хотя и становилась удобрением для анекдотов, в то же время являла собой форточки в мир, не вмещающийся в пределы замкнутых систем, включая и поиски языка для обозначения того, что еще не отлито в четкие инструменты категорий… Уже дискуссия начала двадцатых с задиристыми ленинскими суждениями о стакане наглядно демонстрирует нам отнюдь не схоластические основы такой многозначности.
Интересными мне показались и рассуждения об истории философии. По мысли уважаемого философа, в России собственно историко-философских работ мало, особенно в сравнении с «западом», ибо историко-философская работа требует не изложения чьих-то взглядов, а их анализа.
Тут, мне кажется все несколько сложнее. Условно в историко-философских работах, как и в трудах, связанных с изучением текстов, особенно прошлых лет и столетий, можно выделить, как минимум, три составляющих. Первая, базовая: емкое, доступное современному читателю изложение сказанного теми или иными авторами. Это требует особых навыков. Вспоминаю, как еще в советское время один из сотрудников ИНИОНа «жаловался» мне на то, что трудно подобрать специалистов для публикаций в реферативных изданиях: слишком уже привыкли к критическому анализу. А реферативное издание требует не акцента на своей позиции, а передачи главного в чьем-то творчестве.
Уже сама эта передача может быть работой филигранной, ибо требует не просто сжатых переводов, а проникновения в языки и смыслы иных культур.
Вторая составляющая – собственно философский анализ. Практически первое и второе может быть двуединым целым, где в одной связке Понимание и Анализ. Но понимание все-таки первично. Тут я не полемизирую, а просто проясняю для себя и для начинающих.
Третья составляющая – взгляд на то, что те или иные философские тексты могут означать для определенного времени их переиздания и анализа. Никаких америк здесь не открываю. Но сказанное значимо для любого исследователя, особенно сегодня, когда «самовыражение» в самых разных сферах слишком уж часто становится пародийно гипертрофированным.
Возьмите наугад иных блогеров, их гостей, и интернет-комментарии – буквально фейерверки собственных мнений. Но так часто хочется буквально возопить: «Вы-то хоть понимаете то, о чем так лихо судите?»..
Естественно, сказанное не исчерпывает темы. Но здесь есть, о чем подумать.
ПРОБЛЕМЫ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПАМЯТИ НА ПОСТСОВЕТСКОМ ПРОСТРАНСТВЕ
АННОТАЦИЯ
Статья посвящена многогранной и деликатной проблеме исторической памяти на постсоветском пространстве. Автор отмечает, что наряду с распадом страны мы сталкиваемся и «дроблением исторической памяти», фрагментаризацией исторических знаний и значительной утратой целостного видения масштабных исторических процессов. Эта утрата сопрягается с общими проблемами соотношения профессионализма и идеологии в средствах массовой информации . Отмечается необходимость новых подходов к использованию ряда устоявшихся и современных терминов, а также необходимость более глубокого и активного использования диалектики в сфере исторической памяти. Автор приводит примеры опасных игр с исторической памятью», игра, которые могут способствовать разжиганию межнациональной розни. Подытоживая же, делает вывод о необходимости активного взаимодействия научных сил и лидеров общественного мнения, представляющих различные государства и этносы, возникшие на постсоветском пространстве. Взаимодействия, направленного на поиски общей стратегии при изучении истории.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА
Историческая память, диалектика, информационное пространство, культурная элита, лидеры общественного мнения.
Тема эта не просто очень сложна, но и деликатна. И статья начинается со слова «проблемы», а не «проблема», потому, что здесь мы имеем дело с целым клубком проблем. Каких же?– Попробуем, предваряя более обстоятельные размышления, вкратце очертить основные из них.
Первая и исходная проблема. Вместе с распадом страны раздробилось и информационное пространство.
Вторая – обостренная проблема определений и терминов.
Третья – проблема оценок, характеристик исторических процессов и феноменов и их вплетения в разнородные информационно-идеологические процессы.
Четвертая – проблема деградации диалектического мышления. Особенно на уровне воздействия на массовое сознание.
Пятая проблема – проблема адекватности и профессиональной грамотности при использовании исторического материала… Специалисты, наверное, могут отметить и иные проблемы, но в одной статье мы в силах коснуться лишь ограниченного ряда вопросов.
Итак, первая проблема – проблема дробления информационного пространства. Она сопряжена с тем, что распалось не просто единое государство. Распад мирового масштаба затронул не только территории, органы власти, но и информационные структуры и потоки. Здесь картина напоминает раскол упавшей вазы или некого фантазийного города, разделившегося на множество самостоятельных частей. Вместе с этим распадом дробится и историческая память. Изучаются отдельно история вокзала, театров, различных улиц и т.д., и т.п. В принципе это возможно и даже полезно, как полезно и возможно краеведение. Но утрачивается, а, следовательно, и в ряде отношений деформируется целое. Ведь та же история вокзала, пристани, учреждений культуры может быть серьезно осмыслена, именно осмыслена лишь в рамках истории города в целом. Тем более тревожны последствия информационного дробления. Изучение отдельных историй отдельных же этносов и новых государственных образований, границы которых сплошь и рядом не совпадают со сложными историческими процессами ведет в перспективе и к аберрации видения самих этих процессов. Не случайно великий английский историософ А.Тойнби, посвятивший себя изучению цивилизаций, полагал, что, например, у Болгарии не может быть своей истории, как отдельного объекта изучения. И это не потому, что таковой истории не было, а потому, что история Болгарии может осмысливаться лишь с учетом большего, цивилизационно-культурного пространства, в рамках которого наблюдается история отдельных небольших стран.
Но это в теории. На практике же мы видим, что, скажем, российская молодежь все меньше знает о Казахстане и т.д. – ведь это уже не история России. Казахстанская же молодежь уже понятия не имеет о многих важнейших вехах российской истории, даже самой недавней. Вместе же с этим скудеет и язык культуры, как язык взаимопонимания и взаимопереживания, независимо от того, связан ли он с русским, казахским или английским языками. Имена Фрунзе, Зои Космодемьянской и т.д. многим казахстанским школьникам ни о чем не говорят. Поэтому, когда говорят о современном снижении уровня образования, то очень важно иметь в виду и эту составляющую проблемы.
Вторая связка проблем – это проблемы определений и терминов, которые, как не грустно. Зачастую приобретают идеологическую окраску. Для того, чтобы наши соразмышления стали более конкретными обратимся в качестве примеров к учебной казахстанской литературе и известному в Казахстане республиканскому общественно-политическому и научно-образовательному журналу «Мысль». Из учебной же литературы будем знакомится с учебниками для вузов, написанными одними из сильнейших и эрудированных казахстанских историков А. Кузембайулы и Е. Абилем, учебников, насыщенных богатым историческим материалом, знакомство с которым было бы полезно и для российских школьников и студентов. Поэтому и вопросы, связанные с упомянутым, – это не частные, а принципиальные вопросы, рассмотрение которых нуждается не в скандалах, не в хайпах, а в круглых столах, совместной творческой работе историков, философов, культурологов различных государств. Появившихся на постсоветском пространстве.
Здесь прикоснемся лишь к нескольким проблемным понятиям. Один из них – центральное событие середины ХХ века– вторая мировая война, органически связанная с тем, что для советского народа получило название Великой Отечественной войны. В учебниках, написанных упомянутыми авторами название соответствующего раздела «Казахстан в годы второй мировой войны…» Какое из двух названий войны более корректно?
Вопрос не риторический и не сводящийся лишь к позициям историков разных стран. Так, в учебнике И.Н. Кузнецова «Отечественная позиция, опубликованном в 2004 г. и рекомендованным Министерством образования Российской Федерации в качестве учебника для студентов высших учебных заведений, обучающимся по экономическим и гуманитарным специальностям» и опубликованным в 2004 г. в Москве (учебнике явно критическим в отношении «советскости») есть раздел, названный именно «Вторая мировая война» (с.380 –418) (1).
В данном издании есть своя логика, потому что упоминаются и действия Советской армии в 1939 году, и советско-финская война – то, что происходило фактически в рамках Второй мировой, но предшествовало собственно войне Отечественной. Правда, сам уход от словосочетания «Великая отечественная…» представляется очень сомнительным, ибо, как бы мы не относились к «советскости» исторически та война, которая велась с вермахтом и его сателлитами, именовалась в единой тогда стране, как Великая Отечественная. Стыдливо уходить от этого понятия – почти тоже, что Российскую империю именовать Московией или РФ.
Еще сложнее ситуация с казахстанскими учебниками. Название «Казахстан в годы второй мировой войны… «само по себе звучит логически нейтрально. На самом деле: кто же будет спорить с тем, что в такие-то годы была Вторая мировая… и тогда же был Казахстан, именовавшийся Казахской ССР. Но вчитаемся: «В войне Казахстан участвовал в составе СССР…» Далее выделяется подраздел «Казахстанцы в войне». Но в какой: мировой или Великой отечественной?
Если бы упоминались казахстанцы, участвовавшие в событиях 39-40-гг и в военных действиях против Японии (а они, наверняка, участвовали), то понятие «вторая мировая» здесь чисто логически было бы уместным, хотя и при этом оставался бы вопрос о Великой отечественной, как тяжелейшем этапе участия во Второй мировой. Но в трех абзацах, посвященных участию казахстанцев в войне (один из которых – о Туркестанском легионе, набиравшихся нацистами из военнопленных определенных национальностей) речь идет только о периоде Великой отечественной. Возникает информационный казус. Россияне и белорусы участвовали в Великой отечественной, а казахстанцы, жившие в те годы в единой с ними стране – в мировой. Как это совместить в сознании изучающих историю?
Есть и еще один момент, связанный с очень интересным и поучительным фрагментов из учебника казахстанских авторов, где сказано: «Планы Германии в отношении к Казахстану были недвусмысленны. После победы над СССР фашисты (кстати, применение этого термина уже безо всяких претензий к авторам цитируемого рождает полемику) планировали на территории Средней Азии и Южного Казахстана образовать рейхскомиссариат Гростуркестан», на часть территории которого предполагалось выселять украинце, поляков, белорусов, венгров и иных… (2, с.304 – 305) Получается, что и для казахстанцев, включая казахов, война де факто становилась отечественной.
Сжатая информация о войне здесь по своему насыщена. Но при такой сжатости ни Сталинградская, ни Курская битвы, ни многое иное даже не упомянуты. В результате перед нами лоскутки, вырванные из грандиозного исторического полотна, потому что справедливое упоминание о казахстанцах, заслуженно получивших воинские награды, зависает в безвоздушном пространстве не упомянутого развития исторических событий в целом.
Любопытная проблема возникает и когда мы задумываемся над названиями учебников упомянутых авторов. Название «История Казахстана» само по себе вопросов не рождает . Но вот практически идентичный учебник «История Республики Казахстан». Начинается она с древнекаменного века и т.д. Но… Казахстан, как республика, появился лишь в рамках СССР. С определенными оговорками здесь можно вспомнить и «Алаш». Но все, что было до этого, – не «республика». Здесь картина похожая на соотношение «Истории Рима» и, скажем. «Истории Римской империи». Хронологические рамки последней уже, чем хронологические рамки первой.
Однако, именно в условиях дробления и болезненных поисков путей и средств обновления исторических знаний, очистки их от штампов, однобокости и недоговоренностей встает еще один вопрос: если понятие «РК» представляется уязвимым, потому, что «республика в Казахстане – явление исторически конкретное, то тогда насколько уместно понятие «История СССР», как такого геополитического феномена, составной частью которого была «республика Казахстан»? – Не утверждаю, что оно неуместно, но вопрос требует четкого ответа для массового сознания на уже раздробленной постсоветской территории.
И подобные вопросы о терминологии переходят в сугубо практическую плоскость, связанную уже с рассмотрением массивов исторических данных. Например, справедливо или нет связывать 500-летие Казахского ханства с современной государственностью Казахстана? – С геополитической точки зрения – нет. И границы постсоветских государственных образований, включая и Казахстан, и административные деления, и многое иное привнесено извне в годы советской власти, и к политической организации жизнедеятельности на территории Великой Степи непосредственного отношения не имеют. Но вот в культурной жизни казахов и не только, и Казахское ханство, и более ранние древнетюркские государственные образования оставили заметные, причем и живые следы.
К тому же, если расширить историческую панораму, то и российские формы государственности, привнесенные в страну Петром и жестко навязывавшиеся ей (вплоть до деталей внешнего облика), тоже не связаны органически с исторически формировавшимися формами правления в Древней Руси и Московии. Тут перед нами такие клубки вопросов, распутывать которые ученые разных стран могут лишь сообща.
Еще более деликатны те вопросы терминологии, понятийного аппарата, которые связаны с внутренними событиями. Так, обстоятельно излагаемые страницы повстанческой борьбы на территории Казахстана начала ХХ века пестрят словами «русское правительство», «русские войска» (3, с.238, 239 и др.).
Абстрактно рассуждая, можно и так. Но в условиях активного использования всего, что могло бы способствовать обострению межнациональных отношений, уместнее было бы обратиться к советскому варианту: «царское правительство», «царские войска» с акцентами на классовую составляющую российской формы колониализма. Ибо те русские, которые сражались с повстанцами, не имели никакого отношения к тем русским и иным, на которых естественным образом может быть экстраполировано эмоциональное отношение к событиям прошлого. К тому же и с фактологической стороны значительная часть элиты царской России, особенно дом Романовых были не русскими по крови. Да, в свое время, они, как и многие представители культурной элиты, были русскими в том понимании, которое в то время вкладывалось в это слова. Состав крови не мешал выходцам из Европы высоко подниматься по социальной лестнице. Но в том, нередко суженном понимании, которое сегодня в обиходе вкладывается в слово «русский», сегодняшние русские в том же Казахстане к правителям царской России не имеют отношения.
Идеологически окрашенная проблема определения еще более остро встает при рассмотрении проблемы периодов голода в советской истории. Так, в журнале «Мысль» соответствующая статья так и названа «Голодомор и этническая чистка» (4, С.36– 43). Статья насыщенная. Сопровождается материалом «Кто запускал механизмы голода в Казахстане?», где излагается позиция итальянского исследователя Никколо Пинчолы. Но при этом собственно наличие «этнической чистки» в Казахстан, Украине, Поволжье не доказано, хотя колоссальную трагичность волн голода в СССР то не отменяет (5, с.6). Да трагедии были чудовищными. Но они еще требуют скрупулезного изучения. И тот же итальянский исследователь, которого многие казахстанцы могли слушать сами, считает, что «целенаправленного истребления коренного населения в Казахстане не было. Следовательно. Ни о каком геноциде речи быть не может… Цель была единственная – взять как можно больше скота… (4, с.41 – 43).
Можно полностью согласиться с этим, принять отчасти либо нет, но целенаправленный геноцид здесь не доказан. Однако Заголовок-то остается. И именно он врезается в память. А вчитаются ли в текст, увидевшие заголовок, или нет – это уже другой вопрос. Как видим, использование уязвимого термина уже обретает не только сугубо научное значение.
Более того, в данной статье мы встречаем ярчайший образец специфического, по сути своей фрагментарного использования исторического материала. Такого использования, при котором фрагментарность способна породить ущербное представление и о том, что цитируется, и о сложнейшем переплетении реалий, эмоций и оценок.
Автор пишет: «Пролетарский писатель Максим Горький, отвечая на заданный ему в Берлине вопрос о голоде в России, заявил в 1921 году: «Я полагаю, что из 35 миллионов голодных большинство вымрет». В этой трагедии «буревестник революции» видел положительное явление: «Вымрут полудикие, глупые, тяжелые люди русских сел и деревень… и место их займет новое племя – грамотных, разумных, бодрых людей» (4, с.37).
Ошеломляющая цитата! Обращаюсь к Викитеке. И что же? – В Берлине на самом деле в 1922 г. были изданы размышления Горького о «Русском крестьянстве». Мало того, при желании позже их могла использовать нацистская пропаганда.
Однако цитированное (я сам обнаружил лишь вторую часть приводимого в статье) вырвано из эмоционального и логического контекста. Опубликованное в Берлине, написано кровью. Каждая фраза брызжет болью. В центре размышлений и наблюдений Горького – образ русского крестьянина, «представителя народа». Вспоминая и Чехова, и Бунина, он решительно и безоговорочно восстает против народнической идеализации «простого человека». Как автор и более ранних «Несвоевременных мыслей», Горький с отчаянной беспощадностью демонстрирует дичайшие зверства «представителей крестьянства, простого народа», включавшие и дичайшие еврейские погромы, и жестокости белых и красных. Да и отношение к голоду как таковому у описанных Горьким простолюдинов спокойное – если только голод не касается их непосредственно. Вот он цитирует слова вышедшего из народа статного, красивого красноармейца:… Народ вымрет – много. Но кто вымрет? Слабые, трепаные жизнью. Тем, кто жить останется в пять раз легче будет» (в интернет варианте страницы не указаны).
И хотя сами по себе цитировавшиеся в статье слова Горького и у меня рождают эмоциональное отторжение, пафос-то его рассуждений не в них. И даже мысль о неизбежности колоссальных жертв – в духе «Оптимистической трагедии» и сопряжена с надеждами миллионов на то, что после колоссальных бедствий будет подъем: умираю, но знаю: наше солнце взойдет». Цунами мировых событий сметет все грязное, расчистив почву, сдобренную кровью. Для грандиозных свершений нового.
Можно любить или не любить самого Горького, что-то принимать у него, что-то отвергать, можно с высоты опыта десятилетий усматривать наивность в умонастроениях масс и многих духовных лидеров, но вне исторического контекста суждения (и не только такого рода) не могут быть поняты и корректно использованы.
Корректное использование данных напрямую связано с четвертым – с уровнем и характером профессионализма. Он не просто сплошь и рядом падает– мы живем в условиях кризиса и внутренней перестройки СМИ, включающих интернет. и критериев научной идентификации. И это не узко казахстанское или российское явление. Журналист, блогер и рассказчик все чаще теснит исследователя и самостоятельного мыслителя. Самостоятельный же или относительно самостоятельный мыслитель все чаще вторгается в сферы, где его компетентность под вопросом. Так, интересный автор художественных произведений и интернет-мыслитель М. Веллер вторгается в область истории, и преподносится, как «историк», а не романист, выдвигая при этом претенциозно-революционные концепции, сопряженные с русским средневековьем. И это при том, что медиевистика требует серьезнейшей специальной подготовки. И дело тут не в формальном наличии даже той или иной ученой степени. Можно быть и доктором наук, например, экономистом, а рассуждать авторитетно об истории, не имея должных, а то и минимальных представлений об источниковедении, историографии… Но это же все равно, что слушать или читать суждения именитого боксера о балете… Не случайно в том цунами критики, которая совершенно несоразмерно обрушилась на «Аз» и Я «Олжаса Сулейменова была и волна традиционной для своего времени рациональности: не профессионал по своему формальному образованию, взялся за то, что в те советские годы было отнесено к вотчине профессионалов…
Так мы переходим к пятому клубку проблем – проблемам диалектики в исторической памяти. Эта диалектика, суть которой в рассматривании феноменов в развитии, взаимосвязи и с учетом внутренних противоречий, многослойна. И один из низших, а иными словами, и основополагающих слоев – уровень обыденного сознания, существующий и у образованных и интеллигентных людей. В Казахстане по сей день очень, очень многие с гордостью вспоминают, что они из кипчаков, из аргын… В России было бы странно, если бы кто-то сегодня акцентировал внимание на том, что он из полян или кривичей либо смолян или тверичей. В Казахстане иначе. И дело тут не просто в «отсталости» и архаичности элементов этнического сознания, а и в диалектике развития мировой культуры. Развития, которое не линейно, и, следовательно, далеко не всегда может быть жестко измерено с помощью узкого и при этом вестернизированного круга критериев.
Другой аспект диалектики сопряжен с тем, многократно встречающимся феноменом, который заключен в, казалось бы, банальном: массу явлений, событий мы способны трезво осмысливать лишь учитывая их диалектическую связь с тем, против чего или в связи с чем выступает тот или иной автор.
Олжасовское «Аз» и «Я» появилось в условиях перекосов в формировании исторической памяти на огромных просторах СССР. С одной стороны много говорилось о многоцветье культур Союза и, при всех минусах, немало делалось для поддержания этого многоцветья. Но при этом сами картины взаимоотношений Руси и Дикого Поля. Русских княжеств, Золотой Орды и ее осколков были малоцветны. Внутренние, с точки зрения истории Союза события, как та же. Куликовская битва, преподносились, как базовые вехи исторической памяти.
Российские историки-профессионалы в целом доказывали и доказывают, что было и Батыево нашествие, и так называемое иго, и изнуряющие многочисленные набеги. Но при этом существовала диалектика отношений Польши и Руси с кочевыми структурами. Эта диалектика с доБатыевых времен демонстрировала то, что отношения были сложными и далеко не сводились лишь к взаимной вражде. Было множество «династических браков» и многое, многое иное. Вот на эту-то диалектику, в которую вникали, но менее громогласно, исследователи из Татарстана, и обратили массовое внимание Л.Н. Гумилев («Древняя Русь и Великая степь»), и Олжас Сулейменов. Помимо прочего, их публикации были обусловлены и реакцией на перекосы.
Кстати, перекосы или, по крайней мере, остающиеся в тени вопросы, можно было наблюдать и в области истории религии.
Трудно оспаривать, что, например, на Украине, входившей в значительно мере в состав Польши, (тогда было «на», а не «в») национальный гнет сочетался с религиозным (для этого нужны специальные исследования). Но, казалось бы, в светском, атеистически ориентированном обществе к разным религиям должны применяться общие критерии. Однако и католицизм, и униатство эмоционально очерчивались не так, как православие. И в этой области еще много кропотливой работы для историков, религиоведов и культурологов настоящего и будущего.
К сожалению, сегодня в условиях дробления исторической памяти, исследовательских и пропагандистских сил мы сталкиваемся с серьезнейшими перекосами в другую сторону. В Казахстане среди читающей и слушающей публики становятся довольно популярными суждения о том, что Русь поднялась и окрепла благодаря «ордынскому зонтику и формам организации государственной жизни, заимствованным у ордынцев. Было же взаимодействие, а значит и взаимовлияние, взаимопроникновение. Даже можно услышать о том, что, находясь под Ордой Русь пятикратно увеличила свое население.
Ничего унизительного для русских и истории русских земель в самом этом нет. Заимствовали же у «Запада» – и не унизились. Но, во-первых, смешиваются совершенно разные понятия и феномены– взаимовлияние, когда перенималось, что-то и в обычаях, и в сфере военного искусства (что бесспорно) и создание, и развитие государственных институтов.
Что же касается конкретики и цифр, то тут были, то тут были казусы и в советское время (многие цифровые показатели сегодня пересматриваются). И остаются они сейчас. Совершенно непонятно, каким образом в условиях раскиданности русских земель можно было бы точно подсчитать такой рост русского населения, когда и сегодня статистика зачастую хромает. Тут проблемы диалектики становятся неотделимы от исторической конкретики, нуждающейся в исследованиях специалистов.
Но у проблем диалектики есть и еще одна очень болезненная и деликатная сторона – это моменты противостояния и прямых столкновений представителей разных этносов. То, что не миновало и Казахстан. Умалчивать их не стоит. Но диалектика тут совершенно необходима.
В Казахстане она связана с осмыслением и освещением национальных движений и проблемой непростых и неоднозначных отношений с переселенцами, которых было столь много, что, по словам авторов «Истории Казахстана» «в начале ХХ века Казахстан превращается в многонациональную провинцию России» (2, с.238).
Проблема столкновения интересов, вплоть до жесткого противостояния, радикально обострилась в связи с Первой мировой войной и попыткой царского правительства использовать мужчин-казахов для тыловых работ в совершенно далекой и непонятной для масс коренного населения войне. Начались мощнейшие восстания с общим числом участников в десятки тысяч активных бойцов. Наиболее известное из них – восстание под руководством Амангельды Иманова. Естественно, тут была и национальная составляющая. Русско-украинских поселенцев вооружали. Расправы же непосредственно правительственных сил были жестоки. «Военно-полевые суды только в Тургае приговорили к смертной казни 347 человек, к каторжным работам – 178, к тюремному заключению 129. Огромное количество людей уничтожалось карателями вообще без суда и следствия…» (2, с.242). Трагедия таких столкновений касалась и мирного казахского населения, включая женщин и детей.
Но по сути шли настоящие военные действия, включавшие грабежи и бессудные расправы и жестокость с обеих сторон. И уязвимой стороной, уже современных учебников и популярных работ оказывается слабость диалектики, проявляющаяся в потерях другой стороны, тоже включавшей простое население, а не только воинские части. Серьезные исследования могли бы, в частности, показать, за что конкретно выносились смертные приговоры и иные наказания. В целом же, как и во многих типичных еще советских работах недостает пушкинского исследовательского духа в его истории пугачевского духа, где автор стремится дать объемную панораму изучаемого.
Речь идет не о чьем-то обелении, а о необходимости создания более объемной картины исторических событий. Картины, очень упрощенно говоря, напоминающей американские (и не только) фильмы о «белых» и «индейцах», где и белые могут показываться нелицеприятно, и индейцы –далеко не пушистыми и способными нести угрозу жизням белых женщин и детей. Американцы уже пережили это, и смотрят на историю, как на прошлое, поставляющее сюжеты для приключенческих кинолент. У нас же это прошлое воспринимается, как составляющая сегодняшней драматической реальности, и это очень опасно. Ибо можно бесконечно вспоминать о том, кто кого грабил и угнетал – то ордынцы иже с ними «русских», то колонизаторы – потомков великих завоевателей. Понимания же реальных исторических процессов такая «историческая память» не прибавит.
Более того, как и в советские годы, не исчезла избирательность тиражируемой исторической памяти. Воспевая на все лады Амангельды Иманова, нередко стараются обойти дискуссионный и очень болезненный вопрос о его гибели и обстоятельного анализа десятилетиями бытовавшей версии о прямой причастности к этой гибели руководства «Алаш Орды»…
Требует и серьезного современного диалектического осмысления и один из выводов в «Истории Казахстана», связанный с оценкой влияния на данную историю российского колониализма, специально выделенных в тексте: «… капиталистические элементы, проникшие в социально-экономическую жизнь Казахстана, вместе с русским завоеванием были элементами примитивного, грабительского капитализма эпохи первоначального накопления, сопровождались феодально-крепостническими пережитками. Колонизация Казахстана тормозила развитие производительных сил края, разрушала традиционную экономику и социальную структуру казахского общества» (2, с.223).
Четкая формулировка. Но… в чисто популярно-советском духе, когда требовалось обязательно дать определенную оценку тому-то и тому-то. Конечно же, российский колониализм, как и всякий иной был грабительским и т.п. Конечно, он, как и всякие взрывные изменения разрушал «традиционную экономику и структуру социальную казахского общества». Но вот тормозил ли он или нет, и в чем тормозил, а в чем наоборот производительные силы края, судить можно лишь на основе развернутых исследований, учитывающих диалектику внутренних противоречий исторического развития. Здесь же, что очень типично, телега «правоверных» в сегодняшних условиях выводов, ставится впереди рабочей лошадки исследователя.
Думается, что главная проблема здесь, все-таки, не в том, как те или иные авторы характеризуют и оценивают «русский колониализм», а в необходимости теоретического переосмысления колониализма минувших столетий во все его противоречивости и трагедийности Помимо прочего здесь встает уже упоминавшийся в сносках вопрос о Монголии и Афганистане. Тех форм колониализма, которые были в Казахстане, Индии либо Африке и др. ни Монголия, ни Афганистан не знали. Но оказались в числе самых отсталых стран. В то же время, сумевшая уберечься от колониальной экспансии Япония, заимствуя «чужеземный опыт» смогла достичь колоссальных успехов. Что из этого следует? – То, что развернутое сопоставительное изучение должно предшествовать скорым, хотя и эффектным выводам.
Еще более противоречива и запутана сфера оценок советского прошлого. Но тут мы уже выходит за пределы собственно науки в сферу идеологии, включая и блестки модных, а то и конъюнктурных концепций и утверждений. Вчитаемся внимательно в рассуждения светила казахской общественной мысли Мурата Ауэзова: «То знание, которое накопили и могли дать, оно не было донесено, потому что во времена тоталитарного режима были физически истреблены и алашордынцы и их последователи, были и репрессии 1937 года. Надо было восстановить некую целостность нашего дробного общественного сознания. Тоталитарный режим, что хотел он от своих граждан? Вот это помни, а об этом «не моги», не смей помнить. Голод 30-х годов унес жизни больше трети казахов, живых людей… рухнула конно-кочевая цивилизация и культура, накопленные тысячелетиями традиции, в том числе и великое казахское слово, и музыка, и орнаментика. Все это прошло ушло из жизненного обихода.
Вопрос стоял так: четко понять, что преподносимая нами история – не наша история, это навязанная история. Она нацелена на то, чтобы разоружить наш разум, чтобы мы потеряли историческую волю, и чтобы на этих, навязанных нам побрякушках, мы строили свое представление о сегодняшнем дне и будущем…
И на помощь первым делом пришла культура. Поэтому реализация программы «Культурное наследие было дело чрезвычайной важности…» (5, с.5-6).
Можно, конечно, с ним полемизировать и о «тоталитаризме». И об ином. Можно вспомнить, что еще Мухтар Ауэзов – автор эпического произведения об Абае искал защиту от иных завистливых соплеменников в столице «тоталитарной империи» – Москве. Можно вспоминать, то, что было сделано в сфере культуры (включая и «банальные» Дома культуры) в советское время… Но уместнее диалог, точнее полилог ученых и общественных деятелей из разных стран. Полилог, направленный не на подбор претензий друг к другу, а на поиски путей к совместному будущему.
Однако тут, помимо безусловных лидеров общественного мнения есть и силы, которые напрямую используют проблемы культуры для псевдодеятельности и расшатывания социальной стабильности. Тут уже проблемы культуры и исторической памяти превращаются в хворост для разжигания межнациональной и иной неприязни.
Один из трендов такой деятельности– затронувшие и Казахстан волны ономастической активности, смывающие память о нашей сложной и многослойной истории. По словам Дастана Ельдесова, «Недавно в СМИ объявили о том, что в Казахстане планируется сменить 3 тысячи идеологических устаревших названий городов и улиц. Об этом заявил заместитель Премьер-министра Алтай Кульгинов» (6, с.51). И это после десятилетий ономастических перетасовок, когда, вторгаясь и в сферу русского языка, ставшее привычным за десятилетия слово «Кустанай», заменили на «Костанай». Не в казахскоязычных, а в русскоязычных текстах.
Конечно, ономастика имеет огромное значение для постижения истории. Талантливый русский историк В.О. Ключевский еще в 19-м веке, основываясь на анализе финских и русских названий сел и рек пришел к выводу о соответствующем (по его выводам относительно мирному) характеру заселения русами земель, на которых до этого обитали лишь финны (7,с.42-43).
В данном случае для нас важны не конкретные выводы историка, а использования данных ономастики в историческом анализе. Но в начале двадцать первого века ситуация иная, нежели в средневековье, подчас не оставившее нам ничего, кроме сохранившихся названий. Есть карты и множество иных сведений, демонстрирующих целенаправленные операции с ономастикой и наличие целого ряда (тоже исторически показательных) ономастических пластов.
Сами по себе переименования явление не только российское, украинское либо казахстанское явление, и вполне вписываются в историю мировой культуры. Но их стремительность и масштабность – феномен своеобразный. Не говоря уже о том, что уже само название статьи поднимает вопросы о том, что такое «исконность»? – Обычно под исконностью понимают то, что было изначально. Следовательно, научный подход к ономастике нуждался бы в диалектике, рассмотрении сочетания исконно казахских названий мест и разнообразного по происхождению названия населенных пунктов, исконные названия которых принадлежат тем, кто их создавал.
Но и это само по себе узко научная проблема. Самому мне доводится жить на улице, которая только в годы моего проживания на ней трижды меняла свое название. И никакой реакции – не моей лично, ни соседей это не вызвало. Все происходило спокойно, без кампанейщины. Однако сегодня речь идет именно о развернутой кампании, о встречах на тему «Ономастика – это идеология…», во время которых искусственно сталкивалось казахское и неказахское население.
Так, в одной части Казахстана такие встречи в целом не вызвали особых затруднений. «… «казахскоязычные жители сел активно участвовали в собраниях, поддерживали опрос о смене названия сел, приводили свои аргументы и дискутировали, не опасаясь большого количества русскоязычных соседей». Но, «к сожалению, в северном регионе мы редко встречали такую поддержку. Если хотите знать, то после встреч были даже такие ответы казахскоязычных жителей: – «после того, как вы уедете, нам житья не дадут» на наши вопросы «почему вы не участвовали в встрече»? :, с.53).
Спрашивается: в наши дни, когда весь «мир» колышется, когда перед всеми нами масса глобальных, локальных и личных проблем, надо ли, чтобы из-за вопросов надуманных, третьестепенных кому-то «не давали жизни», искусственно «сталкивая лбами» тех, кто долгие годы жил бок о бок друг с другом?
Значит надо. И здесь мы имеем дело с еще одной составляющей исторической памяти – с системами и подсистемами отношений, в пределах которых идеология, общее благо, национальные интересы – лишь яркая накидка псевдодеятелей и исполнителей. Тех, кто в советские годы поднимался по ступеням карьерных лестниц, проповедуя интернационализм, а в более поздние годы – обратное. Тех, кто, стоит намекнуть им о чем-то сверху или посулить выгоду от занятия чем-то – и будут тут как тут. Дело может доходить до гротескной комедийности. Как с дружными решениями местных органов назвать какую-то из значимых улиц именем первого президента. И это буквально почти накануне трагических январских событий. Сказано – сделано. Улица Гагарина соответственным образом переименована. Уже и столице после ряда словесных кульбитов вернули одно из ее прежних названий Астана (8), а улица так и осталась с тем названием, которое продиктовал незримый голос.
Как видим, даже поверхностный обзор демонстрирует крайнюю сложность проблемы исторической памяти на пространстве постсоветских государств. Проблемы, анализ которой осложняется вненаучными факторами, включая и явное либо неявное воздействие тех глобалистских сил, которые искусно следуют древнему правилу: «Разделяй и властвуй!»
В этих условиях уместно выделить теоретико-идейную, социальную и организационную составляющие возможной программы действий, сопряженных с исторической памятью.
В теоретическо-идейном плане центральной, стратегической задачей должно бы стать табу на использование истории для разжигания взаимной неприязни. Табу, основанное на вариации известного: «Богу – Богово, кесарю – кесарево», или, иначе говоря на жестком разведении исследовательской работы, для которой не должно быть запретных тем, и работы идеологической, по своему более тонкой, которая должна разумно отделять прошедшее со всеми его казусами и взаимными обидами от задач настоящего и будущего. Преступно так играть с исторической памятью, чтобы «подливать масло в огонь» и провоцировать новые и новые конфликты, способные вылиться в кровавые столкновения.
В социальном плане важно создавать условия для самовыражения, повышения своего статуса и уровня материального положения для социально наиболее активной и образованной части населения, стремясь расширять саму эту часть. Те, кто сегодня, как и в годы советской власти и др., занимается в немалой мере псевдодеятельностью, совсем не обязательно люди более глупые, чем другие: «Ученый сверстник Галилея был Галилея не глупее…» Наоборот, часто это инициативные, неплохо, а то и очень хорошо образованные люди, жаждущие деятельности…
В организационном же плане требуется не просто создание, а и активизация деятельности целых институтов, межгосударственных структур – не декоративных, а тех, где спокойно, несуетно обсуждались бы самые сложные и болезненные проблемы нашей общей в целом истории и исторической памяти. До тех пор, пока, представители интеллектуальной элиты, лидеры общественного мнения, глашатаи тех или иных идей в СМИ будут антидиалектически действовать в интересах тех или иных этнически и бюрократически окрашенных блоков памяти, а не Целого, плодотворное использование того, что мы относим к исторической памяти остается под большим вопросом.
Литература.
1. Кузнецов И.Н. Отечественная история. Учебник. – М. «Дашков и К».2004.
2. КузембайулыАманжол,Абиль Еркин История Казахстана. Учебник для высших учебных заведений. «-е изд., переработанное и дополненное. – Костанай, 2006.
3. Кузембайулы А., Абиль Е. История республики Казахстан… 6-е издание (переработанное и дополненное) – Астана,2003).
4. ШымырбаеваГалия. Голодомор и этническая чистка. – Мысль, 2023, №4.
5. Авторитетнейший в Казахстане общественный деятель Мурат Ауэзов говорит: ««Мы пришли к единому мнению в Общественном совете, что самой страшной трагедией для казахов в ХХ веке является голод 1930-х годов. Это был трагический финал конно-кочевой цивилизации. – Клионский С. О культурном и историческом наследии. – Мысль, 2023, №9. Уместно добавить, что и тут при исследовании уместно разделить два аспекта: насколько неизбежен был сам финал, и были ли неотвратимы такие его черты? Согласно восточной поговорке «В горячем котле холодного места не бывает». В рамках нового «способа производства», новых исторических реалий он просто не мог сохраниться. Точно так же, как феодализм должен был наступать под натиском капитализма, а сегодняшний капитализм в конвульсиях при столкновении с реалиями начала нового тысячелетия. Но в тоже время в Монголии история пошла иным путем, менее скоротечным и не столь страшным для коренного населения. Однако, где сейчас на мировой арене Монголия и где Казахстан? – Все эти вопросы нуждаются во взвешенном, дружелюбном осмыслении и обсуждении ученых разных стран. Не с целью взаимных обвинений, и не в поисках «консенсуса», а в поисках истины.
6. ЕльдесовДастан. Когда вернут исконные казахские наименования? – Мысль. 1923, №3, март.
7. Ключевский В.О.Исторические портреты. – М.: Правда, 1991.
8. Здесь уместно упомянуть статью доктора исторических наук, китаеведа, ГИСМеждународного Центра сближения культур под эгидой ЮНЕСКО Министерства культуры и спорта РК Клары Хафизовой «Перенос столицы глазами современников», где серьезное внимание уделено и ее названиям. Статья – своего рода образцовое сочетание спокойствия, неангажированности и четкости изложения. Она наглядно демонстрирует реальный творчески потенциал казахстанских ученых. – Мысль, 2023, №?, июль, с.12 – 16.
МОРИС СИМАШКО. ОТ «ЕМШАНА К «МАЗДАКУ»
Не Прошлое ты едко обличал
Не старина перо твое держала
Как зеркало, ты Время протирал –
И нынешнее в прошлом проступало.
«Фейхтвангеру»
Морис Симашко – столетие со дня рождения которого отмечается в марте 2024 г., – своеобразный литературный кентавр. Он, как об этом наглядно свидетельствует и все его творчество, и собственно исторические романы – и журналист с колоссальным опытом человека, включенного в жизнь советского Востока, и автор исторических романов. А одно это уже делает его очень своеобразным и даже по своему редким, если не уникальным представителем цеха пишущих. Бинокулярное видение само по себе огромный плюс.
Но дело не только в нем. Упрощая, в исторической романистике можно выделить два крыла. Первое – это «Князь Серебряный», А.К. Толстого, работы Шишкова, книги Ю. Тынянова. Петр Первый» А.Н. Толстого… Они живописуют историю, увиденную глазами авторов. Конечно, и здесь не обходится без аллюзий, вольных или невольных сопоставлений, размышлений о взаимосвязях эпох и алгоритмах событий. Но на первом и главном плане остается именно история.
Второе крыло – это романы и повести, в которых история – это прежде всего стартовая площадка для размышлений о настоящем и самом недавнем прошлом. И не только площадка. А и своеобразный маскарадный костюм, позволяющий в чужом обличье и чужими словами выражать собственные настроения и мысли.
Это – второе крыло – крыло Фейхтвангера, отчасти Пикуля и, безусловно, Симашко.
Ключик к пониманию этого «крыла» дает сам Симашко в «Маздаке», где врач Бурзой в уединенном месте стал читать главному герою романа о давнем времени, когда «появились люди, не украшенные достоинствами таланта и дела, без наследственного занятия, без заботы о благородстве и происхождении, без профессии и искусства, свободные от всяких мыслей и не занятые никакой профессией, готовые к клевете и ложному свидетельствованию и измышлению; и от этого добывали средства к жизни, достигли совершенства положения и находили богатство…»
Древнюю арийскую мудрость применил врач Бурзой. От лица некоего мобеда Таксара было написано поучительное письмо к владыке Табаристана. Три века назад якобы жил праведный мобед, но слишком хорошо был осведомлен о сегодняшних делах в Эраншахре…» (1,с.173).
При всем этом исторические произведения перенасыщены понятиями и образами прошлого и остаются значимыми и именно, как исторические произведения. Не случайно о «Емшане», посвященном знаменитому хану мамлюков Бейбарс и написанном «с подачи» Олжаса Сулейменова, сам Сулейменов говорил, что «Симашко фактически заново открыл имя султана Бейбарса, которое до появления его произведения, было известно лишь узкому кругу исследователей» (2, с.83).
Фигура Бейбарса на самом деле примечательна. Мамлюкский султан Кутуз, а затем и сам Бейбарс сумели одолеть монголов, сокрушивших и государства Центральной Азии, и Персию, и Багдадский халифат. Какие это уже были монголы (и только ли монголы) – другой вопрос. Победы оказались значительными. Загадочна и туманна биография Бейбарса. В романе легким, но выразительным намеком говорится о его степных корнях. И в самом деле – ранние мамлюки– бывшие рабы из Великой степи, хотя Симашко упоминает и о входивших в состав их воинских сил славянах. И тут нет ничего противоречащего известному истории. Рабы могли быть из разных мест. Занятнее другое. В комментариях к сжатому переводу основного труда А.Тойнби, труда, подготовленного к изданию на русском языке серьезными специалистами, сказано, что, убитый в 1277 г. Бейбарс, «раб из кипчакских степей (есть предположение, что он был русским)» (3, с.699). Конечно, это только примечания. Но нет и намека об источнике такого предположения. Зато, в который уже раз встает вопрос о прочтении слов, употребляемых в иные эпохи. «Русским», как и кем угодно, Бейбарс мог быть кем-то назван и по доле женской крови, и т.д., и т.п. И… по тому, что кто-то из тюркских Бейбарса предков как-то ассоциировался с Русью (Вспомним, хотя бы перестроечный фильм «Яшка-Американец»). Да и оказавшееся в ходу слово «афганец» с конца 70-х годов прошлого века означает не только «афганца» по рождению… Уже одно лишь это говорит о сложнейшей и скрупулезнейшей работе с текучими смыслами слов, которая требуется от всякого, погружающегося в историю.
Сам Симашко ощущает значимость такой работы. Но его Бейбарс необычен. Это – не достойный подражания эпический персонаж. Не тот, кто мог бы стать подретушированной гордостью одного из современных этносов. Бейбарс «Емшана» совсем иной. Этот тот, кто, подобно птенцу, выталкивающему из гнезда своих братьев, с самых ранних лет отчаянно и беспощадно сражается за свое существование и убивает, убивает, убивает. Сначала за хлеб. Потом за все растущую и растущую долю власти. Убивает не только исконных врагов, но и тех, кто шел и сражался с ним рядом, не исключая и тех, кому он был обязан самой жизнью. Убивает руками тех, кого в свою очередь он раз за разом обрекает на смерть. Боливар власти не терпит конкуренции и сантиментов.
И на этом все краснеющем и краснеющем от крови фоне и одоление франков, и победа над «монголами», в чьих рядах, как и в войсках Ганнибала, «русских» советских времен не было этнического однородства (2, с.327; вчитайтесь сами в фрагмент о запахе монголов – горьком запахе Великой степи, где обитали и тюрки), эта победа остается в романе в «Емшане» лишь упомянутым эпизодом беспощадно кровавого пути. Правда, упоминая этот эпизод и монголов, Симашко пишет, что они всегда шли прямо. «Они были барбарои и всегда шли прямо, не сворачивая. А на длинной монгольской дороге были города и страны, где эмиры умели писать и читать написанное. И люди в этих городах и странах знали Бога, который мешал им смотреть прямо. И они всегда искали непрямой путь к спасению. А монголы всегда шли прямо. И их путь был самым коротким… и он был самым правильным путем».
Но и бывшего раба Бейбарса сама жизнь обучила этому же прямому пути. И в мамлюках монголы в первый раз увидели идущих прямым путем. Удивились. И были разбиты: «И кончились монголы, когда рассыпались, потому что не знали они никакого пути, кроме прямого. Никого не знали они, кроме своего эмира, и были, как щенки, каждый в отдельности» (2, с.328).
В этом, сжатом, как пружина, описании «прямого пути» ощущается не столько воинский, сколько глубинный философский смысл, смысл, который будет уже обогащен и конкретизирован в «Маздаке», где подчеркивается потребность «простых людей», людей труда в твердой вере, а не хитроумных «играх разума».
«Бесплодны люди, не имеющие идти прямо» – вот мир глазами Бейбарса, видящего, как орел стремительно падает на суслика. Бейбарс видит прямо, и потому он Победитель. «И он понял, что такое гуманус и культура, о которых говорил ему генуэзец Джакомо в кожаных штанах. Это – писк суслика…» (2, с.330).
Что до прямого и кровавого пути– то и его можно истолковать уместно. Скажем. Устраняется, как ненужная помеха на прямом пути, Султан Мисра (Египта) Салих, устраняется ударом ножа, а утром все извещаются, что правитель «умер от кашля» – и все: и придворные, и учены люд, спокойно и покорно признают это. «… было правильно сказать, что султан умер от кашля. Люди страны Миср не любят слышать плохое, и в этом их радость… Они знали, как умер султан, люди страны Миср. И шепотом говорили об этом друг другу. Но слову из Цитадели верили, потому что так им было спокойней…» (2, с.324).
Замечательная черта «Емшана» – то, что произведение начисто лишено «морализма», точнее морализаторской риторики. Но какая целостная картина вырисовывается всего лишь считанными мазками! И сколько ассоциаций способно породить нарисованное. Кто-то может увидеть, проступающий сквозь столетия, рожденный еще Оттепелью образ Сталина, убирающего одного за другим возможных конкурентов. Именно образ, потому что исторический Сталин, как государственный деятель, требует отдельного анализа, который по самой своей природе будет текучим, как сама история. Кто-то увидит нечто большее и далеко не только это. Однако, как бы не менялись потоки читательских ассоциаций, перед нами, по моему глубокому убеждению. – один из шедевров мировой исторической литературы. Шедевр, который стал своеобразным мостком к «Маздаку».
О «Маздаке» и его «параллелях» написано многое. Так, в докладе доктора филологических наук профессора БейбутаМамраева прозвучала мысль о том, что «роман «Маздак» видится исследованием изнанки любых революционных проявлений. Эксперт, объясняет, как Симашко эзоповым языком фактически говорит о том, что любая, даже самая благая идея, опирающаяся на террор, бесперспективна.
Советская критика в свое время усматривала в этом параллели с событиями октября 1917 г. Немцы. Французы, латиноамериканцы видели в произведении отражение своих революций. А ведь Симашко в этом произведении показал, что даже лучшими гуманистическими стремлениями не оправдать террор и тоталитаризм. Автор показывает, что никакая великая цель не оправдывает насилия при ее достижении», рассуждал Бейбут Мамраев, пишет, цитирующий его Юрий Каштелюк» (2, с.83).
Естественно, цитата – лишь фрагмент. Но сама мысль представляется крайним упрощением и логики истории, и, пожалуй, многослойности «Маздака». Вся мировая история свидетельствует, что насилие было неотъемлемой чертой самых драматичных ее периодов. Рождение племенных союзов, государств, империй, равно, как их упадок и гибель, помимо всего прочего включали и насилие.
Это вовсе не значит, что лишь насилие почиталось всегда и всюду. Даже спартанцы, прославившиеся своим почитанием мужской силы и мужества, отнюдь не идолизировали насилие. Согласно Плутарху, когда кто-то спросил сына Леонида, «почему царские роды получили название не от первых правителей, а от последующих». Ответил: Потому…, что первым правителям приходилось править очень жестоко, а тем, кто за ними последовал, в этом уже не было необходимости». (4, с.469).
Конечно, перед нами образное описание определенной системы ценностей, а не заверенная печатью стенограмма. Но упомянутая система значима тем, что уже древние осознавали насилие не, как абстрактное добро или зло, а как то, что может считаться уместным либо не уместным в зависимости от времени и обстоятельств.
И, все-таки, так ли уж неправ был уважаемый профессор, касаясь «Маздака»? – Отнюдь нет. При всей многослойности романа и ошеломительной сложности мировой истории, отношение автора к насилию в «Маздаке» обозначается четко.
Проследим же за движением мысли автора и тем, что, как мы уже заметили, можно было бы назвать «перехлестами». Ведь любые «перехлесты» и «крайности», которые могут показаться очевидными со стороны, по настоящему могут осмысливаться, когда мы стремимся понять от чего отталкивался, что отвергал некто. В истории мысли, как и в истории социальных и творческих процессов и как в матче-турнирных шахматных баталиях: и не бесспорные, и явно ошибочные ходы становятся понятными лишь в контексте всей предыдущей борьбы…
Итак, обратимся непосредственно к «Маздаку», к тому, что высказывают и что вершат его персонажи. Проблема насилия здесь тесно сплетена с проблемой исторической уместности правды и лжи. И не только.
Вот две из центральных фигур романа. Перс-датвар Розбех и врач Бурзой. Рассуждения доходящего в ходе романа до крайностей и в итоге гибнущего в оправдываемой им беспощадной мясорубке террора Розбеха: «Мысль и Слово – лишь атрибуты не имеющие значения. Какая разница (6) чему поклоняться: арийскому огню, иудейской книге или гуннским камням. Это только различные формы стремления к правде. Чем, кроме шелухи является форма? И что значит пустое стремление (7). Дело и есть правда… Природа создала людей равными, и следует вернуться к первозданной правде!..»
Но какое дело? «Снова заговорил Розбех… Слово поработило мир, наполнило его ложью. Кого насыщают наши молитвы, наши россыпи и песни, наши расчеты движения планет? Лишь идущий за быком в поле правдив. Они, сеющие хлеб и кующие железо, должны править миром!
– Разве не нужен людям красивый рисунок на ткани, – возразил свои громким голосом Бурзой. – А человек. Рассчитывающий плотину в Дизфуле не накормил ли многих людей?
– Хлеб нужен людям, а не красота! Все мы, дипераны, судьи, лекари, астрологи и поэты – только рабы и прислужники богатых и пресыщенных. Разве не ложь – копировать формы и краски природы? Мы можем познавать сложные таинства чисел, составлять головоломные теоремы, блуждать мыслью в мирах, но чем заменим живого быка, впряженного в соху?..» (1, с.58)…
Спор этот о значимости красоты красок, мысли и слова и «простых» дел, направленных на элементарное выживание долгий. В нем. Этом романном споре и отзвуки хронологически несравненно более поздних призывов разрушать музеи и растоптать искусства цветы, и бронзовение лишаемой живых черт фигуры человека труда, как «истинного человека народа. То бронзовение, не приемля которого, Евтушенко восклицал:
Меня не убедить, как не уламывай:
«Народ – лишь тот, кто сеет и кует».
А вот идет на пальчиках Уланова.
И это тоже для меня народ!»
Здесь красота мысли, тела. Творчества – самодостаточна я ценность. Но такого рода красота способна представляться и тем. Что может быть значимым и с сугубо утилитарной точки зрения. Спор в романе продолжается.
– А если когда-то позволит Бог? – врач Бурзой не шутил.– Если мысль станет производить во много раз больше, чем рука?
– Мыслью не вспашешь поля!
– Доброе слово учит нравственности…
Видно было, что спор давний. Розбех опрокидывал заслоны Бурзоя, обнажая его диперантскую (здесь, образно говоря «интеллигентски-ученую) трусость перед делом. Всякое насилие есть ложь. Но если совершается во имя справедливости, то становится угодным Мазде…» (1, сс.58 – 59).
Стратегически, в своей нацеленности на историческую перспективу для нас, сегодняшних, прав Бурзой. Но спор-то разворачивается в дни страшного голода, охватившего страну; и потому-то доводы участников обретают совсем иное звучание, нежели для нас. И это, другое звучание начинает обретать зловещие ноты. Значимость «дела», как главного критерия Смысла, сама по себе кажется очевидной: «Практика – критерий истины», как скажут столетия спустя. Но, заметьте: насилие – ложь – справедливость здесь уже начинают вырисовываться, как допустимые звенья единой цепи.
По мере же развертывания событий, которые, как смерч сметают всех, втянутых в их смертельный круговорот, все более громким становится голос, взывающий к насилию: «Нет, не правдой и молитвами опрокинут будет Ахриман в душах великих! Смерть им, и пусть рухнут все стены на земле!..
И не надо страшиться лжи, когда она служит правде. Гуркаганы (до этого низжий и преступный социальный слой Ю.Б.)… пусть будут призваны, потому что лишь волчий язык разумеют великие. Обратно под землю уйдут силы зла, когда исполнят свое…2 (1, с.101).
Розбех же воспламеняется призывными речами вновь и вновь, восклицая уже перед лицом царя царей: «Пусть сгорит один храм, и поостерегутся тогда заходить в остальные. Пусть рухнут дома в десяти дехах, и в ста дехах не поднимут больше руки на красных диперанов. Пусть тысяча голов будет срезана с плеч. И сто тысяч испугаются лжи. Не терпеливая и прощающая, а с острым мечом в руке должна быть правда. И светлым станет мир!..» (1, с.127 – 128).
Жутковато звучит? Но вспомните слова Спасителя из евангелия от Матфея: «Не думайте. Что я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо я пришел разделить человека с отцом его. И дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку – домашние его. Кто любит отца или мать более. Нежели, чем Меня, и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня, и кто не берет креста своего и (не) следует, тот не достоин Меня» (Матф. 10) (5).
Великий маг, Маздак в ответ на пламенные призывы, отрицательно кивнул головой» и после долгого молчания сказал:
– Если правда настоящая, люди примут ее. И не надо спешить лишь для того, чтобы насытить собственную гордость. Пусть даже это будет, когда наши сухие кости развеет ветер…
Как же спасти правду? – воскликнул Розбех.
В чистоте ее сила. – Маздах резко развернулся. Указал на Тахамтана. – Он кровью забрызгал правду, и умирает теперь она… Помни, Розбех, что насилие притягивает к себе лживых, с какими бы добрыми намерениями не вершилось оно… (1,сс.128 – 129).
Звучны и весомы слова мага, именем которого будут вершиться самые разные дела, включая и совершенно чуждые его собственным помыслам.
Но… неудержимому потоку исторических событий некогда дожидаться «настоящей правды». Да и она ли, построенная на логике и умственных изысканиях, нужна массам тружеников?
Составителю хроники, Аврааму вспомнились слова одного из таких вечных трудяг: «Родившись, начал мять я глину… У меня не может быть сомнений!..» Это они кричали внизу, всю жизнь делающие одинаковые ковры с птицей Симург, от рождения и до смерти идущие за сохой. Только вера нужна была начал мять глину им, без отклонений, полутонов, враждебной бесконечности. Они смотрели, и были слепы, потому, что хотели этого…» (1,с.148).
Они, как и «монголы», а равно и «мамелюки» из «Емшана», самим образом своей жизни, словно натянутые тетивы луков, были подготовлены для «прямого пути» стрел. Пути крови.
А что же Светлолицый, Царь царей?– И он не вмешался прямо в спор, продолжавшийся уже в завихрившейся вакханалии террора, который, как и в «Емшане», сметал последовательно одних за другими. Безликого в своей основе террора, ибо он действовал не взирая на лица, которые, словно стрелы в колчане, лишь сменяли друг друга, чтобы, достигая цели, погибать самим.
И что же в итоге? – Что будоражит нас, сегодняшних, а не только вчерашних? Что нас «цепляет»? Наверное, разное и по-разному. Не пытаясь ответить за всех, я бы заметил то, что «зацепило» меня самого.
Мы и сегодня помним, что «революции не делаются в перчатках», а «добро должно быть с кулаками». Вроде бы, очевидно. Но вот какими должны быть кулаки добра? Насколько допустимо использовать грязные силы «гуркаганов», чтобы потом вновь вернуть их в надлежащее место? Так ли уж это легко? Не свидетельствует ли, причем слишком часто, уже новейшая история об обратном? Или, все-таки что-то здесь допустимо? А если допустимо, то для кого?
И как в истории в целом, так и в начале уже Третьего тысячелетия звучат вопросы о соотношении дела– правды– лжи и насилия? Наверное, и насилие, включая насилие законов, пенициарных органов может быть уместным, когда ему доверяют. Оно – своего рода костыль или батик, помогающий не слишком крепким и здоровым социумам двигаться по тропам истории.
Но ломать ноги, чтобы приучать к костылям, – это уже совсем иное.
…Сегодня, как мне представляется, Морис Симашко остается не только почитаемым, но и значимым не просто своей позицией, своими «параллелями», необычными «параллелями», связующими культуры и эпохи, а злободневностью проблем, заостренных, как лезвие клинка, взмахи которого рассекают ложь, помогая и нам, нынешним, сбрасывать повязки с глаз, преодолевая тягу к уютной слепоте.
Литература
1. Симашко. Морис Симашко. Избранное… – Алма-Ата: Жазуши, 1983.
2. Дано по: Каштелюк Юрий. Параллели Мориса Симашко. – Мысль – . 1923. №4.
3. А.Дж. Тойнби. Постижение истории. Сборник. Пер. с англ. Вступительная ст. д. и.н. Уколовой В.И. Заключительная ст. Рашковского Е.Б. – М.: Прогресс, 1991.
4. Плутарх. Моралии. – Москва, Харьков, 1999.
5. Библия… Изд. Московской патриархии. М., 1976. Текст насыщенный и очень глубокий. Но сколько узко-сектантских групп использовало его в своих целях!
СОЦИАЛЬНЫЙ ОТБОР И СОЦИАЛЬНЫЕ ЛИФТЫ В МИРОВОЙ И ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ИСТОРИИ
Проблема эта не нова, и над ней размышляли столетьями. В известной нам истории человеческой мысли, по крайней мере, начиная с Платона и древневосточных мудрецов. Но совершенно естественно то, что каждая новая эпоха, каждый зигзаг истории побуждает над ней задумываться вновь, так же, как над проблемами смысла жизни, да и многими иными. Проблемы эти оказываются вечными потому, что они жизненно значимы, более того определенные алгоритмы и процессы требуют типизации, но при этом сами обстоятельства, требующие их решения в немалой мере меняются. Поэтому в поисках ответов всякий раз приходится сочетать известный опыт с новизной ситуаций.
Здесь же мы с Вами попытаемся абрисно очертить то общее, что в современных условиях нуждается в куда более глубоком и обстоятельных изучении. Для этого попытаемся совместно выделить несколько составляющих общих проблем и сквозную задачу.
Последнюю можно было бы обозначить, как проблему отбора и, соответственно, взлета и закрепления на авансцене истории фигур разного калибра. Когда и почему на первых и особо значимых ролях оказываются фигуры наиболее выдающиеся, а когда, говоря языком поэта, именно яркость становится «слабостью таланта»? Когда и почему наиболее сильные выбиваются, выдавливаются, а когда именно они способны в первую очередь проложить себе дорогу?
Какого масштаба фигуры возносятся на ключевые роли в стабильные, «застойные времена» и наоборот во времена «смутные», времена мощнейших социальных взрывов и ломок, включающие «замятни», рождение империй, революции?
Какую роль играет предварительное «взращивание» выдающихся и просто значимых персонаже в среде уже существующих элит, а какую– прорыв сквозь существующие социальные перегородки?
Вполне понятно, что, даже ставя такие вопросы, мы должны учитывать аберрацию исторического зрения и неизбежную субъективность исторических источников. Такую субъективность, когда подлинно значимые фигуры могут оставаться в тени наиболее эффектно поданных. В этом отношении особенно любопытен пример Александра Македонского, о котором я уже упоминал в своих прежних публикациях. Поэтому в чем-то здесь невольно приходиться повторяться. Совершенно очевидно, что в его случае, как и в массе других, историки имеют дело с мифологизацией, с образом, а не собственно исторической личностью, видящееся без всяких временных и прочих «наслоений».
В чем здесь вопрос? – В том, как и в каких ситуациях рисуется главный герой. Македонский, как правило, рисуется, устремляющимся очертя голову в самое пекло боя. Такое бывало. И в более ранние, и в более поздние времена. Троцкий, не военный по специальности, и тот описывал, как в одном из эпизодов Гражданской войны вскочил на коня и сознательно оказался втянутым в сражение (1, с.487). Под Барклаем де Толли во время Бородинского сражения погибали кони – столь велик был его личный риск. Можно привести и другие, еще более поражающие воображение примеры, включая и русских генералов, и Наполеона на Аркольском мосту. Но… сражения, в которых участвовал Македонский – по описанию битвы колоссальных масштабов. (2) Это не те, в которых сражался русский Александр Невский, ранивший согласно источникам, в невской битве своим копьем шведского конунга. Значит, согласно банальной логике собственно общим ходом сражений греков и персов должен был руководить кто-то другой, или кто-то еще, тот, кто остался в тени всемирной славы. Не случайно, монгольские ханы не участвовали в рубке как таковой. Чтобы руководить ходом событий, надо было видеть их со стороны.
Нечто подобное можно сказать и о явлении вроде бы совсем иного рода – «октябрьском перевороте» или Октябрьской революции 17-го года. И здесь персональная роль Ленина не была совершенно исключительной. Он и прибыл-то в Петроград позже ряда других организаторов события.
Упомянутое вовсе не означает, что надо, следуя моде на эффекты, развенчивать Александра Великого либо Ленина. Они были и останутся колоссальными величинами в мировой истории. Просто речь идет о том, что исторические феномены, связанные с «коллективным Александром» либо «коллективным Лениным», оказывают свое воздействие на создание образов исторических фигур в глазах будущих поколений. И это воздействие мы всегда должны иметь ввиду. Но, и имея ввиду, попробуем последовать далее путем наших соразмышлений.
Начнем с сопоставления периодов и эпох. В переломные периоды истории социумов и целых огромных ареалов человеческого обитания открывается путь наиболее активным и неординарным личностям. Однако типы этих, если хотите, одаренных и одержимых пассионариев, по крайней мере, двояки.
Первый тип – те, кого вознесли волны событий из низов, что способствовало, говоря языком Парето, ускоренной ротации элит или рождению элит принципиально новых, когда земля «переворачивается, как гончарный круг». Такие ситуации могут вознести Тимура над чингизидами.
Но есть и второй тип, который тоже не однороден – это такие, как Александр Македонский, Ганнибал – выросшие среди элиты, но ставшие особенно заметными в силу стечения исторических обстоятельств, в которые входит и та почва, на которой взросла их известность. Причем в двояком смысле, что наглядно в примере с Александром. Во первых, он получил в свои энергичные руки уже готовое войско, сложившуюся систему отношений. Во-вторых, соответствующее личное воспитание и подготовку. Сообщается же, что его наставником был «первый учитель» – Аристотель, чей бюст в знак признания полководец возил с собой в походах.
Довольно высоким был и статус отца семьи Володи Ульянова, будущего Ленина.
С другой стороны, такие, как соратник Петра Первого Александр Меньшиков, и многие иные «птенцы гнезда Петрова» и их последователи были не из высшей знати. А то и вовсе из простолюдинов.
Для развития собственно конкретных исторических событий очевидно важно конкретное сочетание и тех и других.
Но вот каковы исторические судьбы таких значимых фигур истории? – Судьбы эти складываются по-разному. Кровавая французская революция по своем завершении привела к властному Олимпу Наполеона – одного из талантливейших и масштабнейших руководителей своего времени. Правда, и бедствия, которые он принес чтящей его по сей день Франции колоссальны.
А вот серия русских революций, завершившаяся Октябрем, имела иной финал. Две самые яркие ее фигуры – Ленин и Троцкий рано сошли с авансцены истории. Ленин ушел из жизни. Троцкий же был вытеснен «вторым эшелоном. Опережая события, заметим, что десятилетия спустя и более крупный Берия был «переигран» Хрущевым…
Как видим и «переломные» этапы истории не дают однотипных алгоритмов. Но тут важно и то, что и сами эти этапы сложны и многообразны. Начнем с того, что в периоды жесточайших коллизий и войн, какая-то часть наиболее активных, энергичных и отважных и гибнет чаще. Тех, кто погибли, считаю храбрее» – писал мужественный участник поэт Григорий Поженян. По словам же уже упомянутого Троцкого, «революция подводит наиболее мужественных под истребление, менее стойких опустошает» (1, с.460). Троцкий цитируется здесь потому что он фактически возглавлял вооруженные силы.
Но проблема не только в этом, а в выборе магистральных направлений развития. Вспомним Цезаря. В первом веке до нашей эры он стал одним из удачливых полководцев и самых ярких представителей римской элиты. Стал таковым, когда разбухавшая от завоеваний республика была на пути Империи.
Именно яркость и возросшая популярность Цезаря стали причинами его гибели от рук тех, кто опасаясь диктатуры, совершил на Юлия групповое нападение в Сенате.
Нечто аналогичное мы видим в совсем иную эпоху в случае с Троцким. Троцкий сосредоточил в своих руках колоссальную власть. На 12-м съезде партии звучали крики: «Да здравствуют наши любимые вожди, Ленин и Троцкий!» И именно, как возможный будущий диктатор он был и вытолкнут на обочину политической истории Советской России, что опасались его личной диктатуры.
Но почему же ничего подобного не случилось с Наполеоном? Думается, что в данном случае все довольно просто. Наполеон взлетел вследствие недолговечной якобинской диктатуры и последовавших за нею событий. Однако в годы «пожирания революцией своих сыновей» (слова жирондиста Вернио) пало множество блистательных фигур, тогда как сам Наполеон был еще очень далек от вершин политического Олимпа.
Нечто похожее происходит и со Сталиным. Хотя Сталин стал в определенных кругах известен уже в годы собственно революционной борьбы, он не виделся его соратниками в числе первых и наиболее опасных претендентов на лавры диктатора. Стоит окунуться в советские газеты послереволюционных лет, и мы увидим, что на Троцкого обрушивались многие, тогда как Сталин долгое время больше оставался в тени. И, подобно Наполеону, взлетел он вследствие взаимной борьбы более видных, на первый взгляд, фигур.
Общая картина оказалась связанной с изменением самой ситуации, когда сам характер востребованной яркости виделся шедшими и доходившими к вершинам власти уже иным.
Каким же? В чем-то логика событий напоминала происходящее при Петре Великом. «Поднятая на дыбы» страна вздымала вместе с собой и огромные массы людей (естественно, численно большие, чем при Петре). Вздымала и бросала семена, прораставшие в будущих Ушаковых, Румянцевых, Суворовых, творцов отечественной литературы и искусства.
Но остается вопрос: какого масштаба и для каких ролей вытесывались и выковывались самые замечательные фигуры? – История показала, что на какое-то время после Петра Первого просто не осталось тех, кто мог бы занять достойное место у руля империи. Увы, таковы следствия слишком усердного «ручного управления».
А после Сталина? – Время прошло сравнительно недолгое, и этот вопрос к специалистам, которые смогли бы ответить на него без идеологических штампов. Напрашивается только уже упомянутое: менее «видный» Хрущев сумел переиграть Берию в игре не только за власть, но и саму жизнь.
Так и пошло. Кажется: сама система стала отодвигать наиболее ярких. Но что тут «кажется», а что происходило на деле? – Опять-таки вопрос для спецов в конкретной области истории. Но и не специалистам сегодня видно, что и Горбачев, и Ельцин сыграли роковую роль в истории огромной страны. Об этом так много говорится, что как-то в тени масс-медиа и массового сознания остался другой вопрос: а была ли серьезная альтернатива этим фигурам в чисто личностном плане? Или сама система вела к тому, что советский политический Олимп, избавляясь загодя от «занозистых» уже не оставил к восьмидесятым почвы для собственных Бисмарков, Троцких, Сталиных, де Голлей, Черчиллей и Рузвельтов?
Этот вопрос уже уходит в глубины целой серии вопросов о лидерах во времена, унаследовавшие элементы стабильности (если хотите– в чем-то «застоя»), но требующие новых ярких звезд на отечественных политических небосклонах.
Но и тут, очень упрощая, мы могли бы в этой гуще вопросов попытаться высветить некий каркас, сравнив ситуации, возникающие при движении в социально-политических лифтах со спортом. Хорошо известно, что разные виды с порта требуют во многом и различных физических и иных качеств от спортсмена. Даже фигуры у спринтеров и стайеров принципиально различны, а требования к росту и, соответственно, к длине рук шпажиста и рапириста тоже не совсем одинаковы. И это, не говоря уже о качествах, необходимых прыгуну в высоту и, скажем, толкателю ядра. Так и в социально-политической сфере на разных ее этажах, и в разных условиях могут требоваться разные качества лидеров и представителей элит.
Следующий вопрос – вопрос о соотношениях возможностей в связке: лидер– окружение. В относительно устоявшихся системах лидер (монарх и др.) действует в условиях «жестких правил игры». Прикоснитесь хотя бы к исследованию В .О.Ключевским истории сословий Московской Руси… («История сословий в России») Бывают периоды, когда венценосец либо «тиран» (в античном мире – это не обязательно деспот, а просто узурпатор, пришедший к власти не по наследству либо в результате выборов) резко ломает традиции и сам отбирает и взращивает свое окружение. У Петра Первого это получилось (3, с. 200). Он взломал целый массив обычаев (3), вплоть до отношения к палачеству (при казни стрельцов). Правда, получилось далеко не все – с «воровством» чиновного люда царь справиться был бессилен. Согласно рассказанной истории, на предложение ввести закон, по которому следует вешать, укравшего, хотя бы на цену веревки, получил ответ: «Ваше величество, неужели Вы хотите остаться без подданных?..» (3, с.201) А Вот у Петра Третьего и Павла не получилось. Помимо всего прочего им не удалось создать надежное окружение.
И даже в годы потрясений, революций личные возможности лидеров по «лепке» собственного окружения и подъема новых элит ограничены. Тот же Ленин имел дело с людьми, взращенными революционной борьбой, как таковой, и с теми, кто был занесен в стан его соратников вихрями истории, а не теми, кого взрастил он сам.
Как видим, уже вопрос о руслах возможностях лидеров, о сплаве алгоритмов и конкретных исторических особенностей нуждается в самых углубленных исследованиях. В целом же необходимы уже современные масштабные исследования, которые не ограничивались бы, как эта статья, отдельными примерами. И компьютеризация здесь могла бы дать очень многое для обработки данных. Хотя и ее возможности условны. Ведь «искусственный интеллект» имеет дело с данными, предоставленными людьми, «данными», в которых историческая личность, образ и миф могут быть сращены настолько, что без тонкого предварительного анализа понятий и феноменов любые чудеса научного прогресса будут давать на выходе чрезвычайно искаженную картину исторической реальности.
Литература и примечания
1. Троцкий Л.Д. Моя жизнь. – М.: АСТ, 2023. Речь идет об эпизоде, связанном с обороной Петрограда, когда пришлось останавливать бойцов. Побежавших при натиске врага. Размышляя о допустимости и значимости личного риска для командира высокого ранга, Троцкий пишет: «Все зависит от обстоятельств…» В Гражданскую войну. «где не было традиций, там нужен был яркий пример. Данный риск являлся необходимым накладным расходом на пути к победе» (с.488).
2. Повторим: речь не идет об умалении образа Александра, как полководца, а только о связи данного образа с греко-македонской системой военных действий и о непроверяемости ряда конкретных сведений. Конечно же, Александр мог возглавлять натиск и при Гранике, когда навстречу врагу приходилось подниматься по крутому склону, и при сражениях у реки Пинар (Битва при Иссе 333 г. до н.э.), и при Гавгамелах, либо с уже индийским царем Пором и т.д. Конечно же такая тактика, основанная на личной доблести, иметь могла и в мировой истории часто имела успех. Но сопоставьте красочные описания битв с тем, что например, только при Иссе, по описанию Плутарха было уничтожено «более ста десяти тысяч персов» (Плутарх. Сравнительные жизнеописания в трех томах. Том Второй. – М.: Академия наук СССР, 1963, с.409). Даже при всех допущениях преувеличений – обычных в военной истории, сами указания о массовости сражений поднимают немало вопросов…
3. Ключевский В.О. Исторические портреты. – М. ,Правда. 1991. По словам одного из крупнейших русских историков В.О. Ключевского, в ответ на пожелание Петра встал блюститель закона, «око государево», генерал прокурор Ягужинский и сказал: «Разве ваше величество хотите царствовать один, без слуг и без подданных? Мы все воруем, только один больше и приметнее другого» (с.201).
ЭФФЕКТ КАЧЕЛЕЙ И ЛЕПКА ОБРАЗОВ ПРАВЛЕНИЯ
Размышления о разнообразии и даже альтернативности требований, предъявляемых в разных исторических условиях к лидерам и политической элите совершенно естественно приводят к многократно повторяющимся в популярной литературе и СМИ образам качелей или маятника. Образам, призванным наглядно демонстрировать, как смену образов правления, так и смену настроений масс на альтернативные, когда, говоря библейским языком «Осанна!» меняется на «Распни его распни!».
Используя же насыщенный образами язык древней философии Китая, уместно вспомнить о Дао, раздваивающееся на инь и ян. Такое раздвоение понимается, как раздвоение Света и Тьмы, соотносимого со сменой Дня и Ночи. Сменой, соответствующей не такой борьбе Добра и Зла, да и не только, которая напоминает дуэлянтов, разведенных по разные стороны от барьеров, а естественную трансформацию всего сущего в мирозданье, где день естественным образом сменяется вечером, вечер уступает ночи, чтобы та сменилась утром, прокладывающим дорогу дневному свету. В мирозданье, где соответственно этому, сила, достигающая своей чрезмерности, способна обратиться в слабость, а тенью добра способно оказаться зло и наоборот.
При таком взгляде мы можем подметить любопытные особенности шутницы Истории, которые заставляют думать о неких алгоритмах в играх Фортуны и человеческих успехов либо провалов.
Вспомним вместе с Вами лишь некоторые моменты из того, что достаточно хорошо известно. Первый русский правитель, принявший титул царя, крутейший Иван Грозный сменяется набожным и миролюбивым царем Федором. Деятельный и тоже крутой Петр Первый оставляет после себя правителей несравненно более блеклых. А восшедшая, наконец-то, на престол Елизавета, которую блеклой не назовешь, в отличие от отца, уже совсем иначе отнеслась к смертной казни.
В уже советское время ярчайший как метеор Троцкий выдавливается не только с вершин власти, но и из страны фигурами второго ряда, среди которых и не особенно приметный по началу Сталин.
Годы правления самого Сталина – годы эйфории и трепета одновременно. Годы величайшего психологического напряжения. На уровне массовой психологии Сталин – земная замена Небесного Божества. Причем такая замена, которая не витает где-то там в безвоздушном пространстве, а опирается на вобравшую в себя привычки и потребности «традиционной психологии» мощную систему советских святых и мучеников и мини-культов советских вождей и героев, дополняемую теми, кто периодически, словно преступники с Тарпейской скалы, сбрасываются в духовное инферно.
Если исходить лишь из чисто силовых характеристик, то последовать за Сталиным должен был Берия. Но и советская элита, и народ истомлены десятилетиями перенапряжения. И оказавшийся у власти Хрущев тоже по своему становится популярным. Не как Вождь, не как Вершитель Судеб, а как мужичок – свой в доску. Анекдоты о нем, порхающие над огромной страной, в целом беззлобны. Он творит разное. Но прежнего трепета уже не рождает.
Затем полушутовского Хрущева, то увлекающегося кукурузой, то готового перед трибуной снять обувь, чтобы стучать подле микрофона, сменяет Брежнев. По началу собранный, цивильный. Хотя и пресноватый, но «без фокусов». Со временем, особенно после болезни внешне все более не вяжущийся с представлениями главы великой страны.
Подкрадывается перестройка с только что вознесенным на вершины власти Горбачевым. Вместо утомительно скучных старцев молодой говорун, притягивающий и сердца, и взоры. Вместо гостайн и секретов полишинеля – гласность. Вместо цензур и ограничений – сокрушительное обрушение на книжные полки и экраны стриптиза и порно. Вместо огалстученных телеведущих, а, точнее говоря, рядом с ними, но при оглушительной популярности – раскованность «Взгляда» и прочее, и прочее.
Но страна шатается. И говорливый Горбачев выбрасывается в мусорный бак Истории Ельциным, смотрящимся, как настоящий мужик. Не тиран, повергающий в трепет. Даже 93-й год не рождает ощущения былого рока… А мужик, хотя и со своими слабостями. Но так «курица – и та пьет». И потом кто насколько пьет или «работает над документами» сразу и не разберешь.
Обратите внимание: каждый раз История вздымает определенные типы образов. И при этом «Сильная личность» с «ручным управлением», если она реально владеет основными рычагами власти, способствует лепке когорты исполнителей (как Петр первый). И зачастую не оставляет после себя фигур равно масштабных. Ибо таковые при ручном управлении и не нужны, а, подчас, и лично опасны.
В ситуациях же, когда возвышение подлинно сильной личности пугает, элита намеренно стремится поднять наверх того, кто менее ярок, и менее способен стать узурпатором. Так по завершении Смутного Времени русская элита и целый Собор избрали молодого Романова именно потому, что сочли, что он станет управляемой фигурой. Нечто подобное, но с комическим оттенком было в истории папства, когда кардиналы намеревались избрать «промежуточную» фигуру. Один из претендентов притворился серьезно больным. Его и избрали, чтобы иметь время для будущего маневра. Но, стоило тому оказаться на вершине, как он сразу выздоровел, обведя вокруг пальца своих избирателей.
Приведенные примеры демонстрируют, что «сильная рука» совсем не обязательно должна сменяться «слабой». Но сами образы могут ритмически меняться, временами отдаленно напоминая «двух полицейских» при допросе – Доброго и Злого.
В целом же было бы очень интересно и полезно взглянуть на проблему шире, с учетом различных эпох, культур и традиций и учетом того, что шкала Образов может иметь и совсем иные оттенки, особенно тогда, когда, как при так называемой американской или английской демократии «элита второго план», серые кардиналы, теневые структуры и др. не просто используют отработанные механизмы воздействия на массы, но и сами активно эти механизмы создают.
К оглавлению...
